Текст книги "Камертоны Греля. Роман"

Автор книги: Екатерина Васильева-Островская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

Архив

Известие о смерти отца не было для 70 607 384 120 250 неожиданным. В последний раз она видела его за несколько месяцев до отъезда, на даче, куда они с 55 725 627 801 600 приезжали заранее проститься, подозревая, что не найдут для него больше времени, и одновременно опасаясь, что опоздают. Отец был уже очень болен и почти не поднимался с перекошенного дивана, поставленного за домом на манер завалинки. Волосы и бороду он перестал стричь несколько лет назад и теперь напоминал вырастающего прямо из почвы языческого старца, чья растительность намертво сцеплена с природной. Ему все трудней становилось координировать собственное тело, включая речевой аппарат. Рядом с ним делалось болезненно очевидным, что каждая фраза – это не столько поворот мысли, сколько движение языка, иногда на грани физически возможного. Однако помутнения рассудка не наблюдалось. Его юмор, всегда отличавшийся повышенной долей сарказма, теперь казался даже более уместным. На прощание он прикоснулся к 70 607 384 120 250 мягкой, как войлок, бородой, и она поняла, что все закончилось. Низенькая калитка закрылась перед ним, как дверь в потусторонний мир. Это была черта, за которую он теперь не решался заходить, даже с палочкой.

Ее присутствия на похоронах никто не ожидал. Поэтому она не спеша выбрала в Интернете дешевые билеты и вылетела в Петербург через две недели после кремации, рассчитывая, что к ее приезду все ритуальные хлопоты будут уже завершены. Его вдова Зина предложила ей поселиться у нее, собираясь сама проводить почти все время на даче, где как раз начался ягодный сезон. 70 607 384 120 250 еще ни разу не была в этой квартире, где Зина с отцом поселились сравнительно недавно – всего три года назад.

Зина сразу захотела показать ей семейные фотографии, которые опрокинула ворохом прямо на двуспальную кровать. Вместе с фотографиями на покрывало высыпались открытки с репродукциями из Третьяковской галереи, хранившиеся в том же ящике и никак не отделенные от семейного архива. Аленушка, Кружевница, боярыня Морозова, три богатыря, четыре медведя в сосновом лесу, Достоевский, Горький, Ленин – все это тоже были члены их общей с Зиной семьи.

Фотографии с отцом Зина быстро сгребла в сторону. Зато бережно, как пасьянс, разложила перед собой снимки, сделанные еще до их знакомства. На пожелтевшей фотобумаге, как призрак, проступал хрупкий силуэт молоденькой девушки со смешливым лицом. В основном она позировала на открытом воздухе: в лесу, на лыжне, на пляже. А вот уже совсем другой сценарий: Зина в профиль, опустив голову с внезапно раздувшейся прической, сидит за столиком в общепите напротив вазы с гвоздиками.

– Это на работе, – объясняет она. – Я – официантка. После замужества.

Имеется в виду одно из предыдущих ее замужеств, задокументированных на нескольких свадебных фотографиях. Оба бывших мужа так похожи между собой, что 70 607 384 120 250 могла бы принять их за одного, если бы Зина не надела к бракосочетаниям разные платья. На последнем снимке этой серии Зина опять на пляже, в компании друзей или сотрудников, она снова улыбается, но через весь живот полумесяцем проходит шрам. Или это фотопомехи? Зина быстро засовывает фотографию под «Березовую рощу» Куинджи.

Симфония рук

Рассказывают, что архиепископ Эрнст Пардубик, ежедневно склоняясь в молитве к алтарю, предпочитал в своем смирении являться перед Богом как простой смертный, без подобающих его сану понтификалий. Таким мы и видим его в образе донатора на иконе Клодзской богоматери работы неизвестного богемского мастера. Пардубик, с обритой макушкой и миндалевидными глазами, дежурит на коленях у трона Девы Марии и ее младенца. Митра, епископский посох и длинноногий крест аккуратно сложены у подножия трона. Только что стянутые с рук перчатки вместе с нанизанными на них перстнями лежат тут же, на ступенях, как сброшенная змеиная кожа. Обнаженные кисти повернуты ладонями друг к другу и обращены к многократно превышающей его в масштабах «повелительнице ангелов». То, что не могут вымолвить уста, поднимается в небесные сферы прямо с кончиков пальцев.

Практически любую многофигурную композицию старых мастеров можно свести к симфонии рук и жестов. Фрагмент алтаря «Иисус у Понтия Пилата» Мастера LCz дает нам прекрасный пример этой бессловесной коммуникации. Напряженные кулаки стражников, вопросительно вывернутые ладони первосвященников, пресекающий жест римского прокуратора, и на их фоне – Иисус с перевязанными за спиной руками, смирившийся с невозможностью жестикуляции. На картине Ханса Бальдунга он уже безвольный труп, чья рука приподнимается только усилием Марии Магдалины, прикладывающей ее кровоточащей раной к своей бледной от слез щеке. А в соседнем зале все начинается снова, и младенец Христос опять выпрыгивает из пеленок на коленях своей матери, пытаясь цепкими пальчиками ухватить ее за сосок. И еще один шаг назад: любопытные старческие руки Елизаветы в азарте предвкушения ощупывают стыдливо задрапированный живот Марии.

В светских портретах руки портретируемого предоставляются сами себе. В отсутствие собеседников и четких сюжетных мотивов им ничего не остается, как рефлектировать внутренний мир позирующей персоны. Дисциплинированные костяшки коммерсанта Арнольфини, снисходительно выглядывающие из манжетных оборок запястья вандейковских аристократов, полупрозрачные пальчики кокеток Вермеера…

Впервые 70 607 384 120 250 обратила внимание на руки 66 870 753 361 920 на его творческом вечере в Берлине. Он сидел на сцене, подсвеченный лампой так, что вокруг его головы образовывался нимб. Привычным жестом он поставил перед собой книжку, которую должен был рекламировать по договоренности с организаторами, будто нарочно смягчая этим приземленным жестом повисшее в воздухе благоговение. Он говорил уверенно, артистично расставляя акценты и суверенно варьируя мелодию голоса. 70 607 384 120 250 плохо поддавалась гипнозу, но как человек, у которого любое волнение мгновенно передается кончику языка, была особенно восприимчива к словам, произнесенным с убежденной интонацией.

Речь его текла плавно и авторитетно, но именно эта способность целиком контролировать беседу стала постепенно вызывать в ней тревогу. Как она могла надеяться обнаружить в нем слабое место, через которое, как через тонко наросшую кожицу после ожога, они могли бы по-настоящему почувствовать друг друга? Где та ранка, к которой ей мечталось присосаться пиявкой, чтобы забрать себе то, что он сам никогда не решился бы отдать?

Тогда-то она и присмотрелась к его рукам. Их нервные, порывистые, непредсказуемые движения словно проговаривались о чем-то, что нельзя было произнести на языке слов. 70 607 384 120 250 тут же успокоилась: это и было то уязвимое звено в казавшейся непроницаемой цепочке, те ворота, через которые ей предстояло войти в его мир.

Через неделю они сидели в опере, и эти руки вздрагивали на подлокотниках в такт арии, пока одна из них, соскользнув вниз, не коснулась ее пальцев с короткими оранжевыми ногтями. 70 607 384 120 250 стригла их под самую подушечку, подражая профессиональным пианисткам. В последнее время играла она крайне редко, но ей было приятно думать, что если вдруг придет вдохновение, она всегда будет готова сесть за клавиши.

Их участок партера почти целиком занимали старички в наглухо застегнутых у горла рубашках и старушки в наглаженных блузках под парчовыми пиджаками. Казалось, они принадлежат к одной группе, которую организованно привели на «Дона Джованни» как на экскурсию по экзотическому и давно неактуальному для них миру страсти. Прилежные туристы, они сосредоточенно смотрели на сцену и болезненно реагировали на посторонние шумы, оглядываясь на любой шепот. Как глухонемым, 66 870 753 361 920 и 70 607 384 120 250 оставались только руки, которые все говорили за них, то крепко сплетаясь, то делая попытку к отступлению, но в конце концов все равно оказываясь вместе.

На левой руке у 70 607 384 120 250 было серебряное колечко с прозрачным янтарем, в котором, как в формалине, просматривался законсервированный прах какого-то древнего насекомого – подарок бывшей одноклассницы, работавшей в ювелирном магазине. Кольцо довольно свободно скользило по пальцу, и 66 870 753 361 920, нащупав ободок, начал двигать его вверх и вниз. Это напоминало одновременно акт любви и процедуру обручения. Позже он мог одним этим движением доводить ее почти до оргазма. Почти.

В тот вечер после театра они ужинали у него. Когда она встала, чтобы отнести посуду в раковину, он вдруг неожиданно хищно схватил 70 607 384 120 250 за плечо и развернул к себе. Ее удивленный взгляд подействовал лучше любого протеста. Он отступил назад и вышел в коридор за курткой.

На следующий день на том месте, где накануне заканчивался сборкой рукав ее блузки, она нашла серо-голубой синяк. «Как его глаза!» – подумала она.

Лямур

По местам, где 70 607 384 120 250 когда-либо в жизни занималась любовью, можно было бы составить неплохой путеводитель с культурно-историческим уклоном: Литейный проспект, Аугустшрассе, рю Гей-Люссак…

Рю Гей-Люссак в Латинском квартале названа в честь ученого-естественника Жозефа Луи Гей-Люссака. В 1968 году здесь с неизбежностью муравейников вырастали пирамиды студенческих баррикад, горели перевернутые автомобили, мостовая разбиралась на булыжники. Упорно ходили слухи, что в двух шагах отсюда, в отеле Медичи на рю Сент-Жак, незадолго до своей смерти останавливался Джим Моррисон. Можно только догадываться, какой делирий привел его в этот семейный пансион, где и десятилетия спустя можно было за демократичную плату снять двуспальный номер, упирающийся окном в выступ стены, с биде, но без ванной и туалета.

В комнате, которую 70 607 384 120 250 выделили в университетском общежитии, не было, правда, даже биде, да и находилось оно на самой окраине, в Венсенне, неподалеку от замка, где когда-то томился в заключении вольнодумный маркиз де Сад (тюрьма – удел тех, кто слишком любит свободу). Каждый день ей приходилось ездить в Сорбонну с несколькими пересадками. Там она слушала лекции по французской литературе и пыталась хоть что-то понять. Молодой философ, с которым 70 607 384 120 250 столкнулась в одной из аудиторий, говорил ей, что все это бесполезно и что сам он начал по-настоящему понимать французских писателей только через пять лет жизни в Париже. А у нее в запасе был только месяц.

Ее удивило, что философ совсем не пьет вина. Он ей с первого взгляда напомнил Вакха с картины Караваджо, и потом она так и не смогла избавиться от этой ассоциации. Только глазам, не приученным, очевидно, к вакхическому дурману, не хватало мечтательной вялости караваджовского бога. Одевался он в основном из комиссионки, но следил за тем, чтобы на пиджаках и рубашках в его шкафу иногда попадались бирки с надписью «Босс» или «Карден». В автобусе философ принципиально ездил без билета, готовый в любой момент соскочить с подножки при виде контролера, и умудрялся в дороге еще и читать книжку, делая в ней пометки карандашом. Он мечтал основать в Европе новую партию и поступить на работу сценаристом в Голливуд, то есть хотел заниматься вещами, напрямую не связанными с философией («потому что философия – это все, что с нами происходит», – как он ей объяснил). В настоящий момент он писал роман и пробовал себя в качестве фотомодели, поражая ее многообразием своих талантов. К слову рассказал, что его подруга тоже модель и что он вообще предпочитает девушек попроще (предыдущая его любовь была продавщицей) и покрасивее.

Обитал безалкогольный Вакх на последнем этаже буржуазного дома на рю Гей-Люссак. От подъезда до лифта и далее через все коридоры тянулась ковровая дорожка. У его двери дорожка обрывалась вместе с буржуазностью. За ней открывалась каморка, имевшая все шансы сойти за романтическую, но как будто нарочно обставленная самым прозаическим образом. Диван, этажерки с книгами, письменный (он же обеденный) стол, кухонная плитка, душевая кабинка в углу – все предельно практично и без малейшего намека на какую-либо живописность. Тем досаднее был укоренившийся здесь беспорядок, обнажающий не оправданную никаким анархическим умыслом потерю контроля над бытом. В качестве единственного декоративного элемента к стене крепился на липучке вырезанный из газеты портрет какого-то юноши с гладко зачесанными назад волосами и слегка безумным взглядом. Философ объяснил, что это итальянский революционер. Она прослушала, какой именно революции. А может быть, это был революционер совсем без революции? Не всем же выпадает удача полностью осуществить свое предназначение?

Философ курил, сидя в кресле перед компьютером, почти вплотную к ней (она сидела на диване). На экране висел его незаконченный роман. «Зачем он это делает?» – подумала она, имея в виду и роман, и сигарету. И поняла: «Забыться. Не думать о том, что вокруг. И о том, что будет завтра». Ей вдруг тоже захотелось забыться, и, поднявшись с дивана, она пересела к нему на колени. Он ничего не говорил, только низко опустил голову, будто в чем-то перед ней провинился, и продолжал покручиваться на роликовом стуле – туда-сюда. Она, поступая сама себе назло, обхватила руками его шею и, дождавшись, когда он поднимет к ней грустные (грустнее обычного) глаза, поцеловала в губы.

В тот вечер они, не зная куда себя девать, пошли в кино. Смотрели какой-то фантастический фильм, где люди превращались в страшных уродцев с выпирающими из-под кожи ребрами и рыбьими загривками. Эти существа обитали в туннелях, с трудом передвигаясь на подворачивающихся вовнутрь, лишенных ступней ногах. От собратьев по несчастью их шарахало и передергивало, но как вернуться к первозданному облику, они не знали. Ей вдруг стало очевидно, что этот фильм про них, про то, как они только что, преодолевая отвращение, засовывали друг другу в рот раздваивающиеся змеиные языки, не зная, что делать со своими изуродованными неведомым вирусом телами.

Из этого дня 70 607 384 120 250 выбралась благополучно, как из подземелья. Опять слушала лекции под лепными потолками сорбоннских аудиторий, гуляла в Люксембургском саду, осматривала позабытые путеводителем церкви, опрыскивала себя духами из пробных флакончиков в магазине на Елисейских полях, назначала рандеву в кафе новым подругам с факультета.

Через неделю она вдруг набрала его номер и сказала, что зайдет. Философ по-прежнему сидел с сигаретой перед своим романом. По другую сторону стола стоял не разобранный еще чемодан, с которым он обычно ходил за продуктами. Роман был стилизацией под комсомольскую прозу. Его герои, как Незнайка и его друзья, жили в бестелесном мире, где всю ночь мечтали о любимой, а наутро ехали на войну совершать подвиги.

Он попросил ее лечь на диван по фэнг-шуи (ногами к двери, головой к окну) и раздеться только ниже пояса. Она ничего не чувствовала, кроме грубых толчков, как в трамвае. Нависшее над ней лицо оставалось безучастным, поэтому 70 607 384 120 250 переключила внимание на революционера на стене. Было видно, что тот любит и умеет страдать. Только он страдал за свои идеалы, а она – просто так.

Вакханалия закончилась, как и началась, без единого звука. Философ, задернув клеенчатую занавеску, скрылся в душевой кабинке.

– Ты все еще лежишь? – спросил он удивленно, выглядывая наружу.

Она не отвечала.

– Ну, как хочешь, – философ пожал плечами. – Оденься хотя бы.

Он уже натянул брюки и сел перечитывать последний написанный им абзац.

– Ты думаешь, все так просто? – спросила она с дивана.

– А что же тут сложного? – он закурил. – Должно же быть в жизни хоть что-то простое! – и добавил: – Если когда-нибудь напишешь про это, я подам на тебя в суд.

Она еле доехала к себе в Венсенн. По пути села не в тот поезд, через несколько остановок опомнилась, вернулась и опять начала все по новой. Уговаривала себя, что нет причин для отчаяния, что бывают ситуации, когда подпускаешь чужих людей даже намного ближе. Хирург на операционном столе в свое удовольствие может копаться в твоих внутренностях, и ты на него потом не в обиде. Если, конечно, остался жив и здоров. Но она, как назло, заболела. Без температуры и вообще безо всяких специфических симптомов. Было просто плохо и страшно, как будто в ее тело вживили какой-то чип и вот-вот начнется генетическая мутация.

– Чего ты конкретно боишься? – спросила забежавшая проведать ее соседка с этажа.

– Перестать принадлежать самой себе.

Перед отъездом она зашла к нему за книжками. Он предложил встретиться в баре на своей улице. Бар был типично французский, то есть рассчитанный на коренных парижан, преимущественно с окрестных улиц. За атмосферой тут никто не следил, она складывалась сама – именно так, чтобы отпугнуть туристов и дать постоянным посетителям возможность побыть среди своих. За стойкой стояла девушка с высокой прической, накрашенная, как буфетчица, и меланхоличная, как поэтесса. Несмотря на неиссякающий поток жаждущих, работала она подчеркнуто медленно, иногда на несколько секунд замирая с пустой стопкой в руках, пока клиент сам не напоминал ей, что он только что заказал – коньяк или виски.

Они взяли по чашечке эспрессо, которое пришлось нести к столику почти над головой, чтобы уберечь от столкновения с другими посетителями, неловко толкущимися в проходе. 70 607 384 120 250 чувствовала себя прекрасно и была будто опьянена предвкушением скорого возвращения домой. Ей захотелось, чтобы и философ подумал или поговорил о чем-нибудь приятном. Она обратила его внимание на стоявшую у входа мулатку с фаянсовой кожей в щеголеватой шляпе на ковбойский манер:

– Смотри, какая красивая!

– Ты красивее, – вздохнул философ, едва оглянувшись, и стал почему-то еще мрачнее.

70 607 384 120 250 засмеялась:

– Я не в счет!

Философ накрыл ее руку своей, но смотрел все время куда-то мимо, будто в противоположном (пустом) углу находилось нечто для него очень важное, от чего он никак не мог оторвать глаз.

Перед их столиком появился клошар и что-то затараторил, протягивая грязную ладонь за подаянием. Философ ничего ему не давал, но и не прогонял, продолжая пребывать в своем необъяснимом оцепенении. Тогда озадаченный клошар решился, видимо, на крайнее средство и, доверительно наклонившись над самым столиком, мечтательно прошамкал беззубым ртом:

– О лямур, лямур!

Коляска

За полгода до смерти у отца появилась коляска. Простейшая модель – без автоматического привода и регулируемой спинки. Он сам спускал ее по лестнице со второго этажа при помощи соседа-алкоголика. Коляска давала возможность передвигаться по всему району, хотя это и было рискованно: несколько раз его грабили – отнимали деньги и мобильный телефон. Возможно, правда, он просто сочинял эти истории для бабушки и Зины, а деньгами и телефоном распоряжался как-то по-другому. В образ несчастного инвалида он вживался неохотно, иногда нарочно усугубляя его гротескными чертами, чтобы не принимать всерьез.

Больше всего отца притягивали магазины. В респектабельный «О-кей» его, впрочем, не пускали, поэтому для постоянных визитов он облюбовал «Перекресток». Проходы там были уже, и коляска с трудом лавировала между заставленными до потолка стеллажами, но зато охранники относились к нему снисходительно. К тому же он всегда что-то покупал. И обязательно что-нибудь ненужное, непрактичное, «только для души», как говорила бабушка Лиля. Она показала 70 607 384 120 250 одну из его последних покупок: набор бритвенных станков с самовыезжающими лезвиями. Отец не брился годами, поэтому не было сомнений, что в товаре его заинтересовало нечто большее, чем бытовое предназначение. 70 607 384 120 250 покрутила в руках один из станков, несколько раз нажала на кнопочку – механизм бесперебойно функционировал. И отец жил в нем дальше – красиво, технично и, может быть, даже вечно.

Иногда он уезжал на коляске и не возвращался всю ночь. Никто не знал, что он делает. Но для него это был глоток свободы: просто уйти в никуда, блуждать по городу и ничего не объяснять. Часто его подбирала милиция. 70 607 384 120 250 подозревала, что и это тоже было частью плана: отец если и соглашался на роль жертвы, то всегда только в собственной постановке.

Зина рассказывала, что накануне смерти он тоже допоздна проездил в коляске. Но вернулся сам и попросил его помыть. Каждый раз, принимая душ в их квартире, 70 607 384 120 250 проигрывала в уме эту последнюю сцену из его жизни. И каждый раз массивное тело отца не укладывалось в ее воображении в эту короткую, как корыто, пожелтевшую ванну. Она могла представить его здесь только в позе эмбриона.

В комнате, где он умер, уже успели переклеить обои. Почти все личные вещи Зина раздарила или вынесла на помойку. Остались только книги и деревянная доска с репродукцией «Сикстинской Мадонны», которую отец уже в свою последнюю неделю выменял на радиоприемник у дворовых забулдыг. Страсть к вещам, к их волшебному превращению из одной в другую была движущей силой, мотором его жизни до самого конца. Прервать эту цепочку обмена значило сдаться, выпасть из круговорота материи, потерять свое место в рядах приобретающих и отдающих.

Чего ожидал он от этой Мадонны с детским личиком? Что она станет его проводницей в Вечность, где вещественные доказательства твоего существования уже не имеют никакого значения? Или отец предпочитал общаться с загробным миром без посредников, как зарубежные детективы у него на полках? «Восемь миллионов способов умереть», «Смерть приходит в конце», «Срочно нужен гробовщик», «Умереть легко»… Смерть как последнее приключение, бессмысленное, но захватывающее. Так тоже можно было с ней поладить.