Текст книги "Камертоны Греля. Роман"

Автор книги: Екатерина Васильева-Островская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

Апостол

Когда 55 725 627 801 600, зачарованный красотой учения о чистом звуке, только начал интересоваться теоретическими построениями Греля, он даже не представлял себе, что все это обернется сухими математическими вычислениями. Уже несколько недель подряд он почти совсем не имел дела с живыми звуками, анализируя исключительно цифры, которые придавались к камертонам в качестве родословной. И самое удивительное, он не чувствовал, что ему чего-то не хватает. Почти с ужасом

55 725 627 801 600 осознавал взаимозаменяемость любых видов человеческой деятельности и все чаще вспоминал фразу, которой, как он слышал, театральные актеры имитируют гул толпы в массовых сценах: «О чем говорить, если не о чем говорить?» Математика увлекала его теперь не меньше, чем музыка, но когда он отрывался от работы, то понимал вдруг, что и то, и то – всего лишь попытка заполнить какую-то неловкую паузу, создать видимость смысла из ничего. Чтобы избавиться от этого неприятного ощущения, 55 725 627 801 600 снова склонялся над бумагами, исписанными торопливым, будто с трудом поспевающим за мыслью почерком Греля, и иногда возвращался в реальность только через несколько часов.

Однажды в его кабинет заглянул вахтер.

«Неужели я опять забыл время, – успел подумать 55 725 627 801 600, – и пора уже сдавать ключи?»

Но вахтер хотел что-то другое.

– Вас там спрашивают, – извиняющимся тоном сообщил он.

– Кто?

– Не знаю. Какой-то человек. Говорит, что он тоже изучает Греля.

55 725 627 801 600 вздрогнул и окончательно очнулся. До сих пор он считал себя единственным специалистом по Грелю в мире. Тема была среди музыковедов слишком экзотической, чтобы от него могли ускользнуть хотя бы минимальные исследования в этой области. 55 725 627 801 600 заподозрил какую-то дурную шутку, но решил сохранять спокойствие.

– Позовите его сюда, – попросил он вахтера, отодвинув от себя бумаги.

– Вы не могли бы выйти к нему сами? – замялся вахтер и, понизив голос, добавил: – От него плохо пахнет.

55 725 627 801 600 растерянно кивнул и, заперев кабинет, в сопровождении вахтера, как под конвоем, вышел на крыльцо. Там его действительно ждал худощавый старик в чересчур коротких брюках ‹проблема, которую он пытался компенсировать высоко натянутыми носками, торчащими из некрепко застегнутых сандалий›. На плечи его была наброшена кофта, то ли проеденная в некоторых местах молью, то ли истершаяся о наждак времени. Под нависшим подбородком, впрочем, сидела наглаженная бабочка с такими острыми краями, что, казалось, о них можно уколоться. В руке он держал сетчатую сумку, в которой поверх горки угольных брикетов лежало несколько растрепанных книг.

– Отойдемте в сторонку, – предложил старик, недоверчиво поглядывая на вахтера.

Они спустились с крыльца, оказавшись на институтской парковке, где едва ли было уютнее. Но старика это не смущало. Казалось, он вообще не склонен был уделять внимание церемониям и заботился только о том, чтобы их никто не услышал.

– Я был тут поблизости в библиотеке, – пояснил гость, забыв представиться, – и решил зайти на вас посмотреть.

– Откуда вы узнали о моей работе? – поинтересовался 55 725 627 801 600.

– О, – усмехнулся незнакомец, – я знаю все, что касается Эдуарда Греля. Ведь я занимаюсь им уже пятьдесят лет.

– Серьезно? – не смог скрыть изумления 55 725 627 801 600. – Из какого вы института?

– Вы мне льстите, молодой человек. Я давно на пенсии.

– А раньше?

– Я всю жизнь проработал в книжном магазине. Знаете, на Райнхардштрассе, рядом с Немецким театром? То есть там сейчас уже совсем другой магазин, но раньше к нам приезжали со всего Берлина… Впрочем, это все неважно и не имеет отношения к Грелю.

– Но вы сказали, что изучали его…

– Да, в свободное от работы время. Вы знаете, не в обиду будь сказано, но Грель всегда недолюбливал профессионалов, тех, для кого искусство – способ заработать на жизнь. Сам он не имел другой профессии и очень сожалел об этом, – старик, ловко вывернув указательный палец, поковырял им в носу. – Музыка никогда не давала ему солидной основы к существованию, но главным его страхом было, что она когда-нибудь станет для него ремеслом. Вот и мне не хотелось делать своим ремеслом музыку Греля, – он многозначительно захихикал.

– Какова тема ваших исследований? – попытался 55 725 627 801 600 сократить разговор. – Над какими аспектами вы работаете?

– Согласитесь, за пятьдесят лет можно охватить все аспекты!

– И к каким результатам вы пришли? Это где-нибудь опубликовано?

– Что вы? Разве я могу доверить свои знания кому попало? К тому же не уверен, что меня поймут.

– Но мне-то вы хотите что-то рассказать?

– Нет, – снова захихикал старик.

– Зачем же тогда?..

– Просто я вижу, что вы бьетесь над проблемой, которую вам никогда не решить. И мне вас жаль! Тем более что все уже давно решено. Мною!

– Что именно?

– Все. Все, что касается Греля. И я шел сюда, чтобы с вами этим поделиться. Но передумал. И знаете почему? Потому что вас это совершенно не интересует! Вы исследуете исключительно самого себя, а о Греле и знать не хотите.

– Откуда такая информация?

– Из того, как вы со мной разговариваете. Спрашиваете о второстепенных вещах, а о главном – ни-ни.

– Так вы же сами не хотите мне рассказывать!

– Я бы рассказал, если бы вы попросили как следует. А так вижу, что вы еще не готовы. Когда убедитесь, что ваши исследования, как ни бейся, не дают результата, тогда приходите ко мне – поговорим.

Он начал копаться в карманах кофты в поисках чего-то и вдруг уронил свою сумку. Несколько угольных брикетов высыпалось наружу. 55 725 627 801 600 наклонился, чтобы помочь их подобрать.

– Спасибо, – сказал старик каким-то другим, более теплым и в то же время совсем слабым голосом. – Сейчас я еще не начал топить, но когда наступят холода, будет поздно. Понадобится столько угля, что не буду успевать таскать его наверх. Поэтому ношу понемножку, когда выхожу куда-нибудь из дому. Так надежнее! Боюсь, печное отопление мне скоро будет совсем не по силам. Надо менять квартиру. Но вы знаете, какие сейчас цены? С моей пенсией уже почти нет надежды на человеческие условия. Разве что пойти выпрашивать себе пособие? Но и на это в моем возрасте нет сил.

Он протянул 55 725 627 801 600 кусочек неровно оторванной, будто откусанной бумажки, на которой размашисто от края до края растянулась цепочка цифр без какой-либо подписи.

– Звоните в любое время, – попросил он. – И желаю успеха! Хотя и не могу помочь вам, пока вы сами кое-что не поймете.

Он пошел прочь какой-то вихляющей, расшатанной походкой, в которой вместе с тем было что-то воздушное, будто сила тяжести не может надежно пришпилить его к земле и он вот-вот взлетит.

55 725 627 801 600 вернулся в институт. Еще по дороге ему показалось, что он несет с собой затхлый стариковский запах, неистребимый даже на ветру. Не глядя он сунул бумажку куда-то между страниц своей записной книжки и опять нагнулся над рукописью, зачем-то раскинув вокруг нее руки, будто защищая с обеих сторон от несуществующих взглядов.

«Чем больше росла моя уверенность в собственных силах на поприще искусств ‹и под этим подразумеваю я не только музыку, ибо прекрасное не знает границ и невозможно преуспеть в компонировании, не развив в себе вкус к живописи или литературе›, тем мучительнее переживалась мною моя материальная несостоятельность. В царстве нот и звуков я был всемогущ, но, поднявшись из-за письменного стола, превращался в жалкое создание, неспособное прокормить себя самостоятельно. Пока одна рука в упоении водила пером по бумаге, другая уже протягивалась в ожидании очередной подачки от начальства или добросердечного вспоможения от родителей. Пост органиста в Николайкирхе приносил не более 160 талеров ежегодно. К этому добавлялись 100 талеров от Королевского института церковной музыки, где я имел одновременно счастье и несчастье получить место преподавателя фортепьяно. „Несчастье“, потому что деятельность эта, не давая мне все-таки материальной независимости, изматывала все мои силы и совместно с частными уроками, которые я вынужден был давать в городе, воздействовала на меня губительно.

Отрадой и отдушиной для моего сердца стали занятия с хором гимназии „У Серого монастыря“, которую я сам посещал ребенком. Живые голоса залечивали раны, нанесенные ненавистными мне уже с некоторых пор инструментами. В то время гимназическим пением заведовали сменившие Ритчла на посту концертмейстера Эмиль Фишер и Фридрих Беллерманн. По случаю их образовательного путешествия в Италию, отдававшего дань тогдашней моде, я и получил возможность возглавить хор на время отлучки из Берлина этих достойных господ.

Оба моих друга чрезвычайно волновались о состоянии доверенного мне хора и регулярно справлялись о ходе репетиций в письмах, которые приходили ко мне то из Рима, то из Болоньи. В этих письмах содержались и весьма прозорливые замечания об итальянской музыкальной жизни, интересовавшей нас всех тогда чрезвычайно. Мои коллеги были, впрочем, более чем сдержанны в своих отчетах о стране, почитаемой многими за музыкальную Мекку. Фишер и Беллерманн при всем своем откровенном желании не могли сообщить на родину ничего, что подтверждало бы эту славу. Хотя под итальянским солнцем несомненно и зреют замечательные певческие голоса, большинство из них требует серьезной шлифовки, с чем мы в Германии справляемся значительно лучше. К тому же мои дорогие друзья с прискорбием отмечали тот факт, что по мере удаления от немецкой границы оркестры играют все хуже. Однако легкомысленные оперы Россини, конечно, более всего на месте именно в итальянских театрах. ‹…›

24 февраля 1824 года я завершил работу над ораторией „Апостол Павел“, текстом которой я обязан нашему гимназическому учителю родной словесности, который оказался очень неплох в стихосложении. В основе оратории лежит всего один эпизод из биографии Павла, всегда казавшийся мне, впрочем, наиболее знаменательным. Начинается все с хора первых христиан, оплакивающих смерть святого Стефана, замученного по приказу Павла, тогда еще носившего имя Савла. Особый эффект достигается отсутствием увертюры: хор вступает сразу, мгновенно перенося слушателей в древнюю Палестину. Далее члены общины утешают друг друга в отдельных ариях и обещают продолжить дело Стефана после его смерти. Их прерывает речитатив еще не прозревшего Павла, который стыдит христиан за преклонение перед погибшим на кресте „крамольником“ (имея в виду не кого иного, как Господа нашего Иисуса Христа). Его поддерживает хор иерусалимских первосвященников, обвиняющих Христа в предательстве законов праотцов. В первой части примечателен также напоминающий по форме продолжительную фугу пятиголосый хор христиан „Цари земли встают плечом к плечу“, за которым следует гневная ария Савла, уступающая в финале место христианам с их хором „Боже, дай нам силы“.

Во второй части оратории мы видим Савла и его подчиненных уже на пути в Дамаск. Савл заходится гневным речитативом, в котором он клянет христиан и грозит им местью. И тут перед ним возникает видение Христа. Оркестр вступает со всей своей мощью, в то время как ослепленный Савл оседает на землю со словами: „Боже, что за блеск! Колени гнутся, я сражен!“ В этот момент из уст Савла вдруг начинает литься голос самого Христа, наполняющий его изнутри: „О Савл, зачем со мной воюешь?“ Далее идет удивленный хор соратников Савла, не понимающих, какая сила вселилась в их строгого начальника. Его сменяет благословляющий Иисуса хор христиан, частью которого теперь становится воскресший для новой жизни Павел. Эти песнопения прерываются лишь единожды хором евреев, проклинающих Павла, и кульминируют в финале в оде Вечному Свету. ‹…›

В 1829 году в связи с реформой евангелической церкви нашему монарху Фридриху Вильгельму III для дворцовых богослужений понадобился хор, состоящий из отборных мужских и юношеских голосов и соответствующий самым высоким певческим стандартам. Генерал фон Витцлебен вошел по этому поводу в сношения с директором Певческой академии Цельтером, которому и было поручено провести подготовительную работу по учреждению хора, имея в виду, что последний, помимо королевских литургий, планировалось задействовать и для общедоступных богослужений в Прусской государственной церкви.

Цельтер подошел к делу со всей надлежащей ответственностью, опубликовав в трех наиболее читаемых городских газетах объявление следующего содержания: „Отроки хорошей телесной конституции, обладающие выразительным сопрано или альтом, приглашаются для безвозмездного обучения с последующим зачислением на работу к королевскому профессору Цельтеру в Певческую академию“. Это объявление размещалось с интервалом в одну неделю еще в двух последующих номерах, в результате чего к прослушиванию явилось 144 мальчика от 8 до 16 лет, из которых были избраны наиболее одаренные. Мужские голоса рекрутировались из солдат расположенных в Берлине гарнизонов – разумеется, и тут шанс попасть в хор был только у лучших из лучших.

Цельтер, перешагнувший уже на тот момент семидесятилетний рубеж и по-

прежнему загруженный до предела профессиональными обязательствами в академии, должен был исполнять при хоре скорее роль патриарха, цементирующего еще только нарождающийся коллектив своим неколебимым авторитетом. Руководство же хором Цельтер собирался как можно скорее передать одному из своих учеников. Не могу сказать, что я был особенно удивлен, когда выбор пал на меня, однако торжественность момента и осознание возложенной на мои плечи ответственности пронзили нас обоих так, что мы впервые в жизни упали друг другу в объятия. До сих пор помню мокрый след от его щеки, отпечатавшийся у меня на сюртуке.

Формальные соображения, однако, требовали, чтобы прямым начальником хора, в состав которого входили голоса из солдатского сословия, был назначен военный офицер, что и произошло в лице капитана, а позже майора Айнбека. Айнбек, не лишенный музыкального дарования и служивший в свое время фаготистом сначала во французской, а затем и прусской армии, обещал, однако, как можно меньше вмешиваться в ход репетиций и осуществлять лишь общий надзор за состоянием хора. Впоследствии нас даже связывала нежная дружба, хотя этот старый вояка иногда и подтрунивал над моим абсолютным невежеством в военных делах. ‹…›

Вопреки напутствию Цельтера, настаивавшего на фортепьянном сопровождении хоровых занятий, я вскоре полностью отказался от инструментов во время репетиций. Неожиданно меня подержал в этом мой милый коллега Айнбек, которому еще памятны были военные годы, когда он наставлял солдат в хоровом пении в тяжелых походных условиях, не имея возможности прибегнуть к помощи аккомпанемента, представлявшемся ему с тех пор неоправданным излишеством. Отдавая дань педагогическому энтузиазму Айнбека, вынужден, однако, заметить, что в более-менее стихийно сложившемся хоровом коллективе, где выдающиеся голоса соседствуют с просто талантливыми и, наконец, посредственными, обучение без инструмента представляет собой вынужденную меру и тяжелое испытание для концертмейстера, стремящегося любой ценой внести хоть какой-то порядок в вавилонскую сумятицу. Что же касается занятий с отборными, идеально послушными голосами, доверенными мне Цельтером, то здесь использование инструмента может принести больше вреда, чем пользы, ибо человеческое ухо воспринимает интервалы в их безупречной чистоте, в то время как фортепьяно с его равномерной темперацией способно передавать их лишь с приблизительной точностью, что неизменно ведет к огрублению слуха. ‹…›

Работа с новым хором требовала от меня большой выдержки и дисциплины, к которым не был я до сих пор привычен в такой мере. Тем не менее, оглядываясь назад, я считаю этот период одним из значительнейших и удовлетворительнейших во всей моей жизни, ибо едва ли кто-то мог вынести из этих уроков столько полезного, сколько я сам. Все яснее вставали передо мной строгие музыкальные принципы Палестрины и других великих композиторов ХVI века, представляющиеся многим моим современникам смирительной рубашкой, сковывающей подлинную творческую экспрессию. Мой опыт, однако, подтверждает прямо противоположное: эти правила не только не устарели в наше время, но и должны быть приняты за фундамент любого композиторского мастерства до тех пор, пока на свете существует многоголосие. ‹…›

Но как же уничтожить несуществующее? (зачеркнуто)

Как-то в одну из сред, когда мы с майором Айнбеком покидали зал после очередной репетиции, майор сделал мне доверительное сообщение о том, что высокопоставленные лица чрезвычайно довольны моей работой и, судя по всему, скоро следует ждать приказа о расширении хора до 60 голосов. Соответствующие изменения должны произойти и в моем жалованье, которое планируется поднять до 400 талеров в год. Приближались рождественские праздники, однако долгожданный приказ все не поступал. Наконец 16 января 1843 года я подписал у Айнбека заявление о готовности вступить в новую должность, после чего немедля занялся подбором свежих голосов.

17 марта мы с майором отбыли в Лейпциг с целью ознакомления с устройством и достижениями знаменитого хора мальчиков при Томасшуле и перенять у коллег драгоценный опыт. К моему глубокому сожалению, однако, вынужден я был вскоре констатировать, что исполнительское мастерство хористов лишь отчасти соответствовало репутации этого певческого института и едва ли оправдывало вкладываемые в него средства. И хотя усилие производить чистый звук, бесспорно, было заметно, однако же многое (практически всё) оставляло желать большего. При исполнении Баха чистота звучания устанавливалась лишь на определенном расстоянии от хора – эффект, который мы вполне могли оценить во время концерта в просторном зале собора. Значительно полезнее было бы все же, если бы хористы были приучены, упражняясь в маленьких помещениях, уже там достигать максимальной гармонии и полноты звука. Тогда вместо того, чтобы сглаживать огрехи, церковные своды могли бы только дополнительно украсить и без того совершенное пение, доведя его практически до ангельской непогрешимости.

Таким образом наша командировка едва ли могла обогатить нас примерами, достойными подражания, тем не менее в остальном пребывание в Лейпциге, о котором сохранил я еще юношеские воспоминания, оказалось для меня весьма приятным. Поездка по железной дороге из Берлина длилась всего каких-нибудь семь с половиной часов, что даже на меня, небольшого поклонника технического прогресса, произвело более чем выгодное впечатление. Поразительно было только то, что это чудо техники доставило нас не куда-нибудь, а в прошлое, существующее здесь, впрочем, на совсем другом положении, чем в Берлине, где новое постоянно пребывает в борьбе со старым. В Лейпциге же никому не придет в голову вытеснять старое новым. Наоборот, они уживаются бок о бок, подпирая и поддерживая друг друга, как в той усадьбе, где к деревянному забору на моих глазах пристраивали каменные ворота. Было поэтому нечто закономерное в том, что именно здесь встретил я человека, которого не надеялся уже увидеть живым – знаменитого Хауптманна, учителя моего покойного друга Курчманна. Хауптманн принял меня в бывшей квартире Себастьяна Баха, которую он теперь занимал, и с интересом выслушал рассказ о берлинской музыкальной жизни, в особенности о Певческой академии, где, как ему казалось, он всех знал – но, увы, только лишь в составе тридцатилетней давности.

Вернувшись в Берлин, мы с Айнбеком тут же посвятили себя работе. Новый хор репетировал ежедневно по два часа в Кафедральном соборе. Разумеется, в соответствии с моими принципами, известными уже начальству, к инструментальному сопровождению мы не прибегали – ни во время репетиций, ни во время концертов. Исключением стали лишь празднества в честь тысячелетия Верденского договора, в ходе которых по приказу его величества Фридриха Вильгельма IV наш хор для усиления эффекта получил „подкрепление“ в виде 23 скрипок, 5 контрабасов, органа и 4 труб. Однако на это вполне можно было закрыть глаза, учитывая, что грохот пушек, салютовавших в тот же момент на площади перед собором, все равно сводил на нет все музыкальные усилия.

К счастью, этот исключительный эпизод так и остался единственным в истории нашего хора и не успел возыметь разрушительного воздействия на умы и голоса хористов. Намного досаднее и опаснее было появление в городе Феликса Мендельсона Бартольди, призванного в Берлин в качестве генерального музыкального директора и получившего разрешение задействовать кафедральный хор по своему усмотрению. Я не вмешивался, избегая бессмысленных конфликтов, однако при виде того, что вытворяет господин Мендельсон с обученными мною певцами, сердце мое обливалось кровью.

На первой же репетиции стало понятно, что существуют серьезные расхождения между оркестром и органом, который в последний раз настраивали во время ремонта церкви тридцать лет назад, когда оркестры еще не играли на таких истерических высотах. Примечательно, что никто из концерт– или капельмейстеров уже не помнил, где хранится камертон, в соответствии с которым производилась настройка. Это, впрочем, не смутило Мендельсона, давшего приказ органисту попросту играть на полтона выше, подавляя при этом мои лучшие голоса и доводя их чуть ли не до хрипа. О какой гармонии и красоте звука может идти речь там, где тончайшая ювелирная работа заменяется несколькими взмахами резца!

Надо ли говорить, что все мы вздохнули с облегчением, когда господин Мендельсон снова покинул Берлин, оставив мне вместо хора расстроенную руину, которую предстояло по камушкам заново сложить в прекрасный замок».