Текст книги "Возвращаясь к себе"

Автор книги: Елена Катасонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Часть вторая

Вот так, столетия подряд,

Все влюблены мы невпопад,

И странствуют, не совпадая,

Два сердца, сирых две ладьи,

Ямб ненасытный услаждая

Великой горечью любви.

Белла Ахмадулина

1

Третий курс, осень. Учиться осталось всего ничего, а Университет истории культур по-прежнему пребывает в бесконечном процессе аккредитации. Сначала Лену это не очень-то волновало – еще есть время, успеется! – теперь она все чаще об этом думает: ведь речь идет о дипломе – будет он государственным или нет.

В чем, черт возьми, тут дело? Понять невозможно. Ведь УНИКу есть чем гордиться: в стенах его – профессора с мировыми, известными именами. Лена и прежде читала их книги, как раз по истории культур, теперь слушает лекции, отваживается спорить на семинарах. Вначале просто не верилось, что так вот, запросто, стоит перед ними, студентами, и общается, можно сказать, на равных тот самый автор, которым заочно она восхищалась, над мыслями которого много думала, про себя соглашаясь и споря. Потом уж почти привыкла.

Нет, она ни о чем не жалеет – кривая судьбы вывела ее куда следует, а все-таки страшно вспомнить то нестерпимо жаркое лето три года назад, когда она так страдала и мучилась, так рвалась к этому самому высшему образованию.

Димка не позвонил, исчез, словно его и не было, и, подчиняясь инстинктивно закону вытеснения, известному в теории всем психологам, а непсихологам, товарищам по несчастью, на горькой практике, Лена с головой бросилась в омут знаний, в нескончаемую череду экзаменов – выпускных в колледже и приемных в инязе.

Занималась упорно, отчаянно, несмотря на изнурительную жару, и сдавала, сдавала, сдавала, срывая одну за другой пятерки. К концу июня колледж был позади, диплом с отличием лежал в инязе. Лена вышла на финишную прямую и побежала из последних, еще оставшихся, но быстро тающих сил.

– Может, спадет наконец жара, – робко надеялась на милость неба Наталья Петровна.

Но адская жара не спадала, упорно испытывая людей. Это потом будет мокрый холодный август, пока же над Москвой неподвижно стояло душное марево, и ни единой капли дождя не упало на землю за целых два месяца.

– Ну как? – с замиранием сердца встречала свою Леночку мать.

– Отлично, – еле шевеля губами, отвечала Лена. Даже радоваться не было сил.

Наталья Петровна, сроду неверующая, машинально крестилась.

– Слава тебе, Господи! Три экзамена позади. Остался последний, английский. Ну, его-то ты сдашь, за него я спокойна.

– Не сглазь, – машинально просила Лена и скрывалась в ванной, чтобы принять душ, который, строго говоря, нельзя было назвать холодным – огненной была земля, в которой лежали трубы, – но все-таки освежал.

За ужином, после душа, они вяло переговаривались.

– Помнишь, как мы боялись истории? – вспоминала Наталья Петровна. – Вдруг экзаменатор, например, сталинист, и если попадутся тридцатые годы…

– Да уж, – лениво кивнула Лена. – На историю у всех сейчас своя точка зрения. Но мне так везет, даже страшно: по русско-японской войне споров давно уже нет. Ну, пойду заниматься.

– Деточка, отдохни, – жалобно попросила мать. – Английский ты знаешь. И еще два дня впереди – на подготовку. Отдохни хоть сегодня, а то надорвешься.

Лена остановилась, подумала.

– Да, ты права, – заторможенно сказала она. – Я – как заведенная: все учу и учу. Это, наверное, нервное. Пойду лягу. Может, усну.

– Конечно, уснешь, – засуетилась Наталья Петровна. – Сейчас накапаю тебе валокордину, сорок капель, и ты сразу заснешь, вот увидишь.

Она быстро убрала со стола, накапала в рюмку с водой валокордину, дала Лене выпить, отключила телефоны и ушла в кухню, затворив за собой обе двери.

Лена, как всегда, пошла в первой пятерке, с утра, пока не раскалилась аудитория и не заболела от жары голова. Соперников не было: многие привычно трусили и чего-то ждали, сидя на подоконниках и прохаживаясь по коридору. Но пятерка тем не менее набралась – четыре девушки и один парень, высокий и тощий, с умными насмешливыми глазами.

– Прошу, – вежливо сказал ассистент, совсем еще юный – может быть, аспирант? – сидевший слева от седой дамы, экзаменатора, и широким жестом обвел рукой расположенные веером на столе билеты.

– Номер пять, – тихо прочитала Лена.

Ей дали словарь и два листочка с текстами. Словарь полагался лишь к первому, сложному тексту, для дословного перевода. Второй, полегче, надлежало понять без словаря и пересказать по-английски его содержание. На закуску полагалась беседа с экзаменатором.

Стараясь успокоиться, Лена несколько раз вздохнула и принялась за работу. Сложный текст оказался совсем нетрудным – она лишь трижды заглянула в словарь, прежде чем вернуть его экзаменатору. – Второй, легкий, Лена узнала сразу, по русскому переводу одной из любимых книг. «Это же «Трое в одной лодке», – обрадовалась она. – Про чучело форели в трактире – каждый хвастает, что он-то ее и поймал. А потом форель – бах! – и разбилась, потому что была из гипса! Надо же, как повезло… Фантастически повезло…»

– Можно? – подняла Лена руку.

– Уже? – приятно удивилась седая дама и тряхнула кудряшками. – Что ж, послушаем.

Аспирант поощрительно улыбнулся.

Ее не перебили ни разу, не отметили ни одной неточности или ошибки.

– «Fine», – коротко сказала дама и добавила к сказанному вопросительную короткую фразу.

Лена, растерянно улыбаясь, непонимающе смотрела на даму. Может быть, это и есть беседа, обозначенная в третьем пункте? Просто такой вопрос?

– Are you joking? – несмело спросила она, выбрав самую ясную, простую форму вопроса: «Вы шутите?»

– Ничуть, – неожиданно ответила по-русски дама. – Именно так. У нас принято вносить спонсорский взнос, и сумму я вам назвала. Значительная сумма, не спорю, но ведь и вуз наш не из последних.

Девушки и высокий парень, сидевшие за столами напротив экзаменатора, перестали писать, подняли головы и не без испуга прислушались.

– Но у меня нет таких денег, – тоже перешла на русский Лена. Она говорила громко, отчетливо – пусть слышат! – И я все сдала на пятерки.

– Не все, – с чуть заметной насмешкой возразила дама и отвела назад упавшие на лоб кудряшки. – Мы вам поставим четыре, не так ли? – полуобернулась она к ассистенту. – А у нас на бесплатное отделение проходят только с пятерками, – сочла нужным добавить она, хотя всем и так все было ясно.

Аспирант, избегая смотреть на застывшую в изумлении Лену, молча кивнул. Воцарившуюся тишину нарушил с яростью отшвырнутый стул: тощий парень, оставив на столе словарь и тексты, схватив свой кейс, быстрым шагом покинул аудиторию, оглушительно хлопнув на прощание дверью. За ним, растерянно и понуро, вышла Лена.

Так она не попала в теоретически бесплатный вуз, о котором мечтала.

Как она плакала – просто исходила слезами – вечером, у себя дома, в объятиях матери.

– Ну будет, будет, – повторяла мать, сжимая ее хрупкие косточки, поглаживая прямые, уныло повисшие, влажные от пота пряди волос. – Что-нибудь придумаем, без высшего образования не останешься. Не плачь, детка, не убивайся так, родненькая моя!

– Мамочка, – рыдала Лена, – как это несправедливо, нечестно! Ничуть не стесняясь, при всех… Даже не вымогая взятку, а…

– Тихо, тихо, – покачивала Лену мама, легонько похлопывая ее по спине – как маленькую, когда та болела или кто-нибудь ее обижал. Да она и была для нее маленькой. – Может, сходить в ректорат, пожаловаться, потребовать, чтобы вмешались?

Лена оторвалась от матери, засмеялась сквозь слезы.

– Ох, мамочка! Какой ректорат? У кого требовать? Сам ректор небось этот взнос и придумал. Ты еще скажи «написать в газету»!

Засмеялась и Наталья Петровна.

– Это было бы уж совсем по-советски. Газета, горком, обком…

– …и профком! – подхватила Лена.

Обе смеялись уже истерически, до слез. Так и нашел их Леша, явившись с традиционным шампанским и тортом поздравить Лену.

– Что же ты без звонка? – отворяя дверь, упрекнула его Наталья Петровна. – У нас тут такое творится…

– Да у вас выключены все телефоны, – оправдывался Леша. – Я звонил, звонил… «Абонент не отвечает или временно недоступен»…

– Ах да, – вспомнила Наталья Петровна. – Забыла включить. Совершенно вылетело из головы.

Шепотом все рассказала. Леша нахмурился, соображая.

– Значит, так, – сказал он, скрывая острую жалость, внезапно ударившую прямо в солнечное сплетение. – Перво-наперво зальем горе шампанским и закусим тортом. А потом подумаем, как быть и куда податься: есть же частные вузы.

– И вправду! – обрадовалась Наталья Петровна.

– Только все нужно проверить, – продолжал Леша, как всегда в трудные минуты чувствуя себя другом и защитником своей Наташи, а значит, и Леночки. – Все документы чтоб были в порядке – лицензия, то да се. Там хоть честно: платно, значит, платно, без всяких «спонсорских взносов». Ищи, Леночка, подходящий вуз, а я помогу.

– Поможешь найти? – не поняла Наталья Петровна.

– Помогу получить высокое образование, – впервые при Лене обнял ее за плечи Леша. – В смысле финансов. Так что не бойтесь, девочки.

И второй рукой он уверенно обнял Лену.

– А я знаю, куда пойду, – неожиданно сказала она, осторожно, чтоб не обидеть, выворачиваясь из-под руки маминого Леши.

– Куда? – в два голоса спросили ее.

– В УНИК, вот куда! В Университет истории культур.

– Это еще что за зверь такой? – удивился Леша. – Откуда он взялся? Давай, колись сразу!

– Может, сядем за стол? – предложила, воспрянув духом, Наталья Петровна.

– Принято! – бодро откликнулся Леша, снял руку с плеча Наташи и стал энергично ей помогать.

«Хорошо, что он здесь, так вовремя, – думала Наталья Петровна, вынимая из буфета фужеры и чашки. – А то прячемся от Лены, как дети…»

– Ну, будем! – откупорил шампанское Леша. – Пусть у Леночки все получится!

– Так что там за УНИКум? – вопросительно посмотрела на дочь Наталья Петровна.

– Здорово ты его назвала! – засмеялась Лена. – Он, наверное, и есть уникальный. Мне один парень о нем рассказал – там, в инязе. Как услышал про «спонсорский взнос», так и вылетел пулей из аудитории, не стал сдавать. Дождался меня в коридоре, есть, говорит, такой вуз, преподают светила – профессора МГУ.

– А государственные дипломы они дают? – осторожно спросила Наталья Петровна.

– По-моему, да, – не очень уверенно ответила Лена.

– Надо узнать точно, – заволновалась мать. – И сколько стоит каждый семестр. Вдруг не потянем?

– Я же сказал, это мои проблемы, – негромко, но твердо напомнил Леша.

Он накрыл ладонью руку Натальи Петровны, и она взглянула на него с благодарностью. Иллюзия общего дома, одной семьи была столь ощутимо полной, что когда Леша ушел, Наталья Петровна восприняла его уход как нелепость, обидное, странное недоразумение, которое можно, наверное, разрешить, но оно почему-то не разрешается, тянется семь с лишним лет.

– Очень скоро мы получим аккредитацию, – сказали Лене. – Государство подтвердит, разумеется, профессиональные достоинства университета. Вы-то в них, надеюсь, не сомневаетесь?

– Нет, что вы! – горячо заверила проректора Лена.

– Ну и отлично. Вам ведь учиться целых пять лет, так что времени предостаточно…

Сейчас Лена с Катей шли по осенней Москве и говорили как раз об этом: о бесконечно длящейся аккредитации. Шуршала под ногами листва, но ее пока было немного – золотая осень была впереди.

– Гляди, выстраиваются косяками…

Катя остановилась, запрокинув голову, глядя в пронзительно синее небо. Золотистые волосы коснулись плеч. Остановилась и Лена.

– Готовятся к перелету, – задумчиво сказала она. – Такие маленькие и такие сильные.

– Да уж, тут нужен характер.

Катя подставила лицо еще жаркому солнцу, закрыла глаза.

– Скажешь тоже, – возразила Лена. – Какой характер? Инстинкт.

– Постулат «Человек и стоящие ниже его животные» необъективен, потому что его составлял человек, – посмеиваясь, напомнила Катя известное изречение. – Так что все-таки будем делать?

– Ничего уже не поделаешь: третий курс, – философски ответила Лена. – Остается только надеяться.

– Пожалуй… А что пишет твой верный Дима?

– «Верный»… Скажешь тоже… Пишет, что у них, на Севере, уже вовсю зима, пишет, что скучает и все время со мной разговаривает, что ждет не дождется. И так далее, и тому подобное… Наделал глупостей, а теперь страдает. Интересные, если честно, письма.

– Сам факт интересен. Кто сейчас пишет друг другу? Никто! Сплошь эсэмэски, мобильники. От нашего времени ничего не останется – ни писем, ни дневников.

– Дневников… Скажешь тоже…

Они идут, болтая о том о сем, заглушая в себе тревогу, стараясь не думать о главном – неужели они останутся без государственных, настоящих дипломов? Но тревога эта живет в них с первого курса, и Лена ловит себя на постыдной, унижающей ее мысли: уж лучше было бы дать взятку в инязе.

2

Хорошо стоять на посту: можно без помех размышлять о жизни – настоящей, прошедшей и будущей.

Над головой серое, тяжелое небо; сливается на горизонте с таким же тяжелым и серым морем. Край земли… Граница… Почему народ панически боится армии? Нечего ее бояться, к ней надо просто готовиться. Хотя, конечно, потеря времени… А с другой стороны, где еще стать настоящим мужчиной? В бандитских формированиях? Дима поежился, как от холода. «Драться легче, чем думать», – писал Олдингтон – из того, «потерянного поколения» Первой мировой. Но ведь он, фронтовик, еще как дрался! А уж потом стал думать, писать – о войне и о том, что ждало фронтовиков после.

Дима смотрит на море и вспоминает лето, последнее на гражданке.

– Где ты выучился так лягаться? – там же, в лесу, после мучительной, бессонной ночи подошел он к Петьке.

Наслаждались березовым соком девчонки, наперебой подставляя под висящие на деревьях кружки свои стаканчики, чашки; Серега с Наташей хлопотали у горящей синим огнем спиртовки – им по жребию выпало готовить завтрак; смотрела издалека, с другого края поляны, медовым взглядом Таня, и свежие ландыши светились у нее в волосах. Ее взгляд пугал и притягивал, отталкивал и манил, и, спасаясь от душевной сумятицы, чувствуя, что окончательно запутался в ощущениях, мыслях, страстях, Дима изо всех сил пытался вернуться в прежний, не замутненный томлением мир.

Петька разминался, как всегда по утрам, на залитой солнцем соседней поляне.

– Лягаться? – переспросил он. – Скажешь тоже… Это же каратэ. А-а-а, – заорал он вдруг дурным голосом, повергая невидимого противника ловким ударом наземь. – У нас клуб в подвале. Летом начнем осваивать джиу-джитсу, отца и мать каратэ. В армии, если что, пригодится. – Он поймал непонимающий взгляд Димы. – Про дедовщину слыхал? То-то… Нужно наращивать мышцы и оттачивать мастерство ближнего боя, понял?

Все знали, что Петька не собирается никуда поступать: отец – кадровый военный – наказал идти в армию.

– Что ты сейчас можешь выбрать, в твои-то годы? – сказал он сыну. – Послужи, возмужай – у нас все служили в роду, – научись за себя постоять, а уж потом выбирай, что душе угодно. Осенью, к призыву, тебе как раз восемнадцать. Сам Бог велел!

На Петьку в классе смотрели, не скрывая почтительного восторга и ужаса: все знали, что творится в армии, все ее как огня боялись, а Петька – нет, лез в самое пекло.

– Можно и мне к вам в клуб? – неожиданно спросил Дима.

Петька перестал лягаться, окинул приятеля критическим взором.

– Ну-ка, согни руку. – Жесткими пальцами он пощупал Димины мышцы. – Ничего, – протянул уважительно. – А теперь напади на меня! – Отойдя на три шага, Петька принял бойцовскую стойку. – Давай, вперед – никаких приемов, нормальная дворовая драчка.

Их уже окружили ребята.

Дима, спружинившись, прыгнул на Петьку, и они покатились по юной траве. Петька честно держал слово: никаких приемов не применял, но Дима чувствовал железные мускулы, крепость рук и упругость ног.

 
И мы, сплетясь, как пара змей,
Обнявшись крепче двух друзей…
 

Да, наверное, Петька мог бы сразиться и с барсом.

– Аут, – рубанул рукой воздух Сергей. – Чай стынет.

Он просто спас Диму от жестоких объятий Петьки.

– Так возьмешь меня в этот ваш клуб? – задыхаясь, спросил Дима. – Сколько в месяц? – добавил, спохватившись, с тревогой.

– Нисколько, – хлопнул его по плечу Петька. – Это же отец мой придумал. Выбил у ЖЭКа подвал, заставил нас привести все в порядок. Жаль, не ходил ты на каратэ, трудно сразу начинать с джиу-джитсу. Но я тебе подсоблю, покажу кое-что. Айда пить чай, а то слопают все без нас.

И снова был едва уловимый аромат ландышей в волосах Тани, нестерпимость желания, внезапно охватившая Диму, завладевшая им всецело, поработившая его плоть. И когда Таня шепнула: «Пошли в лес, погуляем», – он, проглотив упругий комок в горле, только кивнул.

Лес был прозрачным, зелень едва проклюнулась, всюду бродили ребята в поисках белых, желтых, голубых первоцветов, и Дима с Таней удалялись все дальше, поминутно оглядываясь: когда наконец скроются из глаз однокашники – дались им эти цветы!

Нашли низинку, обрадовались. Дима бросил на землю куртку и, торопясь и страдая, сгорая от нетерпения, повалил Таню. Ее светлые волосы щекотали ему лицо, синие глаза потемнели, закрылись, а он все брал с наслаждением и восторгом Таню, защищая ее своим телом от комаров, тучей налетевших в низинку, закусив губы, чтоб не стонать…

– Пошли, а то бросятся нас искать, – шевельнулась Таня.

– Обожди немного, – взмолился Дима.

– Нет, хватит.

Таня отодвинула Диму, встала.

– Взгляни, я в порядке?

– Да, – сдавленно ответил Дима. – А я?

– Не очень, – засмеялась Таня и стала по-хозяйски поворачивать и отряхивать Диму.

– Что теперь будет? – спросил он тихо.

– Что? – распахнула глаза Таня. – Разве я теперь не твоя девушка? Разве не было тебе хорошо?

– Было, – ответил Дима, и ему стало страшно: эта жуткая от Тани зависимость и есть, значит, любовь?

* * *

Жара грянула сразу, в мае, и все, кто мог, убежали из города, в том числе и родители Тани – на дачу. Димины сочли своим долгом остаться, хотя, как выяснилось, напрасно: сына они почти не видели.

– Где тебя носит? – беспокоилась мать. – Тебя допустили к экзаменам? Что сказали про твои стихи?

– Сказали, хорошо, – врал Дима. – К экзаменам допустили. И я занимаюсь у Петьки.

– Разве он тоже поступает в Литературный? – не отставала мать. – Ты не говорил, что он пишет стихи.

– А он их не пишет, – быстро сообразив, что со стихами можно здорово лажануться, ответил Дима. – Он у нас будущий критик.

– Ну-ну, – недоверчиво протянула мать. Что-то здесь было не то и не так – она это сердцем чувствовала, – но в их семье привыкли верить друг другу и мелькнувшую было мысль позвонить в приемную комиссию и хоть что-то узнать Димина мама отвергла как недостойную. Как она потом об этом жалела!..

В подвале было просторно, прохладно и чисто.

– На сегодня все, – отдавал команду Сергей Иванович, отец Петьки. – Пылесосим, моем полы, потом ко мне, в душ, и – по домам.

Уставшие, разгоряченные, потные, ребята тщательно мыли полы и пылесосили маты – никому и в голову не пришло бы роптать: авторитет тренера был непререкаем. Его – строгого, подтянутого, ко всем одинаково справедливого, а главное – мастера восточных единоборств побаивались и любили.

– Слышь, Петька, тебя отец когда-нибудь драл? – спросил как-то раз рыжий веснушчатый Васька, самый маленький из мальчишек.

Петька его сначала даже не понял.

– Как это? – удивился он. – А-а-а… Нет, никогда. Сильные слабых не обижают.

– А меня обижают, – горестно призадумался Васька. – Мать чуть что – хлоп по морде, а отец – ремнем. – Круглое, в веснушках, совсем еще детское лицо выражало печальное недоумение. – Может, они не знают?

– О чем?

– Что слабых не обижают… Ну ничего, вот я как следуют научусь…

Петька обнял его за плечи.

– Пошли по-быстрому в душ, а то отец будет сердиться.

Душ принимали у Петьки по очереди.

– Понимаешь, нет душа в подвале, – раз и навсегда объяснил жене Сергей Иванович. – А пот полагается смывать сразу, не то простудишься. Уж ты не сердись, Валентина, они быстро, по-военному, я им сказал.

Сейчас, летом, группа таяла с каждым занятием: мальчишки разъезжались по дачам и лагерям.

– Тем лучше, – говорил Петька. – Нам с тобой больше внимания. А у Димки здорово получается, правда, пап?

– Неплохо, – сдержанно отвечал Сергей Иванович. Он редко кого хвалил, зато как ценили мальчишки его похвалу! – Значит, тоже в армию? Ну и правильно, молодец: таланту очень важен жизненный опыт.

– Да какой у меня талант, – смущался Дима.

Он и вправду больше в него не верил. Новые стихи не писались – от жары, что ли? – старые казались пустыми и даже глупыми. Знойное небо стояло над Димой, иссушая, испепеляя его. До смерти хотелось позвонить Лене, но он боялся: почему-то казалось, что Лена все знает. И чем дальше, тем невозможнее было ей позвонить. Узнать бы, поступает она в свой иняз или нет? Одобрила бы безумное его решение? С Таней говорить было не о чем, как Дима ни напрягался. А она болтала без умолку, в основном пересказывая сериалы, которые Дима терпеть не мог, хотя это было несправедливо: он же их не смотрел. Сама мысль, что кто-то навязчиво, каждодневно претендует на его вечернее время, возмущала его. Пробовал объяснить Тане, но она его не поняла. Лене не пришлось бы и объяснять.

– Здорово, что предки на даче, да? – потягиваясь, как кошка, говорила Таня. – Ты рад?

– Да.

– Очень?

– Очень.

– Тогда поцелуй.

Дима послушно наклонялся над Таней.

– Не так, – капризничала она. – По-настоящему.

Дима целовал по-настоящему, ощущая мучительную неловкость.

– Я пойду, – говорил, отводя глаза в сторону. – Мне еще нужно на тренировку.

– Ну вот, – выпячивала губы Таня. – Вечно ты со своими дурацкими тренировками. Завтра придешь?

– Не знаю. Пока.

Никакой тренировки у него в этот день не было, просто после близости, стыдясь себя, он старался поскорее уйти от Тани.

– Чему ты так рада? – раздражался он.

– Тебе. А ты разве нет?

– Да рад я, рад…

Распаренный, взмокший, изнемогая от противоречивых чувств, раздирающих душу, Дима вышел на улицу. Красное солнце скрылось за невесомой, обманчивой тучкой и, подразнив измученных жарой людей, немедленно из-за тучки выплыло – спокойно и величаво.

– Костя, можно к тебе?

– О-о-о, пропащий!

– Твои дома?

– На даче.

– Здорово, – с облегчением вздохнул Дима и неожиданно разъярился. – У всех все на дачах! А мои торчат в Москве как пришитые!

– У них сын поступает. Небось волнуются.

«Ах да, он ведь не знает…» – вспомнил Дима.

– Дашь слово, что не протреплешься?

– Кому?

– Никому.

– Чтоб меня съели! – Такая была клятва у Кости. – А что, мы так и будем трепаться по телефону? Давай приезжай.

– Еду.

– Ты что, рехнулся?

Костя, взмахивая тощими руками, бегает по комнате. Длинные патлы стянуты на затылке грязноватым шнурком болотного цвета, рубаха завязана двойным узлом на загорелом пузе, резиновые шлепки, оправдывая свое название, сочно шлепают по полу.

– Я же тебе объясняю…

– Нет, скажи: ты рехнулся? – Сунув руки в карманы тесных, линялых, длиною в трусики шорт, Костя резко останавливается, теснит друга в угол. – Родители знают?

– Пока нет.

– Пока! – Костя срывает с себя очки, бросает, рискуя остаться без оных, на стол, но привыкшие ко всему стекляшки пока еще держатся, массирует пальцами переносицу. – Ты им, значит, врешь?

– Ну да… А то мать расстроится.

– Она все равно узнает.

– Зато не сразу.

– Какая разница?

– Какая-то все-таки есть.

– Нет, ты, ей-богу, рехнулся!

– Но ты же меня не слушаешь! – Обогнув Костю, начинает шагать по комнате теперь уже Дима. – Я сам, понимаешь, сам понял, что никакой я, к чертовой матери, не поэт, что стихи мои – не стихи.

– А что?

– Не знаю. Не перебивай, сам собьюсь. Понял, что ни фига я не знаю о жизни, я ее пока не почувствовал и вообще запутался. Хочется уехать подальше и все обдумать. Может быть, тогда что-нибудь и напишется.

– А ты, случайно, не от Лены своей бежишь? – неожиданно спрашивает Костя.

«Своей»… Как здорово, что кто-то еще так считает…

Вопрос застает Диму врасплох. Он круто поворачивается к Косте.

– Откуда ты знаешь про Лену?

– Настя сказала. Она у меня – агент ЦРУ.

Дима бросается к Косте, сжимает его узкие плечи.

– Что она сказала? Что? Говори!

– Да не тряси ты меня, как грушу, – морщится Костя, освобождаясь от Диминой железной хватки. – Классно вас, видать, тренирует этот ваш офицер…

– Прости, я нечаянно. – Дима умоляюще смотрит на Костю. – Ну, ну…

– Что «ну»? – сердится Костя. Жаль Димку, вот он и сердится. – Вроде спутался ты с какой-то девчонкой, а Лене твоей позвонили.

– Кто? – еле шевеля губами, зачем-то спрашивает Дима.

– Какая разница? – морщится Костя. – Всегда найдутся добрые люди… Какая-то, что ли, твоя одноклассница.

Ну вот и все. Больше надеяться не на что. Дима опускается на диван; силы покидают его.

– Я так и знал, – бормочет он, качая головой, как болванчик. – Чувствовал… А ты спрашиваешь, зачем уезжаю.

– Может, лучше объясниться? – осторожно предлагает Костя.

– Что ты! – Дима смотрит на него со страхом. – Разве такое прощают?

– Прощают и не такое, – философски замечает Костя. – Извини, конечно, не хочешь – не отвечай: а с той ты встречаешься?

Глаза побитой собаки жалобно смотрят на Костю.

– Да…

– Тогда я вообще ничего не понимаю, – тоже плюхается на диван Костя. – Ты кого из них любишь?

– Татьяну – точно нет.

Имя дается с трудом: тяжело произносить его Диме.

– А Лену?

– О ней я все время думаю. Даже видел во сне. Но понимаешь…

– Ага, – угадывает Костя. – Я помню, ты говорил. К Лене ты боишься приблизиться, а тут все о’кей.

Из душевной деликатности Костя не называет имени Тани, и Дима так ему благодарен!

– Как я ее теперь брошу? – невнятно бормочет Дима. – Это ведь непорядочно. Куда мне деваться?

– Ясно, некуда, – посмеивается Костя. – Исключительно в армию.

Он все еще надеется, что бедолага опомнится, но Дима принимает иронические слова всерьез.

– Наконец-то ты понял! – горячо восклицает он и хватает всепонимающего друга за руку. – Там, вдали, я во всем разберусь!

– «Зачем ума искать и ездить так далеко?» – насмешливо цитирует Костя Чацкого, но Дима в интеллектуальную игру ума не врубается.

– Расскажи мне про Лену, – жалобно просит он.

– Что?

– Все, что знаешь от своего агента, от Насти. Очень тебя прошу!

– Ну-у-у, – вспоминает Костя. – Ты же знаешь Настю: особенно болтать не любит. Сказала про звонок твоей одноклассницы, сказала «дурак твой Димка» и тему закрыла.

Дурак… Да, конечно…

Но этот костер в лесу, запах ландышей, таинственная темень палатки, ожог нестерпимой близости, гордость – он стал мужчиной, – страхи, оставшиеся навсегда позади… Как оторваться от первой в твоей жизни женщины, которую, как назло, не любишь? Нет сил, невозможно. Вот разве уехать… Как объяснить это Косте? И стыдно, и страшно.

– А иняз? – вспоминает Дима.

– Что – иняз?

– Она, кажется, хотела туда поступать.

– Кто?

– Да Лена же, кто еще?

Никак не возьмет в толк умный Костя, что говорить Дима может только о Лене.

– В инязе с нее, представь себе, потребовали спонсорский взнос, – оживляется Костя: вот о чем еще рассказала Настя.

– Какой такой взнос? – не понимает Дима.

– Говорю же, спонсорский.

– А она разве спонсор?

Костя смеется, хлопает себя по коленам.

– Ты, я смотрю, совсем жизни не знаешь, – отсмеявшись, говорит он. – Взятки теперь так называются. Мои как раз вчера возмущались: у соседки за внука спонсорский взнос потребовали.

– В иняз?

– В детский сад! Чтобы взяли пацана в сентябре. Соседка еще молодая, работает, Алешкины родители – тоже. Сколько могли, крутились: подменяли друг друга. Дотянули до пяти лет, попробовали с садиком. А им – гони монету, иначе – нет места.

– И что?

– Заплатили, куда деваться?

– А Лена?

– А Лена твоя возмутилась: «Ведь я все сдала на пятерки!»

– И что?

– Ничего. Врезали за английский четверку, и все дела: недобор одного балла.

– За английский? – ахнул Дима. – Да она его даже преподает! Как они умудрились ее засыпать?

– Они и не засыпали. Сказали про взнос – ах нет? – и поставили не «отлично», а «хорошо».

Дима уставился в пол невидящим взглядом. Бедная Ленча! Как она, наверное, расстроилась, может быть, даже плакала, и никого не было рядом. Нет, конечно, кто-то наверняка был – мать, Настя, но он-то, он… Дима сжал кулаки – надавать бы этим гадам по морде!

– Эй, друг, ты меня слышишь? – Костя хлопнул его по спине. – Очнись, салага! Она поступает в какой-то платный вуз – по истории культур, что ли…

– Но если в платный, – вышел из оцепенения Дима, – то могла бы…

– А вот не могла! – торжествующе воскликнул Костя. – Не захотела! И правильно сделала. Если все будем платить, так со всех будут драть – и чем дальше, тем больше. Молодец твоя Ленча!

Опять «твоя», все время «твоя». И больно, и счастливо это слышать.

– А почему «салага»? – с некоторым запозданием спросил Дима. – Почему ты меня так назвал?

– Идешь в армию – привыкай, – ответил бессердечный Костя. – Там много всего… «Осенний марафон» помнишь? «Андрей, много новых слов…»

И друзья засмеялись.

Дима вспомнил их разговор, усмехнулся. Ошибся Костик, ошибся: никто никого здесь салагой не называл. И дедовщины в их части не было. Может, потому, что приписаны они к флоту, хотя служат на твердой земле, бывая, правда, на кораблях, а на флоте от века другие традиции и не забыто еще понятие чести. А может, потому, что москвичей здесь довольно много – знания точных наук оказались необходимы, и многому учат дальше, особенно по радиолокации, – держатся москвичи вместе, и не один Дима силен в джиу-джитсу, в чем «деды» не без некоторой оторопи почти сразу и убедились.

– Мы думали, москвичи – те еще хлюпики, а вы – ничего…

Тем и кончилась «проверка на вшивость», которую и столкновением-то назвать было бы затруднительно.

Сегодня вечером, когда его сменят, он снова напишет Лене, и это будет наградой за все, щедрым подарком судьбы: подумать только, она ему отвечает! Его письма длинные, а ее короткие, он пишет о своих мыслях и чувствах, а она о делах и упорно молчит, когда задает он самые главные для него вопросы. Ну и пусть! Лишь бы раз в месяц он получал ее письма.

Дорогая Леночка,– писал он в самом первом письме. – Называю тебя так и боюсь: имею ли я право даже не писать, а считать тебя дорогим мне человеком? Но именно так я чувствую, и разве для этого какие-то нужны права?

Можно, я не буду описывать свою жизнь? Вдруг тебе это совершенно неинтересно, вдруг ты порвешь мое письмо, не читая, вдруг Настя тебе его вовсе не передаст? Я ведь пошлю письмо на адрес Кости, он отдаст его Насте, а уж она – тебе. Вот каким запутанным путем оно до тебя доберется. Я уж не говорю о расстоянии, разделяющем нас.

Огромная, что ни говори, наша с тобой страна, хоть и откусаны от нее там и сям тоже не самые маленькие куски. Но когда шел, погромыхивая на стыках, наш эшелон и мелькали леса, леса, леса, становясь все гуще, темнее и выше, а потом понеслось назад белое, безжизненное пространство, я впервые понял это по-настоящему. Даже не понял, почувствовал! Учили-учили нас географии, а ни черта мы толком не представляли. Действительно, лучше один раз увидеть…