Текст книги "Странные женщины"

Автор книги: Елена Белкина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

ОН

Десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один, взрыв. Хлопушки хлопают. Бенгальские огни вспыхивают. Елки горят. И мне некому рассказать о том, что происходит, кроме этого черного ящика – диктофона. Всякий политик обречен на одиночество. В этом смысле я большой политик, у меня большое одиночество. Полное.

Перед Новым годом все у нас в классе были страшно озабочены. Где, как, с кем, вот вопрос! Сбивались компании, уточняли, у кого родителей дома не будет. Все-таки последний Новый год перед выпуском. У кого-то возникла идея собраться всем классом. Но где? Ведь тридцать с лишним человек. Конечно, есть просторные квартиры и даже дома. У того же Везового трехэтажный особняк, и его родители наверняка согласились бы, если б он захотел нас всех приютить. Но он сразу откололся, у него какая-то своя свора. Поэтому идея единства отпала. Стали по группам объединяться. Подходят, спрашивают: не хочешь с нами? Не меня спрашивают. Меня не спрашивают. То есть не спрашивали до самого аж до тридцатого декабря.

А тридцатого началась фантастика. Ненаучно-непопулярная. Кто бы сказал месяц назад, не поверил бы.

Тридцатого подошла Вика и сказала, что ее мать на всю новогоднюю ночь уходит к друзьям. Все сомневалась, а вчера точно сказала, что уходит. Ты представляешь, как нам будет хорошо, говорит.

Я представил и подумал, что нам действительно будет очень хорошо. Ведь мы ни разу с ней не были вот так, по-настоящему, всю ночь вместе. Мне очень этого захотелось, мне ужасно этого захотелось, и я тихо сказал ей: а ты не боишься?

Чего?

Я тебя истерзаю просто.

Она говорит: еще посмотрим, кто кого.

Но это еще не фантастика. На втором или третьем уроке Маша придвигает мне блокнот. Такой красивый блокнот-ежедневник в кожаном переплете, аккуратный, дорогой, добротный. У Маши все аккуратное, дорогое и добротное. И одежда, и все остальное. И она сама. Короче, придвигает. И там черным по белому написано: «Где ты встречаешь Новый год?»

Я обалдел.

Я просто офонарел.

Я просто с ума сошел.

А руки сами берут блокнот, ручка сама пишет: «Нигде».

Она пишет: «То есть?»

Я пишу: «Еще не решил».

Она пишет: «Хочешь со мной?»

Я пишу: «То есть?»

Она пишет: «Родители уезжают к родственникам в пригород, брат уходит к друзьям. Я одна скучать буду. Поскучаем вместе?»

Я пишу: «С удовольствием!»

При этом друг на друга даже не глядим. Я только чувствую, как мне затылок сверлит взгляд Вики. А обернуться боюсь. Потом все-таки обернулся, будто просто так. Ничего не сверлит, над тетрадкой склонилась, что-то пишет.

Сижу и думаю: как быть? И еще думаю: а как же ее жених? Потом спросить о нем или сейчас? Решил не откладывать. Взял ее блокнот, пишу: «А твой жених с нами будет?»

Она пишет: «У меня нет никакого жениха!»

И даже подчеркнула два раза.

И вот я сижу, как полный идиот, и думаю: что все это значит? Может, она поссорилась с женихом и решила одна просидеть Новый год? А потом подумала, что скучно одной будет, пригласила меня. Без всякой цели. То есть про мою любовь она, само собой, знает, и ей будет приятно, что кто-то в эту ночь на нее будет пялиться и всякие слова говорить. А она будет динамить. И так времечко проведет.

А может, случилось то, чего я представить не мог? Сидела рядом тихо-смирно, а сама взяла и влюбилась тоже!

И от одной мысли, что это может быть так и что мы можем быть с ней вместе, как с Викой, у меня даже голова закружилась.

А теперь спокойствие. Нервных просим удалиться. Потому что это фантастика, конечно, но потом был вообще полный амбец. Такой фантастики никакой фантаст не выдумает.

Последний урок был литература. Лера.

У нее, между прочим, совершенно спокойный вид. Смотрит на меня абсолютно так же, как на всех. Как будто ничего не было. То есть убедилась, что я с собой не покончил и на нее больше не покушаюсь, и успокоилась. И я был рад. И за нее, и за себя. Потому что я на самом деле больше не собирался устраивать для себя эти испытания. Зачем? Она меня только еще больше запрезирает. Упорство – вещь хорошая для мужчины. И для политика. Но настырность – это мальчишество. Не хочу быть настырным. Ну, то есть я в смысле нее успокоился, скажем так. Или отложил на потом. Не важно. Не до нее было. С одной стороны, Вика, с другой – Маша, и надо как-то из этой ситуации выпрыгивать. Так что в общем-то и она меня не замечала, Лера то есть, то есть я так думал, что не замечает, и я ее не замечал, не до этого. И вот литература. Никто ничего не выучил, какая тут учеба тридцатого декабря? Она посердилась немного, а потом стала сама что-то рассказывать. В общем-то интересно, но видно, что без особенной охоты, видно, что ей тоже надоело все на свете. И литература в том числе.

Короче, заканчивается урок, и тут она говорит: если кто-то хочет отметки исправить, то могу на каникулы рефераты дать. Я, говорит, считаю, что надо этим вот. И называет. Меня в том числе.

Ну, у нас народ серьезный, уже вовсю насчет институтов думает, половина уже с репетиторами занимается. Поэтому подошли темы взять. Она каждому дала, я последний оказался. Причем вроде даже не нарочно, а как-то так будто само собой. Короче, мы вдвоем оказались. Она учительским спокойным голосом диктует мне тему, а потом таким же учительским спокойным голосом говорит: ну, с кем будешь под елочкой скакать? Наверно, компания уже собралась?

Я говорю: никакой компании.

Она говорит: а как же?

Я говорю: еще не решил. То есть на автомате говорю.

И тут она выдает: а хочешь со мной Новый год встретить?

И тут я вижу, что не такая уж она спокойная. Я вижу, что у нее пальцы дрожат. И глазами она на меня не смотрит. То есть что получается, что она меня вовсе и не презирает? И за что на меня вообще свалилось все это – и Вика, и Маша, и она? Я знаю, бывают люди там обаятельные и все такое. Красавцы и так далее. В них все влюбляются. Но чтобы в меня все перевлюблялись, я представить этого не мог. Хотя вроде всегда об этом мечтал и даже в общем-то вроде добивался.

На самом деле это я потом подумал, а тогда не помню, о чем думал. Гляжу только, как у нее пальцы дрожат, и говорю: вы что, так шутите?

Она говорит: нет, не шучу. Тебе это будет трудно? Ты с кем-то уже договорился?

Я говорю: ни с кем. Просто я действительно думаю, что вы шутите.

Она говорит: какие уж тут шутки. В одиннадцать вечера завтра я тебя жду, хорошо?

Я говорю: хорошо.

И весь этот день и весь вечер я соображал, как мне поступить. Я задавал вопросы себе.

Вопрос такой, например: с кем бы тебе было спокойней всего и ты бы получил удовольствие?

Ответ: с Викой.

Ладно, другой вопрос: с кем ты больше всего хочешь быть?

Ответ однозначный: с Машей.

Вопрос третий, сложный: а с кем тебе было бы полезнее всего быть – для будущего опыта, для твоего развития и вообще?

Ответ: конечно, с Лерой.

В конце концов, победить одноклассницу, даже если она «Мисс губерния», это еще не победа, а вот победить в шестнадцать лет тридцатилетнюю женщину!..

И я вдруг понял, что не могу себе простить, что опозорился, что разревелся, когда был с Лерой, что мне просто необходимо это переиграть, нельзя оставлять это поражение поражением.

Плохо только, что придется врать.

Что ж, учись.

Как будто я не умею.

Кстати, тридцатого вечером был новогодний бал. Но я еще раньше знал, что не пойду на него. Я терпеть не могу шумных компаний. Общественной музыки не терплю. Я вообще люблю музыку в наушниках слушать. Короче, я знал, что не пойду, хотя меня пытались в самодеятельности задействовать. Ненавижу я эту самодеятельность.

Тридцать первого было всего три урока. Зачем они вообще их оставили, отпустили бы еще тридцатого. Но я бы тогда не сумел сделать то, что хотел. То есть сказать.

Я подошел к Вике на перемене, когда Маши не было в классе, и сказал, что у меня дома полный караул. Отчим пьет как сивый мерин, мать и с ним боится остаться, и уйти боится, как бы он чего не натворил. То есть безвыходная ситуация. Мне придется быть дома.

Вика страшно расстроилась. Говорит: неужели ничего нельзя сделать?

Я говорю: увы. Он теперь еще дня три-четыре будет пить. Зато потом полгода сухой. Такая у него традиция.

Между прочим, я это не с потолка выдумал. Бывший хахаль моей любимой мамы Илья Сергеевич именно так пьет. Она Петровичу недавно рассказывала, а я слегка подслушал. Они вообще теперь много беседуют. Задушевно. Тишина и любовь в доме. Я даже Петровича зауважал. Терпением победил мою маму. Другой бы мужик давно бы сбежал или там сцены ревности… А он терпел и ждал. И дождался своего счастья.

Короче, вру про Петровича и утешаю, говорю, что на православное Рождество, то есть в ночь на седьмое, они собрались в гости, вот тогда мы отыграемся.

Вику это не очень утешило. Я ее понимаю. Когда настроишься, то страшно жаль. Она сразу вся с лица сникла.

А с Машей я общался опять с помощью переписки. Пишу ей: «Маша, все рухнуло. Я вынужден быть дома».

Она долго читала. Будто это не записка, а целый роман. Потом пишет: «Что ж. Бывает».

И все.

Вот она, гордость! Даже не спрашивает, в чем дело!

Но гордость оказалась не бесконечной.

Вдруг пишет: «Это не отговорка?»

Я пишу: «С какой стати?»

Она пишет: «Ты мог подумать, что я шучу над тобой. Так вот. Я не шучу. Все очень серьезно».

И последнее слово подчеркнула.

Ну, господа, я тут, само собой, чуть не упал. Ведь это что, вы подумайте? Это ведь объяснение в любви!

И мне очень захотелось послать эту Леру куда подальше.

Но тут я подумал такую мысль: если Маша и в самом деле, это самое, ну, вроде как любит, то она никуда не денется. Ну, обидится на некоторое время. Я по себе сужу. Если бы она меня обидела, я бы некоторое время сердился бы, а потом все равно никуда не делся бы! Короче, Маша никуда не денется. А вот с Лерой наверняка последний шанс. Уж я-то чувствую.

Короче, у самого руку судорогой сводит, но пишу: «У меня серьезные семейные обстоятельства».

Понадеялся, что она не будет спрашивать какие. Тумана напустил, в общем.

Но она хоть и взрослая с виду, а совсем девчонка еще. И любопытство побороть не сумела. Пишет: «Какие? Это секрет?»

Ну, думаю, врать, так уж врать. Но вру, чтобы не сбиться, то же самое, что Вике. Пишу: «Если хочешь – пожалуйста. Отчим в запое, я не могу мать оставить с ним, уйти она тоже не может. Нужны еще подробности?»

Она пишет: «Извини».

И так при этом сбоку на меня посмотрела, что у меня прямо сердце кровью облилось. Не то чтобы с жалостью, а как-то… Не объяснишь.

В общем…

В общем, позавчера, тридцать первого декабря сами знаете какого года, в одиннадцать часов вечера, школьник Саша, Мистер Саша, пришел к своей учительнице Валерии Петровне, и была у них чудная ночь. Конец связи.

ОНА

Я, кажется, говорила тебе, что собиралась в новогоднюю ночь быть одна и напиться?

Так вот, я была не одна. С кем была? Догадайся с трех раз!

Умница, с первого раза догадался. С Сашей я была.

Я потеряла голову, ум, честь и совесть. Я сама позвала его к себе. И он, конечно, с радостью согласился.

Впереди была целая ночь. Поэтому я почему-то была спокойна. А он опять нервничал. И от этого был немного наглым и развязным. Когда я откупорила бутылку шампанского, он сказал: полный набор разврата. Спаиваете несовершеннолетнего, а потом изнасилуете его. Неужели не боитесь?

Я рассердилась по-настоящему. И сказала, что если он будет продолжать в том же духе, я вышвырну его за дверь.

Он извинился. Притих.

Шампанского же мы выпили чисто символически, по чуть-чуть.

И тут я будто раздвоилась. С одной стороны, я была шестнадцатилетней влюбленной девчонкой, с другой стороны, все-таки женщиной. Я помнила опыт прошлого раза и решила взять инициативу в свои руки. Я вдруг перестала думать о том, какие там у него мысли и чувства. Я сконцентрировалась на собственном эгоизме. На своей влюбленности в него. В его юное лицо, юное тело. Я взяла все это в свою власть.

И у меня получилось. Это было так, что рассказать я тебе не смогу. У нас с тобой, прости, не было ничего похожего. Потому что не могло быть. То есть, ты понимаешь, поразительная его чистота – и в то же время желание казаться взрослым и опытным… Все это… нет, не возбуждает, слишком грубое слово. Это как-то… Переносит в какие-то другие измерения. Где нет учеников и учительниц, где нет возраста, где ничего нет вообще, кроме двух людей, которые друг друга боготворят.

Конечно же, потом я и ему позволила взять меня в свою власть, чтобы он почувствовал свою силу, чтобы почувствовал наше равенство.

Но знаешь, что меня больше всего поразило?

Я не удержалась и из чувства какой-то глупой ревности (это чувство вообще глупое, а в шестнадцать так вообще) спросила его, кто у него был до меня. Он страшно засмущался. И сказал сначала: да мало ли!

А потом вдруг тихо говорит: никого.

Я чуть не расплакалась от умиления.

Всю ночь, до восьми часов утра мы не сомкнули глаз. Но не только молодая горячность нас обуревала. Мы много говорили, и нам ни минуты не было скучно. То есть, понимаешь, он вообще очень умен для своего возраста. Он умен года на двадцать два. Честное слово. А я не то чтобы поглупела, но стала проще, наивней, и мы в этом тоже сравнялись.

И еще одно, друг мой.

Я говорила тебе, что люблю тебя.

Потому что мне казалось, что я люблю тебя.

Потому что я ведь не знала, что бывает сильнее, выше. Прекрасней, извини за это слово.

А теперь я знаю, что такое сказать «я люблю тебя» человеку, которого действительно любишь. Когда говоришь это, душа замирает и такое невероятное счастье, что в этот момент умереть не жалко.

Это было вчера. Утром я отпустила его и, дура, даже не договорилась о встрече. А ведь у них каникулы, он свободен сейчас. Я относительно тоже, хотя есть кое-какие школьные мероприятия.

И вот сижу и не знаю, что делать. Я страшно хочу видеть его, просто умираю. Позвонить ему домой? А почему бы и нет? Сейчас потренируюсь, попробую изобразить девический голос. Если не он подойдет.

Сашу можно к телефону?

Хм…

Можно Сашу к телефону? Это его одноклассница.

Ну как, похоже на школьницу?

Сейчас прослушаю.

«Можно Сашу к телефону? Это его одноклассница».

А что, не так уж плохо! Все. Звоню. Потому что жить без него не могу и если сегодня его не увижу, то сдохну!

ОН

Раз, два, три, четыре, пять. Вышел Саша погулять. Вдруг охотник выбегает. За нос Сашеньку хватает.

Саша – это я. Охотник – это Лера. А нос – это…

(Смеется.)

Нос – это нос.

Мистер Саша сделал небольшое, но великое для себя открытие. Даже два. Первое – что он дурак. Второе – что он круглый дурак.

Его пригласила в гости на ночь, на ночь, вдумайтесь, господа, женщина, которую он любит всю свою жизнь. Всю свою последнюю жизнь. И что он сделал, как вы думаете? Помчался к ней? Ни фига подобного. Он помчался к совершенно другой женщине, которая ему в общем-то на фиг не была нужна. Кроме только для самоутверждения.

Нет, все было замечательно. Лера меня облизывала, как кошка котенка. Я ей это позволил, потому что сообразил, что ей этого хочется. А потом понял, что ей хочется, чтобы мы поменялись ролями. Всегда пожалуйста.

Нет, господа, я бы не поверил. За одну ночь я стал другим человеком. Я стал пресыщенным. Я серьезно говорю.

То есть я добился своего и ужасно быстро успокоился. И не хотел больше ее видеть. Я хотел видеть Машу. Я позвонил ей вечером первого числа. Она говорила со мной так, будто мы почти незнакомы. Так мне и надо, идиоту.

И еще, как ни странно, хотелось увидеть Вику.

Много странного вообще на свете.

Первого числа вечером я точно знал, что Лера – пройденный этап, господа. А второго вечером она мне позвонила, начала говорить каким-то странным голосом, потом рассмеялась, сказала, что она под девочку косит, и спросила, не могу ли я к ней заглянуть на пару часов. И я вдруг понял, что очень даже могу, что страшно хочу заглянуть к ней на пару часов.

И заглянул. Она чуть ли не у порога на меня набросилась. А я на нее набросился. И очень приятно мы эти два часа провели. Хоть выжимай.

Но после этого я сказал, что меня строгие родители дома ждут, и порадовался, что они меня в самом деле ждут, потому что остаться у нее я бы не хотел. Она меня в прихожей еще полчаса мяла и тискала. Целуется совершенно неумело, между прочим. Но с такой силой, что зубы лязгают. Не очень-то приятно. Вообще начинаю раздражаться против нее. Старая тетя в мальчика влюбилась. То есть она не старая по объективным меркам, это я от злости говорю. От тоски.

Мне бы жить и радоваться: меня сразу три женщины любят. А вместо этого тоска.

Поэтому на следующий день я пошел туда, где Питер, Шишел и прочие. Потому что у Тюри квартира засвечена и он, по слухам, карантин там устроил. Давно пора.

А на этой квартире было так, будто я оттуда не уходил: все те же люди. И Чума с Крысей так же у старой печки лежат обкуренные. У них только трава, другого ничего не было. Ладно, говорю, давайте травы. И деньги вынимаю. Они деньгам обрадовались.

Посидели, покурили, потом говорят: в клубе «Метеор» сегодня сейшн, крутые группы выступают, хоть и местные, пошли оттянемся.

Пошли оттягиваться.

Но они там офонарели: вход платный.

За музыку местного разлива еще и деньги платить?

Пришлось лезть через сортир. Сортир там в полуподвале, окошко у самой земли, зарешеченное. Только мало кто знает, что эта решетка запросто вынимается, а потом вставляется, как будто так и было. Мы вынули и влезли. Крыся при этом в унитаз упала. Ну, то есть села прямо в воду, потому что у нее задок – как у воробья колено. Села, сидит и плачет. Вынули ее, успокоили.

Пошли в зал, там уже музыка вовсю. Кресла убрали, чтобы танцевать и вообще двигаться.

Мне сначала все нравилось: и музыка, и народ вокруг.

И тут меня толкает какой-то лох. Может, случайно. Но я ему все равно сказал: извиняться надо!

А он опять меня толкает. Уже не случайно.

Тогда я его так толкнул, что он с копыт слетел. А сбоку вдруг его дружок или кто там, не знаю, налетает и тычет мне кулаком чуть ли не в морду. Ну, я ему и тыкнул.

Такая меня ярость взяла. И смешно: какие-то пацаны, сопляки, на меня, взрослого человека, с кулачонками нападают! Да вы знаете, кто я такой? Я, во-первых, будущий президент всей страны и вас, говноедов, тоже. А во-вторых, со мной взрослая женщина спит, и сам я взрослый человек, и мне с вами смешно!

То есть это я сейчас перевожу свои мысли на нормальный язык. А тогда какая-то каша была. Но примерно в таком духе. И я с этой кашей в голове ничего не боюсь, хоть десять человек на меня нападай. Причем и Питер, и Шишел, и Ригли, все, сволочи, куда-то смылись. А мне плевать, я махаю кулаками направо и налево, мне тоже попадает, кто-то орет: псих, псих! Обколотый!

Смотрю, передо мной мент. Я ноги в руки и в сортир. Закрылся на задвижку, только какая там задвижка! Мент дверь вышиб одним ударом, а я уже в окно лезу. Он меня за ногу хватает, и тут я обернулся, примерился и каблуком ему по зубам. Придется ему вставную челюсть вставлять теперь. Вылез, а там щебенка. Крупная такая. Я схватил несколько камней – и по окнам. Штуки четыре разбил. И опять ноги в руки.

Ай да Мистер Саша.

Сейчас я, господа, признание сделаю.

Мне стыдно.

Нет, честное слово.

Во-первых, я слова не сдержал. Я же не хотел больше ни курить, ни колоться. Значит, у меня силы воли нет? Какой я после этого политик?

И еще я понял вдруг, что я положительный человек. То есть такое же дерьмо, как и все, но все-таки с совестью. Мне почему-то и этих дураков жалко, кому я в клубе кулаками попал. И мента этого поганого жалко. Он и так людей ненавидит из-за своей профессии, а теперь еще больше ненавидеть будет. Меня-то он не поймает, я больше в этот клуб не пойду. Но поймает другого и на нем всю злость выместит.

И даже окон мне жалко. На деньги трудового народа их покупали и вставляли. А я, разбойник, взял и разбил.

Разбойник – от слова «разбить».

Тогда иди, Мистер Саша, и признайся.

Нет. Не смогу. Отговорка такая: не хочу маму огорчать.

На самом деле – боюсь.

Ладно. Закрыли тему.

Другая тема все та же: Лера.

И все та же история: она мне позвонила, и я тут же к ней захотел.

Но она другое предложила: встретиться на трамвайной остановке с лыжами. Она, видите ли, сто лет на лыжах не каталась. Доедем на трамвае до турбазы «Авангард», там рядом лесок, хорошие лыжные места.

Ладно, поехали.

Странно, по идее, она должна озираться и бояться, чтобы ее никто не узнал. А она совершенно свободно в трамвае стоит и даже ко мне прижимается. Наоборот, я озираюсь. Я тоже никого не боюсь, кроме двух людей: Вики и Маши.

Маша – понятно, но Вика-то почему? У нас ведь с ней договор, что я с ней без всякой любви, а только из-за ее шантажа.

Короче, приехали, стали кататься на лыжах.

Лера охает и ахает: какой снег, какие деревья, какой воздух! Ты знаешь стихи про зиму?

Я говорю: знаю, но забыл. А самому почему-то в голову лезет детская хохма-переделка:

 
Зима поет, аукает.
Медведь в берлоге пукает.
 

В общем, господа, скучно мне было.

Но я взял себя в руки и подумал, что обязан уметь в любой ситуации быть на высоте. Поэтому чего-то такое пофилософствовал на темы природы и погоды. Лера слушает внимательно, а мне смешно.

Накатались, вернулись в город.

Она говорит: давай оставим этот день таким, какой он есть.

Я намек понял. Но оставить никак не мог. И сделал трагическое лицо. Она говорит: какой ты неуемный.

Ха! Это вопрос, кто неуемный.

Но, между прочим, неуемность свою доказывал до позднего вечера.

А домой когда шел, думал: пора мне эту историю завязывать. Я с этой историей совсем забыл о главной цели своей жизни: о Маше.

И я придумал кое-что. И завтра исполню.