Текст книги "Возвращаясь к себе"

Автор книги: Елена Катасонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

– Дочери. К Новому году.

– Ей, извините, сколько?

– Семнадцать.

– И у нее все еще нет мобильника? – удивляется юноша и, спохватившись, одаривает покупательницу любезной улыбкой. – Впрочем, это не важно. Уверяю вас, она все равно все поймет.

– Вы уверены?

– Разумеется. Это так просто!

Счастливая, едет Наталья Петровна домой. Мобильник в чехле, в фирменном пакете – таки раньше привозили из-за границы – лежит в ее сумочке. Она не будет ждать Нового года, она подарит мобильник сегодня, сейчас, чтобы Леночке все могли дозвониться, чтобы, если надумает она остаться где-нибудь ночевать, ну хоть у Тани, она спокойно бы позвонила и предупредила.

Открыв дверь, зайдя в прихожую, кинув взгляд на вешалку, радостно убедившись, что Лена уже пришла, уже дома, Наталья Петровна снимает шубку и сапоги, сует ноги в теплые тапочки, вынимает из сумки пакет и идет к дочери. У двери в комнату останавливается: Лена разговаривает по телефону.

– Откуда ты узнал мой номер? – сухо спрашивает она. – Ах так… У Светы он действительно есть…

Впервые в жизни, поправ все свои высокие принципы, Наталья Петровна подслушивает. Лена говорит вызывающе, насмешливо и недобро.

– Простить? За что? Не таким уж ты был пьяным…

Спохватившись, Наталья Петровна отходит от двери, удаляется на кухню, зажигает бра и садится к столу. Ах Лена-Леночка… И тут в отца: не умеет прощать. Вот так же бросил он когда-то жену и дочь – из-за такой ерунды: пустячного, мимолетного увлечения своей Наташи.

– Ты слишком красива. Где уж тебе быть верной?

Ушел, хлопнув дверью, живет с тех пор один как сыч. «А может, и правильно, – думает Наталья Петровна. – Ведь я его уже не любила. Видела и пугалась: неужели это мой муж? Был бы он – не было б Леши».

– Чего ты сидишь тут?

Лена вошла так неслышно, что Наталья Петровна вздрогнула.

– Так, думаю…

– О чем?

– Обо всем понемногу. О том, например, как; мы будем встречать Новый год.

Лена подсаживается к матери, обнимает за плечи.

– Ты очень расстроишься, если я тебя брошу? Ты не можешь пойти к кому-нибудь из друзей?

Она заглядывает матери в глаза и видит в этих глазах неприкрытую радость.

– Ни капельки не расстроюсь! – сжимает ей руку мама. – Поеду к своим, проводим старый и встретим новый, потанцуем и поболтаем, а утром разъедемся по домам.

«Свои» – это друзья студенческих лет – шумная, не по возрасту молодая компания. Когда вваливаются они к матери на день рождения, шутят, смеются, поют под гитару – «Возьмемся за руки, друзья…», – неизменно поражается Лена их естественной, непритворной веселости. Как-то веселее они, кажется, жили. Несмотря на трижды проклинаемый строй – веселее.

– У нас была своя ниша, – говорила мать. – Свои литература и музыка, свои театры – «Таганка» и «Современник», – свои дела и привычки. Мы не имели отношения к власти, мы ее презирали – этих жирных котов, с их дачами и пайками. Мы презирали ее, а она – нас. Теперь как-то так получилось, что мы имеем все-таки отношение к власти – по касательной, но имеем, и это печально и трудно, хотя как будто демократично…

Сейчас мама явно обрадовалась.

– Да, поеду к своим, – со вкусом повторила она. – А ты позвонишь и меня поздравишь, когда пробьют куранты и останется позади первый тост.

Она торжественно выкладывает на стол нарядный пакет.

– Что это?

– Погляди!

Лена вынимает из пакета мобильник в кожаном дорогом чехле – дарить так дарить!

– Ой, мамка, мамочка! – Она бросается на шею матери. – Я так мечтала! – Прижав мобильник к уху, Лена смешно передразнивает рекламу – «хеллоу, мотто», – и звонко смеется.

5

 
Я, наверно, неправ, я ошибся,
Я ослеп, я лишился ума.
Белой женщиной мертвой из гипса
Наземь падает навзничь зима…
Во льду река и мерзлый тальник,
А поперек, на голый лед,
Как зеркало на подзеркальник,
Поставлен черный небосвод…
 

– Почитай еще, – просит Лена. – Сколько ты знаешь стихов!

 
Тогда я понял, почему
Она во время снегопада,
Снежинками пронзая тьму,
Заглядывала в дом из сада…
 

Такого Диму она не знала. Дима – умница, Дима – философ, Дима – спорщик, но Дима – поэт?

– Это же не мои стихи, – смеется Димка. – Это стихи Пастернака.

– А я была на его могиле. И на даче – теперь там музей.

– Ну да, ты ведь живешь почти рядом. Сходишь туда еще раз, со мной? Сходим вместе?

– Конечно, весной.

Они говорят, говорят и не могут наговориться. Сияет огнями высоченная елка в саду «Эрмитаж». Медленно, лениво, заторможенно падает снег, и про этот снег Дима читает стихи.

– Мы так позорно от всех сбежали.

– Не позорно, а втихаря. В разгар оживленной дискуссии.

– Костя твой не обидится?

– Вот ему я сказал, и он выдал мне ключ.

– Ключ?

– Ага. От квартиры. Как замерзнем, вернемся.

– Мы никогда не замерзнем: всего пять градусов.

– Ну, если устанем или захочется чаю с тортом. Тебе понравились мои друзья?

– Очень. А я и не знала, что ты ходишь в литературный кружок.

– Никто в классе не знает.

– Почему?

Дима на минуту задумывается.

– Есть такое слово – «стесняться». Так вот я – стесняюсь.

– Стесняешься, что ходишь в литературный кружок?

– Ага. Как-то сейчас не модно. Все ходят в бассейн или на каратэ. Ну, еще английский, в крайнем случае музыкалка…

Из подвального кабачка с шумом и хохотом вываливается большая компания: мужчины в дорогих нарядных костюмах, женщины в накинутых на плечи шубках – из-под шубок выглядывают длинные вечерние платья, ножки в изящных туфельках.

 
В лесу родилась елочка,
В лесу она росла…
 

Взявшись за руки, давясь от смеха, кружатся они в хороводе вокруг засыпанной снегом елки.

– Эй, ребята, идите к нам!

– Им и без нас хорошо. Видишь, влюбленные…

Что сказала эта красивая женщина? Влюбленные? Разве они влюблены? Ведь это же просто Димка! Ну да, он, конечно, ей нравится…

Официант во фраке выносит круглый высокий столик, раскрывает разноцветный зонт. На столике вино и фужеры.

– Выпьем?

– Что ты… Наверное, страшно дорого.

– Узнаем. Постой здесь минутку.

Дима уверенно идет к официанту, односложно спрашивает, приглашающе машет Лене рукой. В фужерах вино, на блюдце орешки. Сколько он заплатил? Спрашивать не полагается. Но Димка… Какой же он молодец!

Он и сам себя таким чувствует.

– Еще раз – с Новым годом! Выпьем на брудершафт?

– Разве мы не на ты? – смеется Лена.

– Ну тогда я просто так тебя поцелую, без брудершафта.

Впервые в жизни мужские губы касаются ее губ. Дима целует бережно, осторожно. Лена, затаив дыхание, неумело ему отвечает. Какой сказочный, фантастический Новый год!

– Хочешь, я открою тебе свою самую главную тайну? – задохнувшись от поцелуя, отрывается от нее Дима.

– Хочу.

– Ты только не смейся, ладно?

– Договорились.

– Я, знаешь, пишу стихи, – запинаясь от волнения, застенчиво признается Дима. – Давно, с пятого класса. Потому и пошел в литературный кружок.

– Что же тут смешного? Почитаешь?

– Да. «Весной, в далекой стороне…» – начинает Дима.

Прикрыв глаза, отрешенно глядя вдаль, нараспев, он читает свои стихи. Смолкнув, с опасливой надеждой смотрит на Лену.

– По-моему, хорошо, – задумчиво говорит она.

– Я боюсь повторения. А вдруг эпигонство?

– Нет, твое. Я ведь много знаю стихов, могу, мне кажется, сравнивать.

– Ты только никому не рассказывай.

– Ты, Димка, как маленький. Чего тут стесняться? Наоборот, этим можно гордиться.

– Гордиться…

 
Я здесь давно. Я приняла уклад
соседств и дружб, и вспыльчивых объятий.
Но странен всем мой одинокий взгляд
и непонятен род моих занятий.
 

«Непонятен…» Знаешь, кто это пишет? Ахмадулина! О поэтах. Нет, конечно, я не поэт… Ну, словом, о тех, кто сочиняет стихи. Сейчас поэзия не в чести – просто не верится, что в шестидесятых собирала полный зал Политехнического, вообще полные залы. Не в чести настоящая литература, искусство. Народ жаждет попсы и бандитских историй.

Лена покосилась на Димку.

– Но ведь не все этого жаждут, – решилась возразить она. – Вот я, например…

– Ты не в счет.

– И я ценю поэзию выше прозы: в коротком стихотворении можно выразить чувства и мысли большого романа.

– Да, верно, – согласился польщенный Димка. – Мне это как-то в голову не приходило. Но когда что-то особенно меня поражает, в голове или… не знаю где, в душе, наверное, возникают стихи.

Они умолкают, смотрят на елку. Вернулась в кабачок веселая, разбитная компания, унес столик строгий официант во фраке, перестал сыпать снег и задул ветер. Закачались на елке флажки, закружилась у ног поземка.

– Холодно, – поежилась Лена.

– А говорила, что не замерзнем, – поддразнил ее Дима. – Никогда не говори «никогда». – Он обнял ее за плечи. – Пошли к Косте?

– Пошли.

– Можно, я еще раз тебя поцелую?

Не дожидаясь ответа, Дима целует Лену томительно медленно, разжимая языком ее послушные губы. Кружится голова – от вина, что ли, – у Лены слабеют ноги. Страшно и радостно. Наконец-то она – как все.

– А-а-а, гулены! – шумно встречает их Костя. – Замерзли?.. А мы тут без вас дали клятву – можно сказать, на крови.

Костя высокий – на голову выше всех, – худой, длинноногий.

Прямые, до плеч, русые волосы стягивает разноцветный витой шнурок, коричневый пушистый свитер свободно падает с угловатых плеч, вытертые синие джинсы, как влитые, облегают стройные бедра.

В комнате полумрак, мерцает огоньками маленькая, в углу, елка. Чуть покачиваясь, тесно прижавшись друг к другу, танцуют Аля со Славой; Настя, девушка Кости, такая же высокая, тонкая, в таких же, как у Кости, обтягивающих бедра джинсах, вытянув стройные ноги, полулежит на диване.

– Что за клятва? – живо интересуется Дима.

Настя встает, уходит в кухню, приносит, на правах хозяйки, пришедшим с мороза чай.

– Пейте. Замерзли? Проголодались?

– Нет! – дружно отвечают Лена с Димой и зверем набрасываются на бутерброды.

– Значит, так. – Длинным указательным пальцем Костя поправляет сползающие на нос очки в металлической тонкой оправе. – Властям, как я понимаю, выгодно держать народ в темноте. Ну, не совсем, разумеется – какое-никакое образование все же необходимо, – но очень хочется, чтобы народ был проще, глупее, примитивнее. И главный у властей рычаг – телевизор.

Лишь сейчас замечает Лена, что никакой «голубой экран» в этом доме не светится и не светился. Всего на пять минут включил его Костя – послушать куранты – и сразу выключил.

– Независимые каналы давным-давно придушили, интеллектуальных программ – кот наплакал, с утра до ночи какие-то идиотские ток-шоу, сериалы, откровения дураков. Иногда прямо оторопь берет: как они могут, наши «уважаемые россияне», как говаривал незабвенный Ельцин, так бесстыдно, до трусиков, разнагишаться?

Костя ходит по комнате, взмахивая руками – комната ему явно мала, – и философствует. Музыка смолкла, Аня со Славой тоже сидят на диване и внимательно слушают.

– Костик, ты повторяешься, – роняет лаконичную фразу Настя.

– Ведь их же здесь не было, – оправдывается Костя.

– Брэк! – прекращает спор Дима. – Так в чем суть? – любопытствует он. – В чем суть вашей великой клятвы?

– Не вашей, а нашей. – Костя снова поправляет очки указательным пальцем. – Мы не позволим больше нами манипулировать! Мы исключаем телевизор из круга нашего общения. Ведь он – как наркотик: человек привыкает его смотреть. Раздражается, злится, а смотрит. Понимает, что глупость, но каждый вечер, как нанятой, нажимает и нажимает кнопки. Сколько времени этот гад сжирает!

– А как же новости? – тревожится Лена.

Но Костя, похоже, продумал все.

– Для новостей имеется радио, – ни на минуту не задумывается он. – Слушаешь и делаешь что-то – например, собираешься в школу или там в магазин. Радио жизнь не останавливает, «картинка» же деспотична: претендует, чтобы на нее смотрели!

– Но есть аналитические программы, – не сдается Лена.

– Да нет там никакого анализа! – в возмущении разворачивается к ней Костя. – Есть едва прикрытая пропаганда! И кстати, нет ничего такого, чего бы ты не понял сам.

– Ну, не знаю… – тянет Лена.

– Слишком радикально, – поддерживает ее Дима.

– Так ты против? – возмущается Костя.

– Тихо, тихо, я – за, – смеется Дима. – Хотя бы потому, что я этот ваш телик и так не смотрю. Почти.

– И я, – подхватывает Лена.

И здесь они заодно!

– В таком случае, – склоняется к ней Костя, – позвольте вас пригласить.

Слава уже включил музыку. Лена с Костей покачиваются в медленном танце, Дима галантно приглашает Настю. И все время, пока обе пары танцуют, Лена чувствует на себе Димин взгляд – он смотрит на нее и задумчиво улыбается. О чем он думает? А может, сочиняет стихи и его улыбка не имеет к ней отношения?

Незаметно пролетает ночь. На рассвете все начинают прощаться, с трудом умещаясь в тесной передней старой пятиэтажки.

– Очень рад знакомству, – склоняется к Лениной руке Костя.

– Я тоже, – отвечает она.

На улице белоснежно и тихо. В троллейбусе – никого.

– Обязательно провожу, – настаивает Дима.

– Но это же край света, – убеждает его Лена.

– Все равно!

Они чуть не ссорятся.

– Ты просто не представляешь, как далеко я живу.

– Еще как представляю. – Дима поворачивает Лену к себе, смотрит на нее очень серьезно. – Ты разве не понимаешь? Мне не хочется с тобой расставаться, вот в чем дело.

– Рано или поздно придется, – улыбается Лена.

– Тогда лучше поздно! – прижимает ее к себе Дима.

– А ты не замерзнешь? – сдается Лена.

– Ни в жизнь!

Через всю Москву едут они к ее дому. Дима читает стихи – свои и чужие, – Лена рассказывает о колледже, юных учениках, для которых она – представляешь? – преподаватель, говорит даже о маме. Ей вообще хочется, чтобы Дима знал о ней все; как-то сразу, вдруг, она понимает, как сильно о нем соскучилась – с тех давних прогулок у моря.

– Вот и мой дом.

– Нет, – качает головой Дима. – Провожу до самой квартиры. Не пущу тебя одну в лифт.

– Насмотрелся криминальной хроники? – подначивает его Лена. – Вот оно, пагубное влияние телевидения!

– Знание – сила, – смущенно оправдывается Дима. – Нельзя так уж все отрицать! Одно дело – идиотские сериалы, другое – серьезная информация.

– Ага, – ловит его на слове Лена. – Значит, все-таки краем глаза будешь поглядывать? Ах ты клятвопреступник!

– Так ведь родители смотрят, – смеется Дима. – Хочу, не хочу, все равно что-то услышу. А Костька – известный, патентованный экстремист.

Мелькают на табло огни этажей – с самого верха спускается лифт. Из лифта вываливается огромный детина.

– О-о-о, старая знакомая! С Новым годом! Пушистая шапка, золотые коронки, весело блестят плутоватые, с прожилочками, глаза.

– С Новым годом, – в два голоса отвечают Лена с Димой.

– Ага, послушалась, – подмигивает Лене детина и объясняет Диме: – Говорил же я вашей девушке: «Одной в лифте ездить небезопасно». Теперь я спокоен: девушка под надежной охраной.

Да, вот так! Она теперь не одна. «Вашей девушке…» Господи, какой он славный!

– Вы встречали здесь Новый год? – спрашивает Лена, просто чтобы что-то сказать.

– Ну! – отвечает Ленин знакомый, неожиданно пошатнувшись и хватаясь за стену. – Ни-ни, – дважды икнув, водит он пальцем у самого носа Лены. – Ничего такого, умоляю, не думайте. Слегка подшофе, но не более. С Новым годом и с новым счастьем, подруга!

– Вас также.

Закрываются дверцы лифта.

– Седьмой.

Дима нажимает кнопку и все время, пока едет лифт, торопливо, безостановочно целует Лену. На седьмом, загораживая телом выход, не дает ей выйти.

– Нам выше.

– Сумасшедший, – успевает сказать Лена, и снова ей закрывают рот поцелуем.

Так катаются они вверх-вниз, пока кто-то на первом этаже не начинает барабанить кулаком в железную дверь. Грохот эхом разносится по всему дому, подкрепляется негодующим воплем – слов не слышно, но интонация впечатляет.

– Все, приехали, – вздыхает Дима и выходит вместе с Леной из лифта. – Спущусь пешком, а то еще накостыляют по шее.

Лена смеется.

– Так бы тебе и надо! Вот моя дверь.

– Сегодня, естественно, отсыпаемся, – решает за них двоих Дима. – Значит, увидимся завтра?

– Тебе-то хорошо, а у меня зимняя сессия, – напоминает Лена. – Пятого – первый экзамен. Так что до шестого я – аут.

– Подумаешь, сессия, – самолюбиво фыркает Дима. – Звонить-то хоть можно?

– Конечно, можно, – торопливо соглашается Лена. – У меня теперь есть мобильник. Запишешь номер на всякий случай?

– Еще бы! Давай, говори.

Дима расстегивает куртку, вытаскивает мобильник, висящий на шее, нажимая поочередно кнопки, заносит в память номер Лены, сообщает ей свой.

– Входящие – бесплатно, – напоминает он. – Так что звони, не стесняйся. Ну все, побежал.

Грохоча тяжелыми шнурованными ботинками, Дима бежит вниз по лестнице. Пробежав пролет, останавливается, задрав голову, смотрит на Лену.

– Это самый мой счастливый Новый год, – говорит он негромко, но слова звучат отчетливо, гулко в замкнутом узком пространстве. – Слышишь, Ленча, самый счастливый!

Лена, улыбаясь, кивает.

– И мой, – отвечает она.

6

 
Гонимы вешними лучами,
С окрестных гор уже снега
Сбежали мутными ручьями
На потопленные луга…
 

Здесь, за городом, в середине марта яркое солнце и снег, не то что в центре Москвы.

– Март – лыжный месяц, – говорит Дима. – Еще хороший снег, но уже не холодно. А какое солнце!

Он стоит, опираясь на лыжные палки, и ждет Лену. Его темпа она не выдерживает, да он и не претендует. Несется по скользкой лыжне – только красная шапочка мелькает среди влажных и голых красноватых стволов сосен, – потом терпеливо поджидает Лену.

– Вот тебе, Ленча, лыжня, – отступает в сторону. – А я пойду рядом.

– По снегу?

– По снегу.

– Провалишься.

– Не провалюсь. Еще неделю, а то и дней десять снег пока держит. Но бежать, как зимой, уже жарко.

Дима слегка лукавит: не в этом дело, он просто соскучился и хочется говорить с Леной, видеть ее; без нее он теперь долго не может. Дорога к ней далека, а в школе – полный атас, учителя как сбесились! Соревнуются, что ли, кто больше задаст?

– Отчего так резко снизилась успеваемость? – недоумевает в учительской сухая, как вобла, математичка с неряшливыми, крашенными хной волосами.

– Весна, – разводит руками Геннадьевич и мечтательно улыбается.

Теперь, когда он страстно влюблен – с того самого новогоднего вечера, – как он всех понимает!

– Весенний авитаминоз? – хмурит узенький лоб непонятливая математичка.

Геннадьевич смотрит на нее с нескрываемым сожалением.

– Пожалуй, – роняет он снисходительно.

Впрочем, любовь к красавице Элизабет не мешает ему, как ворчат выпускники, вызверяться: бесконечные сочинения на сложные, философские темы, анализ самых разных, не включенных в программу текстов, – но в этой школе литературе дышится на диво вольготно, – подготовка к поэтическому городскому конкурсу, участие в передаче «Умницы и умники» – ее да «Свою игру» признает даже Костя, смирившийся с друзьями-клятвопреступниками, отошедший не без помощи Насти от своего свирепого радикализма.

Уйму заданий делает теперь Дима – в метро, по дороге к Лене, а в маршрутке повторяет английские идиомы, как того требует счастливая, но непреклонная Элизабет.

– Почему ты не хочешь представить на конкурс что-то свое? – спрашивает Лена.

Она скользит по лыжне, чуть согнувшись, сильно отталкиваясь палками, как научил ее Дима. Он топает рядом по зернистому, ноздреватому снегу. Синие длинные тени лежат на снегу.

– Боюсь, – признается Дима. – На фоне Тютчева и Ахматовой, Фета и Пастернака… Лучше выдам им анализ «Мцыри»:

 
И я был страшен в этот миг;
Как барс пустынный зол и дик,
Я пламенел, визжал, как он;
Как будто сам я был рожден
В семействе барсов и волков
Под снежным пологом лесов.
 

– Здорово, – задумчиво говорит Лена, – ведь знаешь наизусть, а все равно…

– Ты тоже чувствуешь, да? Какая энергия, сила! А еще шотландец.

– Кто?

– Да Лермонтов. У него же дед был шотландцем.

– А все-таки… Посоветовался бы с Геннадьевичем, – настаивает Лена. – Показал бы ему свои стихи – он в этом сечет.

– Еще бы! Но – боюсь. И потом я должен сам убедиться.

– В чем?

– Говорил же тебе: в том, что все не вторично.

– Мне кажется, нет.

– Ты, Ленча, необъективна.

– Почему?

– Потому что… Потому что, – запинается Дима, подбирая слова. – Потому что ты ко мне хорошо относишься.

Подпрыгнув, он становится на своих длинных лыжах поперек лыжни, втыкает в снег палки, изогнувшись, целует Лену в холодную, порозовевшую на морозе щеку.

– Ничего подобного, – отнекивается Лена. – Совсем не поэтому. – Самого факта не отрицает. – Ты сам говоришь, что стихи у тебя возникают сами собой, а это, по-моему, признак. Как там у Пастернака?

Она вопросительно смотрит на Диму.

– «И чем случайней, тем вернее слагаются стихи навзрыд…»

– Ну, видишь! – торжествует Лена.

– Так это смотря что слагается, – смеется Дима.

Тени на снегу все длиннее. Пора возвращаться. Пока выйдут из леса, форсируют переезд, дойдут до дома, сгустятся фиолетовые сумерки. А ведь надо еще добраться до своей хаты.

– Зайдешь? Выпьешь чаю?

– Только оставлю лыжи, до воскресенья, и сразу рвану на маршрутку. Не то разомлею в тепле, а завтра контрошка.

– По химии?

Что-то такое он говорил.

– Нет, по физике.

– Ах да, я перепутала.

С протяжным воем подкатывает победоносная электричка. Выходят немногие пассажиры. С лыжами на плече Лена с Димой терпеливо ждут, когда электричка отъедет и освободит для них переезд.

– Гляди-ка, еще ходят на лыжах…

– Какие лыжи? Уже все тает.

– Что бы они понимали, – обнимает Лену за плечи Дима. – Где им представить лес – после городской-то грязи?

Нет, изучать что-нибудь после лыж, яркого солнца, шелкового синего неба и красноватых сосен решительно невозможно. Дима закрывает глаза. «Стихи не пишутся, случаются…» Кто из поэтов это сказал? Не важно. Все равно его опередил Пушкин: «Минута – и стихи свободно потекут…» Какое по счету это чудо света? Для Димы – самое первое: рождается другая действительность, проживаются многие жизни, вместо одной-единственной. Неужели и он окажется причастным к этому избранному сообществу, вдохновенному клану? Отец поварчивает:

– Не в ту сторону глядишь, парень. Мужику зарабатывать надо, семью кормить. Поэзия сейчас не в чести, это тебе не шестидесятые годы и не Серебряный век. Да и тогда поэзией кормились немногие.

Дима молчит – что толку спорить? – поглядывает на книжные полки, ступеньками сбегающие со стен. Отец всю жизнь собирал книги, Дима вырос среди этого щедрого половодья, ему и библиотека была не нужна.

– Что, говоришь, вам велели прочесть?

Отец, не глядя, протягивал руку и, как волшебник, изымал из тесных рядов ту самую, нужную сыну книгу.

Знакомая с детства картина: горит мягким светом торшер, а по обе стороны сидят мать и отец, каждый читает свое – книгу или толстый журнал. Ну и он, чуть подрос, с удовольствием к ним пристраивался: сначала – повести и рассказы, потом все чаще – стихи. Из-за них и записался в седьмом классе в библиотеку: домашней уже не хватало.

– Что косишь глазом, как конь? – перехватывает его взгляд на полки отец. – Развитой человек, да, читает, но это так же естественно, как дышать.

– Оставь его, Арчи, – вступается за сына мать. – Кто в юности не писал стихов? Видишь, мальчик устал. Пошли-ка ужинать.

Мать худенькая, как девочка, отцу едва достает до плеча, и голос у нее, как у девочки, но командует в доме она, и отец, известный не только в Москве программист, охотно ей подчиняется.

– Ася-Асенька, какая же ты татарка? – посмеивается иногда, когда взгляды их вступают в непримиримое противоречие, и ему приходится уступать. – Где смирение, скромность, восточная покорность мужу? Ты и в банке своем так командуешь?

– Я там не главная, – скупо улыбается мать.

– Но и не последняя, правда? – подначивает ее муж.

– Мы, Камаловы, последними не бываем, – опускает густые ресницы мать, и отец вдруг встает, отложив в сторону книгу, и, наклонившись над ней, сидящей в глубоком кресле, целует ее миндалевидные глаза, чмокает в нос, в одну и другую щеку.

– Последними-то нет, никогда, – приговаривает он.

Дима сидит к ним спиной, за своим рабочим столом, у компьютера, но все слышит и, на мгновение повернувшись, бросив на родителей зоркий мимолетный взгляд, замечает все: склоненную фигуру отца над улыбающейся маленькой матерью, их взаимное тяготение, зримую от всего прочего отъединенность. Нет, конечно, они любят сына, но, похоже, больше всех они любят друг друга. Ревность касается Димы своим черным крылом. «Столько лет… В чем их секрет, их общая тайна? – терзается он. – Говорят, брак губит любовь. Почему же у них не сгубил? Но это, наверное, исключение, как-то им фантастически повезло…»

Дима выключает компьютер, кладет перед собой толстую растрепанную тетрадь. Стихи сами просятся на бумагу.

– А на экран они разве не просятся? – как-то спросила Лена.

– На экране компьютера наоборот – умирают, – ответил Дима. – Я пробовал, старался их приручить, а они – ни в какую.

– Ты говоришь о них как о живых.

– Они и есть живые.

Незаметно для себя Дима стал думать о Лене.

– Ты мое alter ego, – сказал он однажды.

– «Второе я»? Разве ты знаешь латынь?

– На уровне присказок – да. Я так рад, что ты у меня есть. Ты понимаешь меня с полуслова – случай довольно редкий. И умница – каких мало. Ты кем хочешь стать?

– Пока не знаю. Только не юристом.

– Почему?

– Грязный мир – кем бы ты ни был в этой системе. Грязный, жестокий.

– Может, мир грязен вообще, по своей природе?

– Не думаю. Он разный, и нужно выбрать свою стезю.

– Например?

– Например, переводчицы. Если повезет – переговоры, заморские страны…

– А если не повезет?

– Должно повезти!

Да что ж это он все о ней думает? Ведь они только расстались.

– Дима, тебя!

Он бросается к телефону. Нет, что ни говори, телепатия существует!

– А-а-а, Таня…

– Разочарован?

– Просто не ожидал.

– Не ожидал… – эхом повторяет хрипловатый голос. – Странно.

– Почему?

– Так… Странно, и все… Был же у нас с тобой Новый год в нашем классе.

Уж лучше бы не напоминала! Влажный, горячий рот, смелые руки, рывком рванувшие молнию…

– Как ты себя чувствуешь? – вежливо спрашивает Дима.

Вторую неделю Тани нет в классе.

– Получше. А было ужасно: три дня – тридцать девять.

– Грипп?

– Врач твердит «вирусная инфекция», а мы думаем, грипп. Но сегодня температура нормальная, пора делать уроки. Что там задано?

– Сейчас продиктую. Записывай.

Дима диктует.

– Я звонила весь день, – дождавшись паузы, говорит Таня. – Мама твоя сказала, что ты уехал кататься на лыжах. Рискнула позвонить Ленке, а она – тоже на лыжах. Это что, совпадение? Или вы ходили на лыжах вместе?

– А тебе что за дело? – краснеет Дима. – Ты хотела узнать уроки, и я сказал. Остальное не важно.

– Уверен? – усмехается в трубке Таня. – Я Ленку знаю лучше, чем ты. Ничего у тебя с ней не выйдет.

– Почему? – невольно спрашивает Дима.

«Надо попрощаться и повесить трубку…» Но он не делает ни того ни другого.

– Потому что потому, окончание на «у», – продираясь сквозь кашель, еле выговаривает Таня. – «Детская дружба, ты греешь сердца…» – откашлявшись, отдышавшись, фальшиво напевает она. – Вот и все, на что способна Ленка. Ей не только с фэйсом не повезло, она еще до ужаса несовременна.

– С каким фэйсом? – не сразу понимает Дима. – Ах вот ты о чем. Хорошая ты подруга.

– Бывшая, – уточняет Таня. – Ленка со мной теперь не общается.

– И правильно делает. Слышала бы она тебя сейчас!

– Так ты ей небось передашь?

– И не надейся!

Дима швыряет на рычаг трубку – стерва! – возвращается к столу, садится, зажигает настольную лампу и так сидит, глядя в черное ночное окно. Он старается думать о Лене, но видит темный пустой класс, чувствует, как впиваются в его податливые губы жадные губы Тани, дерзкая рука резко дергает молнию, забирается внутрь его тесных джинсов, вызывая неподконтрольное его воле желание. Хорошо, что вошла Лена. Или… плохо?

Дима, как истеричная дама, хватается обеими руками за голову. Ему так трудно, так тяжело, так мучает плоть, особенно по утрам. Повезло еще, что есть длинный халат – в прошлом году купила мама.

– После ванны очень даже приятно, – сказала она в ответ на веселое недоумение сына.

Теперь этот халат просто спасает. Но, Господи, что же делать? С Танькой давно бы уже было все, а Лену он уважает. И чем больше говорят они о книгах, музыке, вообще – о жизни, тем невозможнее даже представить… Да, конечно, они целуются, но разве можно сравнить их целомудренные объятия с тем, другим, от которого в темном пустом классе кругом пошла голова и на мгновение – ослепительное, невозможное, он забыл обо всем?

Но ведь он без Лены не может! Без ее умных глаз, разговоров, улыбки – чудесно она улыбается и смеется, – без их все более частых встреч. Почему же тогда… Как за спасением, бросается он к телефону.

– Але? – звучит знакомый мелодичный голос.

– Ленча, ты как? Я просто так позвонил.

– Сейчас я ее позову.

– Ой, простите.

До чего похожи у них голоса – у Лены и ее матери, – просто невероятно похожи.

– Извини, я думал, что это ты.

Лена смеется.

– Все так думают.

– Ты не очень устала – днем, в лесу?

– Немного. Ноги болят.

Они болтают о том о сем, и Дима успокаивается, лютое напряжение, разбуженное Татьяной, покидает его. Успокоенный, ложится он спать.

Внезапно и бурно, резко, стремительно в город ворвалась весна. В считанные дни осели, расквасились, размокли и почернели сугробы, потекли ледяные ручьи, превращаясь в серебристые речки, лукаво заигрывая с прохожими, преграждая им путь, заставляя прыгать и изворачиваться, терпеливо искать обходные, узенькие тропинки. Потом подул резкий ветер, разгоняя, высушивая ручьи и лужи, вылетели из-под стрех перезимовавшие птахи, зачирикали задорно и весело, приветствуя теплое солнце, гоняясь за зернышками и крошками, радуясь и ликуя: пережили, перетерпели долгую зиму.

 
Улыбкой ясною природа
Сквозь сон встречает утро года…
 

За мартом пришел апрель. Что может быть лучше апреля? Проклюнулась нежная, незапыленная, весенняя зелень – клейкие, свернутые в трубочки крохотные листочки выглянули из почек. А небо… Какое высокое, чистое небо в апреле…

– Увидимся завтра?

– Ты же знаешь, я не отхожу от стола: скоро у меня выпускные. И у тебя, кстати, тоже.

– Ну и что?

– Давай после контрольной, как договаривались.

– Твоей?

– Димка, ты сумасшедший! Моя контрольная – как раз накануне вашей, городской, – сочинения!

– Ну и что?

– Заладил – что да что. Ты ведь, кажется, собираешься на филфак? Разве можно быть таким легкомысленным?

В голосе Лены строгие, учительские нотки. Она не понимает, она осуждает Диму.

– Ладно, – покорно вздыхает он. – Значит, после седьмого. Звонить, я надеюсь, не запрещается?

– Звони, конечно, – улыбается в трубку Лена. – И не вздумай, пожалуйста, обижаться!

– Да я и не обижаюсь, – грустно говорит Дима и неохотно вешает трубку.

Все правильно. Лена права, как всегда. Отчего же так муторно на душе? И стихи пишутся какие-то странные, дурные, почти неприличные:

 
И тонких рук рельеф надломленный
Вокруг неразвитой груди.
И я, горячей кровью вскормленный,
Теряю голову почти.
 

«Почти» – точно для рифмы, а значит, стихи плохие. Нужно взять себя в руки и заниматься. Это сейчас самое главное, от этого зависит, может, судьба. А любовь? Она разве не главное? От нее тоже зависит судьба. Но сейчас она мешает нормальному течению жизни. А когда не мешает? Судя по литературе, мешает всегда. Так что тогда – не любить?