Текст книги "Возвращаясь к себе"

Автор книги: Елена Катасонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Елена Катасонова
Возвращаясь к себе

Часть первая

Когда Бог хочет разбить человеку сердце, он дает ему побольше ума.

Г. Померанц, философ. (Дискуссия «Небо Европы», Санкт-Петербург, 1992 г.)

1

– Не могу я больше здесь жить! Здесь жить невозможно! Идешь между домов – ветер воет, как зверь, вокруг – ни души! Пустыри, пустыри… И торчат унылые вышки – дома…

– Леночка, успокойся, ты просто устала. Конечно, темно – ну нет фонарей, хоть сдохни! – и северный ветер сбивает с ног, но вот-вот начнет прибывать день, станет легче, светлее…

Наталья Петровна подошла к дочери, обняла за плечи, погладила по развившимся за день коричневым волосам. Лена сидела у стола, бессильно уронив голову на руки, скрывая лицо от матери.

– Я устала, – простонала она.

– Я знаю, родненькая моя.

– А на завтра столько всего! И английский, и теория права да еще этот чертов французский! Кому он нужен?

– Любые знания когда-нибудь пригодятся, – мягко возразила Наталья Петровна; по опыту своей жизни она это знала точно. – И потом – мы же вместе выбрали юридический колледж. Он, правда, трудный и дорогой… – Она осеклась испуганно: еще подумает – упрекает. – Давай-ка ужинать, все готово, разогреть только. Проголодалась?

– А ты как думаешь? – буркнула Лена, но голову подняла, встала, тяжело опираясь о стол, и пошла к себе в комнату – переодеваться.

Слава богу, гроза миновала. Наталья Петровна быстро и машинально перекрестилась, хотя истинно верующей не была, и, мягко ступая меховыми, подаренными Лешей тапочками, поспешила на кухню. Сегодня она получила сразу за три урока, плюс школьные гроши, накупила по дороге домой всякой снеди, и ужин Леночку ждал роскошный.

– Ого, ножки Буша! – воскликнула дочь. – А помидоры откуда?

– Из магазина! – улыбнулась мать, с любовью и грустью глядя на оживленное родное лицо. – Помнишь фильм «Блондинка за углом»?

– Еще бы! Как мы тогда веселились, хотя вообще-то фильм грустный.

– Потому что про нашу тогдашнюю жизнь. Теперь такой ответ уже не вызовет смеха: все действительно есть в магазинах, были бы деньги.

Они уселись напротив друг друга.

– Мать, ты транжирка! – осуждающе сказала Лена, уплетая за обе щеки салат. – Зачем ты так тратишь деньги?

– А что еще с ними делать? – засмеялась Наталья Петровна. – Солить? Учеников у меня теперь – хоть отбавляй: новый район, преподавателей не так уж много. Все сейчас рвутся осваивать мой английский.

– Твой? – иронически подняла брови Лена, и мать сразу смешалась.

– Я хочу сказать – у меня, – торопливо объяснила она. – Родители передают по цепочке, что есть, мол, хороший преподаватель.

– Классный преподаватель, – не без ехидства уточнила Лена. – От скромности ты, мамочка, не помрешь… Ну что ж, спасибо за ужин. Пойду заниматься.

Отодвинув стул, она встала и ушла к себе. Тишина воцарилась в доме. Наталья Петровна плотно закрыла обе двери – в большую, общую комнату, где она спала на диване, и в кухню, чтобы ни звука не долетало до Леночки, включила на тихое старый маленький телевизор – скоро должны были передавать новости – и принялась мыть посуду, прибирать со стола, краем уха улавливая еле слышное бормотание диктора, думая свои невеселые думы.

Бедная девочка! Плохо ей в новом спальном районе, на самом краю огромной Москвы, да что там, практически за Москвой. Одиноко и плохо, несмотря на отдельную квартиру, на собственную – впервые в жизни – комнату. Росла хоть и в коммуналке, но зато в самом центре. Там и школа поблизости – одна из лучших, с традициями, – и театры рядом – а Леночка в мать: заядлая театралка, – и каждую зиму там заливают на Чистых прудах каток, где дружно катается ее класс, и Леночка признанной была заводилой.

Все любили ее. Учителя – за играючи получаемые пятерки, призы на олимпиадах – это ведь побеждала школа! – любили за смешные, остроумные «стишаты», как называла их Лена, – к дням рождения, памятным датам, за веселый, ироничный характер. Мальчишки охотно общались с Леной – им было с ней интересно, с ней можно было дружить, как с отличным парнем; подруги уважали ее за начитанность, за неизменную готовность написать, кому требуется, сочинение, сварганить и передать шпаргалку, в просторечии именуемую «шпорой». И еще за то, что Лена – никому не соперница: за ней никто не ухаживал.

Высокая, худая, с прямыми длинными волосами – как ни накручивай, все равно к вечеру разовьются, – с продолговатым, бледным лицом, она была некрасива, и сама знала это.

– Сейчас такая косметика, – уговаривала лучшая подруга Таня, маленькая, хорошенькая, белокурая, – почему ты не красишься?

– Не знаю, – пожимала плечами Лена, хотя на самом деле знала отлично: из-за гордости.

Разве красота – самое главное? А ум, образованность – пустяки? Неужели она никому не нужна – с тем могучим и сильным, что есть у нее? Она спорила с учителями на равных, ее сочинениями гордилась школа, ее стихи наперебой цитировали, покатываясь со смеху, одноклассники:

 
И не всегда, увы, чисты
Сии прекрасные власы.
Но – чу, не смеем мы носы
Совать в подробности красы…
 

Хотя Танька тогда жутко обиделась: это ведь про ее «власы» метко прошлась в поэме ко дню рождения подруги Лена. Но в основном поэма торжественно восхваляла Таню, и пришлось, конечно, Лену простить. А к своим роскошным белокурым волосам Таня стала относиться внимательнее – подействовала все-таки критика! – мыть через день.

«Неужели никто меня не полюбит? – терзалась Лена. – Нет, этого не может быть! Жизнь не может быть так жестока…» Ах, дурочка… Несмотря на страшилки, ежевечерне пугающие народ, ничего пока Лена о жизни не знала. Впрочем, телевизор она почти не смотрела: в их доме он был не в чести.

– У тебя красивые глаза, – великодушно говорила Таня. – Такие коричневые, я прямо завидую. Если их подвести и подкрасить ресницы…

Вечерами в коммуналке, запершись в общей ванной, Лена придирчиво разглядывала себя в зеркало. Глаза и вправду вроде бы ничего, но цвет лица, но большой нос…

– Эй, кто там застрял? – стучал кто-нибудь из соседей, и Лена, оторвавшись от зеркала, торопливо освобождала ванную.

«Почему я в отца, а не в маму? – думала она печально. – Маме уже за сорок, а какая она хорошенькая: глаза темные, не выцветшие, как у меня, огромные, на пол-лица, волосы густые, пышные, да еще вьются, щеки розовые, как у девочки…» И до сих пор у мамы какие-то таинственные звонки и неожиданные, загадочные командировки – у школьной-то учительницы! – а на дни рождения – шквал поздравлений, море цветов, полон дом друзей и подруг. И еще есть Леша – постоянный, верный возлюбленный.

А у Лены нет никого, кроме Тани. И еще была поездка в Одессу, всем классом. Море, солнце, каждый камень – история. Но когда Лену спросили, что произвело самое сильное впечатление, она, не задумываясь, ответила:

– Димка.

– Он вредный, – скривила губы Таня.

– Очень даже полезный, – возразила Лена.

Как-то так получилось, что всю одесскую их неделю, с самого поезда, Димка все время был рядом. Стоял у окна и смешил Лену, когда стремительно неслись они к морю, рассказывал всякие одесские байки, цитировал Ильфа, говорил о трагической судьбе Бабеля. Раскосые, черные, как антрацит, глаза смотрели вдаль, на проносившиеся назад огни. Дима словно не видел Лены, но говорил только с ней. Таня, не привыкшая оставаться в тени, быстро соскучилась и ушла, а они так и простояли у окна до рассвета. Ни Диме, ни Лене совершенно не хотелось спать.

– Откуда у тебя такие глаза, Дим-Димыч? – спросила Лена, когда розовая полоска рассвета уже коснулась неба и оно посветлело и зарумянилось. – Наследие татаро-монгольского ига?

– Не только. – Дима по-прежнему смотрел в окно, лица его не было видно. – Рассказать?

– Расскажи, – почему-то оробела Лена. Как-то ей стало не по себе. Дима откашлялся, помолчал, заговорил тихо и медленно.

– Моя родная бабушка жила с детьми в селе под Алуштой. Их было пятеро – у татар всегда много детей. Моему отцу едва исполнился год; дедушка воевал, но после ранения его отпустили на неделю домой. Потом он погиб под Ленинградом… В сорок четвертом, ну знаешь, нагрянули энкавэдэшники – два часа на сборы, двадцать килограммов багажа – с собой… Крик, плач, пыль – грузовики кольцом окружили деревню, чтобы никто не ушел в горы. Русских тоже выгнали из домов, уж не знаю зачем. Бабушка увидела Таю, соседку, показывает ей отца, плачет: такого маленького точно не довезет. А грузовики уже трогаются. Тая подбежала к борту, машет руками – бросай, поймаю! Крикнуть боится. Ну бабушка отца и бросила. Соседка поймала, прижала к плечу, чтобы лица не было видно, и – быстро-быстро – в самую гущу толпы. Говорила потом, что один солдат – там, на грузовике, все видел, но отвернулся, шума не поднял и грузовик не остановил. Так Таисия Михайловна папу и вырастила, умудрилась записать русским, а я ничего до самой ее смерти не знал, называл бабушкой. Она меня очень любила. – Голос у Димы дрогнул. – Пошли-ка спать.

Мама очень боялась, что вселят их в однокомнатную как существ однополых (жуткое, что ни говори, слово, вот уж действительно «новояз»), но отец, покидая в свое время жену с ребенком, по какому-то наитию, а может, на всякий случай взял – и не выписался. Так что пришлось властям оторвать от сердца квартиру двухкомнатную, но зато – словно в отместку – за Москвой, в Новопеределкино.

По ту сторону железной дороги, куда сразу отправилась на экскурсию Лена, был хвойный высокий лес, а в нем просторные дачи писателей, был Дом творчества, с колоннами и балюстрадой, пустая, за высоким забором вилла вдовы Фернана Леже – подарок советской власти за картины мужа, переданные Пушкинскому музею. На заборе красной масляной краской вызывающе горела начертанная местными мальчишками надпись: «Мир – хижинам, война – дворцам!»

В отдалении, на пригорке, виднелись уютная старинная церковь и кладбище, где покоился Пастернак – кумир Лены. Вытянутый породистый профиль, всемирно известное имя, даты рождения-смерти, рядом могилы близких ему людей. Смерть примирила двух женщин, любивших его.

 
О, знал бы я, что так бывает,
Когда пускался на дебют,
Что строчки с кровью – убивают,
Нахлынут горлом и убьют!
 

Его стихи переполняли душу:

 
И падали два башмачка
Со стуком на пол,
И воск слезами с ночника
На платье капал…
 

Лена положила к ногам поэта маленький букет ромашек, походила среди памятников – помпезных и скромных, талантливых и бездарных; один из красного туфа – от благодарных армянских писателей своей переводчице – очень понравился ей. Потом она спустилась к дороге, прошла мимо Дома творчества и свернула на аллею, ведущую к Музею Пастернака.

Полукруг дачи какого-то необыкновенного, в сиреневое, цвета заворожил ее, и она долго сидела на лавочке, глядя на окна, за которыми писались дивные стихи, создавался «Доктор Живаго», велась переписка с Мариной Цветаевой. Зачем он звал ее сюда, в Россию, в тогдашний Союз? Зачем писал: «Ваше место – здесь»? А когда она приехала и попала в ловушку, ничем в общем-то не помог.

Этого не прощала Лена своему кумиру, потому что любила Цветаеву тоже – может быть, больше, чем Пастернака.

 
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед.
 

Да, он не помог ей ничем. Потом оправдывался, терзался:

 
Что сделать мне тебе в угоду?
Дай как-нибудь об этом весть.
В молчаньи твоего ухода
Упрек невысказанный есть…
 

В музее продавались книги – его стихи, и Лена купила две – на память о Переделкино, писательской вотчине, с которой жила теперь почти рядом – перейти лишь железнодорожное полотно. Потом долго разглядывала картины Пастернака-художника, отца поэта, находя их похожими на своих любимых импрессионистов, рукописи под стеклом, узкую кушетку, на которой поэт болел и умирал.

Дача-музей Чуковского развеселила Лену, особенно Чукоккала – знаменитая на весь мир библиотека, но особого впечатления не произвела, наверное, потому, что в памяти Чуковский остался как детский писатель, конечно, великолепный.

По аллеям и лесным дорожкам парами ходили писатели, степенно о чем-то беседуя, отдыхая от своего таинственного, непонятного простым смертным труда. На лавочках перед Домом творчества скучали их жены.

– Ну что, Виктор, пишешь нетленку? – спросил густым басом высокий старик, хлопнув по плечу молодого собрата.

– Кто это? – осмелилась поинтересоваться Лена и услышала имя, известное всей стране.

Господи, как интересно! Однако пора домой, в Нью-Васюки.

Пока дошла до железной дороги, стало совсем темно. Теплое, светлое, интересное и волнующее осталось там, позади. Впереди лежало голое, пустое пространство. Высокие башни – холодные, скучные, похожие друг на друга всем, кроме цвета, но в темноте его не было видно – хмуро и отчужденно встретили Лену. Это были бараки – только по вертикали, ничего человеческого в них не было. «Неужели здесь пройдет моя жизнь? – сжалось болезненно сердце. – Нет, ни за что! Вырвусь отсюда, что-то придумаю. Ведь рухнул «железный занавес», и Берлинская стена рухнула. Значит, можно как-нибудь вырваться?»

Мама встретила дочь встревоженно.

– Лена, Леночка, разве так можно? Новый район, света – только что от окошек, все дома – на одно лицо. Я уж решила, ты заблудилась. Где ты была?

– В Переделкино, у писателей. Мама, мама, там совсем другая жизнь, почему же мы…

Мать поняла ее с полуслова.

– Детка, у каждого своя судьба. Но твоя еще даже не начиналась. Смотри, какой колледж я отыскала. Здесь, на юго-западе, сравнительно недалеко.

Наталья Петровна протянула дочери купленный накануне справочник. Красным было обведено объявление в центре.

– Юридический? – удивленно подняла брови Лена. – Но я собиралась в Иняз…

– Детка, – заволновалась Наталья Петровна, – с английским у тебя все в порядке. Захочешь – поступишь. Только хороший язык – а он у тебя хороший – еще не профессия. Юристы нужны каждой фирме, и вообще – это настоящее, широкое образование.

– Если приличный колледж, – добавила Лена.

– Да, конечно, – согласилась с ней мать. – Но мы поймем это сразу.

2

Колледж оказался вполне приличным, и каким-то боком он примыкал к МГУ – даже университет вынужден был теперь зарабатывать, чтобы выжить. Лена и здесь училась отлично, хотя было трудно, и многое – юридические, к примеру, тонкости – требовало длительных размышлений.

– Трудно, но интересно, – не сдавалась она.

– Тебе все интересно, – улыбалась мать. – Жажда знаний – это и есть интерес к жизни. – Втайне она гордилась дочерью. – А как коллектив?

– Да его, можно сказать, и нет вовсе, – хмыкала Лена. – Каждый сам по себе, даже странно. Никто ни с кем почти не общается. Отучились – и по домам.

Она скучала по школе, но никому, кроме Тани, не звонила, хотя часто вспоминала, например, Димку, особенно их разговор у окна. Потом даже Таня от нее отдалилась: общие интересы исчезли, в помощи Лены больше она не нуждалась – сочинения там, контрольные, – и очень скоро, невозможно скоро, Лена осталась одна.

– Ну и забралась ты… Прямо край света, – сказала Таня на новоселье, и с тех пор Лена ее не видела.

«Никому, кроме мамы, я не нужна, – думала Лена. – Как жить в таком одиночестве?» Спасал бешеный ритм жизни, спасала, как ни странно, дорога: маршрутка – метро – троллейбус, а вечером – троллейбус – метро – маршрутка. Покачиваясь от усталости, Лена быстро съедала приготовленный мамой ужин и садилась за стол – заниматься. Но все равно, даже во сне чувствовала она свое одиночество.

Зимой стало совсем тяжело: уезжала – еще темно, приезжала – темно уже. Снег, правда, слегка подсвечивал, появились и фонари, но пустыня улиц так угнетала…

– Девушка, извините, вы не знаете, где здесь дом номер семнадцать, корпус два?

Огромный, в пушистой шапке, с битком набитым портфелем мужик вынырнул из-за угла, встал перед Леной, загородив мощным телом узкую, едва заметную, заметаемую поземкой тропу. Лена вздрогнула от неожиданности.

– Пойдемте со мной, покажу, – слабо сказала она.

Мужик шагнул в сторону – скрипнул снег под ногами, – пропустил вперед Лену, пошел вслед за ней. И все время, пока шли к ее дому – это и был номер семнадцатый, корпус два, – чувствовала на себе Лена его тяжелый, внимательный взгляд. Хотелось оглянуться, только самолюбие не позволяло. «Еще подумает, что боюсь…» Но она и в самом деле побаивалась.

Вместе вошли в узкий лифт.

– Вам какой? – сняв шапку, стряхивая с меха снег, спросил мужик. – Вы, оказывается, здесь живете?

– Мне седьмой, – тихо ответила Лена.

Стояли почти впритык.

– А мне – выше, – пробасил спутник и неожиданно подмигнул. – Не боитесь?

– Чего? – вздернула голову Лена. Возмутительно, что он угадал ее страх!

– Всего! – весело поблескивали плутоватые, с прожилочками, глаза. – Шагаете, как ни в чем не бывало – одна, в темноте – с каким-то прохожим входите в лифт. Сейчас вообще народ всех и всего боится. Насмотрятся телика и дрожат от страха.

– А я его не смотрю, – вызывающе фыркнула Лена.

– И правильно делаете, – одобрительно заметил мужик. – Грязь, выстрелы, кровь… Ну вот ваш седьмой. Спасибо, что помогли. Без вас бродил бы по пустырям полночи, а там небось вовсю веселятся.

– Где?

Дверцы уже съезжались.

– У друга. – Мужик нажал кнопку, попридержал лифт. – А все-таки, девушка, в лифте с незнакомцем ехать не стоит, – мирно посоветовал он. – Поверьте старому уркагану.

Он коротко хохотнул – золотом блеснула коронка – и нажал кнопку. Дверцы лифта закрылись. Уркагану? Это уголовнику, что ли? Ничего себе встреча! А может, он пошутил? Ну конечно! Стало смешно, и так, посмеиваясь, Лена рассказала эту историю матери.

– И ты смеешься! – всплеснула руками мать. – А если бы…

– Да брось ты, – все еще смеялась Лена. – Денег у меня нет, колец и сережек – тоже.

– При чем здесь деньги! – прижала ладони к пылающим щекам мать, и Лена поняла.

– Не беспокойся… Кому я нужна?

Смех оборвался. Лена нахмурилась, резко отвернулась от матери и ушла к себе.

Наталья Петровна вздохнула и пошла на кухню разогревать ужин. «Кому я нужна…» Как это горько, несправедливо! Мать влюблена, и счастливо, а у дочери – никого. Не задумавшись ни на минуту, отдала бы Наталья Петровна свою любовь, своего любимого Лешу, если бы помогло это дочери. Только ведь не поможет. Остается одно: таить свое счастье, удивительную полноту жизни, когда в дни свиданий оживает, словно омытое живой водой, тело, молодеет душа, все светлеет вокруг, и этой радости, света, чудесной энергии хватает надолго, до следующей встречи.

– Я так горжусь, что ты меня любишь, – шепчет Леша, прижимая свою Наташу к себе. – Ты только меня не бросай, хорошо? Не разлюби, умоляю…

– Постараюсь, – улыбается в темноте Наталья Петровна и целует знакомую ямочку у его плеча.

Почему-то именно после встреч с Лешей чувствует она себя особенно виноватой – за то, что вышла замуж за некрасивого, а Леночка вся в отца, что в ее сорок пять ей так хорошо с Лешей, а дочка несчастна и одинока. «Но Лене всего семнадцать, – успокаивает себя Наталья Петровна. – Все еще будет… Никто не проживет свой век без любви, ни один человек на свете…» Так уговаривает она себя, а все равно обидно за дочь. Может, попросить Таню – пусть с кем-нибудь познакомит, – но если узнает Леночка… И потом – из таких знакомств, как правило, ничего путного не выходит.

«Вылетели из одного гнезда, из латыни, а какие разные, – думает Лена, отложив в сторону учебник английского языка, раскрывая учебник французского. – Хотя есть слова похожие, есть сходные термины…» Все-таки языки она любит больше юриспруденции, впрочем, казуистика права очень ей интересна и, пожалуй, стоит записаться в группу, изучающую латынь…

– Мамуль, я теперь тоже буду преподавать, – выходит она на кухню. – В нашем колледже, на подготовительном факультете.

– Да что ты! – радостно ахает Наталья Петровна. – Как же так получилось?

Леночка садится напротив матери. Карие глаза сияют, улыбка во все лицо. Сейчас Лена кажется почти красивой.

– Представляешь, пригласил меня директор, – раскачивается она на стуле, – и говорит: «Вас очень хвалит Сергей Петрович».

– Преподаватель английского?

– Ну да, – нетерпеливо бросает Лена. – «Можете, говорит, заниматься с подготовишками, с азов? Пособиями мы вас обеспечим». Здорово, правда?

– Здорово, – осторожно соглашается с дочерью Наталья Петровна. – Но почему ты, а не преподаватель?

– Да их не хватает! – смеется Лена.

– И они уверены, что ты справишься?

– А то! – задорно восклицает Лена и вдруг настораживается. – А ты? Разве ты во мне не уверена?

– Еще как уверена! – спохватывается Наталья Петровна. – Но вроде не принято…

– Значит, не было выхода, – подумав, решает Лена. – Я так рада! И деньги будут – как раз на латынь.

– На какую латынь? – удивляется Наталья Петровна.

– Ту самую, от которой пошли все языки – западные, конечно. Для юриста, знаешь, очень важна латынь.

Она развивает эту конструктивную мысль. Наталья Петровна, кивая, во всем с дочерью соглашается, внимательно слушает. Она знает, в чем дело: еще в школе, в девятом классе, из которого Леночка перешла в колледж, увлеклась она греческой, римской литературой – такой у них был словесник, хотя мимо других это прошло стороной: полистали рассеянно новый учебник с отрывками из «Илиады» и «Одиссеи» да и забыли. Леночка же читала всех этих нудных греков запоем, всерьез.

Что ж, пусть изучает, если хочет, латынь. Образование никогда не бывает излишним.

С этого дня латынь постоянно звучала в их доме. Изречения древних – действительно мудрые – произносились на двух языках: на высокой латыни и привычном русском. Телевизор в доме теперь уже совсем не включался, только новостные программы по НТВ.

– Некогда, некогда, – морщилась Лена, когда мать робко призывала ее посмотреть какой-нибудь сериал или старый хороший фильм по «Культуре». – Все эти истории какие-то очень медленные и, честно, мам, ужасно неинтересные. Не то что книги! Их я выбираю сама и в своем темпе читаю. Если нужно, остановлюсь, вернусь к предыдущей странице, подумаю над такой, скажем, фразой: «Нации устают, как люди». Ведь это правда, мама! Прежде мне и в голову не приходило, что мы, русские, ужасно устали – от всех этих войн, революций… А этот, – она пренебрежительно мотнула головой в сторону телевизора, – преподносит на блюдечке всякую ерунду.

– Кроме «Культуры», – возразила мать.

– Кроме «Культуры», – согласилась с ней Лена. – Но вообще, – она снова поморщилась, – не знаю, для кого все эти выстрелы и погони?

– Для большинства смертельно уставшего населения, – вздохнула Наталья Петровна.

– Ага, – энергично подтвердила Лена. – «Хлеба и зрелищ!» – лозунг античного Рима и – вспомни! – как раз эпохи упадка. Не наводит на размышления? Большинство… Ну и черт с ним, с большинством! Значит, я принадлежу к меньшинству.

– Это уж точно, – с какой-то странной горечью признала мать. Телефонный звонок ворвался в их разговор, как всегда, неожиданно. Лена подходить не спешила: обычно звонили маме. Наталья Петровна со смутным чувством вины сняла трубку.

– Леночка, тебя! – крикнула радостно.

– Привет, – затараторила в трубке Таня. – Как поживаешь?

– Нормально. А ты?

– И я! Только без тебя в классе что-то муторно, скучно. Димка говорит, снизился коэффициент интеллекта. Помнишь Димку?

Еще бы не помнить… Этот их разговор у окна… И как они вместе сидели у моря… И как бродили по зеленым одесским улочкам… Сейчас, когда назвала его имя Таня, больно заколотилось сердце, кровь прилила к щекам.

– Димку? – переспросила Лена небрежно. – Конечно, помню. Он все такой же насмешник и приставала?

– А ему теперь не к кому приставать, – серебряным колокольчиком рассмеялась Таня. – С твоим уходом он как-то скис, хотя продолжает нас удивлять.

– Чем же? – равнодушно спросила Лена. Без – всякого интереса, вроде бы просто так.

– Вчера, например, на литературе зачитал, как он сказал, эссе: «Пространство и время в поэзии Заболоцкого». Тему придумал, представь себе, сам. При чем здесь пространство и время? Ты что-нибудь понимаешь? Я – нет. А Геннадьевич хвалил, велел подготовить доклад для олимпиады. Клево, да?

– Еще бы, – вздохнула Лена.

Так стало жаль школы и всех ребят, так захотелось всех их увидеть, особенно Димку. Таня будто подслушала ее мысли.

– Итак, – весело продолжала она. – На чем мы остановились?

– На Димке, – подсказала, смутно радуясь и волнуясь, Лена. Удивительно приятно было произносить его имя.

– Да, на Димке, – со вкусом подтвердила Таня. – Как раз Димка и выдвинул эту идею.

– Какую?

Внезапно пересохло в горле.

– Пригласить тебя на новогодний вечер! – одним духом выпалила Таня. – Так и сказал: «Слышь, Татьяна, подругу-то пригласи…» Я, конечно, на голубом глазу: «Какую подругу?» А он – так, знаешь, сердито: «Понятно, Лену. Или она совсем нас забыла? Но мы-то ее еще как помним!» А Надька добавила: «И любим! Так ей и скажи». Слушай, а может, Димка в тебя влюблен?

Таня хихикнула: поверить в такое она не могла.

– Не говори глупостей, – растерянно пробормотала Лена.

– Да шучу я, шучу, – засмеялась Таня, и Лене стало обидно.

– Когда вечер? – суховато спросила она.

– Двадцать пятого, на католическое Рождество.

– Во сколько?

– В шесть.

– Что принести?

– Сотню. Сбрасываемся и все централизованно закупаем. Отдашь бабки мне: я за тебя внесу.

В этом плане ей повезло: она аккуратно носила вещи – они на ней вроде и не старели. Кофточки, юбки, даже брюки – все выглядело как новое. Спасибо судьбе: хоть в этом пошла Лена в мать. Та тоже любила английский стиль и потому всегда была модно одета; дезодорант обеим по прямому назначению был, в общем, не нужен, хотя, конечно, все эти брызгалки-шарики обе употребляли, но скорее так, вместо духов.

– Хорошо тебе, Ленка, – обиженно говорила Таня. – Волосы у тебя всегда будто только что вымыты.

– Зато не вьются, – утешала подругу Лена, проклиная себя за то давнее, бестактное стихотворение.

Коричневые прямые волосы Лены и в самом деле всегда были чистыми и блестящими, даже когда наступала суббота – день еженедельной головомойки.

– «Свежее дыхание» – это про тебя, – сказала не без зависти Таня, когда проходили Бунина. – Никакие «тик-таки» и даром тебе не нужны.

– А потому что нужно следить за зубами, – оправдывалась Лена, хотя за зубами следила не тщательнее других.

Приходилось признать – так распорядилась природа: за узкое, некрасивое лицо выдала чистое тело и чистые волосы, свежее дыхание, легкую походку, длинные ноги и стройность. Хотя со стройностью, пожалуй, переборщила: переходила она в худобу, сухощавость; мама даже поила маленькую дочку дрожжами, пока та не выросла и не воспротивилась такому насилию над личностью – самолюбиво-строптивой Лена была всегда.

– Ну-с, так, – сказала она, раскрыв шкаф и придирчиво перебирая свои немногие кофточки. – Эту все в школе видели, эту – тоже, а вот эту точно никто из ребят не видел!

Лена сняла с вешалки новую розовую кофту, подаренную мамой в честь поступления дочки в колледж и надетую только раз – первого сентября. Кофта была шелковой, дорогой, легкой, свободной и, естественно, не очень годилась для долгого пребывания в по-осеннему прохладном здании. К тому же предполагала длинную юбку, туфли на каблуках, сумку в тон туфлям – короче, весь тот набор, который не соответствовал образу жизни Лены: торопливому, широкому шагу по еще не асфальтированным улицам до маршрутки, втискиванию в переполненную, как всегда, «Газель», выпрыгиванию из высокой машины на тротуар, пробежке к метро и т. д. и т. п.

Уже второго Лена с облегчением натянула на себя привычный теплый свитер и черные брюки, надела туфли на низком, устойчивом каблуке, стоявшие наготове в прихожей, перекинула через плечо вместительную, тяжелую сумку с учебниками и тетрадями и отправилась «грызть гранит науки молодыми зубами», как сказал мамин Леша, явившись поздравить Лену тридцать первого августа и вручая букет и огромную коробку потрясающе вкусных конфет, которую Лена с мамой растянули потом чуть не на месяц.

Сейчас розовая кофточка оказалась невероятно кстати. У мамы был хороший вкус, и она видела мысленно Лену, когда покупала.

– Главное не цвет, а оттенок, – сказала она, вручая подарок, и была, конечно, права. Кофточка оживляла бледное лицо Лены, бросала на него солнечный отблеск, и оно становилось намного краше.

Юбку выбирать не пришлось – она была у Лены одна – длинная, элегантная; туфли – тоже: ну конечно же, португальские, купленные совсем недавно, с первых Лениных денег за уроки английского.

Вошла мама.

– Леночка, не сердись, – сказала она, – но, ей-богу, сейчас без косметики никто на людях не появляется. – Она протянула дочке атласную косметичку. – Это тебе мой подарок на Новый год. Немножко рано, но ты простишь.

Ах, мама, мама, как она все всегда понимает! Как раз об этом думала сейчас Лена. Улыбаясь, она потянула колечко на молнии. Волшебный сундучок бесшумно раскрыл ей сокровища Аладдина: тени, румяна, пудру, помаду и тушь для ресниц. Кроме помады и пудры, ничего такого у Лены не было.

Двадцать четвертого она не пошла в колледж: отсыпалась и занималась собой. Утром двадцать пятого, сдерживая нетерпение, начала собираться. Термобигуди держала на волосах до самого вечера. Макияж делала трижды – ведь это было впервые! – пока не добилась, как ей казалось, подлинного совершенства: именно такой интенсивности тон на щеках – чуть-чуть, – именно такие, сиреневые, тени и мохнатые такие ресницы. Кофту надевала осторожно и бережно, чтобы не коснуться ни щек, ни губ, ни ресниц. Сняв бигуди, причесавшись, закутала голову пушистым шарфом – никакой шапки, дабы не испортить с трудом и терпением созданные завитушки. Хорошо, что не сыпал, как вчера вечером, снег, и вообще ничего не сыпалось с неба, хотя подступала уже к Москве очередная зимняя оттепель. На тонкие колготки Лена натянула вторые, потолще, во-первых, чтобы было тепло (привыкла же ходить в брюках), а во-вторых, чтобы, не дай бог, не порвались. Туфли и бутылку вина – на всякий случай – уложила в свою вечную, на все случаи жизни сумку.

– Мамуль, пока! Переночую у Тани. Но я еще позвоню.

Наталья Петровна, вытирая руки полотенцем, торопливо вышла в прихожую.

– Леночка, какая ты у меня красавица! – совершенно искренне сказала она. – Что значит косметика! А в наше время… – Она безнадежно махнула рукой. – Тушь – и ту добывали с боем… Конечно, детка, переночуй у Тани, а то я буду ждать, волноваться: школа-то на другом конце города, пока доберешься… Только обязательно позвони – у Тани, кажется, есть мобильник. Надо купить и тебе.

– Разбогатеем – купим, – засмеялась Лена и осторожно, боясь размазать помаду, поцеловала мать в щеку.

Не успела закрыться за Леной дверь, требовательно и звонко прозвенел звонок.

– Ушла? – спросил Леша.