Текст книги "Терпкое вино любви"

Автор книги: Екатерина Вересова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

Они вышли из здания университета, и у крыльца Ольга сразу заметила роскошную черную машину. Мужчина открыл перед ней заднюю дверцу, а сам сел впереди, рядом с шофером. Всю дорогу никто не произнес ни слова. Лишь автомобильный приемник тихонько нашептывал слова модного итальянского шлягера: «Феличи-та… Феличи-та…» Машина свернула на главную улицу и двинулась по направлению к мосту. Как будто по заказу, небо сразу нахмурилось и пошел дождь. Ольга видела из окошка, как прохожие лихорадочно роются в сумках и достают зонты. Шофер включил «дворники», и они визгливо заскрипели по стеклу. Проехали мимо их с бабушкой дома и повернули на набережную. Вот они уже на мосту. За мостом – чужая, малознакомая часть города. Здесь машина принялась петлять по улицам (как будто они пытались запутать следы) и вдруг резко остановилась у какого-то двухэтажного дома. К этому времени дождь уже лил, как из ведра. Пробежав десять метров от машины до двери здания, Ольга словно побывала под душем. Ее длинные, темные с бронзой волосы слиплись в сосульки, лиловая футболка прилипла к спине. «Ну и видок у меня, должно быть, – подумала она. – Ладно, в конце концов, не на бал иду. А, собственно, куда я иду?»

Этого Ольга до сих пор не знала. Мужчина все так же молча шагал впереди нее по коридору мимо бесконечного ряда мрачных дверей. Все они были без табличек. Пахло сыростью и даже плесенью. Наконец они вошли в одну из дверей и оказались в небольшом кабинете, где сидели еще двое мужчин. Один из них был полностью лысый, другой – такой же серый и неприметный, как Ольгин конвоир. Она чуть ли не с радостью уставилась на блестящую под лампочкой лысину, как будто это было солнышко среди туч.

С Ольгой поздоровались. Вежливо усадили на стул перед одним из столов. Конвоир, так и не удостоив ее больше ни единым словом, удалился. После этого заговорил лысый.

– Насколько я понял, вас предупредили, что все, о чем мы собираемся с вами беседовать, должно остаться в тайне. Теперь вам нужно подписать соответствующий документ и можно начинать разговор. Вот здесь, пожалуйста, подпишите, – он протянул Ольге какой-то бланк с напечатанным текстом.

Ольгу вдруг охватило такое волнение, что буквы начали таять у нее перед глазами. Однако ей совершенно не хотелось обнаруживать перед ними свой страх, поэтому она спокойно вывела внизу свою подпись и отложила листок в сторону. После этого безумного поступка ей, как ни странно, полегчало. С достоинством подняв подбородок, Ольга посмотрела ему прямо в глаза и сказала:

– Я вас слушаю.

Этот лысый оказался крепким парнем – ему удалось выдержать ее взгляд как минимум полминуты.

– Не буду отнимать время ни у себя, ни у вас. Первый вопрос… Предупреждаю – отвечать честно. Нам все известно и без вас.

«Зачем же тогда спрашивать?» – подумала Ольга.

– Давайте вопрос.

– Вам знакома студентка немецкого отделения Лилия Штраль?

– Конечно.

– А где вы с ней познакомились?

– Вместе сдавали зачет. У меня был «хвост» по болезни и у нее тоже.

– И насколько тесно вы с ней общались?

– Довольно тесно. Вместе готовились. Она давала мне литературу.

– Вам приходилось бывать у нее дома?

Да уж, Ольге приходилось бывать у нее дома. И даже не одной. В последний раз она «затащила» туда Мишеля… Теперь ей стало все ясно. Они задумали не отпустить ее в Париж!

– Вы не ответили на мой вопрос. Не бойтесь, отвечайте. Все равно нам известно, что вы были у нее в гостях. Мы даже знаем, какого числа.

«Господи, да откуда вы все знаете?» – подумала Ольга и растерянно провела пальцами по мокрым волосам.

– Мы готовились у нее дома к зачету.

– Так, хорошо. Скажите, а не вела ли она при вас каких-нибудь… странных для вас разговоров?

Вот так история! Что же ей теперь делать? Как честный свидетель – а именно таковым она сейчас является – она была обязана рассказать ему о «странностях» Лилии, которых та нисколько от нее не скрывала. Лилия была фашисткой. Вернее, неофашисткой. Она открыто восторгалась всем немецким – немецкими овчарками, немецкими куклами, немецким отделением их факультета, студенткой которого была, а больше всего – своей немецкой фамилией.

– Штраль по-немецки – «луч»! – радостно сообщала всем она. – Значит, я – луч!

Умом Лилия не отличалась, зато не было в ней и злобы. Познакомившись с ней, Ольга долго удивлялась, как такая добрая и отзывчивая девушка могла попасть под влияние столь отвратительной компании. Вся ее кухня была обклеена гнуснейшими картинками, изображающими Лилию и ее друзей (о них она тоже рассказывала с восторгом) в немецко-фашистской униформе. Разумеется, Ольга видела эти шедевры, как же иначе, если ей приходилось бывать у нее дома? Она видела и более обстоятельное художество, которое украшало целую стену личной комнаты Лилии. На панно романтическая девушка изобразила кирпичную стену какого-то готического замка с полукруглыми окнами. В принципе, ничего особенного в этой картинке не было. Обычный девчоночий бред. Но этой дуре зачем-то еще понадобилось писать на своей двери готическим шрифтом: «Оставь надежду, всяк сюда входящий». Она сама с гордостью перевела эту фразу с немецкого. Насколько известно, именно эту фразу из Данте написали фашисты на воротах одного из своих концлагерей. Ольга так и не поняла – что имела в виду Лилия, начертав подобное на двери в свою спальню.

– Охотно верю, что вам трудно решиться. Получится, что вы ее «закладываете», так?

Ольга промолчала.

– Еще раз повторяю: нам все известно. Но мы хотели бы услышать это конкретно из ваших уст.

Ольга снова подняла на него взгляд и пробормотала:

– Если вы про эти глупые детские картинки, так я ей сразу сказала: выкинь ты эту дурь из головы.

– Какие именно картинки? – включился в разговор второй, неприметный.

– Вы же сами знаете! – не выдержала Ольга.

– Ну вот что, студентка Коломиец, – лицо лысого посерьезнело и от этого стало серым, даже лысина слегка поблекла. – Мы действительно все знаем, и не только про картинки в квартире Штраль, но и про вас. И, поверьте, для нас не составит никакого труда убедить вашего декана в том, что таким, как вы, не место на факультете…

Внутри у нее все похолодело. Оказывается, под вопросом была не только поездка во Францию, но и учеба в университете. Но в чем же она провинилась? В том, что не в срок сдала прошлую сессию? Но разве она одна такая? Неужели за это могут выгнать? Теперь уже Ольга сама боялась смотреть лысому в глаза. Сбоку его еще поддерживал второй – она оказалась под перекрестным огнем. Крепко отвешивая каждое слово, лысый спросил:

– Где вы были двадцатого апреля?

Похоже, он собирался убить ее этим вопросом наповал. Но вместо этого на лице Ольги отобразилась такая радость, что неприметный даже опешил. Еще бы, у нее было алиби!

– Двадцатого апреля я отмечала свой день рождения.

Лысый заглянул в какие-то бумаги.

– Но вы родились двадцать первого, – невозмутимо сказал он.

– А я отмечала день рождения два раза: один раз – с сокурсниками, а второй раз – дома.

– Допустим. А знали ли вы, что в этот же день в кафе «Фламинго» ваша подруга Лилия…

– Она мне вовсе не подруга.

– Хорошо, знали ли вы, что ваша знакомая Лилия справляла со своими друзьями день рождения Адольфа Гитлера?

– Нет, не знала!

«Господи, как же легко говорить правду», – подумала она.

– Когда вы виделись с ней последний раз?

– Восьмого марта. Я ходила вместе с ней в это кафе отмечать праздник, а потом ночевала у нее на квартире.

– Больше с вами никого не было?

«Неужели они знают про Мишеля?» – пронеслось в голове у Ольги. В тот вечер им было негде встречаться, потому что приехала хозяйка дома, который он снимал. Почему-то ей непременно хотелось встретиться с ним восьмого марта – и не просто встретиться. Лилия тогда уступила им крохотную комнатку, одну из трех. В двух других они продолжали веселиться с друзьями. Перед этим она завела Ольгу на кухню и вытаращила на нее свои «арийские» голубые глаза:

– Слушай, подруга, ты кого мне привела? Он же жид.

– Ты хочешь сказать – еврей? Ты-то откуда это знаешь?

– У меня на них глаз наметанный.

– Но даже если так, что с того? Он ничем не подчеркивает свою национальность. Я вообще всегда думала, что он русский.

– Русский! Ты на его глаза посмотри! А фамилия у него какая?

– Левин.

– То-то и оно.

– А что? Обыкновенная фамилия. Господи, да какая разница? Я тоже на четверть еврейка, просто непохожа.

– Просто… меня уже заклевали все из-за него. Зачем позвала, зачем пустила? Не принято у нас с ними знаться.

– Мы можем уйти, – обиженно сказала Ольга, хотя уходить ей совершенно не хотелось, да и ехать домой в такое время было не на чем.

– Да нет, что ты. Проходите в комнату, только запритесь изнутри.

Ольге не за что было злиться на Лилию Штраль. Но ей было ясно одно: они что-то знают про Мишеля. С другой стороны, не могут же они знать все? Она вдруг вспомнила фразу из какого-то известного фильма: «На понт берешь, мусор?» Нет, ее им на понт не взять.

– Я была одна.

– И что же вы делали в кафе? – лысый снова смягчился и заблестел своей лысиной.

Уф, кажется, пронесло.

– Веселилась, танцевала.

– А потом?

– Потом поехала вместе со всеми к ней домой.

– А до того?

– Танцевала.

– А вы не слышали, что выкрикивали собравшиеся в кафе молодые люди?

Разумеется, Ольга слышала. «Молодые люди», нисколько не стесняясь, пьяными голосами выкрикивали «Зиг хайль!» и характерным жестом вскидывали руки.

– Нет, там слишком громко играла музыка, – ответила она.

Неприметный нетерпеливо поерзал.

– Давайте прекратим этот бессмысленный разговор вокруг да около, – сказал он. – Вы не могли не знать об увлечении Штраль немецким фашизмом, и вы знали о нем. Почему не доложили об этом куда следует?

У Ольги даже язык отнялся от возмущения.

– Вы хотите сказать, что я должна была донести на нее?

– Что за выражение – донести, – скривился неприметный, – просто сообщить.

– Но она же никакая не фашистка. Она еще просто глупая девчонка. Сама не понимает, что делает. Для нее же это все как игра…

– Вы тоже считаете, что все это игра? – перебил ее лысый.

– Нет, не считаю! – огрызнулась Ольга, вконец потеряв терпение. – И я говорила ей об этом. И она соглашалась со мной. Таких, как она, ведь очень легко заткнуть. Достаточно напомнить про концлагеря, про сожженные деревни. Она же по натуре нормальный человек, ну какая она фашистка? Скорее, просто дурочка. Живет одна, без родителей. Приехала черт знает откуда, квартиру ей шикарную сняли. Надо же как-то самоутверждаться…

Неприметный слушал ее, открыв рот. Как будто она выдавала какую-то ранее неизвестную им информацию. Оба заметно присмирели, а во взгляде лысого появилось даже нечто похожее на уважение. Когда Ольга закончила свою пламенную защитную речь, он протянул ей чистый лист бумаги и попросил записать показания.

Справившись с этим, Ольга поставила размашистую подпись и с некоторой брезгливостью вернула ему бумагу.

– Я свободна?

– Теперь – да.

– Если у вас будет еще что сообщить нам, вот наш телефон, – сказал неприметный и сунул ей в руку крошечную бумажку.

Ольга ничего не ответила, только смерила его выразительным взглядом. Он тут же опустил глаза. Тогда Ольга снова повернулась к лысому.

– Разрешите задать вам один прямой вопрос? Учитывая, что вы все знаете?

– Разрешаю.

– Скажите, вы отпустите меня во Францию?

Лицо его снова посерело, как будто на него наползла туча.

– Посмотрим, – прищурившись, сказал он…

4

Скрип открываемой двери вывел Ольгу из раздумий. Она инстинктивно прикрыла распухшее лицо рукой – а вдруг это кто-нибудь знакомый? У нее шевельнулась мысль, что это мог быть Мишель, который узнал, что ее избили и она попала в больницу. Но это была всего лишь медсестра, полная, с безбровым, похожим на блин лицом. Она внесла и поставила на тумбочку поднос, на котором лежали таблетки и накрытые марлей шприцы.

– Проснулась, – сказала она блеклым голосом, таким, что нельзя было понять, радует ее этот факт или огорчает.

Ольга ничего не ответила. Медсестра взяла с тумбочки градусник и засунула его Ольге под мышку. Затем велела перевернуться и начала проворно разматывать бинты.

– Голова болит? – спросила она тем же безучастным тоном.

– Немного, – чуть слышно отозвалась Ольга.

– Не тошнит?

Ольгу тошнило. Она знала, что тошнота бывает при сотрясении мозга.

– Да, – ответила она, – скажите, а у меня нет ничего… страшного?

Медсестра помолчала – как будто нарочно хотела помучить ее неизвестностью. Потом нехотя бросила:

– Ничего особенного. Сотрясение средней тяжести. Ушибы. После обхода принесу тебе холодные примочки.

– А можно мне вставать?

– Только в туалет. Еду принимать – в постели.

Медсестра закончила перевязку и вытащила градусник. Близоруко сощурилась.

– А еще скажите, пожалуйста, – спросила Ольга так робко, словно от этой женщины в белом халате зависела ее дальнейшая судьба, – можно ли мне как-нибудь позвонить соседям? У меня дома больная бабушка.

Медсестра опустила глаза. Она-то знала про больную бабушку больше, чем ее внучка. Когда их бригада принимала вчера на травмопункте избитую, впавшую в забытье девушку, дежурная со «Скорой помощи» поделилась с ними историей про то, как, увидев изуродованную внучку, бабуля так разволновалась, что пришлось вызывать еще одну машину и везти старушку в другую больницу, в терапевтическое отделение.

Медсестра посмотрела на девушку и встретилась с ее черными глазами, которые едва были видны под припухшими веками.

– Позвонить-то можно, – сказала она, – только бабуля твоя не дома.

– А где она? – упавшим голосом спросила Ольга.

– В больнице она, – ответила медсестра и поспешно добавила: – Про состояние ничего сказать не могу.

Она взяла с подноса таблетку и положила ее на тумбочку рядом с градусником. Затем подхватила капельницу и покатила ее к выходу.

– Выпьешь после еды лекарство, – буркнула она напоследок и вышла из палаты, оставив Ольгу в полном смятении.

Оказывается, все было даже ужаснее, чем она предполагала! Бабушка в больнице! Это все ее проклятая гипертония. В последнее время она жила на сплошном клофелине. Врач велел ей постоянно измерять давление, даже поздно ночью. Ольга объездила все аптеки и купила ей тонометр. Как внезапно все это случилось…

Еще совсем недавно, зимой, она была такая крепкая и резвая. Пока Ольга на занятиях – всю работу по дому переделает. Ольга в жизни еще не встречала такой любви к порядку. И ее, Ольгу, бабушка всегда жалела. «Твое дело выучиться, – говорила она, – с тряпками да кастрюлями еще успеешь повозиться». Она неторопливо одевалась в чистейшую, свежевыглаженную одежду, красила губы немодной вишневой помадой, взбивала подкрашенные волосы (она даже химию делала в свои семьдесят с лишним), душилась – и шла с корзинкой на рынок. На каждый праздник она обязательно пекла пироги… А осенью покупала на рынке виноград и ставила душистое вино… Она говорила, что их предок тоже делал вино – он был виноделом и ездил во Францию, чтобы учиться там виноделию. И она тоже могла бы поехать во Францию, но теперь не поедет… И Мишель, Мишель, Мишель… Вот он подходит, протягивает к ней ласковые руки, гладит ее по плечам, потом накрывает ладонями ее груди… От нежных прикосновений набухают и тычутся в шелковую рубашку ее соски, а лоно омывает сладкой волной… Его мягкие серые волосы щекочут ей низ живота…

Ольга вдруг почувствовала, что проваливается в какую-то жаркую мутную слизь, которая обволакивает ее, как горячий кисель, и уносит все дальше и дальше…

Глава вторая

1

Валентин Григорьевич Левин собирался на работу в университет. Он стоял перед открытым шкафом, перебирал галстуки и по очереди прикладывал их к рубашке. Сегодня ему предстояло сидеть в приемной комиссии и несколько часов подряд выслушивать сбивчивый бред, который обычно со страху несут абитуриенты с подготовительного отделения. Впрочем, однообразие этого процесса несколько скрашивалось возможностью посмотреть на растерянных семнадцатилетних очаровашек. Это был калейдоскоп темпераментов, характеров, вкусов и манер одеваться. Доцент любил разнообразие в жизни, он считал себя раскрепощенным человеком. Возможно, сама специальность (он был зоологом) приучила его к этому разнообразию. Мир представлялся ему многоцветной и живой броуновской мозаикой, в которой каждая частичка имеет право соприкоснуться с другой, а потом разойтись. По этому же принципу он общался с людьми. С женой, сорокалетней копией Бриджит Бардо, Верой Антоновной, он состоял в довольно свободном браке, хотя сама она согласия на это не давала. Сына Мишу Валентин Григорьевич старался воспитать в том же духе, внушая ему, что главное в жизни – это независимость.

Наконец нужный галстук был выбран.

– Кстати, ты слышал, что твоя бывшая пассия угодила в больницу? – крикнул он сыну в соседнюю комнату.

Через несколько секунд в дверях появился Миша. Красивое лицо его выражало недоумение. «Даже слишком красивое у него лицо, – подумал доцент. – С таким лицом трудно будет делать карьеру».

– Как в больницу? – спросил Миша. – Из-за чего?

– Точно не знаю. Говорят, ее избили на улице какие-то подростки.

– Так сильно избили, что она попала в больницу? – не поверил сын.

– Бывает и до смерти забивают, – невозмутимо заметил Валентин Григорьевич.

– А я так думаю, что приличных девушек никто никогда не изобьет, – донесся из кухни голос Веры Антоновны. – Она или сама водилась с этими ублюдками – и что-то там с ними не поделила… или просто шлялась ночью, за что и получила.

– Ну не надо так говорить, мама. Ты же ее не знаешь… – попробовал было заступиться за Ольгу Миша.

– А что тут знать-то? Что тут знать-то? – мама вошла в спальню, для обсуждения морального облика Ольги собралась вся семья. – Если она сумела влипнуть в такую историю… И еще и тебя втянула… Да-да, ты рано успокаиваешься. Мы с отцом до сих пор не можем прийти в себя после случившегося.

– Но ведь пока еще ничего не случилось… – попытался возразить Миша.

– А ты что, хочешь, чтобы случилось? – вступил в разговор отец. – Ты хочешь, чтобы мы с мамой потеряли заработанные годами, бессонными ночами… интригами, в конце концов, насиженные места? Ты знаешь, что мама должна получить «профессора»? А мне осталось совсем недолго ждать, когда наш Муравьед отправится к праотцам… Ты понимаешь, что в такой ситуации достаточно маленькой искорки, вроде звонка из… сам знаешь, откуда… И все наши планы вспыхнут синим пламенем! – Валентин Григорьевич порывисто расчесывал перед зеркалом свою гордость – густую черную шевелюру. Синие глаза его нервно поблескивали.

У мамы что-то громко зашипело на кухне, и она, всплеснув руками, убежала.

Миша с понурым лицом уселся на пол. На двуспальной кровати сидеть не разрешалось, а больше в этой комнате сидеть было не на чем.

– Ты тоже считаешь ее порочной? – спросил он у отца.

– Ну зачем так грубо? К чему эти мещанские характеристики? – смягчился Валентин Григорьевич. – Обыкновенная «телка»… – он пожал плечами. – Я хочу, чтобы ты научился правильно понимать такие вещи. Я для чего выделял тебе деньги на личную жизнь? Чтобы ты не шлялся по чердакам и не «трахался» в парках по скамейкам. Я же не дурак, я прекрасно понимаю, что в твоем возрасте это необходимо. Да и не только в твоем… – поспешно поправился он и стал надевать серый вельветовый пиджак.

– Мне кажется, у нас с ней была любовь… – неуверенно пробасил Миша и обхватил голову руками. – Я даже скучаю по ней… Тем более она попала в больницу. Я должен хотя бы ее проведать…

– Ни в коем случае! – взвизгнул доцент. – Ни в коем случае! Именно поэтому я тебе рассказал. Боялся, что узнаешь от посторонних и тут же побежишь. – Валентин Григорьевич стал нервно расхаживать по комнате. – Вот, пожалуйста! – выкрикивал он. – Вот тебе случай показать себя мужчиной! Надо научиться вырывать их из сердца, понял? С мясом вырывать! – он ущипнул себя за грудь, как будто хотел продемонстрировать, как вырывает оттуда кусок.

На его крики с кухни снова прибежала Вера Антоновна.

– Ну не волнуйся, Валик, тебе вредно так волноваться! – запричитала она, поглаживая мужа по спине.

Возможно, она не слышала, о чем кричал отец семейства. А может, и слышала – просто для нее не было секретом существование в его жизни «телок», которых надо «вырывать с мясом». Главное, чтобы у мужа не повышался адреналин.

Левин-младший поднялся с голубого ковра и понуро побрел в свою комнату.

– Так ты понял меня? – прозвучал ему вслед строгий голос отца.

– Понял… – проворчал в ответ Миша.

Вернувшись в комнату, он включил на полную громкость «Лед-Зепеллин» и повалился вниз лицом на диван.

2

Через три дня к Ольге в больницу пришли из университета мадемуазель Надин, рыжая Натали – Наташа Козлова, вечно сонный Жан – Женя Сердюк с букетом цветов и Лена Завозина по прозвищу Хлеб Профессии. Свое странное прозвище она получила после того, как кто-то по неосторожности забыл в парте ее лекции, которые она дала списать. Лекции пропали, и Лена, узнав об этом, долго сокрушалась: «Ну что же я теперь буду делать! Это же хлеб профессии! А вы у меня его украли…»

Все они были включены в список для поездки в Париж, это Ольга помнила точно. За исключением мадемуазель Надин, которая уже ездила сопровождать группу студентов в прошлом году. Не успела Ольга удивиться, почему они пришли в таком составе, как мадемуазель Надин очень серьезно сказала:

– Оля, я хочу, чтобы ты знала – ты все-таки едешь во Францию. Поэтому постарайся поскорее выздороветь. Настрой себя. Отлет через три недели. Думаю, к этому времени ты успеешь встать на ноги.

Рыжая Натали протянула Ольге кулек конфет и спросила своим низким прокуренным голосом:

– Кто тебя? Я слышала, какие-то малолетние хулиганы?

Ольга сидела, отвернувшись к стене, чтобы они не видели ее синего распухшего лица.

– Да… Хулиганы… – сказала она. – Пьяные… Попросили закурить… Обычная история.

– В милицию не заявляла?

– Нет. Зачем? Все равно не найдут.

– И то верно, – вздохнула мадемуазель Надин.

Ольга вдруг вспомнила, что через день у них начинаются экзамены. Лежа здесь, она успела забыть, что учится в университете. Все ее мысли были о больной бабушке. И о Мишеле, который так и не пришел ее навестить…

– Надежда Владимировна, – спросила она, не поворачивая головы, – как же я поеду во Францию с несданной сессией?

– Ну, насчет этого не беспокойся, я все улажу, – весело сказала Надин, словно ожидала этого вопроса. – Вернешься из Франции и спокойно досдашь.

Они ушли, а Ольга вскочила и кинулась к висевшему над раковиной зеркалу. Она часто подходила к нему и каждый раз возвращалась в кровать со слезами. Лицо выглядело ужасно. Глаза заплыли, особенно левый, кожа на щеках была синего, а местами зеленоватого оттенка. На голове красовался все тот же белый «чепчик» из бинтов. Ольге казалось, что голова ее похожа на какой-то странный уродливый цветок с тоненькой шеей вместо стебля.

К ней приходила соседка Жанна Константиновна, советовала смазывать лицо мочой. Говорила, что это называется уринотерапией и обязательно должно помочь.

– Не знаю, как эти врачи, – хорошо поставленным голосом изрекала она, – а я лично верю в мочу.

Ольга тогда сразу вспомнила надоевшую песню с припевом «Поверь в мечту…», которую частенько крутил на своем хрипящем магнитофоне девятнадцатилетний внук Жанны Константиновны Аркаша. «Поверь в мочу…» – мысленно перефразировала она, и у нее вырвался болезненный смех.

– Да ты не смейся, милая, – ласково наставляла ее Жанна Константиновна. – Я ведь тебе серьезно говорю. У моей тетки…

И она принималась рассказывать, как у ее тетки заболела ангиной девочка, стала задыхаться и спаслась только тем, что ей влили в горло мочу ее младшего братика. От этих разговоров Ольгу снова начинало мутить и она старалась сменить тему.

– У бабушки там все есть? – озабоченно спрашивала она. – Знаете, где лежат деньги? Они в серванте, в левой створке. Покупайте ей все, что нужно, пожалуйста. И скажите ей, что я не поеду ни в какую Францию. Выйду из больницы и буду за ней ухаживать…

А теперь вдруг оказывается, что она все-таки туда поедет!

Ольга потрогала пухлые, почти как у той толстой медсестры, щеки и поморщилась. Нет, лучше ей вообще не смотреть на себя в зеркало! Она вернулась в постель и достала из кулька шоколадную конфету. Это была ее любимая «Стратосфера». Когда-то Мишель смеялся и в шутку называл эти конфеты «Страсто-сфера»… Но сейчас никакие сладости и воспоминания не радовали Ольгу.

Как же она оставит здесь больную бабушку? – думала она. Сама уедет во Францию, а бабушка будет мучиться здесь одна? Когда бабушка заболела, Ольга не верила, что ее болезнь настолько серьезна. А ведь она даже говорила ей, что чувствует приближение смерти!

– Ну что ты, Капуля, родная, ты еще так хорошо выглядишь, – искренне твердила Ольга. – Ты бы даже замуж выйти могла.

Нет, она знала, что замуж Капуля никогда не выйдет. У нее уже был муж, которого она безумно любила. Работал главным инженером химического завода. В тридцать восьмом году его посадили – с тех пор она его не видела. Капуля так и не узнала, расстреляли его или он умер в тюрьме.

– Почему же ты второй раз замуж не вышла? – спросила у нее как-то Ольга. – Ты же молодая тогда была. Красивая очень.

– Однолюбка я, Оленька, однолюбка оказалась, – со вздохом отвечала бабушка. – Не лежала у меня душа к другим мужчинам. Заслонил всех собой мой единственный…

А потом еще подолгу на портрет смотрела в своей комнате. На нем они с мужем Валентином в рамочке – оба молодые, красивые. Бабушка в туфлях на пуговичках, платье у нее до колен облегающее, на шее меховой шарф. Она даже разговаривала с этой фотографией. В один из первых дней болезни бабушки Ольга застала ее возле портрета на коленях, в одной ночной рубашке.

– Скоро приду к тебе, любимый… Потерпи еще немного… Один ты у меня на свете – единственный… – шептала она, не сводя глаз с выцветшего от времени дорогого лица.

Ольга смотрела на нее со священным трепетом. Она не могла понять такой слепой верности. У нее просто в голове не укладывалось, что из-за одного мужчины можно перечеркнуть всю свою жизнь. Детей бабушка так и не завела, только племянников нянчила. В семье все так и звали ее – Капуля. Так ее Ольгина родная бабушка, когда жива была, называла. Капуля была у них младшенькой.

– Мам, почему все бабушку Капитолину называют просто Капуля, она ведь пожилая? – спросила как-то раз Ольга у матери.

– Я так думаю, если бы дети у нее свои были, ее бы и стали Капитолиной величать, – рассудительно говорила Ольгина мама, – а так Капуля и Капуля, вечная девушка. Она же у нас, посмотри, худенькая, подтянутая. Действительно, как девушка – не рожала ведь ни разу. Эх! Блаженная все-таки она у нас…

Нет, Ольга не считала свою бабушку блаженной.

– Просто вы ничего не понимаете в настоящей любви! – с жаром заступалась она за любимую Капулю и доставала из шкафа бирюзовое крепдешиновое платье – бабушкин подарок.

Капуля подарила его Ольге, когда той не исполнилось еще и десяти лет. Ольга до сих пор помнила бабушкины слова:

– Бери. Подрастешь – наденешь, – сказала тогда Капуля. – В этом платье я нашла свою любовь…

В дверь палаты постучали. «Это Мишель!» – молнией пронеслось в голове у Ольги.

– Войдите!

Но это снова был не Мишель. В дверях показалась старенькая нянечка, которая приносила с первого этажа передачи.

– Вот, возьмите, это вам передали, – она протянула Ольге свернутый вчетверо листок бумаги.

Ольга так разволновалась, увидев послание, что даже забыла спросить, кто именно его передал. Как же она ошибалась, думая, что это долгожданное письмо от Него!

3

Ольга горько рыдала, уткнувшись лицом в подушку. Рядом с кроватью сидел седой мужчина в белом халате и что-то писал, примостив бумаги прямо у себя на колене. Временами он поднимал голову от записей и говорил, глядя на вздрагивающие Ольгины плечи:

– Ну поймите, больная, не могу я вас отпустить. Я же несу за вас полную ответственность.

– Отпустите меня под расписку! – сдавленным голосом восклицала Ольга. – Вы же должны понять – это похороны! Я больше уже никогда ее не увижу! – и она снова принималась рыдать, а врач только качал головой и продолжал работать шариковой ручкой.

Затем он снова останавливался и с чувством говорил:

– Дело даже не в моей личной ответственности. Дело в вас, моя милая. Поймите, эти несколько часов могут испортить вам всю дальнейшую жизнь. Не забывайте: всего три дня назад вас привезли сюда под капельницей! Да-да, под капельницей! И вообще, посмотрите на себя. Баба-Яга по сравнению с вами просто… гм… диктор Центрального телевидения, вы уж извините за такие сравнения. Ну, нельзя вам появляться на люди в таком виде. Нельзя! Это просто неприлично.

– О каких приличиях вы говорите! Неужели вы не понимаете, что рядом со смертью меркнут все приличия! – Ольга почти визжала, она была в истерике.

– Я часто вижу смерть, – опустив глаза, тихо сказал седой хирург, – и часто вижу людей, переживающих смерть близких. Одно лишь могу вам сказать: во всех ситуациях надо стараться не потерять человеческий облик.

Ольга растерянно подняла заплаканное лицо от подушки.

– Но я могу надеть на лицо вуаль…

– Вуаль?! Может, ты еще и на мозги свои наденешь вуаль?! – взорвался он, внезапно перейдя с ней на «ты». – У тебя сотрясение мозга, это ты понимаешь? Лежать, лежать и лежать – вот мое последнее слово! И никаких похорон!

Ольга снова уткнулась в подушку и затихла. Врач закончил писать, прицепил ручку на нагрудный карман халата и поднялся.

– Я искренне сочувствую вам, – добавил он, уходя.

«Ну вот и все», – мысленно сказала себе Ольга. Полчаса назад она приняла успокоительное, которое принесла ей медсестра, кажется, оно начинало действовать.

Это была уже вторая смерть, которую приходилось переживать Ольге. Первый удар она выдержала, когда погиб отец, его сбила на улице машина. Трудно себе представить более нелепый конец жизни… Ольге было тогда всего тринадцать лет. В те страшные дни она выплакала столько слез, сколько не выплакала за всю свою жизнь. Она очень любила своего отца. Ну почему, почему смерть выбирает самых дорогих и близких?

4

Уже в который раз Ольга взяла с тумбочки записку и поднесла ее к глазам. Аккуратным почерком Жанны Константиновны там было выведено:

«Оленька, мужайся, нам всем тяжело. Твоя бабушка Капитолина сегодня ночью скончалась от инсульта. Слава Богу, умерла она без мучений. Я дежурила возле нее, все видела. Перед смертью она мне сказала: передай Ольге, чтобы обязательно ехала во Францию. Мол, Ольга сама знает, зачем.

Ты, Оленька, не беспокойся, мы все сделаем как полагается. Телеграмму твоей маме я уже отправила, только ведь не сможет приехать-то она, ты же понимаешь. Ничего. Сами похороним, поминки справим всем домом. Любили ее все, жалели. Ты вот что, давай там без глупостей. Доктора говорят, тебе нельзя пока вставать и волноваться. Не вздумай убегать, лежи и терпи.