Текст книги "В роли себя самой"

Автор книги: Елена Проклова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

Круг начал сужаться: что-то прорезалось в районе Сокола, еще где-то что-то, на том же удалении от центра. Я мотала головой:

– И это не подходит, не успеваю. Спасибо, не нужно. Только в районе Садового кольца.

– Ну нету, нету!

– Тогда ничего не надо.

– Да сядьте вы! У меня написано: срочно и доложить! Ну, вот: две квартиры – на улице Горького и в районе Тишинки, на улице Красина.

– Вот, вот эту хочу! На Горького не надо, а давайте остановимся на Красина!

– Здесь еще ждать два месяца, а на Горького все готово.

– Нет, я подожду!

– Странная вы женщина, вам лучшее предлагают.

– Ничего, ничего.

– Но это уж вас точно устроит?

– Да, точно!

– Уф, слава Богу. Свободен...

И пошел докладывать.

Вот так мой нерешаемый вопрос решился меньше, чем за сутки. Через четыре дня я была на собрании кооператива, который достраивался, где вытащила жребий – номер квартиры. Через месяц я въехала, и счастливей меня не было на свете человека.

Да, это было счастье, кто из советских людей его не поймет? Хотя "обстановка" моей квартиры в течение двух примерно лет состояла только из штор и... шкур. На съемках в Узбекистане мне надарили ворох белых, классно выделанных овчин, они и стали постелью, коврами, креслами, стульями. В доме царило сплошное шкурничество. Потому что после премии денег мне снова хватало только на то, чтобы поесть и одеться...

На полу лежали люди и шкуры.

Пели песни, пили вина, и тут

Затрубили во дворе трубадуры,

Хвать стрелка и к королю волокут.

Без "хвать" не обошлось – конечно и увы. Не так, как в песне Володи, но ведь у судьбы неисчерпаемый запас неожиданностей.

Пока я обреталась то тут, то там без собственного пристанища, дочка моя Ариша почти постоянно жила на улице Ермоловой, у бабушки с дедушкой. Другого варианта не было и быть не могло. Все мы друг друга любили, обожали, но в общении, в заботе о ребенке мне приходилось ограничиваться нечастыми и непродолжительными налетами и наездами. Благодаря квартире и другим обстоятельствам моя жизнь как-то стабилизировалась к дочкиным 10-11 годам. Я вышла замуж второй раз, за Александра Дерябина. Теперь не надо было уже так надрываться, берясь за любую работу подряд. "Центр тяжести" в моей жизни во многом сместился на проблемы дома и семьи. Мечта забрать дочку, заботиться о ней, воспитывать как полагается, готова была сбыться.

А дочка сказала мне:

– Я не хочу уходить от бабушки с дедушкой. Я тебя очень-очень люблю. Но останусь жить здесь.

К этому я была абсолютно не готова. А мои родители поддержали внучку. Вот так все получилось. Ариша осталась у моих родителей.

Кто был прав, кто не прав? И в чем? Все были правы. Потому что поступали по принципу "не могу иначе". Я не могла не работать так бешено отнюдь не ради одних только собственных успехов, но и для того, чтобы наконец-то удобно обустроить быт, обеспечить жизнь своего ребенка. Не могла не оставлять ее надолго с родителями – этот вариант был таким естественным и таким благополучным для всех.

А ребенок мой на протяжении своих лет, таких еще зависимых от присутствия тех, кто рядом, не мог не сориентироваться именно на тех, кто был рядом каждый день. Да если бы и реже: разве мои родители не способны вызвать у родного (нет, даже у любого!) человека самую искреннюю любовь к себе? И этой любовью уже нельзя было манипулировать, ограничивать ее во времени и пространстве.

Понять моих родителей еще легче. Им было из чего выбирать. Или целиком и полностью, сегодня и каждый день, есть при них родной ненаглядный человечек, любящий, любимый, нуждающийся в их заботе – а значит, их жизнь полна, разнообразна, не проваливается в пропасть одного лишь неотвратимого старения. Или человечек этот уходит и "уносит с собою небо", возвращаясь только время от времени, от случая к случаю. Разница в таком выборе видна невооруженным глазом.

Позиция каждого из нас заслуживала и понимания, и уважения. Ведь своим выбором никто никому не мстил, не было никаких стрекоз и муравьев: "Ты все пела? Это дело. Так поди же, попляши..." Нет, уж чего не было, так не было. Все были только правы, безусловно правы. И всем было больно. Но каждый чувствовал боль – как свою, так и боль другого.

Кому было больнее всех? Конечно, мне.

И кто в конце концов должен был уступить? Конечно, я. Я и уступила. Отказалась от той награды, к которой долго и трудно подходила, подступала все ближе и ближе – как мне казалось.

А кто-то, возможно, скажет, как же мне крупно повезло: и ребенка мне вырастили, и дали пожить в свое удовольствие в "блатной" квартире – что еще надо молодой женщине, к тому же не обделенной вниманием и успехом? Да, именно: что еще надо?... Об этом мне трудно сказать, и всегда было трудно, потому что самые тяжелые для меня переживания, как правило, не находят выхода в словах. Мне бы и хотелось, что называется, "выговориться", а я не могу. Но то, что зажато внутри, все равно, конечно, требует выхода и даже прорывается наконец – хотя порою в таком далеком от первопричины виде и образе...

Все было так плохо, когда Аришка решила со мной не жить.... Однажды мой бывший муж Виталий Мелик-Карамов предложил, что он за мной заедет, отвезет меня после спектакля на дачу к родителям, где с ними тогда оставалась наша дочка. Машины у меня в тот период не было, я обрадовалась:

– Хорошо, заезжай, конечно!

И вот было время уже около полуночи или за полночь, когда мы ехали к Новому Иерусалиму по Рублевке. Там мы оказались потому, что Виталий знал какую-то новую дорогу, удобную. Но мы все-таки мало-мало заплутали, останавливались, пошел уже второй час ночи. Но – ничего, погода хорошая, в машине – музыка, приятное что-то. И вдруг Виталий кричит:

– Смотри, смотри!

Я глянула, куда он показывал – и обмерла. А когда оцепенение прошло зарыдала. Так, что уже не могла остановиться, со мной началась истерика. Спрашивается, от чего?

От того, что с боку от машины, не отставая от нас и не обгоняя, совсем рядом, мне бы только руку протянуть за окно, бежал лосенок. Бежал себе и бежал, все время с той же скоростью, с какой мы ехали. А я захлебывалась слезами...

Виталий остановил машину:

– Ты что, с ума сошла?

Я ничего не могла сказать. Просто одной внезапной частицы природной красоты, одного только вида этого лосенка – красивого, свободного лесного зверя – оказалось достаточно, чтобы мне взорваться, накопив слишком много тяжести в душе, всего такого нерешенного, запутанного, больного.

Я плохо понимала, что со мной происходит. Но так или иначе надо было жить дальше.

Глава 7

РОДИТЕЛИ, ДЕТИ, БРАТ, МУЖ...

Но просто жить, не задумываясь над тысячами "почему",– это не для Девы. Постоянная черта Дев – всякое упорядочивание, раскладывание всего по полочкам, и вещей, и мыслей. И у меня, как бы страстно я ни переживала то или иное событие, обязательно наступает период для трезвых вопросов и ответов.

Например, по поводу того, что значит короткое слово "дом". После того, как я "уступила" свое дитя дедушке и бабушке, у меня был, согласитесь, повод хорошенько подумать над этим словом. И над другими, близкими к нему по значению: семья, очаг, родители, поколение...

"Бери шинель, пошли домой..." – пойдем на родину. Когда "дом" значил "родина", в нашей психологии того времени не возникало никаких противоречий. Оба понятия сливались, окрашенные теплым чувством. И мнение каждого на этот счет не отличалось от мнения всех.

А вот если "дом" следовало понимать в его буквальном, гораздо более личном смысле, то тут начинались очень большие сложности. Не стоит теперь считать это воспоминание, эту мысль общим местом или чем-то слишком малозначительным. Не случайно сейчас выпускают очень много телепередач и целых программ на материале "ретро". И лучшие из них – те, которые до самых мелочей, с максимумом подробностей раскрывают тему частной жизни, семейную, бытовую. Космос, целина, новые стройки и новые книги, фильмы, картины – все это важно, но никак не само по себе, а каждый раз – в отдельном преломлении: чья-то жизнь, чья-то судьба, на которых отразились и стройки, и полеты, и все остальное.

Было время, когда надо было мыслить иначе: "раньше думай о Родине, а потом о себе". А "о себе" – значило "обо всех своих близких". И поэтому так трудно было понять простую мысль Достоевского о царстве небесном и слезе ребенка. То же можно сказать и о Толстом: его "мысль семейная" была для нас притоптана, заглушена, испорчена.

Теперь до многих правильных и простых мыслей мы доходим заново, с огромным опозданием. Такое занятие иногда кажется мне разбиранием вручную завалов огромных каменных плит – ради того, чтобы увидел свет маленький цветок, совсем почти заглохший в мощном этом погребении. А ведь дело не только в образовании, в правильном преподавании литературы, истории культуры и философии. У всех нас было бы куда меньше всяких искусственных сложностей в сознании, если бы в детстве для каждого из нас слова "дом" и "семья" значили бы больше, чем они значили.

Дедушка рассказывал и рисовал мне, что жизнь прожить – не поле перейти. Не поле – а страшную пропасть. Один урок, но как он запал в память! Почему же не запомнилось больше? Хотя бы потому, что времени не хватило. Ведь даже то, которого хватило, досталось мне случайно – за счет нехождения в детский сад. А многим ли так исключительно повезло?

Я готова воздать честь и хвалу всем людям, которые "сами себя сделали", без учителей, примеров и образцов для подражания. Правда, границы такой "самодеятельности" всегда вызывают у меня серьезные подозрения: как знать наверняка, где кончается сам человек, самостоятельный делатель себя, и начинаются другие, оставившие в нем свой след, свое влияние? Они ведь обязательно были, как же иначе...

Надо только разглядеть. И мне хочется разглядеть – многое, до многого докопаться. Это не любопытство, удовлетворяемое подглядыванием, это что-то другое...

Во всем мне хочется дойти

До самой сути.

В работе, в поисках пути,

В сердечной смуте.

До сущности протекших дней,

До их причины,

До оснований, до корней,

До сердцевины.

Все время схватывая нить

Судеб, событий,

Жить, думать, чувствовать, любить,

Свершать открытья...

Как я рада, что есть у Пастернака эти строки – почти всем известные, но разве от этого они что-то потеряли?

И, "свершая открытья" в себе самой, я думаю, что очень многое у меня не от меня. Конечно, почти ничего я не могу считать простым заимствованием, списком, копией – как в отношении себя, так и в отношении других людей. Мне всегда хочется спорить, когда я слышу высказывания типа "заедает среда", "друзья плохо влияют" и так далее. Нельзя рассуждать так примитивно, все в жизни гораздо сложнее. И проще одновременно.

Может быть, мне было бы проще доходить до сути, будь у меня эталон для сопоставления – человек, чей авторитет оказался для меня столь великим, всеобъемлющим, решающим, что я могла бы всю жизнь сверяться с образом и поступками этого человека. Я с чистым сердцем говорю, что присутствие в моей жизни такого человека, личности, которая бы вызвала во мне желание подражать и равняться по ней, было бы, наверное, для меня немалым благом. Но...

У всего моего поколения благодаря советскому воспитанию многие правильные ориентиры оказались стерты. Личности перестали представлять для нас авторитет. Авторитет был у партии, у коллектива, у каких-то организаций. От авторитета личности нас отучили. Такая категория – личный авторитет умного человека, интересного человека – вообще выпала из обращения, нас отучили ею мыслить, что я встречаю как в себе, так и во многих других людях.

И авторитет родителей подвергся в нашем обществе тому же. Школа и пионерская организация значили больше, Павлик Морозов оставался абсолютно бессмертен, хотя со временем людоедский ореол вокруг его образа несколько померк. Так что понятие "авторитет личности" стало для меня оформляться очень поздно. До него существовало (и теперь тоже сохранилось) понятие "авторитет идеи". Вот идее я буду подражать, носиться с ней, и параллельно в чем-то, возможно, буду считать авторитетом того, кто привел меня к этой идее, разделил ее со мной.

Наверное, плохо то, что я с трудом запоминаю имена и названия. Причин тому две. Первая: память, должно быть, стихийно экономит себя, чтобы я могла помнить свое, актерское, текст, рисунок роли и т. д. И вторая: во всем, что мной прочитано, узнано от какой-то личности напрямую или через созданный ею текст, мне важней всего переданная мне мысль. Так что невольно "за бортом" остается все прочее: как звали героев, какое заглавие было у рассказа или повести, кто его автор. Хвастаться тут нечем, просто говорю, как оно есть.

Надеюсь, что люди, от которых я переняла что-то важное для меня, не будут в претензии за мое "пренебрежение" к ним как к персонам. Дело ведь не в том, что люди мне неинтересны. Просто я как очень увлекающийся человек беру от встреч с людьми – реально существующими или вымышленными, изображенными – то, что меня поражает, что ярче всего выдается в образе, что становится путеводной звездой.

Столь целостной личности, чтобы в ней для меня все сияло, пленяло и увлекало, я не встретила. Зато человек, по большинству своих черт не слишком значимый, мимо которого пройдут многие и не посмотрят в его сторону, но этот человек в чем-то одном оказался любопытен для меня, вот он может меня заинтересовать. И я буду стремиться к общению, к новым встречам, зачастую вызывая недоумение окружающих: что я тут нашла, как я оказалась рядом и не только оказалась, а задержалась всерьез и надолго.

Ну а в целом я просто не поклонница по натуре. Чтобы кого-то взять и поставить на вечный пьедестал, относиться к нему без всякой критики, смотреть только снизу вверх – такого со мной никогда не бывало. Если бы было так, значит, я жила бы не своей, а чьей-то жизнью.

Здесь есть противоречие, но его легко разъяснить. Жить чужой жизнью это вообще-то профессия актера. Но профессия подразумевает жить лишь постольку-поскольку, временно и только в том аспекте, какого требует роль, работа. А еще: жить кусочком чужой жизни – слишком непохожим на мои внутренние, вдоль и поперек знакомые переживания – это уже мое собственное свойство. Вроде как побывать на увлекательной экскурсии, узнать, увидеть новое и освоиться в нем. Но оставаться собой. Мне интересно чужое, но – как свое.

Что касается моих родителей, близких, любимых – не приобретенных в любимые, а данных – меня всегда очень волновал вопрос: почему моя любовь к родным по крови людям зачастую уступает позиции моей любви к людям чужим, иногда таким, кого я могу очень мало знать? Я корю себя, мучаюсь угрызениями совести, но вопрос остается...

Интересы, проблемы, занятия, которыми я заражалась – все это, как правило, приходило ко мне не от родителей. Единственное, в чем они подавали и подают мне пример для подражания – это их отношение к людям. Ко всем людям вообще, но особенно – к друзьям. Меня восхищает их до сих пор молодой, веселый, празднично-студенческий подъем духа, проявляемый в способности дружить и напропалую предаваться этому занятию. Дружеские связи моих родителей за всю их жизнь ни в чем не изветшали, не стали обузой, скукой, обременительной обязанностью. Мои родители в этом молодые, красивые, легкие. В остальном их контакты с жизнью, с этим миром нередко заставляют меня испытывать грусть.

Мне больно, обидно, что мало от жизни взято ими – не в материальном смысле, а в смысле достичь, стать. Моя любовь к родным – во многом "переводится" как жалость за то, что многое упущено. Я сама такой человек, который берет больше, чем дано. Таких моментов упущенности я для себя не знаю. Кроме тех, когда я что-то упустила сознательно, за ненадобностью, рассудив и сделав выбор. Безусловно, предложено мне было больше, чем я взяла. Но это с моей стороны были отказы: я отказалась, а не проспала.

Ведь каждому дан талант от Бога. Я восхищаюсь художественными способностями моей матери, ее талантом красоты, умением видеть красоту в природе, в людях, в обстановке. Но – упущено. И это горько. Я бы хотела видеть своих родителей в ореоле признания, осознавать их авторитет. О детях я сужу иначе. Их авторитет я все равно могла бы осознать только будучи лет эдак девяноста, когда мои дочери тоже были бы в соответствующем возрасте. А пока я к ним отношусь как к детям. Естественно, что я так отношусь к младшей, четырехлетней Полине, но то же самое и к старшей, которая сама уже стала мамой. Все очень просто: я за них отвечаю. Полина будет взрослеть, и с ней в какой-то обязательной мере повторится история всех "отцов и детей"... Но пусть дочери мои были-есть-будут активные, дерзкие, самостоятельные и ни в каких авторитетах-умах-плечах-поддержках подчеркнуто не нуждающиеся – пусть, ради Бога. Но до тех пор, пока на неких незримых весах груз моральной ответственности на их чаше весов не перетянет мою чашу, я буду чувствовать: они для меня – дети, и все у них еще впереди.

А мои мама, папа... Могли бы они добиться многого, и многого заслуживали – умные, красивые, талантливые, незлобивые, дружелюбные. Не добились. Зато сколько раз не прошли мимо чужих проблем. Был у моего брата друг – впрочем, он и сейчас есть. В молодости он попал в автокатастрофу и пострадал ужасно: перелом позвоночника, отнялись ноги... А случилось это с ним дома, в Самарканде. Мои родители связались с ним, перевезли в Москву, поместили в больницу, нашли хирурга (который тоже стал их другом, как все на всю жизнь). И в конце концов вместо беспомощного калеки стал опять человек – встал на ноги, женился, завел детей, работает. Грубо говоря: надо было моим родителям хлопотать и расходовать себя? Ну, пострадал, ну, жалко молодого человека, который когда-то месяц пожил в нашем доме – просто в силу того, что брат тогда гулял с очередной своей компанией. Ведь напрашивался один-единственный вывод: у вас свои проблемы, у нас свои. Нет, с ними все не так. Я не знаю других таких людей.

И все же, все же... Пусть мало было "закладок", как с дедушкой: дерево – мост через пропасть. Пусть свое свободное время родители по молодости тратили на себя. Я их не так много видела: они много работали, потом я уже много работала. И все равно я им обязана очень важными вещами. Кроме всего прочего, чем обязаны бывают дети – жизнью, здоровьем, образованием – я им обязана ощущением крепкого дома, полного жизни: любви, встреч, разговоров, новостей, вечного коловращения, веселья, количества народу. У нас ведь вечно кто-то жил – подолгу, месяцами, целыми семьями, с детьми и собаками как в Москве, так и на даче. Там, на даче, видя кого-то, я порой просто не успевала запомнить: а это кто?

Новый год всегда встречали у нас. Делали складчину, скидывались деньгами несколько семей. Готовила всегда мама. Собирались друзья, приводя своих друзей, знакомство с которыми происходило тут же, за минуту до того, как сесть за стол. Мама встречала, открывала дверь – еще вся в хлопотах, с ножом в руке, в фартуке на поясе, в бигуди. Эти бигуди снимались с привлечением общественных усилий, в несколько рук, когда мужчины уже открывали шампанское и вот-вот пора было чокаться, поздравлять друг друга "с Новым годом, с новым счастьем". И праздник каждый раз получался на славу: шумный, многолюдный, карнавальный, с танцами и вываливанием толпой на улицу.

До сих пор я больше всего люблю даже не новогоднюю ночь, а первое января – с тех самых, детских пор. Когда воздух в доме был напитан запахом елки, вкусной еды – салата оливье, жаркого, фруктов, шампанского. Когда гости просыпались к часу дня, и веселье еще продолжалось, но уже потише. (Ночная гульба всегда была не про меня: в девять часов меня неудержимо клонило в сон, а весь этот шум, ликующие крики, открыванье шампанского мешали спокойно отключиться.)

Хорошие были праздники... И будни тоже: не бывает так, чтобы люди жили-скучали изо дня в день, а потом вдруг здорово и лихо отметили какой-нибудь праздник. У нас всегда преобладало приподнятое настроение, атмосфера легкости, стремления быть "над" плоскостью. Одно из самых важных обстоятельств моего детства: я всегда знала, что родители – мои друзья. И очень гордилась этим. У меня никогда не было проблемы что-нибудь рассказать им из своих проблем. И хотя я почти всегда решала их самостоятельно, не рассказывая, но само ощущение и сознание, что я могу сказать, что у меня есть кому сказать, очень помогали мне в юношеские годы. Мои родители были в первую очередь мои друзья, а не родители.

А моя мама, в свою очередь, гордится тем, что она ни разу в жизни не использовала на себя ни одного крема, ни разу не красила волосы и ни разу ничего не сделала в заботу о своей фигуре. Это не отсутствие внимания к себе, не то, что называется махнуть на себя рукой, уйти в работу, в детей или в домашнее хозяйство. Мама по-нормальному неравнодушна к своей внешности, к вниманию в свой адрес. Но не ценой того, чтобы превратить уход за собой в постоянное времяпрепровождение. Или в самодрессировку: косметические процедуры для лица, голодание и гимнастика для фигуры, поиск новых методик для того и другого.

Мама всегда была хороша и потому, уверенная в своей привлекательности, никогда "за собой не следила" – в том узком смысле, который иногда имеет это выражение. Ничего, что с годами размерчик стал... э-э-э... больше пятидесятого. Мама обтягивает на себе платье и приводит неотразимый, по ее мнению, аргумент:

– Но ведь талия-то есть!

Она действительно есть, талия, весь вопрос в том, какого она объема!..

Стоп! Беру себя в руки – и останавливаюсь! Иначе на страницы книги выльется нескончаемый спор мамы, праведной и энергичной поборницы натуральных достоинств женской внешности, и дочки, "помешанной" на всяких экспериментах. Некий глубинный эквивалент стойкости у нас одинаков. Например, я не покладая рук веду вечный бой за самосовершенствование во всем, "от ушей до хвоста". А мама проявляет такую же силу духа, не поддаваясь искусам борьбы за "повышение качества себя". Это как две параллельные прямые – не пересекутся никогда, никогда не оборвутся, так и будут вечно спорить друг с другом, обе абсолютно уверенные в своем праве на бесконечность. И для каждой найдется масса доказательств, причем одинаковых – цветов, подарков, пылких признаний.

Как-то раз Махмуд Эсамбаев, друг нашей семьи, прилетел из Америки. Мне было тогда лет тринадцать, то есть дело было давно, когда для простых смертных заграница была почти так же недоступна, как Луна. А тут – Боже мой, Америка!

Так вот, он оттуда прилетел, примчался к нам и коленопреклоненно преподнес маме презент:

– Это тебе, о красивейшая из женщин!

Мама, как была в бигуди (опять же), упорхнула с подарком в крохотную ванную – переодеваться. Вышла – и у меня от восторга замерло сердце. Так и не сняв бигуди, мама стояла истинной Афродитой в пене кружев. Бесчисленные сборки шли от талии, почти как балетная пачка, сам материал был с разноцветным отливом, а кружева – черно-белыми, они образовывали сложный переплетающийся узор. Разобраться в нем было невозможно. Ясно видно было только одно: моя мама – совершенная красавица, королева, богиня. И само собой разумеется, что платье-сказка – это то, во что она должна быть одета.

Многие вещи у нас в семье разумелись сами собой: мама – красивая, праздники – веселые, друзей – много. И к тому, что идет само собой, относишься легко, безоглядно, не вымученно. Но до чего же часто происходит иначе, когда вообще в человеческих – а особенно в тесных семейных отношениях каждое событие проходит "со скрипом". Когда день рождения жены или мужа – проблема, подарок – головная боль, слова поздравления – повод для ссоры, друзья или родственники с той или другой стороны – стихийное бедствие... Почему люди мучают друг друга? (Это совсем не моя роль, но сейчас мне так и просится на ум – страстное, с заламыванием красивых рук: "Почему люди не летают, как птицы?" Смешно и грустно одновременно...)

Серебряную свадьбу мои родители отметили так же, как прожили до юбилея эти четверть века. Я говорю не о внешнем оформлении, а о внутреннем характере событий, об отношении людей к жизни.

Хорошо помню, как утром мама вдруг сказала:

– Ой, кстати... Нам сегодня – двадцать пять лет!

А отец:

– Да?.. Кх... Ты извини, я что-то того, забыл...

– Да ладно, ладно! Я привыкла. Как всегда... Мы праздновать ничего не будем.

Она говорила быстро, обычным тоном. Но, конечно, обида чувствовалась. А мы, я и брат, растерялись: как-то надо бы исправить положение, а что бедные студенты могут соорудить, да еще вдруг?

Под вечер мы все-таки что-то приготовили, нарезали какие-то салатики, купили бутылку вина и заявили:

– Садитесь, молодые! Мы ничего не знаем, кто на кого обиделся или нет. У нас праздник. Будем "горько!" кричать.

Мама со смехом соорудила себе фату из марли, села за стол в этой фате и в домашнем халатике. И, хотя утро началось с обиды, вечер мы провели чудесно.

Пожалуй, немудрено, что никто как бы и не заметил, что браку моих родителей исполнилось двадцать пять лет. Они поженились совсем молодыми, едва окончив школу, а роман их разворачивался еще за школьной партой, в десятом классе московской школы. Ранние браки – наша фамильная черта: то же было с бабушкой-дедушкой, родителями отца, то же случилось со мной. "И жить торопимся, и чувствовать спешим" – в самую точку про нас. А что плохого, скажите на милость? Ничего, уж во всяком случае, в отношении моих родителей. Способность жить сердцем, не умирающая в течение всей жизни,именно она сделала наш дом. И многим людям вокруг него тоже было хорошо. Они приходили однажды по делу или за компанию с кем-то – и оставались навсегда. Так стал другом семьи Вячеслав Семенов, заместитель директора "Мосфильма". Он по работе был приятелем моего дедушки, появился раз-другой в нашем доме и стал близким другом отца и мамы, которым был ближе по возрасту, по характеру. И тот же Эсамбаев, и многие другие. Знаменитым людям было интересно и хорошо с моими "незнаменитыми" родителями. И они один за другим прибавлялись к той компании, что сложилась у моих отца и матери со школьных лет. В число друзей входит и моя украинская нянечка если помните, та женщина, о которой я упоминала в самом начале рассказа, говоря о жизни родителей в военных лагерях под Львовом. Она приезжала тоже не одна, привозила деревенскую колбасу и сало, и жила месяц-другой в Москве, выстаивала очереди в наших универмагах за дефицитом, чтобы одеть-обуть свою семью. "Все смешалось в доме" Прокловых – снова правы творцы великих произведений. Только в нашем доме "все смешалось" надо понимать с таким оттенком смысла: друзья у нас никогда не подвергались сортировке, расчетливому делению на "нужных и ненужных", престижных и непрестижных.

Для моих родителей люди – это люди, и все они равны, и нет ни на ком таблички "начальник", или "знаменитость", или "простой человек". Я горжусь этим, я этим восхищаюсь, и я от этого же... прихожу в отчаяние. Потому что там, где нельзя с людьми быть как с людьми – в любом нашем административном или хозяйственном заведении – мои родители не видят разницы. И всерьез могут атаковать любого взяточника, любого прожженного карьериста "грозным" словесным оружием – типа "войдите же в наше (а гораздо чаще – в их) положение" или "неужели вам не стыдно?!".

Этим, наверное, тоже надо бы гордиться... Я и гордилась бы, если б еще не жалко было видеть, как нерешенные проблемы со здоровьем, с бытом остаются у моих родителей нерешенными проблемами. Как их заступничество за других людей оборачивается моральными травмами от невозможности, взывая к совести, прошибить стену чиновничьих отказов. И то ведь еще меня тяготит, что родители мои не очень-то позволяют себя защитить. Гордые! Признаюсь честно: я не столь красива душой, как они. Ну и пусть: ведь должен же кто-то "пойти другим путем" ради блага менее приспособленных к жизни родных и любимых людей. Но не тут-то было: невозможность поступиться принципами это, я вам доложу, крепость еще та!

У моих родителей нет возраста. Только если болезнь какая-то прихватит посерьезней, тут он все-таки проявляется. А отпустит чуть-чуть – и снова, особенно маме – пятнадцать лет, ей-богу! Все нипочем, море по колено, глазки блестят, и опять проявляются все ее манеры, ее привычное поведение этакое "неглиже с отвагой".

Возьмем отношение к житейским сложностям, к проблемам. Для меня, если возникли проблемы, значит, меня бросили "в прорыв". Как батальон спецназа, как подразделение министерства чрезвычайных ситуаций – делай что хочешь, но борись, сопротивляйся, не оставайся в бездействии. И я воюю, борюсь, изживаю проблему в корне. У родителей скорей всего не так. Очень часто проблемы решаются путем их нерешения: само пройдет, рассосется.

Такое качество в высшей степени унаследовал мой брат Виктор, еще увеличив и усугубив эту способность: всяким проблемам и житейским сложностям надо дать понять, что их – нет. Сгустились, навалились, почти задушили... Надо что-то делать? Как бы не так! Он уезжает. На два месяца. На рыбалку. Над ним крыша горит, под ним пол проваливается – он уезжает ловить рыбку. Наконец приезжает – и оказывается совсем даже не на пепелище, а в нормальном состоянии всего, что горело и проваливалось.

Ужасно я порой завидую такому "буддизму местного значения". Но сколько ни примеряю его на себя – не получается. Снова какая-нибудь проблема бросает мне вызов, и снова я его принимаю. Только я не хочу, чтобы создалось впечатление, что "на мне дом держится" – или несколько домов. Это уж чересчур.

И я, кстати, никогда не бываю инициатором предприятия какого-нибудь. Никогда я не соберу народ под знамена, не скажу "вперед, братцы, за мной!" или "а ну-ка, дружно взяли бревнышко". Быть вовлеченной, подставить плечо, впрячься в общий воз, а дальше сделать еще больше – много больше, чем, может быть, от меня ждали,– да, на это я гожусь самым лучшим образом. Пожалуй, именно такую роль я играю для нашей семьи.

Еще одно "кстати": мне слишком рано пришлось уйти из замкнутого семейного круга, из этого накопителя простых духовных ценностей, уйти во внешний мир – съемки, поездки, новые люди. И этот мир начал требовать от меня отдачи, диктуя свои законы. Мир семейный сдал свои позиции без борьбы. И когда Виталий, первый мой муж, стал заново замыкать круг, по своим понятиям требуя, чтобы я была ближе к очагу (пусть не в прямом смысле бессменного стояния у плиты, а имея в виду главенство семейных интересов), мне это показалось тяжело и неправильно. Это теперь я могу с благодарностью вспомнить многие моменты, все-таки привнесенные им в мое отношение к дому. "Ничто на земле не проходит бесследно", ничто не забывается, прорастая когда-нибудь потом.