Текст книги "В роли себя самой"

Автор книги: Елена Проклова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

Поэтому я считаю, что для проявления моей сознательности должна была сказаться некая часть бессознательного, вправду чудесного. Да и в дальнейшем стало твориться то же самое, непостижимая смесь того и другого. Разве мне дано провести четкую грань между усилиями и результатом, между памятью и волей, между собственными желаниями и заимствованными влияниями кого-то и чего-то? Только в одном, по-моему, можно быть уверенной: сила, которая вмешивается в нашу жизнь, соответствует нашим устремлениям. Если очень хотеть добра – оно явится. Изнутри ли, извне ли – какая разница? А если добра нет, его стоит выдумать. Чтобы оно было. (И я опять хочу заметить о значении слова "выдумать": оно гораздо шире, чем "придумать", "нафантазировать". Его следует искать ближе к словам "выразить" или "вылепить" – да, именно так, по большому счету, его надо понимать.)

Теперь, когда Полинка растет (ей уже скоро будет пять лет), передо мной встают другие проблемы. Я должна дать своей младшей девочке столько, сколько должна была в свое время дать Арише. И еще гораздо больше: разве даром для меня прошли двадцать с лишним лет, составляющие разницу в возрасте моих дочерей?

Но – вопрос: как мне это сделать? Легко можно перевести деньги с одного банковского счета на другой. Снять с чужого счета – это сложнее, а отдать со своего, сделать перевод – пожалуйста. Но вот как сделать перевод с моих внутренних духовных накоплений? И тут происходит еще одно чудо: не знаю точно как, но мне эта операция в большой мере удается. Аришкин "счет" для меня труднодоступен, а Полинкин – открыт.

Но я не обольщаюсь, считая эту проблему решенной раз и навсегда. Она меня не оставляет, сколько бы я ни занималась другими делами. Путешественник-первопроходец не всегда, наверное, смотрит на компас, но постоянно помнит о его существовании. И, возможно, сам "намагничивается" в старании удержать правильное направление. Так и я.

Старая боль меня наконец отпустила... Вполне. Можно гадать об этом: значит ли безболезненность то, что покрыт наконец некий долг, или копится новый. Надеюсь на лучшее. Но все-таки помню, как было достаточно самого малого и самого отдаленного намека на смерть близнецов, и меня словно бросало навзничь, откидывало взрывной волной – в хаос, в разруху, в отчаяние.

Помню и странное – страшное! – перерождение этого чувства. Когда надо было исполнять роль, воплощаться в чужом образе и играть чужое горе, я воскрешала в себе боль от смерти детей – и работала на пять с плюсом, выдавала самое то, что нужно. "А я товаром редкостным торгую, твою любовь и нежность продаю" – снова та же тень, строки Анны Андреевны... Но что делать: точнее не скажешь. Искусство не просто требует от нас жертв, оно способно так изощренно их спровоцировать, выманить подтолкнуть к их принесению, что мы тихо уступаем – и только потом вдруг в ужасе раскрываем глаза на содеянное: что же здесь в очередной раз было нами использовано? Из какого "сора" растут образы и стихи?

Но они растут, продолжаются – и это, наверное, тоже в конце концов справедливо. От этого мы тоже меняемся, и все к лучшему... Если какое-то время мне надо было забираться в то, что должно быть неприкосновенно, то потом такой прием исчерпал себя, заменился более профессиональным. Есть такой обязательный атрибут моей профессии – зеркало. Оно служит артисту так же, как всем остальным людям, но у меня с ним особые отношения.

В частности, вот зачем мне оно было необходимо дополнительно. Исполнение любой роли требует от артиста, в первую очередь, правдоподобного изображения эмоций. И в общем-то легко можно сыграть беззаботность, счастье, даже если приходится переключаться на них с самых разных, мелких или крупных собственных жизненных неприятностей. А страдание – это уже много сложнее. И что парадоксально: полный контраст, от личной радости – к изображаемому горю, еще можно преодолеть с ходу, это тоже довольно просто. Но вот если тебя достали какие-то мелочи, а надо сейчас выйти на сцену и играть глубокое страдание – нет, тут уже совсем другое дело!

И я делала так. Брала в руки зеркало, и с близкого расстояния вглядывалась в свое отражение, в глаза. Потом уходила "глубже", словно следуя по нервным волокнам – куда-то туда, где скрывались мои подлинные переживания и страдания. В таком занятии проходила одна-две минуты, и я окончательно "погружалась", подключала изображаемые эмоции к бесперебойному источнику питания. Сначала из источника брались конкретные образы – эпизоды из истории моей потери, как я уже говорила. Теперь я научилась проделывать все это без подручного средства – без стекла с амальгамой. И не тревожа память о несостоявшихся детских жизнях, чтобы спровоцировать нужную мимику, заставить слезы литься из глаз.

Не знаю, какой силы должно быть потрясение, чтобы заставить меня плакать "для себя", просто по-человечески, по-женски. А заплакать для игры я могу без малейшего труда.

Вспоминаю один любопытный случай: как-то раз на съемках мне снова и снова надо было работать одну сцену – в крупном плане и со слезами. Что-то не получалось со светом, или звуком, или чем-то там еще, и приходилось повторять – дубль, еще дубль... Зато до каких же вершин дошла тут наконец так называемая техника актерского мастерства: надо плакать – и я плачу, в который раз. Но... только одним глазом! Тем, который к камере! Вдруг я поймала себя на этом – и у меня просто ум за разум зашел: что же это творится-то?

А остальным хоть бы что... Вот обидно: такой феномен, а никто, подумайте, его не замечает... Что, впрочем, говоря серьезно, вполне можно понять: у остальных ведь тоже работа, со всеми ее прелестями. Я, как говорится, дошла, но и все тоже дошли. Где уж тут еще наблюдать и удивляться, какие фокусы со мной вытворяет инстинктивная экономия физических ресурсов при исполнении мною профессионального долга...

Вспомнив о профессии, я только еще раз могу сказать ей огромное спасибо. Ведь я все-таки очень бегло пронеслась по периоду жизни, который принес мне огромные потери. И если бы не моя работа... Конечно, не только работа, но – и даже на первом месте...

Нет, давайте перевернем страницу. Впереди у нас начинается новый и, может быть, самый длинный разговор.

Глава 11

ЗАЧЕМ НУЖНЫ МУЖЧИНЫ

Классик сказал: "Каждая несчастная семья несчастлива по-своему, все счастливые семьи счастливы одинаково". Насчет "несчастлива по-своему" у меня никаких возражений нет. Но "счастливы одинаково"?.. Может быть, и да, если "одинаковость" состоит в том, чтобы семья была полной – муж, жена, дети – и обеспеченной: дом, деньги, уверенность в завтрашнем дне. Можно добавить еще несколько подробностей, тоже вполне общих и "одинаковых": здоровье, ровные отношения с ближайшим кругом родных и знакомых, послушание детей, их способности и желание учиться – вот и все, наверное. Действительно, одинаково... И еще надо сказать, что никакая семья по доброй воле не стремится уменьшить этот набор – простой, как правда.

Если бы он еще выдавался так же, как в свое время наборы продуктов к большим праздникам – постоянная забота профкома на каждом предприятии... Но, слава Богу, это не так, и как раз в этом-то все и дело.

...Все, что сбыться могло,

Словно лист пятипалый,

Мне в ладони легло,

Только этого мало.

Жизнь брала под крыло,

Берегла и спасала,

Мне во всем повезло,

Только этого мало...

Почему – мало? От жадности, что ли? Не хочу быть вольною царицей, а хочу быть владычицей морскою? Чтобы золотая рыбка мне служила и была бы у меня на посылках? Нет, конечно, нет.

"Боги, боги мои! Что же нужно было этой женщине?! Что нужно было этой женщине, в глазах которой всегда горел какой-то непонятный огонечек? Что нужно было этой чуть косящей на один глаз ведьме, украсившей себя тогда весной мимозами? ...Очевидно, она говорила правду, ей нужен был он, мастер, а вовсе не готический особняк, не отдельный сад и не деньги. Она любила его, она говорила правду".

Как хорошо, как умно и красиво писали и Тарковский, и Булгаков! Примеряешь их слова к собственной жизни – и сердце щемит от пронзительной красоты и не менее пронзительной правдивости! Все верно, как же все верно! Вот только если бы еще они – мастера, чудотворцы, сердцеведы – договорили одну маленькую вещь, ответили бы на один вопросик... нет, простите, на два: зачем и как.

Ей, Маргарите или любой другой женщине, нужен был кто-то... Я согласна, я все понимаю, еще бы! И пусть нужен даже не кто-то, а совершенно конкретно тот самый, такой-то и такой-то. А зачем? Нет, этот вопрос совсем не глупый. То же самое и второй: как? Пока ими не задашься, счастье твое, если оно и есть, это счастье одинаковое, случись что – легко уплывающее из рук. Потому что от тебя самой в нем мало что зависит. Поэтому надо спросить, и этого все равно мало: к вопросу надо найти ответ – и ответ убедительный. Есть милосердие судьбы и случая – в том, что они дают нам шанс получить ответы. Разумеется, не даром (очень даже не даром) но все-таки шанс у нас есть.

Тот период жизни, когда я познакомилась с Андреем, был для меня одним из тяжелейших. Это случилось через полгода после того, как умерли двое моих новорожденных близнецов, и их потеря вызвала самые неожиданные, непредсказуемые последствия.

Со смертью детей нарушились все прежние мои связи в жизни. Шок был слишком силен. Все, кто окружал меня, и всё, что окружало, способствовали его рецидивам. Особенно семейные отношения, домашняя обстановка – и в своем доме, и в родительском. Как много хорошего было когда-то в слове "дом", столько же и еще гораздо больше стало в нем страшного, отвратительного, непереносимого. Жить так было невозможно.

Я понимала где-то, на периферии сознания, что причина мучений не в ком ином, кроме как во мне. Надо было попытаться внутри себя что-то делать. Сделала я это, одним махом перечеркнув прошлое и настоящее, сказав себе, что если жить нужно, то нужно жить, вынырнув из устоявшегося мира. Это решение повлекло за собой наше расставание с Александром Михайловичем. Он, страшно тяжело все переживая – так же, как и я, ушел в свое дело с головой, спасаясь этим.

А я... У меня было такое ощущение, что я выжила. Как выживают люди, единицы или десятки – из сотен тысяч, после стихийных бедствий, сражений, крушений и катастроф. Это ощущение изредка было как бы даже радостным: сама я – жива. Но чаще того и более того оно было пустым и чужим. Вот – ничего нет... Я свободна. Кругом – пусто. А пустота, знаете ли, она всякое притягивает...

В чем-то мне помогало агрессивное такое делание дел: я грузила и грузила себя всякими проблемами. В этом очень сказалось содействие театра. Я бесконечно благодарна всем людям в нем – за то, что они так фантастически правильно и полезно отнеслись к тому, что со мной случилось. Чтобы я не зацикливалась на личном несчастье, меня просто завалили работой, актерским трудом – бесконечными вводами, репетициями, учением ролей. Я уходила из дома с утра и приходила около полуночи. На дневное время мне была обеспечена "лечебная повязка" от выжженности внутри. Но оставались ночи... Сколько ни играй в театре, сколько ни разъезжай по фестивалям и дням советского кино... Оставались несколько часов во тьме, когда я была предоставлена самой себе. И могла, как Пенелопа, распускать все сотканное за день. Только я распускала не покрывало или ковер,– что там именно ткала древняя гречанка? – а себя. И чувствовала, как непреодолима эта мания – так же, как мое одиночество...

Одиночество было таким, что это становилось просто катастрофой. Старые связи – все порваны, а восстанавливать их я не умела никогда. И новые не завязывались: я слишком неадекватно реагировала на сочувствие, участие, заботу. А уж какие-то там ухаживания я вообще воспринимала так, что давала людям право считать меня просто сумасшедшей, с диагнозом и со справкой. Ни близкие, ни далекие не в силах были тут как-то изловчиться и морально меня приобнять, подкрепить... Да и физически тоже. Говорят, что пострадавшего от сильных ожогов, когда у человека очень много кожи сгорело, в хорошей клинике кладут в такую ванну-кровать со специальным раствором, густым гелем, который держит больного на мягкой полужидкой поверхности, уменьшая боль, и одновременно лечит. Вот если бы можно было душу положить в такую ванну...

Наконец, какой-то выход я нашла для себя в том, чтобы заботиться о брате. Во-первых, поразгонять толпу праздных друзей вокруг него – это всегда было не вредно. А во-вторых, пожить у него в мастерской, где, в отличие от моей квартиры, ничего мне не напоминало о недавнем, – это был еще один плюс. И что главное – это сам брат, с которым при желании всегда можно было быть одновременно и рядом, и как будто за тысячу миль. Чувствовать, что он добрый, хороший – и не натыкаться на неуместное в данную долю секунды конкретное проявление доброты. Брат не ранил меня участливостью и не оскорблял равнодушием. Он был очень свой, но и в то же время немножко посторонний, вне ситуации.

Вот так мы с ним жили – всего около месяца, наверное. Если раздавался звонок в дверь, я открывала и просила какого-то очередного человека, который пришел к Виктору, заходить в другой раз. Когда? Ну, когда-нибудь, когда у брата кончатся некие срочные дела и проблемы.

И на тот звонок тоже вышла я. Надо сказать, что вышла, пребывая отнюдь не в лучших чувствах (но выглядела, как потом было сказано, неплохо). Я была одета для выступления – черные брюки-галифе, черная блуза, яркий цветок на ней: собиралась ехать на творческий вечер, кажется, в Ногинск. Работать надо было, работать – что я, что Виктор сидели прямо-таки без копейки. Работать ох как не хотелось, хотелось выть, но... Итак, я собрала себя, завинтила потуже все гайки, все предохранительные клапаны внутри, и снаружи объект был тоже полностью готов к пуску в эксплуатацию. Только оказалось, что у Судьбы есть в запасе совсем другой вариант – внезапный обмен верительными грамотами.

Свою "грамоту" – внешность – я готовила совсем для другой цели. Для того, чтобы произвести впечатление на мужчину, у меня бы руки тогда не поднялись. А он и вовсе ничего не готовил. Но тем не менее вручил...

Он позвонил. Я открыла. Он сказал:

– Извините, я не знаю, как вас зовут... Я к Виктору. Он дома?

– Дома, проходите.

Почему для этого человека Виктор вдруг "оказался дома"? Потому что не только я не знала, кто пришел, но и он не знал, кто ему открыл. Не знал, как эту женщину зовут, что там у нее случилось или могло случиться.

Его появление мне ничем заранее не грозило – то же самое, как со стороны Виктора: ни сочувствия, ни равнодушия. Это было прекрасно.

И поэтому само собой решилось – пусть будет. Кто-то там в мире, параллельном нашему, поставил пластинку со словами: судьба – судьбы судьбе – судьбою – о судьбе... А я, пропустив гостя, пошла на кухню что-то порезать, пожарить, заварить, чтобы брат с его приятелем не сидели голодные, когда я уеду на этот творческий вечер.

На этот дурацкий, противный вечер черт-те куда. Окончательно противным и абсолютно дурацким он для меня стал тогда, когда я, слыша из кухни новый голос – голос нормального человека в хорошем настроении – поняла, насколько же я не хочу никуда ехать!

Зазвонил телефон... Я сняла трубку.

– Алло, здравствуйте, извините, можно Елену Игоревну?

– Слушаю.

– Ой, ой, извините еще раз, ради Бога... Это звонят из Дворца культуры (не помню, может быть, был не ДК, а какая-то другая организация), где мы просили вас выступить. Понимаете, у нас тут всякие проблемы... Пожалуйста, давайте перенесем вечер на другое время. Войдите в наше положение, позвольте пригласить вас через неделю или как вам будет удобнее...

– Хорошо.

Судьба – судьбы – судьбе – судьбою – о судьбе... Узнав, что мне никуда ехать не надо, и увидев, что настроение у меня вполне человеческое, мужская часть нашей стихийно сложившейся компании решила гулять. А я это предложение охотно поддержала.

Оставалось прокатиться куда-то за бутылочкой. Для моих кавалеров это была никакая не проблема, и вот уже мы сидели за столом, смеялись, болтали о том о сем. В частности о том, что вот ведь какая глупая незадача...

– ...У меня, ребята, в Ленинграде лежат деньги. Гонорар за последние съемки, около тысячи рублей. А я никак не найду двенадцать рублей на билет, чтобы съездить, получить. И перебиваюсь тут не знаю как, вся в долгах.

А гость наш тут же возьми и спроси:

– Хотите, на машине съездим?

– Хочу! Когда?

– Да хоть завтра. Проснетесь в шесть часов?

– Запросто!

– Машина будет ждать у подъезда.

– Ой, спасибо, спасибо, спасибо!

Спасибо-то, спасибо, а сама проспала... То есть как-то не вполне взяла в голову, что мне все предложили совершенно всерьез. Хотя Андрей, как только решили ехать, стал собираться и вскоре ушел. И утром – звонок в дверь, в шесть утра.

– Едем?

– Вы? А я думала... Извините... Нет, мы конечно едем, едем! Сейчас, только одну минуточку!

И мы поехали. Во второй половине дня были в Ленинграде, я получила деньги. Заночевали у моей подруги, а утром пустились обратно.

Чтобы повезти меня, Андрей ночью развил бурную деятельность: занимал деньги – что-то доплатить за запчасти, за ремонт машины, которая была без колес. Он доделывал ее всю ночь, успевая к назначенным шести часам. И вовсе не потому, что действовал по пословице "куй железо, пока горячо". Что, впрочем, было бы так понятно для многих: за такую серьезную услугу можно очень-очень рассчитывать на успех быстроты и натиска в дальнейшем развитии событий. Но этот человек не такой. Нет, не святой – только это не подумайте! Не состоящий из одного только благородства и бескорыстия. Но он действительно не "ковал железо"... Он просто помог сестре своего друга. Которая произвела на него впечатление, да (и концертный наряд тому способствовал), но все-таки он просто помог. А потом уже было все остальное.

Насчет расчетов, планов и загадывания вперед – у Андрея это практически не водится. Ни раньше не водилось, ни теперь. Прошло не так много времени, и я очень оценила прелесть жизни сегодняшним днем. Вот, сейчас что-то есть, что-то происходит в данную настоящую минуту – и это интересно, это хорошо. Завтра тоже что-то будет. Может быть, случится приблизительно то-то или то-то. Но само по себе завтра – не цель, а сегодня – не средство.

Очень возможно, что мы, большинство людей, портим себе сегодняшний день, слишком стараясь его ценой обеспечить день завтрашний. Мы чего-то боимся, мы не доверяем себе или друг другу, и поэтому все время хотим заложить впрок какой-то фундамент или вырыть котлован, который в будущем, как мы надеемся, окажется заменен прекрасной постройкой. Но это потом все отодвигается, каждое "завтра" становится "сегодня", а судьба каждого "сегодня" остается в том, чтобы всего лишь служить фундаментом. Мы хотим чего-то добиться, овладеть, использовать, ради этого принимаем меры, добиваясь страховки и гарантии (материальной, моральной), и строим планы: вот мы купим, поедем, получим – и с той минуты будем счастливы.

Планы, разумеется, чаще срываются, чем исполняются. А если исполняются даже, то затраченные на их осуществление усилия явно не окупаются. Ведь пока ждешь, хлопочешь над обеспечением и отказываешь себе в чем-то, то за это хочешь уж такой великой радости, что должна затмить собой все. Насколько все это здраво?

Научившись не загадывать и не "столбить" завтрашний день (кроме, разумеется, обязательной дани необходимым текущим делам), я поняла, какое это удовольствие – "прогибаться под изменчивый мир". Сколько есть возможностей для прогибания, и как это хорошо!

Не скажу, что все это – Андреева наука. Любой мужчина не очень-то торопится и рад "прогибаться". Но я же не копирую своего мужа в конце концов! Я знаю: он другой, он не такой, как я. Просто мне это безумно интересно, я снова и снова вглядываюсь, приближаю к себе его черты. А потом, когда они в чем-то становятся моими, они уже действительно – мои.

Так же я сделала и еще одно открытие, совсем интимное... В близких отношениях с мужчиной мне всегда требовался романтический подход. Я не могла допустить ничего иного: ведь слишком хрупка гармония душевного и телесного, слишком она нуждается в защите от грубого и низменного. Это правильно, но лишь в какой-то мере. Главное условие романтизма серьезность. А такое состояние требует напряжения, ограничения, очень высокой ноты. И вообще – хороша ли постоянная серьезность?

С Андреем мне открылось, что самые интимные отношения могут быть дурашливыми, веселыми, хулиганскими. А играть, что-то отчубучивать, валять дурака мне всегда нравилось, очень в разных ситуациях. Например, на репетициях часто сама собой складывается особая атмосфера, затевается такая игра в игру – и я ее очень люблю, когда серьезное смешно, смешное серьезно... Вроде скрещивания пословиц: не плюй в колодец, вылетит – не поймаешь. Близок локоть, а палец в рот не клади. И так далее, и тому подобное...

Кроме радости, веселого любопытства, общих забот и хлопот, нас с Андреем тесно связало совместное горе. Я уже сказала о нем. Был ребенок, сын, которого на восьмой день не стало. Казалось бы, снова разверзлась пропасть – и страшнее, чем в первый раз, заглатывая теперь не одну меня, а нас обоих. Что было делать? Ждать, что за потерей ребенка последует, как это уже было, полный крах всего?

Нет... Потеряв детей, мы с Александром потеряли все в своей совместной жизни. Куда ни посмотрим (особенно друг на друга), о чем не заговорим душа как будто откидывается, впадает в жуть и оторопь. И ничего нет у нас, кроме горя, кроме незакрываемой пустоты. Тогда каждый ушел в себя, нашел себе свое дело-лекарство независимо друг от друга, а затем только оставалось покончить с формальностями...

Но Андрей взял на свои плечи больше, чем я. Что случилось – то случилось. Это было страшно. Но он такой человек... Я тогда узнала, как можно чувствовать себя спасаемой – и спасенной! – в горе. Андрей умел сдержать себя. Он плакал, но только во сне, когда совсем не мог себя контролировать. А со мной он вел себя так, что все это время я помню себя охваченной горячими объятиями, запеленутой в них, укрытой отовсюду. Впервые я узнала горе в совершенно невозможной, заранее непредсказуемой ипостаси: горе – как возможность чувствовать себя полностью защищенной.

Теперь я не мыслю себя в одиночестве, без Андрея, переживающей какую-то беду. И теперь я знаю наконец, зачем они нужны, мужчины... У женщин нет этой их силы. В какие бы горящие избы мы ни входили, кого бы там на скаку ни останавливали... Мужчинам свыше дано сберегать и охранять тех, кто слабее духом. Жаль, правда, что на эту данность свыше способны все-таки немногие из них.

Потом, когда я снова воскресла, я иногда стала говорить Андрею:

– Ты – ископаемый. Ты – палеозавр. Таких, как ты,– считанные экземпляры. Остальные вымерли.

Надеюсь, что я ошибаюсь, и чем сильнее – тем лучше. Потому что за такую их особенность – быть сильнее – можно простить многое. За нее мужчины стоят того, чтобы женщинам к ним приспосабливаться.

И любить. Говорят: любовь слепа. Пусть, но слепа до поры до времени. Наступает момент, когда можно ответить себе, за что ты любишь кого-то. И любить уже не слепо. Или не любить – опять же зная, почему и за что.

Но как же, поняв это, я ненавижу теперь обязательную моральную "прививку", которую делают в каждой семье, – утверждая с непоколебимой уверенностью, что, мол, в семье всегда один любит, а другой позволяет себя любить! Что один – целует, а другой – подставляет щеку! Ужасно. Как можно сеять даже зародыши таких мыслей, мыслишек? Как можно заранее подстегивать к соревнованию за первенство в семье? Неравноправие требует, чтобы либо он, либо она чувствовали свою неполноценность, а это убивает любые отношения. Семья распадается, или, если держится, то только за счет вечного терпения у кого-то из двоих.

Я исключительно благодарна родителям Андрея. Они дали ему самое правильное воспитание. Он стал абсолютно самостоятельным человеком. И свободным.

Из разных его историй о своем детстве – вот одна. Его родители, отправляясь отдыхать,– а отдыхали они, разбивая палатку и рыбача, даже когда машины у них еще не было, только мотоцикл – брали сына с собой, разумеется. Вот и в тот раз все было, как всегда. Палатка, костер, все как положено. Приготовили на костре еду, сели есть, поели...

– Андрей, помой за собой тарелку!

– Не буду.

– Что так?

– Я рыбу ловить пошел.

Ладно. Никто ему ничего, пошел так пошел. Вернулся он к ужину. Папа с мамой уже едят. Его тарелка тоже стоит. Грязная. Пустая.

– Я есть хочу!

– Помой тарелку, мы тебе положим.

– Не буду!

То есть дело пошло откровенно на принцип. Со стороны родителей принцип выдерживался исключительно спокойно: не моешь – не ешь. И больше никаких нотаций, скандалов, разборок. Пожали только плечами: мол, нам добавить нечего.

– Тогда я вообще от вас уйду!

И – снова ничего. Ни угроз, ни упрашиваний. Он ушел.

Мотался двое суток вокруг лагеря. Потом явился. Тарелку помыл. Разборок его поведения так и не последовало. Как в песне у Визбора, кажется: "Уходишь – счастливо, приходишь – привет".

Слушая это, воспитанная по традициям нашей семьи, совсем другим,– я ужасалась: как жестоко! как дико! Но подумать теперь: каких нервов Андреевой матери и отцу стоило выдержать характер, так себя повести! Сегодня я могу быть только благодарна свекру и свекрови за их принципы в воспитании: они вырастили мужика, не тряпку.

Особенности в его воспитании проявились не единожды. Лет в пятнадцать эпопея "коса на камень" повторилась – уже покрупнее, а потом еще и еще. Андрей, когда что-то ему в семье не нравилось или наоборот, неделями не жил с родителями, а обосновался с приятелями в землянке. Чтобы были деньги на жизнь – собирал и сдавал бутылки, грузил вагоны. Сам себе голова. Он никому ничего не должен, и ему не должны.

Я как человек с долгим и разным опытом семейной жизни, с ба-альшой по этому поводу шишкой на лбу, нашла в семейной жизни замечательную вещь. Двое существ, абсолютно несовместимых по всем параметрам – по интересам, психологии, желаниям и способности к определенному времяпрепровождению,могут, оказывается, составить партнерское содружество. Хотя ведь что ни возьми – все порознь, на всё полярные взгляды, мнения, ощущения. Эта разность рано или поздно становится понятной каждому мужчине и женщине, вплоть до того, что он и она – инопланетяне друг для друга, из всех их природных свойств и способностей их объединяет только одно – сексуальное влечение.

Но как же долго надо было набивать эту шишку, чтобы прийти к мысли о равноправии, о партнерстве...

В своей жизни я шла долго все по тому же пути, которым идут огромное большинство женщин и мужчин: сначала – взаимный интерес, любопытство, разгорание, а потом – вражда, война, которая из серии местных локальных конфликтов выливается в "наращивание гонки вооружений". Вот это и была моя постоянно набиваемая шишка: огромный интерес снова и снова переходил сначала в тихое и молчаливое, "холодное", а потом "горячее" состояние войны. Наконец конфликт доходил по перемирия путем... развода. Или расставания. И наступало состояние настоящего счастья, окрыления: от этого ужаса я избавилась! Я одна! Я свободна! Все хорошо!

Закономерность, знакомая стольким многим людям... Каждый раз – по тому же месту, почти все без исключения пары супругов или любовников. В отношениях с Андреем тоже был момент, когда у меня "начал чесаться лоб". Но что-то случилось: судьба, судьбы, судьбе... И вместо широченной торной дороги мы углядели маленькую узкую тропинку. Теперь мы двигаемся по ней, замечая, что она становится шире, но безусловно ведет в противоположную сторону, по сравнению с более известной дорогой, наезженной вдоль и поперек. И случившееся "что-то" уже можно назвать, определить: это взаимное, с юмором, любопытство. Я такая – а ты другой? Я другая – а ты какой? Ну кто бы мог подумать, представить, предположить существование столь неожиданной разницы! Разницы интересной – и забавной. Скажите пожалуйста: не такой, как я! С другой планеты! Но все-таки – пламенный привет собратьям по разуму!

Оказывается, можно относиться друг к другу не воинственно, а поддерживать мир без аннексий и контрибуций – это значительно интересней. Не бороться за свое "я", раздвигая его границы. Жить в семье, чувствуя каждый день, как проявляются и становятся все совершеннее партнерские отношения. Все – партнерство, все к нему возвращается. Я не буду никогда чувствовать, как он, не буду ни в какой мере им, а не собой. Но все время, каждый день есть возможность соприкоснуться – и снова чувствовать восторг от прилива любопытства и удивления. Такое устройство семейной жизни было для меня неожиданным. Я не знала раньше, что всякие несходства, ранее так раздражавшие, могут восприниматься с добром, с юмором. Ведь ребенок, например, – он не то же, что мать. Но к нему тянешься с любопытством и умилением: вот ты какой! А можно так и к взрослому человеку.

Всеми открытиями я в меньшей степени обязана себе. Мой характер тяжелый, увы. А у Андрея – легкий: "да ладно, подумаешь, какие проблемы!" Он этим устыдил как бы мою тяжеловесность. При том, что он и не легкомыслен, нет. На него можно опереться и в проходных каких-то и в тяжелых, очень тяжелых жизненных моментах. Цельность – в отличие от женской способности разбрасываться. Когда надо – нет мелкого, нет постороннего. Только главное.

В моей жизни появился конкретный пример, и я стала на нем понемногу учиться замечательной вещи. Не копить набор ощущений от взаимоотношений, долгов на чужом счету. Они прежде выскакивали мгновенно неким результирующим итогом, как на электронном табло: вот мужчина сделал что-то не так, и сразу его срезают автоматной очередью – вот ты всегда так, и тогда, и тогда, и тогда (подставляем конкретные примеры, с хронологией лет за десять-пятнадцать) тоже был плохой, вредный, бестолковый, враждебный.

В мужском "программном обеспечении" такой прием заведомо отсутствует и слава Богу! Но стоит догадаться: женщинам он тоже отнюдь не на пользу.

Иногда мы настолько не разделяем увлечений друг друга, что никакой силой воли нельзя найти возможность для оправдания затеи супруга. Что далеко ходить за примером: я сейчас учусь. В качестве студентки Московского архитектурного института, на кафедре ландшафтной архитектуры. Изучаю теорию и практику японской школы согэцу. Учусь с жадностью, взахлеб, собираюсь найти вполне конкретное применение получаемому образованию. Хотя все мои планы насчет новой профессии кажутся Андрею совершенно неприложимыми к жизни. Совершенно, абсолютно – вплоть до шока.