Текст книги "Странные женщины"
Автор книги: Елена Белкина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)
Слова эти Люська закрепила хорошим глотком из стакана.
– Не знаю… – сказала Лиза.
– Она не знает! Да ты хоть понимаешь, как тебе повезло? Ты сама себя не помнишь, это же счастье! Между прочим, ты изменилась, ты это заметила?
– Как я могу заметить?
– В самом деле. А я вот заметила. Ты мягче стала. Сидишь такая тихая, скромная, просто прелесть, будто и не гадюка вовсе! Ты другим человеком стала! Так пользуйся! Ты везучая, ты всегда была везучая! Мне бы такое счастье: взять и забыть все! Всех этих паразитов, мужиков своих, саму себя забыть, подлюку, которая ни во что не верит уже и спивается, между прочим! Я серьезно, я уже лечиться хочу. У меня дня нет без этого, пусть сто граммов, а в кишках бултыхается всегда! Ты, кстати, выпить тоже не дура, а сейчас?
– Вроде нет… Не тянет. Даже не думаю об этом.
– Вот! Я же говорю: тебе счастье привалило, ты вся как новенькая, можешь жизнь заново начинать. Будто тебе двадцать пять лет. И имя поменяй, и фамилию. Хочешь, устрою! Недорого возьмут, а с тебя вообще ничего, за свой счет устрою, по дружбе. Ты представь: ты абсолютно новый и свободный человек! Представь, какие перспективы! И главное, ничего не помнишь из нашего собачьего прошлого! С ума сойти! Слушай! – вдохновилась вдруг Люська. – Медицина ведь быстро развивается, может, есть уже такие врачи или там приборы, не знаю, которые памяти лишают? А? Я бы с огромным удовольствием! Ты не представляешь, как все остолбенело! Я попрошу и памяти лишить, и даже внешность изменить, потому что мне моя рожа до смерти надоела. Это же ужас, если вдуматься: всю жизнь жить с одной и той же харей!
– У тебя вполне красивая харя, – улыбнулась Лиза.
– Надоела! Все надоело. И имя свое надоело! Людмила, Люда, Люся, Люська. Ты скажи, почему каждый второй начинает меня называть Люсьен? А каждый первый – Люся? Почему? Ей-богу, кто назовет полным именем – тут же замуж выйду! Люсьен, тьфу!
Люська все подливала себе, чтобы успокоиться, но вместо этого приходила в еще большее возбуждение.
– Я уже и к экстрасенсам ходила, и к бабкам всяким: может, меня сглазил кто?
– Я к бабке тоже ходила.
– Ну? – заинтересовалась вдруг Люська. – Кто такая?
Лиза вкратце рассказала, Люська внимательно выслушала и даже записала адрес – на всякий случай. И вернулась к обсуждению дел Лизы.
– Тебе нужен первый шаг! – сказала она. – Исчезни!
– Куда?
– Без проблем. Я в Москве квартирешечку купила небольшую, кучу денег угрохала. Езжай туда и жди. Я тут закончу дела, приеду к тебе, найду этих врачей, которые памяти лишают и внешность меняют, и пусть омололодят заодно, мы с тобой, новенькие, чистенькие, свободные, едем в Испанию. Я отдыхала в Испании, умереть, какая страна! Мы с тобой блондинки натуральные, они там падают от блондинок. Находим двух богатых мучачос, покупаем островок в складчину и живем среди пальм, апельсинов, бананов и обезьян! Всю жизнь мечтала жить среди дикой природы! Наши мучачос будут летать и ездить по делам, а нас будут утешать садовники, шофера и прочая прислуга!
Похоже, Люська уже просто бредила, а в бутылке, которая была полной при начале разговора, плескалось на донышке. Увидев этот непорядок, Люська допила остатки из горлышка, сказала: «Щас!» – и вышла шатаясь. За новой бутылкой.
Ее не было довольно долго.
Лиза пошла посмотреть.
В кресле возле серванта, возле открытого бара, сидела Люська, обняв бутылку, и спала запрокинув голову.
Лиза не стала ее будить.
Глава 8
Вечером был спектакль.
Лиза пришла заранее, поблуждав по коридорам, нашла свою гримерку: на двери была табличка: «ЛИТОВЦЕВА, МАЛИНИНА». Кто такая Малинина?
Ею оказалась знакомая по вчерашней репетиции молодая женщина по имени Катя, та, которая школу бальных танцев ведет.
Надо было одеться, загримироваться. Лиза медлила, но тут, слава богу, явилась какая-то женщина, притащила одежду, стала помогать одеваться и Лизе, и Кате. За нею другая пришла и в пять минут наложила Лизе грим. Видимо, Ефим Андреевич неплохо вышколил гримерш и костюмерш, раньше…
(Вспышка: РАНЬШЕ ВСЕ ДЕЛАЛИ САМИ. НЕ БАРЕ! – говорил бывший главный режиссер Семукович. Она помнит фамилию! Она помнит, как он, олух старый, ее за бедрышки, тогда девические совсем, пощипывал!)
И вот она стоит за кулисами: скоро ее выход. Она помнит слова роли, но – как войти, куда пройти, что сделать? И откуда в ней эта уверенность, что стоит вступить на сцену, и все получится само собой?
Пора!
Лиза вышла.
За долю мгновения она вобрала в себя пространство сцены и все, что на ней находится, ощутила дыхание зрительного зала, и вдруг счастье узнавания волной окатило ее. Она подошла к высокому пожилому человеку (Вспышка: актер Милашев Иван Родионович, умница, добрый и мягкий человек, два года назад жену схоронил и все горюет!), уверенно прошла по сцене мимо него, взяла вазу с искусственными цветами, переставила, точно зная, что ТАК НАДО, и, не оборачиваясь, произнесла по роли:
– Сэр Томас, вы так рассматриваете меня, будто хотите нанять в служанки.
– С удовольствием бы это сделал, но досточтимый лорд ни за что вас не уступит при всем уважении ко мне. Он ценит вас.
– Его цена достаточно смехотворна. И я не вещь, чтобы меня уступать. Я завтра же могу потребовать у него расчет.
– В самом деле? Но почему вы так уверены, что я буду платить вам больше?
– Потому что я вам нравлюсь. Я не могу не нравиться. Мне нужны деньги, чтобы стать актрисой, сниматься в кино. Это будет легенда о Золушке, ставшей принцессой.
– И как вы сумеете взять у меня эти деньги?
– О! Очень просто! – воскликнула Лиза, наслаждаясь этой пустяковой ролью, купаясь в ней и чувствуя, как мила, как симпатична она, обольстительная злодейка, для всего зрительного зала, а особенно, конечно, для мужчин. «Вот оно! – думала она сквозь слова и жесты игры! – Вот ради чего стоит жить!» – Очень просто: я становлюсь вашей любовницей, покоряю вас от пяток до макушки, вы разводитесь с женой и женитесь на мне. Это способ честный и благородный.
– А есть и другой, нечестный и неблагородный?
– Конечно! Я дискредитирую вас, я вас соблазню, а мой друг-фотограф сделает снимок специальной камерой с того самого холма, который так красиво высится перед вашим домом. И предложу купить фотографии. Решайте сами, что для вас лучше.
– Вы удивительно откровенны! Лучше всего, милочка, не обращать на вас внимания.
– Легко сказать! Почему же вы с меня глаз не сводите?
И Лиза ушла победной соблазнительной походкой.
Катя, ждавшая своего выхода, сказала ей:
– Ты в ударе сегодня. Играешь эту чепуху так, будто мировой шедевр. Смотри, Иван Родионыч рассердится.
– Почему?
– Ты же знаешь, он любит, чтобы играли, как он говорит «ноздря в ноздрю», чтобы никто не тянул одеяло на себя. Ефиму пожалуется.
– Пусть подстраивается! – ответила Лиза, чувствуя в голосе своем незнакомые нотки.
И вот второй выход. Она уверена в себе. Она волнуется, но это волнение не от страха забыть слова или не вспомнить, куда идти и что делать. Все получится само собой! Нет, это волнение почти приятное, волнение почти наркотическое. Вот ради чего стоит жить! – второй раз повторила про себя Лиза.
Она вышла.
Она уверенно произнесла первую фразу.
Она уверенно стала отступать от надвигающегося на нее разгневанного «сэра Томаса» – Ивана Родионовича.
И вдруг наткнулась на бутафорское кресло и опрокинула его. Она растерянно оглянулась.
– Ваши условия? – грозно спрашивал «сэр Томас».
Лиза молчала.
– Ваши условия?! – с нажимом повторил Иван Родионович.
Приблизившись вплотную, он прошипел сквозь сжатые зубы:
– Ты что? Текст забыла? Полмиллиона. Скажи: полмиллиона!
– Полмиллиона, – прошептала Лиза.
– Не слышу! – явно не по роли возгласил Иван Родионович.
– Полмиллиона! – выкрикнула Лиза и бросилась за кулисы.
– Ты куда?! – встретила ее какая-то тетка. – Ты с ума сошла? У тебя вся сцена впереди, что с тобой?
Лиза прислонилась к стене. По лицу струился пот. Она ничего не помнит. Она забыла слова. Она ничего не хочет. Упасть, уснуть – и проснуться прежней!
И она стала сползать по стене.
Как сквозь вату слышала:
– Обморок у нее! Иван Родионович, тяни, давай монолог из следующей сцены, у Лизки обморок. Вывернемся, зритель съест! Потом скажешь, что она умерла от аборта!
Лиза потеряла сознание.
Она пришла в себя на каком-то диване за кулисами. Спектакль еще шел: она слышала радиотрансляцию. Лицо и грудь были мокрыми: на нее плескали водой. Над нею стояла все та же тетка с участливым лицом, в котором, однако, нельзя было не заметить некоторой удовлетворенной недоброжелательности.
– В чем дело? – спросила тетка.
– Не знаю…
– Ну, лежи, лежи. Это все нервы.
Через полчаса Лизу отвезли домой на служебной машине.
А на другой день она отправилась в психоневрологический диспансер. Врач, к которому она попала, очень заинтересовался ее случаем и предложил лечь в стационар, но она категорически отказалась, пообещав регулярно приходить на обследование. Похоже, врач был честолюбив и вознамерился научную работку написать о Лизе, имея под рукой и другие материалы о схожих, но не столь разительных прецедентах.
Лиза, законно болея (официальная версия: нервное истощение), с удовольствием осталась бы в домашнем одиночестве. Но насладиться этим одиночеством ей не дали.
Ей пришлось рассказать все Игорю.
Тот сначала никак не мог поверить.
– Ты хочешь сбежать, – сказал он. – Я понимаю! Это Люська подговорила тебя! Это ее идея, она спьяну болтала об этом! Придумали бы что-нибудь попроще! Сознайся, ты хочешь сбежать?
– Нет.
– Но не бывает же так! То есть бывает, что человек не помнит ничего, особенно если выпьет, у самого так бывало: целый день из памяти вылетает. Но главное-то все равно помнишь!
– А что главное? – задумчиво спросила Лиза.
– Не надо мне тут окончательное сумасшедшие разыгрывать! – нервно воскликнул Игорь.
Долго ходил по комнате, думал. Потом вдруг встрепенулся:
– Не понимаю! То есть ты действительно не помнишь даже, что я твой муж?
– Не помню.
– То есть я фактически сейчас для тебя чужой человек?
– Да. Так получилось. Я не виновата!
– Ну уж нет! В этой жизни кто чего хочет, тот это и получает!
– Разве?
– Ты хотела, чтобы я стал чужим, вот и потеряла память!
– Нарочно?
– Да! – сказал Игорь, нажимом слова преодолевая несуразность этого утверждения.
– Не понимаю, почему ты так волнуешься? – спросила Лиза. – Разве я так уж тебе нужна? У тебя ведь есть бабеночка из рюмочной, она тебя обожает. Иди жить к ней.
– Ага! Помнишь, это ты помнишь?
– Нет. Рассказали.
– Но я же тебе сто раз уже говорил, что с этой бабеночкой было так, мимоходом, я ее сто лет не видел уже!
– Во-первых, повторяю, я не помню. Во-вторых, мне сейчас все равно. Хоть десять бабеночек. Ты же чужой человек, извини.
– Совсем?
– Совсем.
– А дочь? А Настя?
– Не будем об этом говорить.
– Не верю. Ты мучишь меня всю жизнь своей любовью и своей ревностью!
– Нелогично. Зачем тогда я собиралась сбежать, как ты подозреваешь?
– А чтобы не любить и не ревновать!
– Я не понимаю, чего ты хочешь. Теперь не люблю и не ревную, ты свободен. Что тебе еще нужно?
Игорь не ответил. Он и сам не понимал, что ему теперь нужно. Вернее, он не хотел сознаться, что ему нужно лишь одно: чтобы Лиза стала прежней. Любящей и ревнующей. Иногда скандалящей. Иногда невыносимой, резкой, грубой. Но иногда…
– Пойду напьюсь, – сказал он.
– Только останься там, где напьешься. Я не хочу с тобой пьяным возиться.
– То есть как остаться? Даже на ночь?
– Почему бы и нет?
Игорь походил, подумал – и не пошел напиваться.
А тут вдруг повадились ежедневные гости. Люська, подтверждая свой статус единственной верной подруги, переживая болезнь Лизы как свою собственную, не удержалась от того, чтобы не поделиться по великому секрету с одним-двумя близкими людьми (хотя близких людей у нее практически не было), и молва поползла, поползла по городу, растекаясь, как магма из проснувшегося вулкана, и, конечно, заползла в театр. И вот начались посещения, потому что многие загорелись любопытством посмотреть, как Лиза будет их не узнавать.
Пришла, например, та девочка Фаечка, которая записывала за Ефимом Андреевичем его слова на репетиции.
– Вы совсем-совсем меня не помните? – таращила она голубенькие, хорошенькие глазки на некрасивом, увы, личике.
– Вас Фаечкой зовут, это я знаю. Но ничего не помню, – терпеливо ответила Лиза.
– Я завлит, заведующая литературной частью. Хотела когда-то тоже актрисой быть, но – данные не те. Окончила университет, статьи писала о театре, вот Ефим Андреевич и взял меня завлитом. То есть Петр Евгеньевич принял, но взял фактически Ефим Андреевич. Он гений, правда?
– Наверно.
– А вы надо мной все время издеваетесь. То есть издевались. Над моими словами. И даже над моей внешностью. И над моим уважением к Ефиму Андреевичу. И я вас возненавидела. И мне это было тяжело, потому что я ведь вас обожаю. Я ведь хотела бы стать такой, как вы.
– Спасибо.
– Но вы ведь ничего не помните?
– Ничего.
– И сейчас вам не хочется надо мной издеваться?
– Абсолютно.
– То есть я могу больше вас не ненавидеть уже?
– Конечно.
– Как здорово! – засмеялась Фаечка. – Поправляйтесь скорее.
И собралась уходить, но вдруг застыла.
– Скажите, Елизавета Андреевна…
– Да?
– А когда вы поправитесь, вы опять начнете издеваться надо мной?
– Ни в коем случае.
– Правда?
– Правда.
– Я так рада…
Но в голосе Фаечки послышалось сомнение…
Или, например, явился высокий громогласный мужчина лет сорока, напомнил Лизе, что он актер Феликс Феоктистов, что играл с ней не раз в паре, будучи одним из ведущих артистов театра.
Игорь при его появлении нескрываемо фыркнул и ушел на кухню читать газету, закрыв за собой дверь.
– Творческая ревность! – кивнул в сторону двери Феликс. – Значит, у нас амнезия?
– Вроде того.
– Печально. Занятно. Для актера это смерть. Но, я надеюсь, все вернется. Зато теперь ты видишь все по-новому.
– Да, – согласилась Лиза, – теперь я вижу все по-новому.
– И слышишь тоже. Я вот тут моноспектакль готовлю. Для малой сцены. «Моцарта и Сальери». То есть я буду и Моцарт, и Сальери. Перевоплощение. Гениальная идея, я десять лет ее вынашиваю. Ефим согласился наконец. Вот ты послушай.
И он с ходу начал изображать, как он будет играть. Его Сальери хмурился, закатывал очи, мрачно клокотал, а Моцарт становился живчиком почти непристойным, но тоже регулярно впадающим в глубокомыслие. Лизе было очень смешно смотреть на эти потуги посредственного ума и мелкого дарования, но она терпеливо выдержала.
– Ну, как? – спросил Феликс.
– Очень хорошо.
– Вот видишь! – воскликнул он. – Это потому, что ты избавилась от предвзятого мнения! Кто меня называл тупым самодовольным чурбаном?
– Кто?
– Да ты же!
– Не может быть! – изумилась Лиза, хотя именно таким и казался ей этот человек, но она теперь видела, что он, в сущности, добрый и безобидный малый, если ж и влюблен в себя, то чисто по-актерски, то есть почти по-детски, наивно и простосердечно.
Умиленный Феликс побеседовал с нею еще полчаса и ушел совершенно счастливый, даже ручку ей на прощанье поцеловав.
И подобных посещений было немало, но стоит, пожалуй, упомянуть только еще об одном: о визите молоденького юноши по имени Виталик, который был рабочим сцены. Он долго мялся и наконец спросил:
– А то, что было восьмого марта, вы тоже не помните? То есть с седьмого на восьмое?
– Нет.
– Ну, это праздник. Женский международный день. Всех женщин театра поздравляли, а потом банкет был. Седьмого было воскресенье, а восьмого понедельник, поэтому полночи праздновали.
– Весело было?
– Очень. А ваш муж дома?
– Нет. Скоро придет.
– Совсем скоро?
– Это имеет значение?
– Да нет… То есть… Короче, я долго ждал. Я еще осенью решил. Но все терпел. А восьмого марта не вытерпел.
– И что?
– Ну и сказал, что я вас люблю. Потому что я вас люблю.
– Сколько тебе лет, извини?
– Девятнадцать. Разве это важно?
– Нет. Мне очень приятно знать, что ты меня любишь.
– Вот… А потом… В самом деле ничего не помните?
– Нет.
– Мы в пошивочном были. Не помните?
– Нет.
– А стол такой большой там помните?
– Нет.
– А что вы мне сказали, помните?
– Нет.
– Вы сказали, что я… Ну, что прекрасен я.
– Именно так?
– Да. Что я прекрасен и вообще… Как Аполлон. Ну и… На столе. Вы меня с ума свели. Я с тех пор только о вас и думаю. То есть я и раньше думал, а теперь вообще. А вы все говорите, что надо подождать, что вы не хотите так, что, может быть, с мужем разведетесь, станете свободной, а там посмотрите, как жить.
– То есть я ничего тебе не обещала?
– Нет.
– Значит, скорее всего я просто водила тебя за нос. Динамила, так это у вас называется?
– У кого – у нас?
В самом деле, подумала Лиза, кого я имею в виду?
– Вы сказали… Можно я повторю дословно?
– Можно.
– Вы сказали: я тебя обожаю, миленький мой, но надо подождать. И вот я жду. А вы вдруг… Значит, вы меня обманывали?
– Не помню.
– Но сейчас я вам нравлюсь?
– Нравишься. Но так как-то… Спокойно.
– А когда память вернется, вы вспомните, как вы ко мне относитесь?
– Я думаю.
– Потому что если не вспомните, – сказал Виталик, – то я не знаю, как жить. Потому что я вас… как в рыцарские времена. Я жизнь за вас… Понимаете?
– Понимаю. Надо подождать.
– Опять?
– Но тебе же не впервой ждать.
– Это точно! – печально усмехнулся Виталик.
Глава 9
А врач-психиатр Акимычев Роберт Иванович изо всех сил старался проникнуть в загадку болезни Лизы. Конечно, он подробно расспрашивал ее о детстве, о юности и вообще о всей ее жизни. Просил и даже требовал (мягко, но с профессиональной настойчивостью), чтобы она ничего не скрывала, ибо это ей лишь повредит.
Что ж, Лиза не противилась, она доверяла этому человеку. Он слушал ее, делал какие-то пометки. Да и что она могла скрывать, если практически ничего не помнила, а о себе рассказывала со слов других людей!
Правда, возникали иногда туманные картины: вот она видит какой-то лес, она с кем-то идет, она девочка совсем, она выходит к реке, бежит к воде, жарко, хочется как можно быстрее искупаться, всплеск – и жуткий холод, это омут тут такой, говорят ей, здесь всегда холодная вода, а на дне вообще лед лежит и никогда не тает, а под корягой спрятался огромный сом, который уже троих детей утянул и съел. Лиза визжит от страха и выскакивает на берег…
– Очень хорошо! – восторгался Акимычев. – Какие мощные образы! Бездонный таинственный омут. Таинственный лед на дне. Таинственный сом, который скорее всего выдумка. Детский страх, навсегда оставшийся в подсознании. Замечательно! Вы боитесь воды?
– Нет. И хорошо плаваю.
– Ага! Вспомнили! Откуда вы знаете, что хорошо плаваете? Вспомнили? Вспомнили?
– Нет. Мне успели рассказать, что я люблю плавать. В бассейн ходила раньше, потом некогда стало.
– Ладно. А темноты боитесь?
– Нет.
– А чего боитесь вообще?
– Даже не знаю. Сейчас такое ощущение, что ничего. Ну, смерти, может быть. И то так… Абстрактно.
– Само собой, вы слишком молоды и здоровы, чтобы думать о смерти конкретно. Одного не понимаю. Чаще всего такие явления результат шока или стресса. Или долгого напряжения, от которого организм человека спасается подобным образом. У вас было что-то в этом роде?
– Нет.
– Это вы помните или вам сказали?
– Мне сказали. Ничего особенного не было. Ну, обычные неприятности. А так все нормально. Хорошую роль получила, и вообще…
– Мужа любили?
– Да. Говорят, что да.
– Сложный случай. Сложный, – задумался Акимычев. – Пожалуй, если брести с вами от прозрения к прозрению, мало чего достигнешь. Ну, вспомните еще один омут и еще одного сома… Пожалуй, все-таки нужен шок.
– А без шока никак нельзя?
– Не бойтесь, это не будет удар пыльным мешком из-за угла. Все произойдет с вашего согласия. Понимаете, очень простая вещь: все мы в той или иной мере живем наперекор себе. Недаром есть выражение: жить не своей жизнью. Мы постоянно наступаем на горло собственной песне. У Фрейда это характеризуется как подавление первобытных инстинктов – агрессивности, сексуальности и тому подобное. Но это довольно однобоко. Есть и другие теории. Даже Дарвина нельзя сбрасывать со счетов: в природе идет борьба за выживание, причем не только особей, но и целых видов. Поэтому иногда человек, идя сознательно на смерть во время, например, войны, чтобы спасти друзей или родину, даже преступает сильнейший инстинкт самосохранения во имя идеи сохранения вида, общности и так далее. Надо учитывать все! По моей версии вы жили именно не своей жизнью. И ваше подсознание возмутилось, воспротивилось, наступил момент, когда это подсознание стало сознанием, а сознание ушло в подкорку. И вы проснулись другой. На самом же деле – самой собой. Понимаете?
– Понимаю. Что же делать? Вообще не возвращаться в себя?
– Нет, вернуться надо. Но с опытом новой жизни. Я вам предлагаю метод отрицания!
– Что это значит?
– Это значит: вы пробуете совершить ряд поступков и прислушиваетесь к себе, нравится вам это или не нравится.
– Ясно. И делать только то, что нравится?
– Ни в коем случае! Делать именно то, что не нравится. То, что кажется вам дико, нелепо. Чтобы весь ваш организм возмутился, восстал – и в результате этой борьбы произойдет слом, шок и вы опять станете собой!
Лиза подумала.
– В этом есть логика, – сказала она.
– Еще бы! – подтвердил Акимычев. – Тут не только логика, тут вообще новые горизонты в психиатрии открываются! Но мы пока не будем никого информировать, в науке сейчас сплошное воровство. До чего дошло: если компьютер, например, к Интернету подключен, то на нем опасно уже работать, в любой момент твои мысли могут украсть, перекачать на другую сторону планеты, а потом выдать за свои, а ты ничего даже и сказать не сможешь! Поэтому мы начнем этот эксперимент в обстановке засекреченности – и вдвоем. Вы не против?
– Я готова.
– Очень хорошо! – засуетился Акимычев. – Возможно, мы уже сейчас близки к результату!
– Неужели?
– Представьте себе. Итак, вы не боитесь темноты? Это мы проверим!
И он наглухо закрыл коричневые плотные шторы на окне кабинета. Стало темно почти до кромешности.
– Я вам симпатичен? – спросил невидимый голос Акимычева.
– В каком смысле?
– Как мужчина.
– Я даже об этом не думала.
– Хорошо. А если подумать?
– Нет, извините.
– Может, даже противен? – с надеждой спросил Акимычев.
– Ну, не так уж… Мужчина как мужчина.
– Какой я мужчина?! – возразил Акимычев. – Рост метр шестьдесят четыре, глазки маленькие, нос пупочкой, не мужчина, а недоразумение! Вам даже противно представить, что такой мог бы, например, добиваться вашей благосклонности, не так ли?
– Пожалуй, – согласилась Лиза.
– Замечательно! Это нам и нужно – чтобы вам было противно. Сейчас еще противнее будет. Но мы зато добьемся своего. Итак, я снимаю штаны. Мятые неглаженые штаны с истершейся подкладкой. Я довольно неопрятен, к сожалению. Снимаю рубашку, пропахшую потом. Снимаю носки, местами влажные, местами заскорузлые, я их три дня не менял: лень. Снимаю трусы. Я ненавижу слово «трусы», не знаю почему. Отвратительное какое-то слово: трусы. В русском языке все слова, касающиеся белья, грубы и корявы. Впрочем и слова, касающиеся тела. У нас нет красивых слов для обозначения красивых изгибов. Пример: жопа, ягодицы, зад, задница. Ужас! Бедра. Кошмар! Ляжки. Аж воняет это слово! Промежность. Пупок. Лобок. Продолжать?
– Не надо!
– Хорошо! Итак, я стою перед вами: маленький, коротконогий, голый, вонючий. Вам дико представить, что вы можете не только полюбить такого человека, но и просто, так сказать, переспать с ним. Вы испытываете к нему отвращение.
– Может, если увижу, то испытаю, – сказала Лиза со смехом, считая, что Акимычев стоит, конечно, одетым, что это всего лишь его какие-то профессиональные трюки (хотя какое-то шуршание было – для правдоподобности?).
– Нет! – возразил Акимычев. – Наше воображение дает впечатления более яркие, чем зрение, слух, обоняние и так далее. Итак, я омерзителен, не правда ли?
– Да, – согласилась Лиза, улыбнувшись (он ведь этой улыбки не видит).
– Прекрасно. Повторяю: все в вас сопротивляется мысли о возможности с таким человеком вступить в интимную связь. И именно поэтому вы должны попытаться это сделать!
– Почему? – удивилась Лиза.
– Как почему? – рассердился Акимычев. – Вы что, ничего не поняли? Ваше подсознание начнет бунтовать, вы ведь совершаете над ним насилие! Оно бунтует, а вы делаете свое, то есть не свое, а то, чему сами внутри себя сопротивляетесь. Только так можно вызвать шоковое столкновение сознательного и бессознательного, и они опять поменяются местами, то есть на самом деле все станет на свои места. Вы хотите помочь себе?
– Да.
– Тогда раздевайтесь.
– Я не хочу.
– Именно поэтому и раздевайтесь!
– Я не уверена, что это лучший способ…
– Если бы я знал, какой способ лучший, вы давно были бы уже здоровы! Надо пробовать, понимаете?
Видимо, все-таки психиатр охмурил ее.
Одурманенная темнотой, долгими разговорами с Акимычевым до этого, Лиза покорно разделась.
Он врач, тупо думала она. Перед врачами ведь раздеваются. Он хочет мне помочь.
– Разделась?
– Да.
– Иди сюда! Извини, я буду груб и резок. Чтобы казаться еще противнее для тебя. Чтобы тебе еще труднее было решиться. Чтобы подсознание окончательно взбунтовалось.
Лиза не очень хорошо понимала, что такое подсознание, но ясно чувствовала, что и оно, и то, что Акимычев называет сознанием, действуют заодно – и оба не желают проводить этот эксперимент.
Но врач говорит: надо.
И она сделала шаг, еще один.
И отпрянула, наткнувшись на голое тело Акимычева, но руки психиатра с силой удержали ее и притянули к себе, и Лиза почувствовала, что Акимычев, в отличие от нее, к проведению эксперимента вполне готов.
– Я буду мерзким похотливым животным! – заурчал он. – Тебя просто стошнит. Но зато наступит освобождение! Я чувствую! Ты все вспомнишь!
И он грубо обхватил ее и повалил на жесткое и холодное: на больничный топчан, покрытый клеенкой, поняла она.
– Противно? Мерзко? – спрашивал Акимычев, обшаривая и оглаживая ее тело жадными и бесстыдными руками.
– Очень, – сказала Лиза чистую правду.
– Хорошо! Шок близится! Сейчас будет еще противнее! – пообещал Акимычев и полез на нее.
Лиза не сдержалась. Она одновременно оттолкнула его руками и ударила коленками.
Психиатр взвыл.
И долго еще повторял одно и то же:
– О-ё! О-ё! О-ё!
Потом затих. Потом пожаловался:
– Больно, между прочим!
– Извините.
Лиза быстро одевалась.
– Не открывайте штору и не включайте свет! – попросил Акимычев. Пошуршал в темноте – и Сам отдернул штору.
В белом халате, лицо блестит от пота, руки подрагивают.
– Я вижу, вы мне не доверяете, – сказал он, не глядя на Лизу.
– Доверяю. Но разве нельзя как-то по-другому?
– Можно. Будем таблетки пить. Разговоры разговаривать. И память вернется лет через десять. Если вернется. Не хотите всерьез лечиться – я не настаиваю.
– Я хочу. Я должна подумать. Извините…
И Лиза вышла с твердым намерением больше никогда не входить в этот кабинет.
