Текст книги "Опасайтесь бешеного пса"

Автор книги: Елена Милкова

Соавторы: Валерий Воскобойников
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)

Глава 28. Суета сует

Сидеть первые пять минут в остывшей машине – небольшое удовольствие, пока воздух из печки не согревает ноги, а потом расходится по салону. И то ли от перехода из холода в тепло, тс ли просто от усталости Ольгу бросило в сон. Константин, ведя машину, продолжал говорить о судьбах российской фундаментальной науки, про то, что багаж, накопленный в шестидесятые и семидесятые годы, скоро себя исчерпает. В общем, «с чем жить будем дальше, господа?» Ольга, выныривая из полудремы, поддакивала ему и тут же отключалась вновь. Но и полусонные мысли ее были о делах, о семье.

Конечно, просто безобразие с ее стороны – так запустить дом. Вчера она тоже пришла поздно, и Геннадий встретил ее с угрюмым лицом, но сдержался. Она видела, что его продолжает преследовать неудача, и понимала, что от сидящего над разбитым корытом человека трудно ждать жизнерадостной улыбки и участия. Он и раньше большой чуткостью не отличался. Но то, что он учинил днем, когда встретил ее по дороге из школы, не въезжало ни в какие ворота. Радость от возвращения мужа продлилась лишь первые час-два, довольно быстро она почувствовала его, нарастающее с каждым днем раздражение. Дурные эмоции и мысли, как известно, вызывают аналогичную ответную реакцию. Постепенно Ольга тоже прониклась неприязнью. Тем более, она никогда не одобряла странного бизнеса Геннадия.

– Если в стране богатство не нарастает, то одни люди могут увеличить свой капитал только за счет других, – говорил он, когда еще создавал свой первый строительный кооператив и убеждал ее бросить науку, чтобы пойти в его кооператив бухгалтером.

Слава Богу, ей тогда хватило стойкости. Иначе кем бы и где они были сейчас?

Однажды летом с ней разговорилась в электричке женщина, оказавшаяся жертвой аферы Геннадия, – у нее он взял пять тысяч рублей, а вернул, так ничего и не построив, спустя два года те же деньги, к тому времени не стоившие и пяти старых рублей. Когда Ольга поняла, что женщина рассказывает о кооперативе ее мужа, ей стало стыдно и страшно. Ей казалось, что женщина как-то по-особенному приглядывается к ней, словно догадываясь, кто сидит напротив. Дома она немедленно сказала все, что думала об этой афере Геннадию. Но на него гневная речь не произвела никакого впечатления.

– А государство как с нами поступило? Представь, она бы эти деньги положила на книжку. Что с ними бы стало? То же самое – она бы все потеряла. А так хотя бы нам польза. Между прочим, деньги она не зарабатывала, ей банк выдал. И, кстати, назад с нее никто ту ссуду и не попросит. Все уже забыли.

Все их разговоры на тему честного бизнеса заканчивались примерно так же. В противовес Ольгиной логике у Геннадия выработалась своя. Они оба чувствовали в последние годы, что подобные разговоры и споры по поводу зарабатывания денег уводят их все дальше друг от друга.

И все-таки жаль его. Она, конечно, правильно поступила – не побежала следом после постыдной сцены, а поехала в институт и теперь возвращается за полночь. Теперь нужно наводить мосты, так сказать, согласия.

Ночью она все перестирала своим мужчинам, одновременно готовя обед. Закончила дела в половине четвертого, а в девять – первый урок. Поэтому Ольга не стала гладить, оставив целую кучу мятой одежды на диване: времени нет, придется ей лежать до завтра.

Усталость проявилась уже на первом уроке. Интереснейшую тему она рассказывала настолько тусклым голосом, что ей самой противно было себя слушать. Дети, как водится, мгновенно почувствовали ее настроение и начали перешептываться.

– Урок – это спектакль. Педагог должен относиться к каждому уроку, как к своей премьере, – говорил ей когда-то учитель, из-за которого почти весь ее класс устремился на биофак.

Учитель жил далеко, на другом конце города, но она несколько раз ездила к нему посоветоваться.

– Оленька, проснись и пой! – неожиданно проговорил Константин.

– А я думала, мы еще едем, – проговорила она, очнувшись, – просто на перекрестке остановились. Спасибо тебе, Костя. Извини, что заснула. Небольшое удовольствие – возить спящую бабу.

– Сказать честно, я подглядывал: ты и спящая очень хороша, правда, говорящая – еще лучше.

– Да ну тебя! – Ольга рассмеялась и вышла.

Как немного нужно для поднятия настроения – всего-то мужской комплимент!

* * *

К Масленниковым Иван Платонович решил пока не ходить. С ними все с самого начала было ясно, такая семья живет практически в каждом доме. Их можно для острастки время от времени забирать, сажать в обезьянник, но, вернувшись оттуда, они снова принимаются за свое. Они не умеют жить по-другому, не могут, даже если бы захотели. Но, как правило, не хотят.

Интереснее был оставшийся неизвестным сосед, который проходил по двору за несколько минут до убийства Новосельской. Он мог что-то увидеть Подъезжающую машину, человека, выгуливающего огромного пса… Поэтому, вооружившись списком жильцов, Иван Платонович начал методично обходить квартиру за квартирой, начав с подъезда, где на первом этаже жили те самые Масленниковы.

Он начал с квартиры напротив, где, судя по списку, проживала Валентина Константиновна Журавлева с сыном Аркашей. Она оказалась приятной женщиной лет тридцати семи. О Масленниковых она, похоже, могла говорить часами – наболевшая тема.

– Каково мне, вы только представьте себе! У меня мальчишка растет, а под боком эти… Что он слышит, вы и представить себе не можете. Мат-перемат целыми днями. Слышимость у нас – сами знаете. Ругань еще ладно, так парни водят своих девок и, бывает, тут же на подоконнике могут с ними и устроиться. Я однажды вечером вышла с мусорным ведром, – сидят: она с голым задом, он… без штанов. И что, вы думаете, смутились? Куда там! Эта шалава только захихикала, а он мне говорит: «Что, мужика не видала? Небось сына прижила, так знаешь, как это делается». Я мимо прошла, не знала, куда глаза прятать.

– Нужно было сообщить участковому, – наставительно сказал Треуглов.

– А вы думаете, я не сообщала? И я, и другие соседи. Уж писали на них, писали… Если все собрать, «Война и мир» получится. А толку? Ну, знает про их фокусы участковый, а что он может сделать? Ничего. Понимаете, ни-че-го. В самом крайнем случае заберут их в милицию, а на следующий день выпустят. И все. Нет на них никакой управы.

– Тюрьмы переполнены, – покачал головой Иван Платонович, – административные меры не действуют… Да и какой с них штраф возьмешь, если они не работают…

– Вот именно, – махнула рукой Валентина. – Я же говорю, милиция бессильна.

– Кстати, вы слышали, позавчера вечером к Масленниковым вызывали наряд милиции? Вы не знаете, кто звонил?

– Помню, подъезжала сюда машина.

– И у них действительно было очень шумно в тот вечер?

– Да не то чтобы очень. По-моему, ничего из ряда вон выходящего. Попойка, конечно, но это же у них каждый день. Вот видите, – она невесело усмехнулась, – мы уже ко всему привыкли. Если просто кричат, поют, падают, это уже – ничего особенного, в порядке вещей.

– А на помощь никто не звал? Не было ли криков, что, мол, убивают?

– Кто его знает? Не помню, может, и кричали. Это у них каждый Божий день. Но позавчера… Нет, не помню.

– То есть вам не показалось, что позавчера у Масленниковых шумели больше обычного?

– Да, пожалуй, нет… – покачала головой Валентина. – Шумели, конечно, ругались, может быть, даже дрались, но не больше, чем обычно. Я, по крайней мере, ничего сверхъестественного не слышала. У меня, правда, телевизор работал, но когда они совсем расходятся, любой телевизор перекрикивают.

– Тем не менее кто-то вызвал милицию. Это был мужчина, говорил из автомата с набережной. Не знаете, кто это мог быть? – продолжал Иван Платонович.

– Из автомата? – пожала плечами Валентина. – В нашем подъезде у всех есть телефоны. Зачем же звонить из автомата? Тут нужна телефонная карточка. Почему не подняться к себе?

Приблизительно то же самое сказали Треуглову и другие жильцы. Он так и не нашел того, кто вызвал милицию.

Глава 29. Он же Моня…

– Значит, вы никого не нашли, Иван Платонович, я правильно понимаю? – прервал длинную речь старого опера Самарин.

– Погодите, Дмитрий Евгеньевич, я еще не досказал, – с достоинством ответил Треуглов.

Никита закатил глаза к потолку, Катя нарочито тяжело вздохнула. Обстоятельные отчеты Треуглова превращали летучки в пытку. Утренние встречи становились уже не летучками, а длинными собраниями вроде отчетно-перевыборных. У Ивана Платоновича обнаружились все данные идеального оратора для таких собраний: он умел говорить монотонно, бесцветно и очень длинно.

– Все опрошенные мною соседи Масленниковых утверждают, что милицию не вызывали и не знают, кто это сделал. Какие из этого следует сделать выводы? Вывод первый. Вызов мог быть произведен только самими Масленниковыми или кем-то из их гостей, если можно так выразиться. В тот день в их квартире соседи не заметили ничего необычного, хотя следует заметить, что для этой семьи пьяный дебош является нормой жизни.

Дмитрий поймал себя на том, что начинает клевать носом. Сказались бессонные ночи рядом с больной собакой и безутешной женой. Он сделал над собой усилие и прислушался к тому, что говорил Иван Платонович.

– …приписывая это временной амнезии, сопровождающей состояние алкогольного опьянения.

– Как это? – наконец не выдержал Никита. – Сам вызвал и забыл начисто?

– А почему нет? – ответила за Треуглова Катя. – Бывает, такого в пьяном виде натворят, а наутро – «часовню тоже я развалил?»

– Но звонил-то трезвый, – заметил Самарин.

– Неизвестно, – ответил Треуглов. – Голос был странный, возможно, измененный, как показалось дежурному по отделению. Потому и звонок был произведен из телефона-автомата. Кто-то из гостей, а может быть, из своих решил подшутить или, наоборот, напугать собравшихся, вышел под благовидным предлогом и вызвал милицию.

– Нам-то какое до того дело? – сердито буркнул Никита, который не мог дождаться, когда закончится эта тягомотина.

– Он же вышел из дома во время «Ч», – объяснила непонятливому Панкову Катя Калачева.

– В какое время? – не расслышав, переспросил Треуглов. Никита расхохотался.

– Хватит цирк устраивать! – сказал Дмитрий, которому рассказ Треуглова надоел не меньше, чем всем остальным, но в отличие от Никиты и Кати, он не мог этого показывать. – Иван Платонович, – обратился он к пожилому оперу, – ваши выводы, и покороче, пожалуйста.

– Если покороче, то должен быть свидетель, – ответил Треуглов. – Возможно, правда, этот свидетель не сможет вспомнить того, что видел. Либо один из Масленниковых, либо кто-то из их гостей.

– Вы опросили Масленниковых?

– Еще нет.

Катя прыснула, Никита Панков скорчил зверскую физиономию.

– Что же, вот вам очередное задание, опросить всех Масленниковых и их гостей на предмет того, кто и что видел. А теперь все свободны.

Никита и Катя вскочили.

– Да, Катя, за тобой визит к сыну Новосельской. Понимаю, что тяжело, но нужно.

– Дмитрий Евгеньевич, это же скорее всего ничего не даст.

– Но сделать нужно. Причем сегодня, Катя. Сейчас же позвони ее сестре и договорись о встрече. Вечером чтобы отчет был у меня.

* * *

Николай обнаружился на следующий день, словно кто ему доложил о готовности заказа. Едва Андрей Кириллович вышел из дома, как во двор въехала «восьмерка» и встала рядом с его «фольксвагеном». Выглянув из машины, Николай приветственно помахал рукой.

– Ну как? Удалось что надыбать? – спросил он, едва Андрей Кириллович присел рядом.

– Удалось. Правда, ничего веселого я тебе не скажу.

– Давай грустное.

– Профессор вышел пятого июля из троллейбуса десятого маршрута на остановке Гостиный двор, приблизительно в четырнадцать тридцать, почувствовав себя плохо. В троллейбусе была давка, к тому же жара.

– Классно работаете! – с восхищением отметил Николай.

– В тот день в университете всем выдавали отпускные, и он въехал в троллейбусе вместе с коллегой. Коллегу мы нашли, побеседовали, – объяснил Андрей Кириллович. – Предположительно профессор перешел Невский по подземному переходу. Приблизительно в восемнадцать часов прохожие из телефона-автомата с Невского вызвали скорую помощь, по их словам, пожилой мужчина уже несколько часов лежал на тротуаре у магазина «Ткани».

– Знаю такой магазин.

– Приехавший фельдшер, студент четвертого курса, зафиксировал смерть, но на всякий случай повез его в больницу. В приемном покое еще раз зафиксировали смерть и отправили профессора в морг Документов при нем не было, зато были деньги – видимо, те самые отпускные. Проведено паталогоанатомическое исследование: в крови обнаружены следы паратринитрофенол-диоксина.

– Так, – проговорил Николай. – Известное снадобье. Полный паралич?

– В бумагах значится остановка сердца. При осмотре тела в поясничном отделе обнаружен едва заметный след от укола. Хотя жалоб на сердце или прописанных врачом инъекций у профессора не было. В морге его хранили, сколько могли, ждали, не объявится ли кто для проведения опознания. Обычно в течение недели за такими приходят. Морг там слабенький, к тому же жара. Двенадцатого августа по акту переправили в крематорий. Номер захоронения есть. Да, еще, если тебе интересно…

– Мне все интересно.

– У профессора были жена и сын, инвалид. Жена после развода уехала в Штаты. Если нужно, поищем.

– Пока не знаю.

– Сын вроде бы оставался с ним. Но когда коллеги вернулись из отпуска, перед сентябрем, а профессор не объявился, они позвонили ему домой. Звонил тот самый коллега. Трубку сняла секретарша какой-то фирмы, объяснила, что профессор давно умер, ребенка забрали родственники, а квартира продана их фирме. Коллега проявил беспокойство о научном архиве, библиотеке, но секретарша сказала, что ничего об этом не знает.

– Картина ясна, – проговорил Николай. – Ему вкатили такую дозу снадобья, что оно даже не все распалось. И никаких следственных действий?

– Да нет, все в отпуске. Дело как открыли, так и закрыли. Хочешь, попробуем еще покопать. Со стороны жены. Но это уже другой уровень.

– Спасибо, – отозвался Николай, – не нужно.

– Тогда держи, тут все, о чем я говорил, – и Андрей Кириллович протянул два листочка. – Слушай, теперь от меня вопрос, так сказать, сугубо личный, в порядке бартера.

– Давай, если не слишком личный, – улыбнулся Николай.

– Что тебя в нашем детдоме звали Моней – это я уточнил.

– Допустим.

– А сейчас-то мне тебя как называть – Скунсом или иначе?

– Хочешь Скунсом – можешь так, – ответил тусклым голосом Николай. – Хочешь иначе – есть словарь имен народов мира. Открой его на любой странице, куда ткнешь пальцем – так и зови.

– Понял, – проговорил Андрей Кириллович. – Могила неизвестного солдата.

– Кстати, насчет тебя-то я не уточнял. Я тебя, Андрей, узнал сразу, еще в поезде. Помнишь, пацанье в масках, с калашами хотело всех пошмонать. И ты сидел со своим шефом, царство ему небесное. Он пресного судака пережевывал, а ты смотрел на томатный сок и темнел от стыдобищи. Я, кстати, из-за тебя тогда и задрался, чтобы помочь.

– Так ты меня узнал?! А я, как мудила, потом всю осень тебя отлавливал, выполнял указание шефа. Он, увидев, что ты шестерых бандюганов чайными ложками и тарелками положил, сразу возжелал тебя взять на службу.

– Приходи к нам, тетя кошка, нашу мышку покачать…

– Значит, имени у тебя нет и полевой почты тоже.

– Зачем, есть электронная. Записывай, диктую. Позовешь – отзовусь.

Андрей Кириллович записал несколько цифр и латинских букв с «собакой» посередине.

На том они и расстались.

Глава 30. Телевизионная вакханалия

Журналисты любят сенсации. Это их основной хлеб. Конечно, не хлебом единым… Бывают и другие материалы, приглашающие зрителя или читателя в мир прекрасного, в мир животных, в путешествия, но скандалов в них почти не бывает. Имеются, конечно, политика и спорт, но их лучше сдабривать сенсационными материалами.

Хлеб тоже бывает разный. Некоторые следуют рекомендациям Марии-Антуанетты и едят пирожные, но человеку для жизни нужен черный. Черным хлебом журналиста служат сенсации – катастрофы, стихийные бедствия, массовые убийства, серьезные преступления и так далее. Главное, чтобы стало страшно. Чтобы поезда сходили с рельсов, падали в море самолеты, пропадали в тумане корабли, наваливались непонятные болезни, исполинские крысы хозяйничали в Москве… а на Петербург напали бешеные псы.

Вот уж новость, так новость. Сколько народу жадно прилгнет к экранам и газетным страницам, торопясь узнать леденящие душу подробности о хвостатых убийцах! Человека хлебом не корми – дай поужасаться, особенно если лично его беда не касается. Если бы таких полоумных любителей сенсаций поубавилось бы – кто знает, может, и журналисты начали думать о том, что творят? Перестали бы людей стращать и обманывать, и так ведь в несладкое время живем.

По поводу собак слегка позубоскалило «Давеча», сказав, что в России, судя по всему, проводили опыты по превращению собаки в человека, и эти опыты оказались весьма удачны, но, к сожалению, часть наиболее продвинутых экземпляров умудрилась покинуть стены клиники, открыв лапами хитроумные замки.

Большая часть населения, страдающая повышенной доверчивостью к слову, произнесенному с экрана, в эту информацию поверила, а потому в студии стали раздаваться звонки:

– В нашем районе живет такой пес. Кавказская овчарка Рекс, с ним гуляет девочка, я своими глазами видела, что эта собака понимает не хуже, чем человек.

– Не удивлюсь, если лучше, – заметил ведущий, рыжеволосый и косматый, как орангутанг.

– Но злющая, как не знаю кто!

– Очеловечилась, – пожал плечами ведущий.

В это же время по другому каналу с горящим взором выступал записной обличитель и выводитель на чистую воду Веселовский.

– Нас травят. Теперь нас травят в прямом смысле этого слова! – вещал он. – Греховно и невозможно радоваться тому, что случилось с Галиной Новосельской, но это кошмарное, бесчеловечное убийство раскрыло нам глаза. Нужно было, чтобы погиб Человек, для того чтобы мы заметили, сколько уже было нападений на незаметных, простых, таких, как мы с вами, людей!

Веселовский явно кривил душой, причисляя себя к незаметным и простым, но зато всем потрафил. Отрадно чувствовать, что такой персонаж, как Веселовский, с тобой в одной упряжке, и сам это признает.

На экране появились жуткие фотографии истерзанных людей.

– Елизавета Ивановна Панкратьева, рабочая совхоза «Цвелодубово», была искусана собаками летом 1998 года. Врачи долго боролись за ее жизнь, но нескольких пальцев на руках Елизавета Ивановна лишилась навсегда. А вот Петя Столетии, трех лет, был загрызен собакой в марте 1997 года в собственном дворе города Тосно Ленинградской области.

Список был длинным, фотографии пугающими, кроме того, все продемонстрированные обличителем случаи укусов приходились на последние три с половиной-четыре года, с тех пор, как во главе города встал нынешний губернатор. Впрямую Веселовский его не обвинял, но намекал, что приход к власти нового отца города развязал руки ненавистникам рода человеческого.

– Кто знает, что скрывается за этими фактами? – вопрошал Веселовский, и его глаза горели праведной ненавистью. – Простое попустительство или корысть? Заговор, нити которого тянутся за океан, или началась откровенная и неприкрытая травля русского народа?

– Господи, какая гадость, – Штопка выключила телевизор. – Иди сюда, Чак, пора делать укол.

Чак без радости наблюдал, как хозяйка раскладывает на столе предметы с очень неприятным запахом. У них был противным не только запах, но и вид. И главное, Чак отлично знал, что последует дальше: хозяйка возьмет что-то в руки и начнет колоть его в верх задней лапы. Будет очень больно. Конечно, можно спрятаться, но Чак понял по собственному, опыту, что бороться с людьми – дело пропащее, они все равно всегда сделают по-своему. Лучше уж мучение быстрее закончится, тем более раз хозяйка так делает, значит, нужно. Да и сил сопротивляться почему-то не было. Хотелось попить и полежать, а больше ничего.

Потому Чак продолжал лежать, когда Штопка подошла к нему со шприцем в руках, и только слегка дернулся, когда лекарство начало рассасываться.

Эта покорность доводила Штопку до слез.

– Бедная ты моя собачка, – говорила она, растирая уколотое место.

Прошло уже несколько дней лечения, но собаке становилось хуже.

* * *

Катя вошла в кабинет Самарина как-то бочком. Ни слова не говоря, села на стул и положила перед Дмитрием исписанный лист.

– Катя, что с тобой?

– Задание выполнено, Дмитрий Евгеньевич, – ответила Катя Калачева. – Я могу идти?

– Что-нибудь удалось нарыть по существу? – спросил Самарин, бегло проглядывая отчет.

– По существу – ничего, – коротко ответила девушка.

– Да что с тобой? – Дмитрий поднял на нее глаза. – У тебя что-то случилось?

– Нет, – пожала плечами Катя, – просто я никогда не думала, Дмитрий Евгеньевич, что вы садист. А теперь начинаю склоняться к этому мнению.

– Это почему же, интересно?

– Зачем было посылать меня или кого угодно к сыну Новосельской? Зачем заставлять его снова вспоминать про все это? Я не хочу сказать, что он должен забыть. Он этого все равно никогда в жизни не забудет, но зачем сейчас заставлять его снова рассказывать все по порядку? У него серьезный невроз, если хотите знать, ему полный покой нужен! А тут появляется тетка из милиции. А появляется она, потому что ее послало начальство!

– Не понял, какую еще тетку послало начальство?

– Да меня, меня послало! Для него я – тетка. А разницы между милицией и прокуратурой он не знает. И послали меня вы!

– Понятно, Катюша. Как ты говорила сегодня? Часовню тоже я развалил? И я взял это преступление под свой контроль и требую, чтобы все ежедневно что-то предпринимали и сдавали отчеты… И я же организовал убийство… Изверг рода человеческого!

Катя продолжала молчать.

– Ладно, успокойся. Хочешь, овсяного печенья погрызи. Овес успокаивает нервы.

Катя послушно взяла из пакета кругляшок печенья и начала грызть.

– Действительно помогает, Дмитрий Евгеньевич! Я и не знала.

– Старинный бельгийский рецепт.

– Нужно Никите присоветовать, а то он по этим собачьим питомникам мотается, сам стал злой, как цепной пес.

Самарин нажал на кнопочку электрического чайника, выглядевшего в его обшарпанном кабинете пришельцем из далекого будущего.

– Ладно, я понимаю, – Катя сменила гнев на милость. – Короче, можно было к Кириллу не ездить. Ничего нового я от него не узнала. Но он, к сожалению, все видел, потому что ждал мать у окна. И свет выключил, чтобы она не ругала его за то, что он еще не лег спать. А он все равно не мог заснуть, пока она не вернется.

– И он все видел? – спросил Дмитрий.

– В общих чертах – да. Двор у них темный, и он видел тень, которая бросилась к Новосельской, слышал, как она закричала, как собака напала на Тимура.

– Катюша, это очень важно. Он же очевидец! Слушай, а он долго ее ждал?

– Долго. Часа полтора, наверное. Он по часам подсчитал, сколько времени у нее может уйти на типографию и на телевидение, ну, и конечно, ему очень хотелось, чтобы она вернулась поскорее…

– В тот день он этой собаки во дворе не видел? А в предыдущие?

– Нет, – твердо сказала Катя, – я сама его пытала, как фашист коммуниста, он не видел такой собаки. Дверь открылась, и в кабинет вошел Треуглов.

– Иван Платонович, погодите, Катя расскажет об опросе Кирилла, сына Новосельской.

– Во-во, интересно, слышал ли он, как шумели Масленниковы?

– Вам эти Масленниковы, видно, спать не дают! – рассердился Дмитрий, хотя давно взял за правило на Треуглова не сердиться никогда. Какой смысл пенять на дождь, что он мокрый.

– Мне-то как раз дают, – серьезно ответил Треуглов, – я далеко от них живу, а вот соседям их не позавидуешь. – Он обратился к Кате: – Ничего ваш мальчик не говорил? Мол, Масленниковы из сорок пятой квартиры всю ночь дебоширили, нарушали общественный порядок?

– Нет, об этом он не упоминал.

– Может быть,, вы позвоните ему, спросите, – предложил Иван Платонович.

– Ну уж нет! – отрезала Катя. – Я уверена, что он ничего не слышал. А если вам очень нужно еще раз травмировать и без того травмированного ребенка, звоните сами!

Она встала и вышла из кабинета.

– Во взрывчатая! – покачал головой Треуглов. – И у меня, Дмитрий Евгеньевич, неудача. Масленниковы не знают, кто к ним вызвал милицию, но подозревают некоего Гришку, которого тогда в отделение увезли. Ищем этого Гришку, нужно, что ли, в розыск объявить.

– Погрызите овсяного печенья, Иван Платонович.