Текст книги "Офицеры-2"

Двое бросились к Ставру. Они закинули себе на плечи его руки, мигом доволокли до вертолета и, как мешок, забросили на борт. Они не знали, кто он, но в таких ситуациях думать опасно для жизни. Надо действовать: хватать мерзавца, как приказано, тащить в вертолет и убираться из этого проклятого места, где пули прошивают пространство во всех направлениях.

– Взлет! Взлет! – заорал квадратный.

Второй пилот, к которому был обращен этот приказ, потянул вверх дроссельный рычаг, и вертолет взмыл над кустарником.

– Мы потеряли двоих, Динар, – сказал человек, который, очевидно, был старшим в группе. Динаром он назвал квадратного.

– Одного, – уточнил Динар. – Мне сказали, что я должен подобрать семерых сукиных котов. Вас шесть.

– Этот не наш, – ответил старший, кивнув на Ставра.

– Вот как? Тогда откуда взялся этот кусок говна?

– Тебе видней. Ты приказал взять его на борт. Ставр понял, что у него есть все шансы еще раз

вылететь из вертолета, но теперь уже с пулей в голове. Но даже подыхая, он не собирался приседать и бить хвостом перед всяким сбродом.

– Да пошли вы все на хер, – заявил он, встречая зрачок в зрачок каждую пару направленных на него глаз. – Я не просил тащить меня в ваш сраный вертолет.

– Сынок, – сурово сказал Динар. – Этот сраный вертолет мой, и ору здесь только я. Понял?

– Дайте воды... – попросил Ставр.

4

Боль. Страшная боль пронизывала мозг. Голова разбухла от боли, и Шуракену хотелось разбить ее о стену. Но когда он попытался подняться, его повело и отбросило назад. К горлу подкатила тошнота. Шуракен инстинктивно свесил голову вниз, изо рта и из носа у него хлынула кровь. Он давился, блевал кровью и желчью. Зрелище было страшное, но кровотечение спасло его от непоправимой беды. Способный выдерживать запредельные нагрузки, организм сумел защитить себя. Кровеносные сосуды в носу и горле порвало, прежде чем это произошло бы в головном мозге. Кровотечение спасло Шуракена от смерти в лучшем случае, а в худшем – от паралича.

Через некоторое время боль стала терпимой. По-прежнему следуя только инстинкту, заставлявшему его, как раненое животное, встать на ноги, Шуракен поднялся с койки, со сбитого в ком солдатского одеяла, испачканного кровью и желчью. Ничего не соображая, он сделал два шага и уткнулся в стену, тупо повернулся, сделал пять шагов и уткнулся в закрытую дверь, снова повернулся и пошел обратно к стене. Так он кружил около двух часов, потом остановился в углу. Стены дали ему ощущение безопасности, Шуракен опустился на пол и прижался к ним спиной. Сознание застилал мрак отчаяния и тоски. Мир рассыпался, как головоломка. Шуракен, как сквозь амбразуру, видел только то, что оказывалось прямо перед глазами. Стоило повернуть голову или перевести взгляд, и картинка становилась другой. Никакой логической связи между дробящимися картинками Шуракен установить не пытался. Он не понимал, где находится, не узнавал камеры, из которой его вывел сталкер, не помнил ничего, что за этим последовало. Шуракен вообще ничего не помнил, потому что в его голове не возникало ни одной мысли, даже просто слов не было. Были только хаос и отчаяние.

Щелчок замка ударил по нервам, как разряд тока.

В камеру вошел дежурный прапорщик с подносом, на котором стояли тарелки. Он выматерился, увидев Шуракена, сидящего на полу в углу камеры. Лицо и майка у него были в засохшей крови.

– Ты только посмотри, что этот придурок с собой сделал, – сказал прапорщик оставшемуся у двери напарнику. – Он весь в кровище.

Прапорщик поставил поднос на стол и всего лишь сделал шаг к Шуракену. В следующий миг он грохнулся на пол, подсеченный ударом ног. Шуракен бросился на него сверху и оседлал, придавив к полу. Ударом в челюсть он отбросил назад притянутую к груди голову прапорщика и заставил его открыть шею. Следующий, смертельный, удар был нацелен в горло. Мускулы работали автоматически, подчиняясь вписанному в подкорку стереотипу боевых действий. Шуракен не бил, он убивал.

Прапорщика спасло только то, что его напарник оказался человеком достаточно решительным, а у Шуракена сейчас отсутствовала объемность восприятия, называемая видением поля боя. В нормальном состоянии он не выпустил бы из внимания второго противника и не пропустил бы страшный удар ногой в голову. На несколько секунд Шуракен вылетел в нокаут, а второй прапорщик схватил своего напарника за шиворот, волоком вытащил в коридор и захлопнул дверь камеры.

Через несколько минут пострадавший прапорщик был отправлен в санчасть со сломанной челюстью, а его напарник давал объяснения дежурному офицеру по поводу происшествия.

– Да он невменяемый отморозок, – заявил прапорщик. – Если бы я не сшиб ему башню, он бы просто размазал Мамонова по полу.

Дальнейшие наблюдения показали, что Шуракен действительно невменяем. Он часами кружил по камере или сидел в углу, прижавшись спиной к стенам. Желающих входить к нему в камеру не находилось, слишком очевидно было, чем этот эксперимент кончится. О невменяемости капитана Гайдамака было доложено начальству, и Профессору предложили дать объяснения по этому поводу.

– Я предупреждал о возможных тяжелых последствиях допроса под психотропными препаратами, – заявил Профессор. – У Гайдамака отсутствует социальная мотивация поведения, другими словами, разрушена личность. Он подчиняется только базовым инстинктам. Он постоянно чувствует себя окруженным опасностью, а так как он сотрудник специального боевого подразделения, обученный убивать своих врагов, то он действительно очень опасен.

– С этим можно что-нибудь сделать?

– Самосознание может восстановиться в любой момент, может не восстановиться вообще или восстановиться частично с шизофреническими деформациями.

– В таком случае им должны заниматься специалисты.

Желая как можно быстрее избавиться от никому не нужного, к тому же опасного человека, начальство велело готовить приказ об отправке капитана Гайдамака в госпиталь.

Шуракен не подозревал, какая страшная беда надвигается на него, но вряд ли его состояние можно было назвать блаженным неведением. Он кружил и кружил, инстинктивно ища выход из железобетонной клетки, или забивался в угол от смертельной тоски. Миски с едой ему ставили на пол у порога. За те несколько дней, в течение которых начальство переваривало ситуацию и принимало решение, Шуракен совершенно утратил человеческий облик, но животный инстинкт заставлял его находить пищу и отправлять естественные надобности в определенном месте камеры, где стояла параша.

Услышав щелчок замка, сидящий в углу Шуракен поднял голову и угрожающе посмотрел на открывающуюся дверь. Как в сильном и свирепом звере, страх пробуждал в нем ярость и готовность убивать. Но вместо озлобляющих его фигур, мельтешащих на пороге и быстро исчезающих за дверью, в камеру шагнул крупный мужчина в черных джинсах и дубленой куртке с меховым воротником. Он сильно хромал и опирался на трость. Увидев засевшее в углу звероподобное существо, он крепко выматерился.

В душе Шуракена вдруг шевельнулась тревога узнавания. Это было первое человеческое чувство с того момента, как он оказался в этой камере. Чувства Шуракена мучительно напряглись, но все усилия зацепиться за проблеск человеческого самосознания, памяти, пока напоминали попытку немого заговорить.

Человек с худощавым ястребиным лицом, обширной плешью, окруженной плотно прилегающими к черепу седыми волосами, и жесткой щеткой таких же коротких, пробитых сединой усов с отвращением осмотрел камеру: кровь, объедки, зловонная параша. В его холодных серо-голубых глазах сверкнула вспышка гнева. Но когда он снова повернул голову к Шуракену, твердый взгляд, направленный прямо в зрачки, был спокойный и властный.

– Встань, – приказал он.

В его голосе прозвучал волевой посыл такой силы, что ему нельзя было не подчиниться. Шуракен машинально поднялся на ноги.

– Следуй за мной.

Шуракен много раз слышал этот приказ, и всегда он означал конкретное целенаправленное действие, осмысленные усилия и достижение цели. И сейчас в его сознании возник ответный волевой импульс, который как проблесковый маяк прорезал царящий там хаос.

– Командор...

Все, слово было произнесено, имя названо. Разрозненные куски головоломки сложились, Шуракен осознал, кто он, увидел себя в омерзительной, загаженной клетке и почуял отвратительное зловоние. Он не представлял, что такого человека, как он, можно довести до подобного позорного состояния. Шуракен был уверен, что его можно убить, но нельзя унизить. Оказалось, что это не так.

Следом за Командором Шуракен вышел из камеры. За дверью их ждал адъютант Командора Костя, везде сопровождавший его и исполнявший различные поручения. В руках он держал такую же, как на Командоре, летную куртку на натуральном меху.

– Помоги капитану одеться, – приказал Командор.

Адъютант невозмутимо подал Шуракену крутку. Точно такую куртку и черный комбинезон Шуракену выдали, когда он был зачислен в элитное боевое подразделение и прибыл на учебную базу. Ощущение на плечах тяжести одежды, согревавшей когда-то в любую погоду, дало еще один ориентир для возвращения к себе такому, каким он был до того, как его сломали.

Теперь Шуракен понимал, что с головой у него очень плохо. Память и самосознание начали как бы оттаивать, возникли слова, обрывки мыслей. Но все пока было сумбурно. Разум лихорадило от противоречивых чувств, и единственное, за что Шуракен мог зацепиться, было безграничное доверие к Командору, благородная преданность учителю, жестко и честно, без поблажек и снисхождения обучившего жестокому ремеслу.

Случайно или нет, но, пока шли по переходам, напоминающим лабиринт, они не встретили^ни одного человека. Тут следует уточнить, что, когда Командор явился за своим сотрудником, его предупредили, что Шуракен опасен, и предложили надеть на него наручники, прежде чем вывести из камеры. Ответ Командора по форме далеко превосходил все известные образцы общеупотребительного мата, а по смыслу сводился к предупреждению, что если по пути на глаза Шуракену попадется хоть один человек, с которым ему захочется расквитаться, то Командор ему в этом мешать не станет. Наконец шагавший впереди Командор открыл тяжелую бронированную дверь. Шуракен увидел мягкий пасмурный свет зимнего дня и почувствовал на губах ни с чем не сравнимый вкус свежего морозного воздуха.

Буквально два дня назад повалил густой снег, и землю укрыл настоящий зимний покров. И сейчас в полном безветрии пушистые белые хлопья медленно опускались в колодец внутреннего двора, со всех сторон замкнутого железобетонными плоскостями с рядами стандартных казенных окон. Невесомые холодные хлопья ложились на жесткую щетку коротких волос Шуракена, на его дикую щетину и продубленную свирепым чужим солнцем кожу.

Шуракен чувствовал, как вместе с холодным воздухом в грудь входит сила и пьянящее счастье. Все-таки он вернулся.

5

Судя по тому, что после сигнала к подъему народ хоть и зашевелился, но не спешил вскакивать с коек, строгой дисциплины в этом заведении не придерживались.

Готовый в любую минуту вступить в драку за свою жизнь или честь, Ставр лег спать одетым, поэтому ритуал утреннего облачения был предельно лаконичным – он просто застегнул пряжку на поясе. Даже ботинки надевать не пришлось. Зная, что хорошая обувь всегда представляет практическую ценность, он лег не разуваясь. Ботинки и пояс были его собственные, все остальное ему выдали с армейского склада.

Вертолет Динара доставил Ставра на американскую военную базу за пределами Сантильяны.

Ставр увидел вертолетную площадку, обнесенную капитальным забором из железобетонных панелей, обложенную мешками с песком сторожевую вышку и

маленький звездно-полосатый флажок на капоте подъехавшего джипа.

«Америкосы... интересно, что вы делали в Санти-льяне?» – машинально подумал Ставр, хотя теперь его это уже не должно было интересовать.

– Вы хотите что-нибудь сообщить о себе? – спросил Ставра сержант, вылезший из джипа.

– Нет, – ответил Ставр.

Больше вопросов ему задавать не стали, он был в настолько плохом состоянии, что разбираться с его личностью не имело никакого смысла. Сержант доставил его в госпиталь.

Когда санитары сняли с него одежду и отодрали присохшие к ране на спине лоскутья распоротой острыми сучьями ткани, они обнаружили, что в загноившейся рванине копошатся мелкие белые черви. Пожалуй, Ставру повезло, что он этого видеть не мог.

Ставр все еще стоял на ногах и был способен двигаться только благодаря самолюбию. Голый, как Адам, он сам вошел в операционную. Армейский хирург сунул широкую, короткопалую клешню в подставленную ассистентом перчатку и, поворачиваясь к столу, сказал:

– Считай, что тебе повезло с этими червями, парень. Могу сказать наверняка, они спасли тебя от гангрены. Черви, как известно, живого мяса не едят.

От этого заявления Ставра повело, пол начал уходить из-под ног.

– Ложись на стол брюхом вниз, – как из-под воды услышал он голос хирурга.

Потерять сознание, уже лежа на операционном столе, было менее позорно, чем грохнуться в обморок при слове «черви» и валяться на полу, откуда санитарам придется подбирать его, как падаль. Ставр схватился за край стола и неловко завалился боком на холодную металлическую плоскость, покрытую зеленовато-серой эмалью. Санитар и ассистент повернули его на живот. Прикосновение к холодному металлу прояснило сознание, но Ставра это не обрадовало. Он смертельно устал и хотел отключиться, чтобы уже ничего не видеть, не слышать, не чувствовать.

«Ничего, – подумал он, – сейчас дадут наркоз...»

– Так, посмотрим. – Хирург склонился над Ставром и начал осматривать рану. – Отлично поработали, ребята, – пробормотал он, очевидно обращаясь к червям. – Но у меня для вас плохие новости: обжорка закрывается. Как тебя зовут, парень?

– Ставр.

– Ситуация такая, Ставр, эта царапина не кажется мне достаточным основанием для общего наркоза. Думаю, под общим наркозом ты побываешь еще не раз, так что давай сэкономим ресурс организма. Я сделаю тебе укол, но это, конечно, совсем не то, что общий наркоз. Ничего, потерпишь. Извини, но тебя привяжут.

– Не надо... – пробормотал Ставр.

Ему казалось, что в венах у него не кровь, а огненная лава. Он опустил пылающую голову на скрещенные перед собой руки.

– Я сделаю все очень быстро, – пообещал хирург.

После укола наркотика Ставр «улетел», но он слышал голоса хирурга и ассистента, звон инструментов и чувствовал адскую боль, когда выскребали заражен-

ную рану. Боль существовала отдельно от него и имела вид безумной багровой звезды.

Когда все было кончено, ассистент, прижимавший голову Ставра к столу, разжал ему челюсти и вытащил свернутый из марлевых салфеток жгут, который его заставили зажать в зубах, чтобы, стиснув, он не раскрошил их.

За три недели в госпитале Ставра добросовестно привели в порядок. Один раз его спросили, кто он, но Ставр отказался сообщить о себе какие-либо сведения, кроме псевдонима, своего боевого прозвища, выгравированного на медальоне вместе с группой крови. Когда врачи решили, что они в полной мере выполнили свой долг по отношению к нему, Ставру выдали камуфляжные штаны и куртку, на этот раз песоч-но-коричневые – в цветах пустыни, и вернули все имевшиеся при нем вещи, разумеется, кроме оружия. Особенно Ставра обрадовали его собственные ботинки. Разношенные и севшие по ноге, как вторая кожа, только более прочная, они хорошо фиксировали голеностопные суставы, страхуя их от случайных вывихов. А специальный протектор с грунтозацепами гарантировал прочный контакт с землей во время резких и стремительных движений в бою. Для человека его образа жизни обувь имела в буквальном смысле жизненно важное значение. Второй вещью, порадовавшей Ставра не меньше, чем ботинки, был пояс. Хитрая пряжка на нем расстегивалась одним движением пальцев, в критический момент пояс в его руках превращался в оружие.

Полковник, командир гарнизона базы, которому предстояло решить его дальнейшую судьбу, носил на лацкане безупречного кителя значок выпускника престижной военной академии и курил толстые вонючие сигары по три доллара штука. За его спиной стояло звездно-полосатое знамя, на стене в застекленных рамках висели грамоты, полученные его подразделением, на столе растопырил крылья бронзовый орлан-белохвост. «Офицер и джентльмен» оценил независимую стойку Ставра и его прямой, ненапряженный взгляд, в котором не было ни тени беспокойства. Но он нюхом чуял, что Ставр не армейский человек. Несмотря на то что он встал точно там, где ему следовало стоять в кабинете офицера, занимающего здесь высшую должность, в нем явно угадывалось презрение к субординации. Полковник понял, что Ставр чувствует себя на равных с ним. По всем признакам полковник принял Ставра за наемника. Человек порядка и дисциплины, он терпеть не мог этих псов войны, однако вынужден был признавать, что иногда автономно действующий индивидуал решает некоторые задачи эффективней и с меньшими потерями, чем взвод пехотинцев.

– Я предоставляю вам выбор, – заявил полковник. – Вы называете свое подлинное имя, звание, если оно у вас имеется, и страну, гражданином которой являетесь. Тогда вас передадут представителям вашей страны. В противном случае я отправлю вас в фильтрационный лагерь.

– Что это за заведение? – спросил Ставр.

– Обращаясь ко мне, вы должны говорить «сэр», – резко сказал полковник.

– Да, сэр. Что такое фильтрационный лагерь, сэр? – повторил вопрос Ставр.

– Место, куда собирают разный сброд, промышляющий грязной работой с оружием в руках.

– И там этих плохих парней перевоспитывают в духе христианской морали, сэр?

– Ими занимается следственная комиссия. А по результатам их или принудительно высылают на родину, или передают в руки закона, если человек объявлен военным преступником в каком-нибудь из государств Западной Африки. Случается, дело кончается расстрелом.

Выбора у Ставра не было, ни при каких обстоятельствах он не имел права заявить о своем российском гражданстве, тем более о принадлежности к спецподразделению внешней разведки КГБ. Выбираться предстояло самостоятельно, поэтому он сказал, что не имеет ничего против отправки в лагерь. Он был уверен, что нет такого места, откуда нельзя бежать. Очевидно, полковник понял ход его мысли.

– Желаю удачи, – усмехнулся он на прощание. Перелет оказался долгим. Уже на закате вертолет

приземлился на каменистой площадке на дне обширного каньона, который представлял собой глубокую трещину в гранитном основании безжизненного, как необитаемая планета, плато. Ставр увидел несколько плоских железобетонных строений, обнесенных ржавой сеткой и колючей проволокой. Ни вышек, ни пулеметных гнезд, ни сторожевых собак не было.

– Капитан Хиттнер. Я начальник этого чертового заведения, – представился Ставру низкорослый, сильно нетрезвый человек в кителе американской военной полиции.

Весь его облик, а особенно физиономия с блекло-голубыми глазками откровенно заявляли о полном отсутствии порядочности и привычках мелкого злодейства. Это был тип, совершенно противоположный «офицеру и джентльмену» – командиру базы, с которым Ставр имел дело утром. Ставр решил, что пора наконец четко выяснить свой статус.

– Ты арестован военной полицией и будешь задержан до установления личности и вьыснения, чем ты, черт тебя побери, занимался там, где попался нашим парням, – ответил Хиттнер.

– Я никому не попадался. Я просто оказался в их вертолете.

– Наверно, это была твоя ошибка.

– Это смотря с какой стороны посмотреть.

– Во всяком случае, пока на тебя распространяется весь свод законов о правах личности, но даже не представляю, какую пользу ты сможешь из этого извлечь. А, да, тебя будут кормить и не заставят работать, вот, собственно, и все, счастливчик, добро пожаловать в чистилище. Давай раздевайся.

– Зачем?

– Я обыщу твое барахло на предмет оружия и наркотиков.

Пока Ставр раздевался, Хиттнер достал из ящика канцелярского стола регистрационный журнал, дактилоскопический бланк и железную коробочку с типографской краской. Корявым почерком вписал псевдоним Ставра в регистрационный журнал, на страницах которого было полно кличек на всех европейских языках, и снял отпечатки пальцев. Хиттнер обыскал и вернул Ставру его одежду, затем он послал одного

из своих подчиненных за человеком, который должен был сфотографировать нового «клиента». Но фотографа так и не смогли привести в дееспособное состояние.

– Ну и черт с ним, – решил Хиттнер, – пусть дрыхнет. Если его даже удастся поднять, негодяй морду от жопы не отличит. Ну все, иди пока. Охранник Купер покажет тебе твое место.

Над каньоном висел Южный Крест. Два прожектора освещали плац, на котором здоровые парни драли глотки и пытались переломать друг другу ребра, играя в американский футбол.

Показывая дорогу, охранник шел впереди, безрассудно оставляя пленника за спиной. Ставр подумал, что на месте этого Купера он не оставил бы у себя за спиной самого опасного на этом континенте хищника – белого человека.

Когда они проходили под железной фермой, на которой висел прожектор, Ставр услышал странный сухой треск над головой, что-то захрустело под подошвами ботинок. Подняв голову, он увидел, что в луче прожектора кружится плотная стая крупных насекомых, их жесткие крылья и издавали этот характерный треск. Обжигаясь о раскаленное стекло прожектора, насекомые падали, как сухие листья. Ставр, пожалуй, слишком нервно стряхнул несколько полудохлых тварей, зацепившихся когтистыми лапками за его волосы и куртку. После истории с мухами, разъевшими и загадившими ему раны, он возненавидел мелкую летающую сволочь.

Судя по расположению и виду плоских железобетонных строений, раньше здесь была мелкая военная база. Барак, в который Ставр вошел следом за охранником, внутри представлял собой обычную казарму. Короткий коридор привел в нищее казенное помещение, обозначенное как жилое рядами армейских коек. Под низким грязным потолком на крысиных хвостах проводки болталось несколько тусклых от слабого накала и пыли лампочек, высвечивавших только проход между койками.

С заходом солнца обитатели лагеря выползали из душной казармы, под крышей которой они отлеживались весь долгий, невыносимо жаркий день, поэтому сейчас в помещении никого не было. Охранник показал Ставру на одну из свободных коек и ушел.

Через затянутые москитной сеткой окна и гулкие стены в казарму проникал бешеный рев и свист игроков и болельщиков, доносившийся с плаца. Но Ставр решил туда не ходить. Он считал, что не имеет смысла знакомиться с товарищами по несчастью, потому что завтра же он постарается удрать из этого заведения. А раз он не намерен здесь оставаться, то чем меньше людей его увидят, тем больше шансов не нарваться на неприятности. Он предпочел использовать ночь для отдыха, а не для драки.

На железной койке лежал тощий грязный матрас, подушка под стать и тонкое грубое одеяло. Ставр лег, не раздеваясь, не только от отвращения к грязной постели, но и полагая, что если ему все-таки придется драться, то заниматься этим удобней в штанах, чем без штанов.

На следующий день, разбуженный сигналом к подъему, Ставр открыл глаза, увидел дневной свет, с трудом просачивающийся сквозь плотную сетку на окнах, и удивился, что ночь прошла без происшествий.

Он поднялся и, не обращая ни на кого внимания, пошел к выходу.

При дневном освещении вся убогость и прокля-тость этого места предстала во всей своей очевидности. Гранитный фундамент плато покрывал тощий слой бесплодной глины, смешанной с крупным йеском. От жары он спекся в кору, по прочности не уступающую асфальту. Казарма, столовая и административное здание образовывали каре, в котором был замкнут сухой и пыльный плац. Разрисованные похабными картинками и надписями на разных языках, стены казармы и столовой служили скрижалями, на которых утверждали себя непримиримость и дерзость духа, гнусность и низменность воображения.

Увидев колонку артезианской скважины, Ставр направился к ней, предвкушая удовольствие облиться холодной водой. Но он понимал, что в этом проклятом месте, где от зноя глина спеклась в асфальт, скважина – одна из самых напряженных точек. Поэтому Ставр не спешил и готов был продемонстрировать вежливость и прочие хорошие манеры тем старожилам лагеря, которые уже подтянулись к колонке. Среди них он заметил здорового парня, похожего на кинотипаж головореза из американской морской пехоты: мощный, при этом стройный корпус и правильной арийской формы голова с бритым затылком и висками. Издали он даже напоминал Шуракена, собственно, поэтому Ставр и выделил его среди других, а вовсе не потому; что он был здоровый, натренированный кусок мяса.  Но когда они сошлись у колонки, Ставр почувствовал, что в парне нет ни великодушия, ни спокойного дружелюбия Шуракена. Особенно его насторожили маленькие хрящеватые уши, слишком плотно, как у бультерьера, прижатые к черепу. Ничего случайного во внешности человека не бывает, эта черта могла быть знаком, предупреждающим о соответствующих свойствах натуры обладателя бультерьерных ушей – например, тупой и упорной злобности.