Текст книги "Странные женщины"

Автор книги: Елена Белкина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

– Это почему же?

Женечка объяснила. Во-первых, она действительно пила вино и курила без всякого принуждения. Во-вторых, Николай говорил ей о любви, значит, это не так, как, вон в газетах пишут, догоняют в темной подворотне и насилуют, даже не зная кого. В-третьих, она была без сознания и даже ничего не почувствовала. В-четвертых, рано или поздно это должно было бы случиться. Могло бы конечно и лучше. Но могло ведь и хуже. В-пятых, она считает, что тюрьма и расстрел за то, что было, слишком большое наказание для человека. Так у него еще есть надежда стать другим, а так – никакой надежды. Дела-то ведь уже не поправишь, зачем же губить человека? Какой смысл?

– Не человек он! – закричала Любовь Юрьевна, глядя на дочь со страхом и недоумением.

А тут явились вдруг родители Николая.

– Мы, значит, это самое, – сказал отец.

– Мы посоветовались, – сказала мать.

– Колька, само собой, говнюк, – сказал отец. – Заявление-то подали уже или нет?

– Не погубите! – вскрикнула мать и залилась горючими слезами.

– Вот… – положил отец на стол бумажный сверток. – Копил на машину… Просрал ты машину, сынок! – обратился он к тому, кто вздыхал и сопел в прихожей, невидимый.

– Деньги, значит? – с гордостью и возмущением спросила Любовь Юрьевна. – За этот ужас – деньги?

– Не погубите, ради Христа! – вскрикнула мать Николая.

– Почему деньги? Не только деньги, – сказал отец. – Он извинится. Николай!

Вошел сопящий, опухший со сна и похмелья Николай.

– Ну! – велел отец.

– Я… это самое, – сказал Николай в пол. – Я извиняюсь.

И тут же перевел взгляд в потолок, долго высматривал там что-то и высмотрел:

– В содеянном раскаиваюсь и обещаюсь впредь.

– Не погубите! – вскрикнула его мать.

– Возьмите деньги! – сказала Любовь Юрьевна. – За подлость надо платить совестью, а не деньгами. Сейчас же заберите деньги!

– Не погубите! – вскрикнула мать Николая и повалилась на колени.

– Что вы! – закричала Женечка и бросилась поднимать ее. – Вы не поняли! Мама хочет сказать, что мы деньги не берем не потому, что хотим заявление подать, а потому, что мы принципиально их не берем! Николай извинился – и достаточно! Он и так на всю жизнь запомнит!

– Эт точно! – подтвердил Николай.

– Обманываете вы нас! – горько сказала мать.

– Моя дочь в жизни никого не обманывала! – сказала Любовь Юрьевна.

– Что ж, – сказал отец, забирая деньги. – Мы хотели как лучше.

И семейство удалилось.

На другой день Николай встретил Женечку, когда она возвращалась из школы, и сказал:

– Ну? Когда еще трахнемся?

– Неужели вы ничего не поняли? – удивилась Женечка. – Не нужна мне ваша животная страсть!

– Ладно, – с угрозой сказал Николай. – Мама моя, – сказал он с надрывом бывалого урки, – на коленях стояла перед тобой! Не прощу! – Он скрипнул золотыми зубами. – Друзей приглашу, втроем теперь распялим тебя!

Изумляясь такой глубинной порочности Николая, Женечка рассказала о его угрозе матери. Та сразу же – к родителям Николая.

Вечером отец Николая выпитой второй бутылкой портвейна ударил сына в неисправимую голову и сказал, что если тот не исчезнет отсюда от греха года на три, то он его своими руками в милицию сдаст.

Николай огрызнулся, но исчез. И не на три года, а надолго. Обретался где-то то в северных, то в южных краях, но родители и тем уже были рады, что жив и раз в год письма пишет.

У Женечки же после этой истории, вместо того чтобы, образно говоря, слететь розовым очкам, они словно приросли еще прочнее. Что ж, рассудила она, я точно знаю, что есть негодяи на земле. Но есть и хорошие люди. И даже в негодяях есть хорошее: ведь Николай мог в самом деле позвать друзей и выполнить обещанное, а не стал, значит, сохранилось в нем что-то человеческое.

– А если ребенок родится? – спрашивала ее Любовь Юрьевна. – Позор-то какой перед людьми.

– Позор Николаю, а не мне. Я-то при чем? – наивно спрашивала Женечка.

– Ты в самом деле такая дура или придуриваешься?

– Не знаю! – загадочно ответила Женечка.

Она не забеременела, хотя легкую венерическую болезнь получила, которую тайно вылечила. Женечка вообще решила теперь не говорить маме о неприятных вещах в своей жизни, чтобы ее не огорчать. Она и раньше не говорила, но раньше неприятных вещей, в сущности, и не было.

Позор же, каким его понимала Любовь Юрьевна, Женечку не миновал, потому что Николай перед уездом успел-таки нахвастаться где попало.

К Любови Юрьевне подходили с соболезнующими и доброжелательными расспросами, она, бледнея, отвечала:

– Вранье! Все вранье!

Женечку в школе тоже расспрашивали. Она говорила:

– Вы что? Как вас это может волновать? – экзамены скоро!

И такое что-то было в ее чистом лице и чистом голосе, что все отходили с чувством, будто накануне экзаменов действительно нелепо не только спрашивать о таких вещах, но и, собственно говоря, быть изнасилованной.

Глава 3

Женечка хорошо окончила школу и поступила в геологоразведочный техникум. Могла бы и в институт, но ей очень понравилось здание геологоразведочного техникума: старое, трехэтажное, с колоннами у входа. Еще больше понравилось ей внутри: высокие стены и окна, арки, широкие металлические лестницы с узорчатыми перилами, а особенно одно местечко под лестницей, полутемное, укромное, как славно здесь стоять опустив голову и выслушивать признание в любви (она ведь, как всякая нормальная девушка, мечтала о любви). И поскольку документы у нее были с собой, она сдала их в приемную комиссию.

Она училась по специальности картографа.

Но признаний под лестницей не было.

Дело в том, что к восемнадцати годам красота ее стала полной и развитой. Она на некоторых производила какое-то даже ошарашивающее впечатление. В этой красоте ощущалось не притяжение, а отталкивание.

Если сказать проще, то большинство мужчин и юношей считали, что у нее непременно кто-то уже есть, не может не быть! – и поэтому даже не делали попыток. Сами ее приветливость ко всем и готовность откликнуться на разговор, на шутку, на улыбку и даже на грубоватое (от робости) заигрывание казались подозрительными.

Первым осмелился шестидесятидвухлетний декан геодезического факультета Брилев, известный своим неимоверным бабничеством, невзирая на третью молоденькую жену, семерых детей от трех браков и девятерых внуков и внучек. Он не только деканствовал, но еще и преподавал, и Женечка должна была сдавать ему экзамен на первом семестре. И он «завалил» ее. И предложил прийти к нему домой такого-то числа (заранее каким-то образом освободив дом от домочадцев).

Женечка простодушно сказала об этом матери.

– Старый кобель! – возмутилась мать. – Да ты понимаешь, зачем он тебя к себе зовет?

– Конечно, – сказала Женечка.

– И что ты собираешься делать?

– Посмотрим.

– Женька! А ты не б… у меня?

Женечка подумала и сказала:

– Кажется, нет.

И вот она пришла к Брилеву.

Брилев тут же взял ее зачетку, поставил отличный балл и сказал:

– Вот вам. Можете уйти. Но раз вы пришли, то вы ведь знаете, зачем пришли?

И вдруг заплакал:

– Господи! Какая юность! Какая красота!.. Уходите! Вы не поймете меня. Скажете: козел, старый бабник! Да, козел, старый бабник! Но пока ждал вас – оробел! Уходите!

– Почему же, – сказала Женечка. – Я понимаю вас. Вам, мне сказали, шестьдесят два. Вы думаете о том, что никогда больше не будет у вас такой юной и такой красивой женщины. И вас гложет горе. Ведь так?

– Поразительно! – сказал Брилев. И опять заплакал. – Женечка, я никогда так не боялся смерти! Вы ужасны, как сама смерть, но вы прекрасны – невероятно! Есть красивее вас, но вы именно прекрасны! Господи, сколько зла вы причините людям!

– Все, наверно, так думают, – сказала Женечка. – А это не так.

И она была с Брилевым весь день.

И, провожая ее, Брилев сказал:

– Больше, конечно, никогда. И не надо. Я просто не выдержу. Но мне не страшно теперь умирать. Я знаю, что такое счастье!

И кстати, весной этого года он действительно умер. Святой смертью, как старушки говорят: во сне.

Каким-то сверхъестественным образом распространился слух о том, что Женечка не так уж неприступна. Брилев тут ни при чем; он, всю жизнь хваставшийся победами, о том, что было с Женечкой, – ни гугу, словно боялся, что даже произнесенное ОБ ЭТОМ слово уменьшит его счастье. И вот некоторые соученики из тех, кто посмелее, стали кое-что предпринимать. Ну, как обычно: зазвать на вечернику, остаться вдвоем и т. п.

И пошла, пошла молва о грешности Женечки, да что там грешности, о развратности, почти настолько же беспредельно ужасной и прекрасной, насколько беспредельно ужасна и прекрасна она сама. И преследовала эта молва Женечку все годы обучения. И будь это старые времена, не миновать бы разборов и осуждений на разных уровнях ее аморального поведения. Вплоть до отчисления ее из праведных рядов учащихся.

А теперь вот вам парадокс: старый Брилев был первым и последним у Женечки за все эти годы.

Как? Почему? Что такое?

А вот послушайте.

К примеру, старшекурсник-сердцеед зазывает Женечку на вечеринку. И делает так, что они остаются вдвоем.

С небывалым для него замиранием сердца он фривольно подходит к Женечке и хочет обнять ее и поцеловать.

И видит запрокинутое прекрасное лицо Женечки, сияющие ее глаза. ОБОЖАЮЩИЕ ее глаза.

– Ты чего? – спрашивает сердцеед почти испуганно.

– Любуюсь тобой. Ты зверь желания, ты всадник любви, ты молодость мира, ты надежда Женщины, Ты, Ты, Ты!

– Само собой, – бормочет сердцеед и вспоминает, как умело он может обнять, прижать, поцеловать, на ушко шепнуть.

Пробует. Касается руками плеч ее.

И чувствует с ужасом, что вся мужская его сила бурно исходит из него (и ощущает себя при этом почему-то маленьким ребенком, который во сне не удержался и хочет проснуться, но не может!!!).

И возникает к тому же наваждение, что не от чрезмерного желания ушла сила, а по какой-то другой причине: словно он коснулся чего-то запретно-священного, какого-то табу, и некий бог, охраняющий это священное, наказал его.

Женечка шепчет ласковые слова, пытается помочь – тщетно!

Расстаются, несолоно хлебавши.

Но друзья-то, друзья-то сердцееда на другой день спрашивают! И он горделиво усмехается: о чем, мол, речь, и так все ясно! Требуют подробностей. Он только восхищенно закатывает глаза, а потом отворачивается и нервно курит, поминутно сплевывая от сухости в горле: будто опять неведомый бог погрозил ему пальцем.

Приступает к делу следующий сердцеед. С тем же результатом.

И с тем же последующим уклончивым хвастовством.

Мало того, что мужская сила уходила у них в момент свидания с Женечкой, она к некоторым не возвращалась неделями, месяцами, а то и годами, и они мысленно проклинали это дьявольское существо, хотя никто не попытался чем-то отомстить ей. Боялись.

Ну хорошо, это окружение окрестное, техникумовское, а прочий город, неразборчивый огромный беспардонный город, умеющий и косорылицу какую-нибудь на пьедестал возвести, и чудо природы в грязь втоптать, – чего ж он-то зевал?

А он именно только и зевал – не решаясь. Женечка словно заколдованной была: никто не приставал на улицах, никто не окликал из машин, никто не заигрывал в троллейбусе (а если оказывался лицом к лицу, то, вместо того чтобы исподтишка любоваться, чувствовал непонятную тоску и боль от одного только взгляда на нее – и спешил отодвинуться, отойти, отвернуться).

Природа Женечки не была чрезвычайно жаждущей, но из-за этой вот заколдованности стала понемногу изводить ее. Она ведь сама никакой заколдованности в себе не чувствовала, она казалась себе обычной и нормальной, просто красивой, вот и все. Ей хотелось нежности, хотелось касаний и шепота – как у всех.

Она стала слишком часто думать об этом.

Ей хотелось каким-то образом разомкнуть этот порочный круг. Но как? Не на панель же идти, на улицу то есть, Краковскую, которую называют в городе «улицей красных фонарей», где стоят проститутки, и профессиональные, и подрабатывающие (в том числе, и, увы, немало, из геологоразведочного техникума)!

А почему бы нет? – вдруг возразила она себе однажды.

Только один раз.

Только для того, чтобы разомкнуть этот самый круг.

И она пошла.

Это было весной. Она была в черных чулках и короткой юбке, которой даже не видно было из-под ярко-оранжевой куртки, которая тоже длинной не была.

Три часа бесполезно простояла она там. Она видела, как увозили других, а некоторых успели за это время обратно привезти и опять увезти. Возле нее же машины притормаживали, из машин рассматривали ее – и прочь, прочь, прочь! Почему?!

Но вот наконец одна машина, большая, сверкающая, с затененными стеклами, остановилась. Опустилось стекло, и рука поманила ее.

Женечка смело села в машину, на заднее сиденье, к господину средних лет, относительно приличной наружности. Правда, он был довольно пьян.

– Поехали! – скомандовал господин шоферу.

Машина тронулась.

Господин долго смотрел на Женечку. И взгляд его, сначала мутный, с каждой секундой прояснялся и трезвел.

– Ты кто? – спросил он.

– В каком смысле?

– Во всех! Ты кто?

– Вам имя нужно?

– Нет. Ты кто?

– Что, не понимаете, что ли? – сказала Женечка, стараясь подпустить в голос как можно больше пошлой игривости.

– Не понимаю, – сказал господин.

– Вы зачем меня посадили вааще-то? – стала Женечка изображать профессиональный гонор.

– Зачем я посадил, я знаю. А ты зачем села?

– Сами знаете.

– Неужели? И сколько?

– Расценки типовые.

– Типовые? Не двойной тариф, не тройной?

– С какой стати?

– Поэтому я и спрашиваю: ты кто?

– Я не понимаю.

– И я не понимаю. А я не понимать не люблю. Тормозни! – приказал господин шоферу.

Тот остановил машину.

– Выходи.

– В чем дело, папочка? – загнусавила Женечка.

– Не получается у тебя, девочка. Не знаю, кто тебя послал и зачем, но я лишнего риска не люблю. Будьте здоровы, передавайте привет, – с чрезвычайно вежливостью сказал господин.

– Кому?

– А это вам лучше знать. Привет и наилучшие пожелания!

И машина умчалась.

А Женечка более не предпринимала безумных этих попыток расколдоваться. Она положилась на волю случая.

Глава 4

И вот ей миновал уже двадцать один год, она окончила техникум и села в комнате на восемь женщин в ЦНИИР-ИУХЗ. В уголке, но у окна, вид из которого, правда, был заслонен кустистым цветком в горшке, принадлежащем старейшей работнице Юлии Германовне Лисановой. Сама она не могла сидеть у окна, так как боялась сквозняков. Цветок же убрать не соглашалась, говоря: «Хотите без кислорода задохнуться?» Если кто-то вдруг, вспомнив, поднимал вопрос о цветке, у Юлии Германовны сейчас же начинался сердечный приступ.

С любопытством ждали, как-то новая работница, красотулечка, отзовется об этой цветастой мерзости.

Женечка, едва видя сквозь растение свет божий, воскликнула:

– Здорово! Как в лесу!

И все вдруг почувствовали, как ушло подкатывавшее к горлу раздражение, и умилились: действительно, как в лесу. И весь день думали о природе, полянах, ручьях и косулях.

В ЦНИИР-ИУХЗ в это время производился ремонт. И руководство пригласило для оформления холла (лицо учреждения!) художника-дизайнера.

Художник был длинноволос (волосы обхвачены кожаной тесемочкой), невысок, с азиатскими скулами. Лет тридцати. Он курил дешевые вонючие сигареты и плевал на пол.

Увидев Женечку, он сказал:

– Иди-ка сюда.

Она подошла, чувствуя странную слабость в теле.

– Иди, иди, – подбодрил ее художник. – Встань рядом со мной.

Она встала и увидела себя с ним в большом зеркале, которое было в холле. Он рыжеволос (несмотря на азиатские скулы), она черна (но лицо типично русское, хотя непонятно, в чем эта русскость). Он невысок и кривоног (что видно в узких джинсах), она выше его и безукоризненно стройна.

– Дисгармония, доведенная до совершенства, становится высшей гармонией, – сказал художник. – Ты понимаешь, что противоположности сходятся? Я абсолютный урод, ты абсолютная красавица. Тебя все боятся, кроме меня, потому что я из-за своего уродства давно уже не боюсь никого. Ты видишь, как мы подходим друг к другу?

– Да, – коротко ответила она (ей было трудно дышать).

– Но учти, – предупредил художник. – Никаких разговоров о браке, хватит с меня. Поживем просто вместе.

– Хорошо, – сказала она, не сводя с него глаз – в зеркале.

– Учти еще, что я хоть сам и неряха, но порядок люблю. Будешь и убирать, и готовить. Еще я грубиян, – хвалился художник. – Под горячую руку и пинка могу дать. Но я сексуально одарен. И талантлив в искусстве. Это главное. Буду портреты с тебя писать. Ню. И не вздумай пищать, что холодно. Да, холодно, но искусство требует жертв или нет?

– Нет. То есть да.

– Ладно. Во сколько службу кончаешь?

– Без пятнадцати шесть.

– Ладно, подожду. Ну? Иди, чего стоишь?

И Женечка пошла.

– Эй! – окликнул он.

Она обернулась.

– Зовут-то как?

– Меня?

– Да.

– Меня… Евгения, – вспомнила Женечка.

– Ладно. Иди.

Сам он представился, только когда встретились после работы: Дмитрий.

– Ну, до дома! – скомандовал он.

– Я хотела маму предупредить.

– По телефону!

– Телефона нет у нас.

– Ну, завтра предупредишь.

– Я не могу. Я соседке хотя бы из автомата позвоню.

– Ладно.

Она позвонила из первого попутного автомата соседке Полине Аркадьевне и просила передать матери, что не придет ночевать и, кажется, выходит замуж. Она объяснит после.

– Что значит – кажется? – стала допытываться Полина Аркадьевна.

– Ну, фактически замуж, только пока без регистрации. Вы, пожалуйста, как-нибудь помягче скажите, вы же умеете, Полина Аркадьевна!

И Женечка принялась было объяснять, как сказать помягче, но осеклась. Трубка выпала из ее руки.

Дмитрий исчез.

…Она стояла у будки и плакала.

Подошел Дмитрий с пакетом, в котором были продукты.

– Чего ревешь, дура? Я в магазин на минуту отошел.

– Я думала, ты совсем.

– Как совсем, дура? Мне на работу завтра, в крайнем случае завтра бы встретились.

– Мучь меня немного поменьше, я не выдержу, – попросила Женечка.

– Ладно.

Они ехали в троллейбусе среди простонародья, они шли по тихой улице, они вошли через калитку в дворик, где стоял большой дом, они прошли мимо дома к строению, которое на вид было сараем, Дмитрий ногой отворил дверь, и сквозь темные сени они попали в комнату с одним окном, с потрескавшейся печкой, захламленную и грязную ужасно.

– Видишь, сколько тебе работы! – сказал Дмитрий. Бросил пакет на круглый старый стол у окна, взял Женечку руками за щеки. – Знала б ты, как я сегодня терпел! – укорил он ее. – Сроду такого не было.

Женечка виновато потупилась.

Тут он вдруг толкнул ее, она упала на что-то мягкое, вскрикнула.

Минут пять он срывал с нее одежду и минуты три достигал для себя результата. После чего еще минуты три валялся подле нее и рычал. Может, в этом диковинном рыке и заключалась его сексуальная одаренность, которую он обещал Женечке. Она же за это время ничего не успела ощутить, кроме любви.

Дмитрий утешил ее:

– Ничего. Это первый раз. Щас пожрем – и ты узнаешь у меня, что такое счастье.

Они поели, и он начал учить ее счастью, но, как и в первый раз, обучение закончилось через три минуты.

Порычав, он сказал:

– Черт! Я же не мальчик же! Ладно, убирайся тут давай, а я вздремну. И счастья мы с тобой все-таки добьемся. Я же не могу, чтобы со мной женщина не была счастлива. Я так не привык.

Она убралась, он поспал.

После этого в течение вечера и ночи восемь раз он пытался осчастливить ее. Но, как ни ухищрялся, не получилось. Более того, периоды осчастливливания даже сокращались, и последние два раза он начинал рычать, едва прикоснувшись к ней.

Наконец угомонился и сказал:

– Ладно. Человек ко всему привыкает. Я привыкну к тебе, и все будет нормально. Через месяц перестану замечать, есть ли у тебя вообще рожа.

Но прошел месяц, прошло два – он не привык.

Не получилось у него и рисовать Женечку в стиле ню, как он намеревался.

Утешится ею, чтобы не отвлекаться, бросится к мольберту, заставит ее принять позу, сделает пару мазков и, замычав, будто от зубной боли, вновь кидается на нее.

И так без конца.

Она гладит его кудлатую голову:

– Я люблю тебя. Пожалуйста, успокойся. Я так тебя люблю!

– За что?

– Ты талантливый. У тебя совершенно необыкновенная внешность. Ты вообще необыкновенный человек. Да и какая разница – за что? Просто – люблю. Вот эту жилочку на виске твоем люблю. Улыбку твою люблю. И даже когда злишься – люблю. Потому что ты горячий, живой.

– Ерунда! – злится Дмитрий. – Я урод с потрясающим обаянием и высшим сексуальным пилотажем. За этот пилотаж меня любили, и это я понимаю! В ногах валялись у меня. Три умопомрачительные красавицы травились из-за меня, одна вены резала, правда, все четыре по случайности остались живы. Это я понимаю! А за что ты любишь – не понимаю!

– Но я же сказала.

– Не считается! Не понимаю!

Чтобы быстрее привыкнуть к ней, он заставлял ее ходить по дому обнаженной (хорошо еще, что пришла весна – ранняя и теплая), отправлять при нем физиологические потребности и читать вслух рассказы Бунина «Темные аллеи», которые он почему-то ненавидел за, как он выражался, старческое бессильное и однообразное сладострастие. Раньше полчаса чтения или слушания этих рассказов делали его тоже бессильным – и надолго.

Но не то теперь: стоило ей прочесть несколько строк, Дмитрий, затравленно глядя на нее, начинал взрыкивать, и Женечка, вздохнув, с улыбкой откладывала книгу.

Он попробовал другое средство: напиться. Обычно он практически не пил: во-первых, как-то все некогда, во-вторых, его ум, пребывающий и без того в постоянном состоянии почти наркотического возбуждения, не требовал допинга.

И вот он купил бутылку водки, выпил ее натощак, его развезло.

– Ну! – сказал он. – Ну, вот и да! Вот щас тебе будет любовь на полтора часа без антракта! – И пошел на нее, шатаясь. Она помогла ему обрести себя. Через три минуты он лежал, рыча, и был трезв так, словно стакан сока выпил.

– Нет, – сказал он. – Это самоубийство и сумасшествие. Я работать спокойно не могу – ни для денег, ни для себя. Куда это годится? Бросила бы ты меня, что ли! Сам бы тебя выгнал, да сил нет! У, дура!

Она молча опускала голову.

Она не могла его бросить, не могла заставить себя разлюбить его. Она прекрасно видела (наперекор убеждению матери о розовых очках) все недостатки Дмитрия. Но прикипела душой к нему, к его сумасбродству, мелкому тиранству, капризничанью – ко всему.

– Хоть бы забеременела ты! – говорил Дмитрий. – Терпеть не могу беременных женщин, а детей еще больше. Тогда бы уж я тебя точно выгнал.

Но не получилось забеременеть. Насилие, совершенное над ней Николаем, произвело какие-то, быть может, необратимые изменения в ее организме.

– Это тебя Бог наказал, – упрекал неверующий Дмитрий. – Он тебя бездетностью отметил. Потому что ты должна прекратиться без последствий в этом мире. Потому что ты для этого мира слишком непотребно хороша.

– Чего ты, собственно, добиваешься? – не выдержала Женечка. – Почему так хочешь разлюбить меня?

– Да потому, что не люблю я любить! И признаюсь в этом, а другие не признаются, хотя на самом деле любить никто не любит, если по-настоящему, слишком это трудно и тяжело для души! Истощает любовь, вот что!

– Я читала – наоборот. Вдохновляет.

– Враки! Увлечение, влюбленность, желание – все, что угодно, только не любовь! А любовь истощает! Я же не истощения, а пресыщения хотя бы хочу. Понимаешь! Художник должен пресыщением плоти освободить дух – и тогда он творит! Я за два месяца ни одной путной картины не написал.

– В этом я виновата? – удивилась Женечка.

– А кто же? – разозлился Дмитрий. – Я смотрю на тебя – и мне не только новые картины писать не хочется, мне старые хочется сжечь! Потому что у меня возникает чувство бесплодности моих усилий. Грубо говоря, я не могу родить картину, которой было бы не стыдно находиться с тобой в одной комнате! Понятно?

– Но я ведь обычная. Да, красивая, но есть и красивее. А так, ни в душе, ни в уме ничего особенного, – оправдывалась Женечка.

– Ну, не знаю, не знаю. Значит, дьявольщина какая-то, мистика. Слушай, а ты ревнивая?

– А что?

– Да я все думаю, как бы тебя заставить меня разлюбить.

– Хочешь изменить мне?

– Вот именно.

– Как глупо! – усмехнулась Женечка.

– Нет, вы посмотрите на нее! – возмутился Дмитрий, обращаясь к голым стенам, с которых он поснимал все свои произведения. – Она только хихикает. Она все равно меня любить будет! А вот мы проверим!

На другой день Женечка не увидела Дмитрия в холле (заказ еще не был выполнен, хотя Дмитрий пропускал уже сроки).

Она поехала домой, предчувствуя, вернее, почти зная, что будет там.

Это там и было: Дмитрий был с женщиной. Видимо, он дал ей предварительные указания, потому что она внешне никак не отреагировала на приход Женечки. Но почувствовала, естественно, некоторую неестественность ситуации и была скованной, неловкой. Зато Дмитрий необыкновенно вдохновился, однако это тоже выглядело неестественно. Впрочем, пока Женечка укладывала в холодильник принесенные продукты, пока варила кофе на электрической плите (газовая печь служила только для отопления, плиты не было в ней), они поуспокоились, они забылись, они всерьез увлеклись друг другом.

Женечка уютно села возле столика, где была плита, и стала наблюдать с улыбкой.

Дмитрий, весь из мышц и сухожилий, был – движение, энергия, изобретательность, фантазия. Его женщина, вся из округлых линий, наполненных туго и плотно, но аккуратно и соразмерно, сначала лишь стремилась угадать эти движения, чтобы плавно следовать им, и ей это все лучше удавалось, она все лучше понимала, что далее будет делать с нею этот воплощенный вихрь, не желающий и минуты бушевать в одном направлении, потом уже неясно было, кто кого увлекает, кто кого зовет и ведет за собой, а потом она вдруг овладела этим вихрем, она утихомирила и распластала его, заставила замереть и жить только прислушиванием к своим ощущениям – тем, которые она своевольно дарила, паря над ним, взмывая в прихотливых переменах ритма. И вот она коротко вскрикнула, и он зарычал, она упала на него – и они замерли, как убитые.

Очарование кончилось.

Дмитрий выкарабкался из-под бесчувственной женщины и, лежа на спине, опираясь на локти, сказал Женечке:

– Подай штаны.

Она подняла с пола и бросила ему джинсы.

– Футболку!

Она бросила ему футболку.

– Чего разлеглась? – ткнул кулаком женщину в бок Дмитрий. – Тут не гостиница тебе.

– Какой грубый! – сладко потянулась женщина.

И, вспомнив о присутствии Женечки, застеснялась, засмущалась, быстро оделась.

– Кофе? – предложила ей Женечка.

– Да нет, спасибо…

– Почему?

Такое простодушное удивление было в голосе Женечки, что женщина, как загипнотизированная, пошла к столику, села. Женечка поставила перед ней чашку, а потом протянула руку:

– Евгения.

– Наташа.

– Очень приятно. Вот сыр, вот печенье, берите. Дмитрий, а ты?

Дмитрий хмуро подошел, налил кофе, отошел к окну, пил стоя, облокотившись о подоконник.

– Я до этого никогда не наблюдала, – делилась с Наташей Женечка своими мыслями. – Да и не имею желания, когда особенно посторонние люди и некрасивые. Или когда порнография. Очень редко бывает красиво. У вас было красиво. У вас обоих, – улыбнулась она Дмитрию.

– Спасибо, – процедил он, а Наташа, хлебнув слишком большой глоток горячего кофе, поперхнулась. Тем не менее, обжигаясь, продолжала пить как можно быстрее. Допила.

– Все? – спросил ее Дмитрий.

Она кивнула.

– Проваливай.

Наташа покорно пошла к двери.

Остановилась:

– Мы еще увидимся?

– Посмотрим.

– Я тебя обожаю.

– Ладно, вали.

И она ушла.

– Я тебе не верю, – сказал Дмитрий. – Ты врешь. Ни у одной женщины мира не может быть такой реакции на акт любимого человека с другой женщиной. Или ты меня не любишь, или ты просто чокнутая.

– Считай, что чокнутая, потому что я тебя люблю. Это было действительно красиво. И тебе ведь было хорошо? Я это видела, и мне было за тебя радостно.

– Зато сейчас мне плохо.

– Извини.

– Нет любви без ревности! Без зависти! Это как в творчестве. Я, например, всем завидую, кто лучше меня. Слава богу, среди современников таких почти нет.

Он подумал и поправился:

– Совсем нет. Я бы этого не вынес. Но я и классикам завидую. Леонардо да Винчи убил бы. Рембрандта, суку, на суку подвесил бы! Рафаэля, особенно Рафаэля, падлу! – с живого шкуру бы снял! Боттичелли за его Венеру кастрировал бы! Всех французов-импрессионистов – к стенке на Пер-Лашез! Ревную! Ревную к Великой Бабе Искусства, которая зовется Гениальность и отдается, блядь такая, только избранным! Слушай! – вдруг озарило его. – Я не с того конца начал! Не тебя заставить ревновать надо, а себя! Вот оно что! Вот где собака-то зарыта! Если я тебя с мужиком увижу, вот тогда будет результат! Я не выдержу, измордую тебя, к чертям собачьим, – и прогоню. И все. А то я изнемог уже совсем.

– Как же ты меня увидишь? Я ни с кем не хочу.

– Захочешь.

– Не захочу.

– Я прикажу тебе. Иначе – выгоню.

– Я лучше сама уйду. Раньше – да, я искала. Мне было обидно, что я все одна и одна, ну и просто тело требовало, наверно. Теперь я тебя люблю, и мне больше никого не надо.

– Это неправильно! Ты – как природа, а природа любит всех! Ты должна быть смертельно любвеобильна, ты должна любить и хотеть всех, всех, всех!

– Ты что-то придумал обо мне. Я хочу только тех, кого люблю. А люблю пока только тебя. А то, о чем ты говоришь, это нарциссизм, я читала.

– Плевать! Слушай, ты можешь мне помочь? Хочешь мне помочь?

– Хочу.

– Ради меня – побудь с другим, а? Освободи меня, ради бога, я же гибну просто-напросто!

– Не легче ли мне просто уйти?

– Нет! Я тогда вообще с ума сойду. Мне надо видеть, как тебя опохабили, обесчестили на моих глазах! Если ты меня любишь, ты должна на это пойти.

Она подумала:

– Не знаю… Почему обязательно – опохабили, обесчестили?

– Я только выражаюсь так! На самом деле тебе даже будет хорошо, я тебя с таким человеком познакомлю! Красавец!