Текст книги "Муж мой - шеф мой? или История Мэри Блинчиковой, родившейся под знаком Тельца"
Автор книги: Елена Ларина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)
КРОВНЫЕ УЗЫ
Через два месяца после выхода папы из больницы наше кафе опять открылось. А еще через два началось страшное.
К тому времени пандемия расселения охватила весь город, будто средневековая чума – Европу. Наше предприятие «Блинчиков и К°» занимало очень выгодное положение: оно располагалось в цокольном этаже небольшого сталинского особнячка и окнами обеденного трактирного зала выходило на оживленную городскую магистраль, что связывала крупнейший спальный район с историческим центром. Место было чрезвычайно бойкое и многолюдное.
И некий владелец «заводов, газет, пароходов» положил глаз на наше кафе. То есть сам «мешок с деньгами» никогда не удостаивал нас своим появлением; вместо него приезжали помощники, «шестерки». Как я ненавидела этих наглых и лощеных молокососов, что с гнилыми улыбочками на мерзких лицах объясняли нам наши права! Они были еще отвратительнее, чем прихвостни Варика, потому что «действовали по закону». Нам с первых слов дали понять, что за «мешком» стоит административная власть, заинтересованная в том, чтобы постепенно прибрать к рукам недвижимость в центре города. Просить помощи было неоткуда.
– Если вы, уважаемые, в течение трех дней не дадите согласия на заключение сделки, придется включить счетчик, – мы сидели ни живы ни мертвы и молча выслушивали, что говорят продажные рожи в чистых белых воротничках.
После того как папа вышел из больницы, на всех переговорах мы присутствовали оба.
– Знаете, этакая хитроумная машинка, но в отличие от своего квартирного родственника, что считает киловатты, он будет крутиться в обратную сторону: с каждым днем предложенная сумма будет уменьшаться на пять процентов, – объясняли наглецы. – И это еще не все огорчения вашей заминки. Если вдруг возникнет желание возобновить переговоры, тогда вы их будете вести не с нами, а со службой охраны, а у этих людей свои, далекие от цивилизованных правил, методы общения.
Но отец, как и в прошлый раз, наотрез отказался: не продам вам ничего ни за какие деньги. Через три дня нам позвонили с вопросом, где и когда можно оформить сделку. «Сделки не будет!» – проорал папа в трубку и так швырнул ее на рычаг, что ни в чем не повинный тайваньский аппаратик раскололся на две половинки.
На следующий день к нам в офис пришла проверка из налоговой инспекции. Дела отец вел честно, и бухгалтерия не подвела. Отпраздновать эту маленькую победу мы не успели.
…В тот день после университета я заехала домой. Погода стояла ужасная – ноябрь, самый отвратительный месяц в году. Снега еще нет, и листьев на деревьях тоже, ветер с ног валит, все чихают и кашляют. В противоположность уличной, моя внутренняя температура, я чувствовала, поднималась, и я собиралась наглотаться таблеток, одеться потеплее и уже потом ехать в кафе. Мы теперь жили как на иголках, каждый день могло случиться что-нибудь непредсказуемое. Слава богу, в аптечке нашелся последний пакетик растворимого заграничного аспирина. Огромная красивая таблетка, брызгаясь пузырьками, вращалась в стакане по кругу. Держа лекарство в одной руке, другой я шарила в ящике шкафа, пытаясь извлечь оттуда шерстяные носки. Я уже поднесла спасительное питье ко рту, как раздался телефонный звонок.
– Да? Говорите.
После секундного молчания в трубке кто-то по-гадючьи хмыкнул, и потом раздалось: – Ну что, уважаемая, вас предупреждали. Не обессудьте уж…
В горле мгновенно пересохло.
– Кто говорит?
– Кто-кто? – На том конце провода матерно выругались и снова мерзко рассмеялись.
Я почти не дышала, крепко прижимая к уху трубку. Где-то вдалеке запиликал мобильный телефон. Я ждала. В трубке послышался какой-то треск, а затем голос из наглого переродился в подобострастно-услужливый, обращался он явно не ко мне:
– Да, Степан Борисович… Да, мы все сделали, как вы сказали… Да, так точно… Обязательно.
Снова треск, шум, и связь оборвалась. Я застыла на месте с трубкой в руках, короткие гудки проникали прямо в мозг. Степан Борисович! Да как же… Этого не может быть, при чем тут Степан?!
Засохший букет еще стоял в вазе на журнальном столике. На секунду мне показалось, что замысловатые, причудливо свернувшиеся листья напоминают бесцветного раскоряченного паука. Надо немедленно выбросить на помойку, мелькнула мысль, но я была не в силах даже притронуться к цветам. Только ни в коем случае не плакать, ни в коем случае…
От следующего телефонного звонка я подпрыгнула на месте. Ах они, сволочи… Сейчас я им покажу! Я схватила трубку и рявкнула:
– Попробуйте еще раз позвонить, и я вызову…
– Машенька, – еле живой мамин голос пробивался сквозь помехи на линии. – Машенька, папа…
В глазах потемнело, а ноги сами вдруг подкосились, в момент сделавшись ватными и безжизненными. Я нашарила бессильной рукой стул и упала на него.
– Мама, что с папой?!
– Машенька, папу избили прямо у кафе, был повторный обширный инфаркт, – мама едва не рыдала, сдерживаясь изо всех сил. Вдруг вспомнилось, как совсем недавно папка помогал маме тащить тяжеленные сумки по лестнице, а мама не давала и все отчитывала его. – Машенька, ему срочно нужна операция, но нет крови…
– Какой крови, мамочка?
Огромный паук сидел в вазе, распластав корявые белесые лапы.
– Врачи говорят, что требуется открытая операция на сердце и им нужна кровь. Но такой группы, как у папы, сейчас нет, и они не могут начинать…
Мне хотелось завыть от ужаса, но я понимала – если я сорвусь, надежды не останется никакой. «Блинчиковы – не сдаются!» Злость помогла мне взять себя в руки. Мы с мамой будто поменялись местами.
– Мама, где вы?
– Мы в кардиологическом центре, нас по «Скорой» сюда привезли. Машенька…
– Адрес! Мама, скажи адрес!
– Я не знаю… – похоже, маму тоже надо отправлять на операционный стол.
– Спроси у медперсонала, сейчас же! Я жду.
Видимо, уверенность моего тона немножко приободрила маму. Я записала на руке адрес и, велев маме, чтобы ждала меня, начала метаться по комнате. Только сейчас я сообразила, что мой приезд в больницу главной проблемы не решит. У папки – самая редкая группа крови, четвертая, мы с мамой все время над ним подшучивали, что он у нас, мол, самый редкий экземпляр.
Может, глотнуть коньяку? У родителей в шкафу всегда стоит дежурная бутылка – для гостей. В фильмах и книжках так всегда делают – принимают рюмку-другую и расслабляются. Но это в фильмах, а мне было плохо по-настоящему. Плохо и страшно. Дела принимали серьезный оборот. Что же предпринять, у кого просить помощи? Состояние было такое – хоть на улицу выскакивай и кричи. От бессилия я была готова разрыдаться. В отчаянии я набрала телефон Раевского, но его, естественно, не было дома.
Что делать? Маринка! У нее, по-моему, мать работает в каком-то медицинском учреждении. К черту личные отношения, не до них теперь! Я, как была, босиком, выскочила на площадку и со всей силы вжала звонок соседней квартиры.
– Мэри?
Маринка была удивлена даже как-то сверх нормы, но ее реакция меня не интересовала.
– Слушай, у нас беда, папе срочно нужна операция, и нужна кровь, а мама твоя – дома? – выпалила я с порога.
– Мама? Мэри, подожди, я не понимаю. Что случилось?
– Нам нужна кровь, четвертой, редкой группы, а твоя мама – медработник, – начиная раздражаться, проговорила я.
Босым ногам вдруг стало так холодно, и озноб пополз вверх по телу.
– Мэри, она в регистратуре в обычной поликлинике работает, – чуть смутившись, сказала Маринка.
– Четвертая гру… Что же делать? – предательские слезы подступили совсем близко.
Действительно, я с перепугу забыла, что Варвара Ивановна просто сидит в регистратуре и выдает больным карточки. Никакой крови у нее и быть не может. Я рухнула на пол и обхватила голову руками. Идти было некуда.
В глубине квартиры послышалась какая-то возня и препирания. Маринка не одна, а тут я со своими проблемами. Надо вставать и ехать в больницу, а там будь что будет. Ну неужели в целом центре – мне почему-то представился огромный медицинский центр, а папка лежит на носилках такой маленький – нет для него крови? Они же врачи! А папка – умрет! Я больше не могла сдерживаться и зарыдала.
…Кто-то крепко держал меня за плечо и тянул вверх. Ну и руки у Маринки, все-таки пошла в тренажерный зал, тупо пронеслось в голове. Я зажмурилась. Сейчас, еще три секунды повою и встану, умоюсь и…
Меня рывком подняли на ноги и трясли за плечи. Я открыла глаза. Сашка. Сашка? А, ну да, они же встречаются… А я такая страшная, отовсюду течет, боже мой!.. Сашка держал меня обеими руками, совсем как тогда, на диване, год назад, и черная кудряха все так же спадала ему на лоб.
– Хватит ныть, – грубо сказал Сашка и поволок меня к выходу. – Пошли, оденешься и поедем.
– Куда поедем?
Таланов помедлил с ответом.
– На дискотеку!
– Зач-чем на д-дискотеку? – от волнения я начала заикаться.
– Машка, не будь идиоткой, одевайся и поехали!
Сашка буквально выталкивал меня на лестницу.
– Иди, я жду тебя здесь! Носки не забудь надеть!
Я послушно помчалась выполнять приказ. Схватила первый попавшийся свитер и с трудом напялила. Голова просто раскалывалась. В ванной из зеркала на меня глянуло незнакомое опухшее лицо в обрамлении всклокоченных волос. Уже убегая, я заметила стакан на столике. Аспирин! Если я не приму лекарство, точно заболею… А если приму, то меня вырвет, быстро решила я и вылетела из квартиры. «Паука» выброшу, когда вернусь… Когда мы с папой и мамой вернемся домой.
Сашка о чем-то тихо говорил с Маринкой, водя длинным указательным пальцем по косяку двери. У нее было странное выражение, какое-то растерянное и жалкое. Увидев меня, она смутилась еще больше. Сашка снова больно схватил меня за локоть и потащил вниз.
– Счастливо вам!
– Спасибо, Мариша, – бросил на ходу Таланов, и мы покатились по лестнице дальше.
Я сидела одна в пустом больничном коридоре с голубыми стенами и ждала Сашку. Сидела на жутком коричневом стуле с прямой спинкой, склеенном с четырьмя или даже пятью своими собратьями. Придет же такое в голову, стулья приклеивать друг к другу. Мама – я была права – действительно нуждалась в медицинской помощи, и для нее нашлось место в соседней с папой палате. К родителям меня не пускали, и Сашка велел ждать в коридоре. После длительного тихого разговора с пожилым врачом, которого Таланов нашел в пять минут, достав всех в клинике, они вместе куда-то ушли. Я не знала, сколько прошло времени, часов у меня не было. Может, уже ночь? Рабочий день, судя по количеству белых халатов и хлопанью дверей, давно закончился. Стояла гнетущая пугающая тишина. Меня знобило. Надо было выпить аспирина… Отупение, как туман, властвовало во всем теле, голова не работала.
Я не понимала, где взять кровь и как спасти папу. На мои приставания в такси Таланов почти ничего не отвечал, отделываясь ничего не значащими фразами и заверениями в том, что «он разберется».
Наверно, я задремала. Когда я с трудом разлепила глаза, рядом был Таланов какого-то серого цвета. И ему плохо стало, испугалась я.
– Все в порядке?
– Да, Маш, теперь – в порядке, – бескровными губами ответил Сашка.
– Теперь? Ты… ты не заболел?
– Да нет, – Сашка усмехнулся и потер заострившийся нос. – Что ты на меня уставилась? Голова – два уха, все в норме.
Я боялась спрашивать дальше. Что значит «теперь»? Вечно он со своими сюрпризами и недомолвками! А вдруг папка…
Словно прочитав мои мысли, Сашка повернулся и взял меня за руку. Кисть была ледяной, наверно, такие бывают…
– Папу двадцать минут назад увезли на операцию. Она продлится долго, и надо ждать.
– Увезли? – у меня перехватило дыхание.
– Да. И мы ждем.
– Ждем?..
– Сиди спокойно.
Наверно, это хорошо, что увезли. Значит, где-то нашли кровь, необходимую папке, и все будет хорошо. Мы подождем, мы же вместе… Какая-то мысль не давала мне покоя… Мама!
– С твоей мамой ничего серьезного, просто очень поднялось давление, и она под капельницей, – сказал Сашка, сжимая мою руку.
Похоже, Таланов превратился в ясновидящего и научился читать чужие мысли. Ну и пусть, неважно, сейчас вообще нет ничего важного, кроме папы. А мы подождем, и все будет хорошо. Я машинально опустила голову Сашке на плечо и закрыла глаза. В голове слегка прояснилось, и меня почти не трясло. Мы молчали. Хорошо, что он рядом, он сказал, что разберется. Мужики на то и нужны, чтобы разбираться. Господи, зачем они такой цвет выбрали для стен? Голубой – это цвет радости, весны, смеха… Насмешка какая-то просто. Я снова заснула.
Всю ночь мы с Сашкой просидели в коридоре, находясь в полузабытьи. Пить и есть уже не хотелось. Иногда я просыпалась, взглядывала на Сашку, сопевшего под боком, и снова засыпала.
Длинный-предлинный узкий коридор, ярко-голубой, как небо летним днем, но солнца нет. Все чувства обострены, и я знаю, что папина душа сейчас мечется между ночью и светом. Моя – рвется на части. Я – в коридоре, я жду папу. Стены такие яркие, как папин смех, и я знаю, что сейчас дверь откроется, выйдет папа и весело скажет: «А это кто здесь сидит? А ну – марш домой!» Я сижу долго, но никто не выходит. Дьявольский страх тоненькой струйкой заползает внутрь меня, но я не пускаю. Сейчас откроется дверь, и грянет солнце, и голубое расцветится ярким, светящимся, слепящим, и папа выйдет, живой, здоровый и веселый.
Я жду. Хочется спать, но нельзя. Мэри – хорошая девочка, она ждет своего папу. Я таращусь глазами в дверь и не сплю.
И когда приоткрывается дверь, я остаюсь на месте, но папы нет. Что-то выползает оттуда тоненькой струйкой. «Папа?» Я медленно, как и должно быть во сне, привстаю с места. Голубой свет – такой яркий, что невозможно глядеть. Он заполняет собой все вокруг, и светлый шар катится по коридору. Шар завораживает, притягивает, околдовывает, и я смотрю на него, когда он проплывает мимо. Коридор длинный, но в конце нет света. Там нет ничего, там пустота, и мне вдруг становится страшно.
Шар – впереди, он вобрал в себя всю жизнь, прошлую и настоящую, и он катится вперед. Я хочу бежать за ним, но не могу. Не идут, не бегут, не двигаются ноги. Шар все дальше и дальше, коридор длинный-длинный, но я стою на месте. Будущего нет в этом шаре, и он катится вперед. Я кричу, но никто меня не слышит, даже я сама. Далеко-далеко, в конце коридора, появляется щелка. Я знаю, что бывает свет в конце тоннеля, но сейчас этого не нужно, это неправильный свет. Я снова кричу, но меня никто не слышит. Я знаю, что это папа, и я никогда его больше не увижу. Я плачу, но слез нет… И птицы летят. Откуда здесь птицы, думаю я, и уже нечем дышать. И это хорошо, зачем?..
Операция, как сказали позже, длилась шесть часов.
– Ну что, просыпайтесь, орлы боевые! – будил нас веселый громогласный окрик.
Пробираясь сквозь наваждение сна, я с трудом узнавала, где я. Стул очень жесткий, и рука потная и липкая, затекла – у Сашки, наверно, тоже. Врач в смешной белой шапочке на макушке довольно улыбался. Глаза у него были добрые-предобрые, именно такие, какие и должны быть у высококлассного хирурга: всезнающие, вечно усталые и с лучиками морщин. Я, во всяком случае, только так представляла себе папкиного доктора.
– А… где папа?
– Где положено, милая барышня, в реанимации.
Я охнула и зажала рот руками. Во сне все так и было… А почему он такой веселый? Видимо, поняв мое состояние, врач перестал шутить и сказал серьезно:
– После такой серьезнейшей операции ваш отец нуждается в реанимационном уходе, – и добавил: – Так бывает со всеми больными. А вам, молодой человек, еще раз – огромное спасибо, – и протянул Сашке плотную широкую ладонь.
Сашка, ошалело оторвавшись от дерматинового монстра, пожал ее обеими руками.
– Так папа не умрет? – тоненьким голосом спросила я.
«Белая шапочка» вдруг рассердился:
– Барышня, врачам нельзя задавать подобные вопросы!
Наверное, на моем лице было написано нечто такое, от чего он смягчился:
– Состояние очень тяжелое, но все показатели близки к норме, и мы надеемся, что организм справится. Всего хорошего, молодые люди, – шапочка съехала чуть вперед, доктор поклонился и ушел.
Я перевела дух.
– Саш, а зачем он тебе руку пожимал?
Таланов пожал плечами, ресницы нехотя сделали взмах – вверх-вниз.
– Откуда я знаю? Захотелось ему.
Захотелось… В Сашкиных глазах промелькнули знакомые смешинки-чертики. Я напрягла последние остатки сознания и… Ну конечно, он вернулся бледный, как смерть, и слегка пошатывался. Господи боже мой! Кровь! Я схватила его за руки:
– Ты сдал кровь, да? У тебя такая же группа, как у папы…
Я кинулась к Сашке на шею и в который раз разрыдалась.
Три дня отец находился между жизнью и смертью. На четвертый он пришел в себя, и доктор сказал, что кризис позади.
ПРОЩАЙ, КАФЕ
Папу отпустили домой только через месяц. Он стал инвалидом второй группы, ему полагалась пенсия и полный покой. Мы каждый раз вздрагивали при звуках телефона и все ждали, когда же объявятся прихвостни господина «денежный мешок» или он сам, лично. О том, что им может оказаться Степан, я решила до поры до времени не думать.
Неожиданно объявился Раевский и, как ни странно, даже привел с собой адвоката. Адвокат оказался другом детства, но не самого Миши, а отца Раевского. С приходом в нашу жизнь господина Гайтановича я даже подумала – тьфу, тьфу, тьфу, – что черная полоса закончилась и можно перевести дух.
…Мы сидели в ресторанчике Дома актера, вели беседу ни о чем и за чудным тамошним кофе поджидали встречи с Гайтановичем. Раевский был в тот день в ударе, беспрестанно шутил и отпускал комплименты.
– Здравствуй, здравствуй, племя молодое, незнакомое, – раздалось напевно вдруг где-то сбоку.
За болтовней мы и не заметили, как к нашему столику кто-то подошел. Это был, конечно, адвокат с большой буквы, наша надежда и опора – господин Гайтанович. Ничего не скажешь, умеет человек себя преподнести! Мы с Мишей невольно заулыбались. Тем временем тот, отчаянно жестикулируя и строя гримасы, продолжал:
– Извините за задержку, но, увы и ах, дела играют человеком, а…
– …человек играет на трубе! – бойко закончил фразу Раевский.
Адвокат непринужденно поцеловал у меня руку, не смущаясь, с грохотом придвинул себе кованый стул и, поерзав, утвердился на нем. Контакт был налажен мгновенно.
– Совершенно верно…
Гайтанович был невзрачным, небольшого роста мужчиной без возраста с каким-то неопределенным неброским лицом, на котором сидели цепкие пронзительные глазки, – до того момента, пока не открывал рот. Как только момент этот наступал, все менялось: чрезвычайно живые и подвижные черты приходили в движение, и адвокат начинал походить на гениального сыщика, у кого «нюх, как у собаки, а глаз, как у орла».
– Итак, чем могу служить, чем могу угодить, чем могу угостить? – мы переглянулись. – Первое правило деловых ланчей, молодые люди: сначала обезопасить себя от непредсказуемой энергетики официанта, а потом уже – знакомиться, представляться и вести взаимоприятную беседу о делах. Так что будем заказывать?..
Не вдаваясь в излишние юридические подробности, скажу, что Гайтанович блестяще провернул дело. Он оказался честным и порядочным человеком, и обширный круг знакомых в структурах власти позволил выручить за кафе довольно приличную сумму. Процент он взял себе, как и обещал, просто мизерный. Мы с родителями были бесконечно благодарны ему за поддержку в тяжелую минуту.
Несмотря на то что оформление бумаг и прочая финансовая канитель прошли без сучка без задоринки, я очень переживала. Слава богу, что мы не остались с носом. Благодаря виртуозной работе Гайтановича мы получили деньги, и довольно приличные.
Но семейного бизнеса больше не существовало! На последней вечеринке в кафе (которая стала возможной опять-таки проворному Гайтановичу, так как бизнес и, соответственно, место уже нам не принадлежали) я сдерживалась изо всех сил. Был канун Нового года, но настроение у всех было отнюдь не праздничное. Клавдия рыдала, никого не стесняясь. Все старались подбадривать друг друга, но вид у бывших специалистов был мрачный. Конечно, я была уверена, что без работы большинство персонала не останется. Они обязательно найдут себе место, только вот такого сплоченного веселого коллектива – уже, наверно, ни у кого не будет никогда.
У меня появилась уйма свободного времени. Никто не поверит, если я расскажу, сколько раз после университета я машинально проезжала нужную остановку и выходила на той, что вела к кафе.
Бездельничать я не привыкла, и занятия находились сами собой. Зимнюю сессию я снова сдала на ура, родители были счастливы. Папка очень сдал в последнее время, он-то переживал потерю бизнеса еще сильнее меня. Даже на вечеринку не пошел – боялся, наверно, не выдержать. Да и мама проявила себя неожиданно решительно: встала у двери, загородила собой проход и сказала: «Что хочешь делай, никуда не отпущу!» Пришлось папке покориться.
На семейном совете было принято решение о покупке жилья за городом, и папка воодушевился: всю жизнь он мечтал о своем хозяйстве. Предложений подобного рода имелось более чем достаточно, и после двух месяцев активных поисков мы остановились на чудесном, словно с рождественской картинки, домике в месте с говорящим названием Грибное. Правда, на приобретение домика ушла львиная доля вырученных за кафе средств, но он – домик – того стоил. Все удобства находились внутри, планировка была более чем удобной. К тому же теперь наше загородное чудо находилось почти что на берегу озера, и вид открывался потрясающий. Косметический ремонт решили отложить до лета.
Перевозил родителей осунувшийся и постаревший в последнее время старинный работник Добряков. О его тортах и пирожных ходила в городе слава, и любители сладенького специально ехали к нам, чтобы вкусить настоящего «птичьего молока» или бесподобных кнедликов со сливами. Он никак не мог привыкнуть к мысли, что папка больше не его начальник. Развалюха-«копейка» дребезжала на ухабах, и грусть накрывала нас, и слезы подкатывали к горлу.
Оставшись в квартире одна – папе прописали полный покой и свежий воздух, и маме пришлось взять долгосрочный отпуск по уходу, – я до умопомрачения драила квартиру, читала, занималась, стараясь как следует уставать за день. Тогда тревожные мысли в кровати перед сном меньше одолевали меня.
После той ночи в кардиологическом центре мы больше не встречались с Сашкой. Часто я ловила себя на мысли, что мы оба совершаем какую-то грубую ошибку. Но невидимую стену между нами невозможно было разрушить. Прощаясь утром в больничном коридоре, нам нечего было сказать друг другу. Оба чувствовали себя натянуто и принужденно.
– Всего тебе хорошего, Мэри, – глядя в сторону, сказал Сашка. – Звони.
– И ты тоже звони.
Расставшись, мы оба испытали невероятное облегчение. Все случилось так, как случилось, значит, нам не суждено быть вместе, уговаривала я себя. Родители восхищались Сашкой и его «самоотверженным поступком» и то и дело спрашивали меня, как он и что. Но, поняв, что я отмалчиваюсь и ухожу от ответа, перестали.
Папка выглядел замечательно, свежий воздух действовал на него самым что ни есть благотворным образом. Первым делом он привез откуда-то кобеля овчарки, назвал его Паганелем – в честь любимой книги своего детства – и посадил на цепь во дворе, перед этим предусмотрительно своими руками сколотив Паганелю будку. Затем обложился справочниками по животноводству и садоводству и принялся ждать лета, чиркая на полях какие-то одному ему понятные мудреные записи. Мама только вздыхала и, когда папы не было рядом, ласково называла Паганеля – «Поганец».
Глядя на папку, порозовевшего и довольного, я тоже понемногу успокаивалась, набиралась сил. В семье единогласно было решено раз и навсегда забыть страшные события и наслаждаться тем, что у нас осталось.
Прошедшие события настолько вымотали меня, что хотелось отдыха и покоя. На все каникулы я уехала в Грибное, в домик на берегу озера. Мне никто не был нужен, я одевалась теплее и часами ходила одна, слушая тишину и ни о чем не думая, – чтобы было спокойнее, папка спускал с цепи и отправлял со мной Паганеля. «На солнце иней в день морозный; и сани, и зарею поздней сиянье розовых снегов…» Умиротворение вливалось в душу, растворяя все беды и напасти и наполняя тело новыми силами.
В одном месте я особенно любила бывать: на высоком крутом берегу озера под вековой елью– великаншей гнездилась небольшая уступка-полянка. Прислонившись к необъятному смоляному стволу, я подолгу простаивала там, надежно укрытая зелеными лапами.
Укутанное белым покрывалом озеро сладко спало и видело сны. Вдалеке, на том берегу, чернела деревенька; рыхловатый дымок курился и потом растворялся в морозном разреженном воздухе. В стороне от деревеньки громоздился стеной темный, полный таинственности и сказок лес, а Паганель смирно сидел рядом и терпеливо ждал, подрагивая треугольными ушами.
