Текст книги "Камертоны Греля. Роман"

Автор книги: Екатерина Васильева-Островская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

Семейные тайны

Бабушка Лиля любила говорить: «Лучше сто морщин на лице, чем одна на чулке». Я была уверена, что эту мудрость она почерпнула у своей мамы, служившей когда-то горничной в старинной актерской семье, где к обеду иногда бывал сам Шаляпин. На фотографиях у этой чужой мне женщины всегда был напряженный и немного испуганный вид, будто она и вправду страшно переживала за свои чулки, не сморщились ли они случайно на коленках.

Я никак не могла запомнить ее имя, хотя бабушка всегда произносила его четко, чуть ли не по слогам. Что-то крайне простонародное, что можно было носить только в лаптях и подперев руками сарафанные бока на манер буквы «ф». С этой буквы, кажется, оно и начиналось – то ли Фекла, то ли Федосья, то ли Федора. Как она решилась приехать с таким именем в Петербург? Платье можно сменить, чулки подтянуть, но ведь имя-то остается – складывает и раскладывает себя по слогам, как веер.

В семье, приютившей Федору, настроены были демократично. С прислугой обращались на «вы» и приглашали прямо к столу «не делая исключений и на время визитов Шаляпина». На прогулку с детьми Федосью отправляли на велосипеде. И опять ее имя, истонченное, как нить, детскими голосами, летело за ней по аллеям парка, наматывая заглавную букву на окружности колес.

Благодаря велосипеду Феклу и заметил бабушкин отец, Василий. Сначала заметил именно велосипед и с ходу определил его марку, а потом уже увидел, что на нем сидела дама, но не смог сразу составить о ней определенного мнения. Он дождался, пока она сделает круг и снова проедет мимо. Но опять – ничего конкретного, никаких особых прелестей и примет. Так он и стоял озадаченный до конца ее прогулки, а потом и еще несколько раз приходил, чтобы только разобраться – нужна она ему или нет. Наконец заключил, что издали такие вещи не решаются: что нужно, как минимум, сходить в кинематограф или откушать с ней на господской кухне, пусть и в присутствии кухарки. Нет, нет, все не то! Необходимо именно остаться наедине, чтобы никто не мешал спокойно разглядывать и думать…

Свадьбу сыграли уже перед самым февральским переворотом. Федора потом смеялась, что кругом стрельба, волнения, а у нее внутри все так от счастья взрывается, что никаких революций не надо! Жаль, что фотограф опоздал к этому моменту. Хотя, может быть, это и была его работа – заглушать своей вспышкой внутренние взрывы, выглаживая реальность, как выглаживали его клиенты свои платья и воротнички, прежде чем переступить порог ателье? Чтобы ни одной складки, ни одной морщинки, ни одного затаенного желания, которое могло бы, как зараза, передаться потомкам.

Бабушка еще говорила: «Тебе нельзя носить короткие юбки. Твои ноги вызывают у мужчин низменные чувства». Интересно, как выглядят ноги, которые вызывают возвышенные чувства? Могут ли ноги – разумеется, при соблюдении определенных пропорций – сеять разумное, доброе, вечное? Существует ли в теле то золотое сечение, которое заставляет забыть о его физической природе и напрямик переносит созерцателя в пространство духа?

«В наше время, – продолжала бабушка, – все было как-то лучше, чище. К людям не приставала никакая грязь».

Белье бабушка кипятила в эмалированном ведре на газовой конфорке, помешивая его длинной деревянной ложкой.

«Ни одного пятнышка – слышишь? – ни одного пятнышка не должно оставаться! – приговаривала она. – От женщины все зависит… Помню, ухаживал за мной после войны один летчик. Волевой подбородок, голубые глаза – красавец. Один раз после ресторана предложил к нему домой подняться. Было поздно уже, я не хотела, но он взял меня на руки и так и нес до самого пятого этажа. А я ведь не легенькая была, очень даже в теле! Ну вот, принес он меня и на коленях умолял отдаться. А я – посмеялась только».

Уезжая на дачу и оставляя нам квартиру «утюг, холодильник, сервант», она, отозвав меня в сторону, протянула накрахмаленную белоснежную салфетку, обшитую по краям кружевом.

– Не забудьте подложить, – шепнула она, кивнув на диван. – Там еще стопка в нижнем шкафчике, возьмете сколько надо.

Мы парили потом на этой салфетке, как на облаке, цепляясь друг за друга, чтобы не упасть, чувствуя, как целая эпоха раскуривает вокруг нас свой фимиам.

Пространство страха

В Берлинскую картинную галерею 70 607 384 120 250 приходила каждый четверг. Прямо в вестибюле сбрасывала с себя принесенные снаружи мысли и вместе с верхней одеждой сдавала на хранение в гардероб. Первый зал был пуст, будто посетителям предлагали в последний раз перевести дыхание.

В одно из первых посещений 70 607 384 120 250 расслышала слова проходящей мимо экскурсоводки, доверительно брошенные какой-то туристке, озадаченно теребившей входной билетик:

– Можете себе представить, люди рыдают перед картинами!

70 607 384 120 250 всего один раз в жизни видела, как рыдают перед картиной.

Она тогда заканчивала восьмой класс и уже всячески тянулась ко взрослым развлечениям. В один из майских вечеров их с подругой занесло на презентацию нового культурно-художественного журнала в Музее-квартире Пушкина на Мойке, двенадцать. В первом отделении немногочисленной публике рассказывали про обэриутов и про то, что они, по последним научным данным, страдали дислексией, чем и объясняются их языковые эксперименты «этот рассказ, конечно, тоже был экспериментом, но не все сразу поняли шутку». Потом смешной человек во фраке и с ушами от Микки Мауса, прикрепленными к шляпе, пел песни на стихи Даниила Хармса под аккомпанемент рояля. А после антракта улыбающийся, излучающий оптимизм киновед объявил, что хочет представить аудитории американский фильм ужасов «Собаки» ‹или «Псы»›, в котором просит обратить особое внимание на конструирование пространства страха. В маленьком зале с пилястрами и изящными малиновыми креслами погасили свет, по темному экрану забегали силуэты бродячих собак, выслеживающих в ночи свои жертвы. Было страшно и весело от того, что все это происходит в непосредственной близости от апартаментов великого поэта и что откушенные кинобестиями конечности то ли пародируют, то ли искупают пролитую им на дуэли кровь.

Когда происходящее на экране окончательно приобрело ритуальный характер и стало напоминать навязчивый сон, они с нервным хихиканьем покинули зал. Петербургская ночь оказалась намного светлее американской. Они шли вприпрыжку вдоль рек и каналов, демонстрируя друг другу размах расклешенных юбок, надувающихся, как паруса, при повороте вокруг своей оси. Кровожадные собаки будто остались в другом мире, но в то же время продолжали присутствовать где-то на кромке подсознания, невидимо следуя за ними на своих мягких лапах и сверкая голодным оскалом из каждой подворотни.

Вдруг стало понятно: это они убили Александра-то нашего! Перегрызли ему горло – бестии окаянные. Здесь, на Екатерининском канале, пролилась кровь, и был воздвигнут храм невинно убиенному государственному мужу. И покрыли тот храм, внутри и снаружи, росписями цветными, чудесными, чтобы сердце народное сжималось от тоски и радости.

В церковь уже не пускали. Но какая-то старушка в коричневом, длинном не по погоде платье с брошкой, прижимая к груди сумочку, семенила через площадь к Спасу на Крови, будто по срочному делу, которое никак нельзя было отложить. Обойдя церковную стену с востока, она остановилась возле фрески с распятым Иисусом, опустилась на колени, положила перед собой сумочку и стала горячо целовать оказавшиеся на уровне ее лица розовые ступни, размазывая по ним исторгнутые в рыданиях слезы.

70 607 384 120 250 вспомнила, что Христос показался ей тогда каким-то несуразным, будто он просто не знал, куда девать свои руки, и от того держал их на уровне плеч. Или же земная оболочка его вообще больше не волновала, и он был рад повесить ее на гвоздь, как запылившийся плащ.

Она завернула в раздел к фламандцам. Здесь не презирали анатомических подробностей. Доступ к божественному открывался напрямую через жировые складки, набухающие под кожей венозные соцветия и напрягшиеся мускулы. Можно понять тех церковников, которые, начиная с эпохи Ренессанса, удаляли из капелл и часовен чересчур натуралистические изображения святых и библейских патриархов: уж слишком увлеченно, судя по всему, молились на них прихожанки. Граница между религиозным и эротическим экстазом постепенно размывалась, пока церковь наконец не сдалась, сделав ставку исключительно на эротику.

С расцветом барокко Богочеловек становится все более мускулистым и загорелым, будто у него постоянный абонемент в тренажерный зал в комбинации с солярием. Если раньше самыми распространенными были сцены распятия и оплакивания, то теперь популярность приобретают сюжеты, где Спаситель целиком контролирует ситуацию, являясь оторопевшей Марии Магдалине в образе садовника с инструментами за плечами, разгоняя плеткой торговцев в храме, дозволяя ощупывать себя неверующему Фоме…

Вот знаменитая картина Рубенса: Иисус по-хозяйски вручает Петру ключи от Рая в присутствии других апостолов. Ключей – две штуки (один – от квартиры, другой – от подъезда). Духовное превосходство Христа прочитывается в превосходстве физическом. Он один из всей группы не стесняется демонстрировать обнаженный торс, эффектно оттененный перекинутой через плечо алой накидкой. О перенесенных – или грядущих? – мучениях напоминает только маленькая ранка под правой грудью, больше похожая на боевой шрам – украшение любого мужчины. Униженно согнувшийся к ключам дряхлый Петр с тоской взирает на рельефные мускулы Сына Божия, которому повезло не только погибнуть, но и воскреснуть молодым.

Гость

Письмо пришло, пока она плавала в бассейне. Нет, не плавала, а висела над кафельным дном в самом «ленивом» отсеке купальни, вдали от состязательных дорожек, зажатая между двумя конвульсирующими подводными струями. И письмо тоже висело в электронном почтовом ящике. Нет, оно лежало там, как зверь в засаде.

В бассейне был женский день, поэтому разрешалось заходить в воду совсем без одежды, чем, впрочем, немногие пользовались. Луч солнца заглянул внутрь через стеклянную крышу, как всевидящее око царя Давида.

Они уже и раньше состояли в переписке, но очень короткое время. 66 870 753 361 920 тогда стал лауреатом очередной престижной литературной премии, и ей поручили сделать с ним интервью для одного журнала. Интервью предполагалось сделать заочно, так как 66 870 753 361 920 был женат на американке и уже много лет жил в Калифорнии. Кутаясь в мохеровую шаль и придвигаясь ближе к батарее, она набрасывала список вопросов и представляла себе, как он, загорелый и обветренный морским воздухом, будет отвечать на них, быть может, прямо на террасе пляжного кафе. Его взгляд тогда, конечно, остановится на проходящей мимо девушке в бикини – и это будет для него она.

Но роман его она тогда не смогла прочитать, отвлекшись на что-то другое. Идея интервью забылась даже в журнальной редакции, а переписка оборвалась к обоюдному, как ей казалось, облегчению.

С тех пор он стал еще известнее, не читать его для человека ее профессии было уже почти неприличным. Но именно это-то теперь и останавливало: она боялась, что где-то между строк ей сделается душно от чужих восторгов, и откладывала чтение на потом, когда его, может быть, забудут.

Новое письмо (почти через семь лет после предыдущего) даже не успело ее толком удивить. Чтение заняло всего несколько секунд, и сразу стало понятно, в чем дело. В самом повседневном тоне он сообщал, что приезжает на полгода в Берлин и, услышав от общих знакомых, что она сейчас тоже там, хотел бы возобновить знакомство. Ей показалось странным и даже слегка обидным, что он за это время, конечно, уже бывал в Петербурге, но ничего «возобновлять» не собирался. Зато ведь и она ни разу не сходила на его творческий вечер, хотя образ загорелого писателя на берегу моря продолжал втайне волновать воображение.

Через неделю 66 870 753 361 920 ждал ее на мостике над железной дорогой, поеживаясь в застегнутой до подбородка демисезонной куртке. На улыбку он не ответил и вообще выглядел подавленным. То ли его не устраивала далекая от калифорнийских стандартов погода, то ли он все еще был погружен в мысли о новом романе, над которым собирался работать до обеда. Другие возможные причины: ее опоздание (на две минуты) и она сама – отнюдь не в бикини, а, напротив, в пальто и вязаной шапочке, с которой не решалась расставаться после недавней простуды.

– Очень рад познакомиться лично, – сказал 66 870 753 361 920 таким тоном, что ей показалось, что он сейчас просто развернется и уйдет.

Но следовало хоть немного прогуляться вместе, хотя бы ради соблюдения приличий.

– Если хочешь, я покажу тебе наш район, – бодро предложила она.

– А что здесь интересного? – он недоверчиво осмотрелся.

– Вообще-то ничего, – поспешила 70 607 384 120 250 занизить ожидания. – Просто сохранилась застройка начала прошлого века. Раньше здесь жили рабочие, а теперь наоборот – люди искусства.

Положив руки в карманы плохо греющей куртки, 66 870 753 361 920 молча двинулся за ней. 70 607 384 120 250 вдруг почувствовала себя с ним удивительно легко. Не надо было прилагать усилий, отвечая любезностью на любезность. Они как бы перескочили эту стадию, оказавшись сразу на следующей, когда люди либо молчат, либо говорят о главном.

Он рассказал, что уже четыре года как развелся. Это ее удивило: в интервью он до сих пор упоминал этот брак в настоящем времени и называл бывшую уже, оказывается, жену «моя любовь».

– Я не люблю ее больше, – вставил он, как бы угадав ее мысли. – Теперь прошло.

Они зашли в какой-то скверик, для чего им понадобилось отворить низенькую железную калитку и снова затворить ее за собой. Но в скверике не оказалось ничего любопытного, кроме пологой горки, от которой даже у малышей едва ли захватывало дух, и собачьих экскрементов, на которых пришлось всецело сосредоточиться, чтобы, не вляпавшись, добраться до противоположного конца сквера, где на выходе их ждала точно такая же калитка.

Неожиданно он сказал:

– Я так счастлив, что встретил тебя!

70 607 384 120 250 молчала. Ей хотелось, чтобы он держал свое счастье при себе, как делала это она.

Дождавшись, пока они как бы случайно окажутся в двух шагах от ее дома, она пригласила его зайти. В квартире был наведен относительный порядок, хотя с первым хаосом переезда удалось справиться совсем недавно. Только на люстре, которую всего неделю назад подвесили к потолку гостиной, почему-то не горела одна лампочка, как когда-то давно в Петербурге. Именно эта деталь и бросилась ему в глаза.

– Хромающая на одну лампочку люстра – я уже знаю, в какой сцене она появится у меня в романе! – сказал он, торжественно показывая наверх.

Они сели на диван прямо под цветной литографией, изображающей хищно вгрызающуюся в яблоко змею. Вдруг пол пришел в движение, мелко завибрировал, будто пытаясь стряхнуть их, как пылинки с ковра. Оказалось, это рабочий с катком под окнами утрамбовывал асфальт. Подождав, пока дрожь в полу уймется, он начал рассказывать:

– Когда мы с Джил приехали на побережье, я не мог понять, как можно постоянно жить на курорте. Ну, жить еще куда ни шло! Но как здесь можно работать? Потом я, правда, научился воспринимать это как ссылку, как мою персональную Сибирь. Просто вместо леса здесь море, а вместо барака – одноэтажный домик с гаражом и садом, который, кстати, нужно возделывать – в лучших гуманистических традициях. Но суть все равно одна – одиночество и уход в себя. Ну, утро, чтобы не расслабляться, начинается с прогулки, как у Льва Толстого в Ясной Поляне. Только на обстоятельную прогулку в нормальном темпе, конечно, нет времени, поэтому приходится «гулять» в спортклубе, по беговой дорожке. Вообще, в спортклубе мне нравится. Есть в этом некий элемент смирения. Вот сидишь ты, скажем, целыми днями за компьютером, погружаешься в роман, думаешь обо всех тех людях, которые потом будут его читать, о том, как ты развернешь их мировоззрение… И тут вдруг оказываешься в этой раздевалке – как равный среди равных. Удивительное чувство! Ты надеваешь на себя футболку с номером, и тебя как личности уже как будто нет. Это и есть лагерный опыт, которого современному писателю так не хватает. Если тренажеры установлены правильно и нагрузка достаточно большая, то в такие моменты ты не можешь думать о романе. И этот вакуум в голове чрезвычайно важен: происходит своего рода освобождение, будто само собой расчищается место для новых идей. Чтобы роман поднялся до максимальной высоты, его нужно отпустить, как шарик. И это возможно только в минуты отказа от себя – в спорте или в экстазе.

Жалость и желание

Женщину с идеальной фигурой никогда нельзя полностью раздеть. Раздеть – значит сделать беззащитной, поставить в неловкую ситуацию, заставить принести себя в жертву. А о какой жертве или неловкости может идти речь, если тело под платьем оказывается совершенным? Наверное, поэтому в объекте любви больше всего интересуют недостатки.

55 725 627 801 600 нравилось наблюдать за 70 607 384 120 250 в нелепых ситуациях. Как-то она провожала подругу в аэропорт, автобус неожиданно тряхнуло, 70 607 384 120 250 налетела лицом на стекло и разбила себе нос. Было много крови, ее высадили в оживленном месте, возле какого-то гипермаркета. Вокруг стали собираться любопытные. Всех живо интересовало, как она с такой кровавой травмой может стоять и даже звонить по телефону. Звонила она, конечно же, 55 725 627 801 600. Он был недалеко и приехал раньше, чем «скорая», которую на всякий случай вызвал водитель.

55 725 627 801 600 сдержанно обнял ее, следя за тем, чтобы не запачкаться кровью. Они хотели сразу ехать домой, но санитары из подоспевшей «скорой» настояли на том, чтобы доставить 70 607 384 120 250 в больницу. В приемном покое о них никто не позаботился. Кровотечение остановилось как-то само собой. Наконец 70 607 384 120 250 вызвали на рентген, который не обнаружил никаких серьезных повреждений. В результате их отпустили на все четыре стороны, даже не предложив смыть кровь под краном. 55 725 627 801 600 отмывал ее по дороге, в городском фонтане. 70 607 384 120 250 уже вовсю смеялась, хотя все еще было больно и немного стыдно.

В тот же вечер они сбились со счета, занимаясь любовью. Он признался, что никогда еще не хотел ее так сильно. Разве что однажды, когда у нее несколько дней подряд держалась температура под сорок. Она вставала с кровати только в туалет, почти ничего не ела и с трудом воспринимала окружающую действительность. Он готовил для нее бульон, читал вслух фантастические рассказы (она ненавидела фантастику, но в таком состоянии ей было все равно) и в промежутках овладевал ее разогретым от температуры телом

Писчий спазм

Когда академик Павлов проводил опыты над собаками, он обратил внимание на странное явление, о котором решился упомянуть в своих лабораторных дневниках только лишь на полях и которое не стал включать в свою научную теорию из опасения зайти слишком далеко, в какие-то сферы, куда он на тот момент и сам не хотел заглядывать. Итак, он заметил, что если достаточно долго держать собаку в относительной неподвижности, последовательно лишая ее визуальных, аудитивных и любых других чувственных возбудителей (то есть зафиксировать в темной комнате с непроницаемыми для звуков стенами и с клапанами на глазах, а питание подавать через специальную инъекционную трубочку, вставленную заранее под кожу), то прикрепленные к ее голове датчики обнаруживают любопытные вещи. Через какое-то время мозг сам начинает проецировать на сетчатку глаза некие картины, которые собака, разумеется, не видит в данный момент, да, скорее всего, никогда и не видела. Чаще всего это набор произвольных фрагментов действительности, не имеющих к подопытному животному никакого отношения. Например, ей могут «пригрезиться» интегральные формулы или архитектурные чертежи вперемежку с венецианскими палаццо. Но это действительно только пример, потому что на деле «видения» настолько хаотичны и запутанны, что четко отделить их одно от другого не представляется возможным (по крайней мере, с помощью той техники, которой располагал тогда Павлов). Однако самое удивительное заключается в том эффекте, который эти самогенерирующиеся образы производят на собаку: она начинает беспокоиться, рваться изо всех сил из креплений и в конце концов сходит с ума, не будучи в состоянии вернуться к нормальной жизни, даже после полного окончания эксперимента.

В начале 70-х группа энтузиастов-психоневрологов независимо от предшествовавших исследований (материалы которых осели в секретных архивах как противоречащие соцреалистической концепции художественного творчества и подрывающие научный авторитет академика) поставила ряд похожих экспериментов, но уже с людьми. Эксперименты поначалу имели игровой, полуразвлекательный характер, и стоял даже вопрос о том, чтобы задействовать их в каком-то популярном телешоу. Однако результаты оказались слишком неоднозначными, так что запланированный эфир пришлось отменить.

Идея была, по сути, та же, что и у Павлова, с поправкой на человеческий материал. Подопытного изолировали от привычной среды, помещая на несколько недель в практически стерильную в плане интерьера комнату. О телевизоре или радиоприемнике, конечно, и говорить нечего, но даже орнамента на обоях или посуде старались избегать: ничто не должно было отвлекать испытуемого или испытуемую от самого себя. При этом выбирали преимущественно людей нетворческих профессий, иногда даже вообще с незаконченным средним образованием (этого требовала чистота эксперимента). Поначалу тестируемые вели себя совершенно нормально: пили, ели, прогуливались взад-вперед по комнате (в этом их никто не ограничивал), пробовали что-то напевать. Казалось, им ничего не нужно, и они спокойно ждут окончания эксперимента (за участие в котором им, к слову, полагались определенное денежное вознаграждение и дополнительный отпуск). Но когда, ближе к концу оговоренного срока, им вдруг неожиданно давали бумагу и ручку, почти все набрасывались на них чуть ли не со сладострастием и тут же принимались писать – причем с удивительным проворством и быстротой. Например, некая швея-мотористка, сорока восьми лет, за полдня исписала почти целую общую тетрадь, практически без единой помарки. Но больше всего удивил наблюдателей сам произведенный ею текст: это оказалась научно-фантастическая повесть с таким детальным описанием космической техники, что было просто удивительно, как человек, никогда не соприкасавшийся с этой областью знаний, может ко всему этому прийти. Другой подопытный, водитель грузовика второго разряда, тридцати пяти лет, написал цикл рассказов «из жизни Древнего Востока», также снабдив свое повествование рядом узнаваемых для профессиональных историков подробностей и даже некоторыми оригинальными изречениями на мертвых уже языках, известных теперь только редким специалистам.

Однако было также несколько случаев, имевших другой исход, точнее говоря – прямо противоположный. Обнаружив бумагу и писчие принадлежности, подопытный сначала с заметным воодушевлением садился к столу, но при попытке писать его внезапно охватывало резкое напряжение, затрагивающее в первую очередь разные группы мышц руки, участвующей в акте письма. Рука начинала дергаться и дрожать, при этом подопытный жаловался на боли и слабость в области кисти, существенно затрудняющие удержание ручки и ведение ею по бумаге, в особенности в конце строки. Чтобы добиться некоторого облегчения, пишущий прибегал к различным ухищрениям: например, подтягивал свободной рукой лист бумаги, как бы проталкивая вперед застопорившуюся строку, стабилизировал выскальзывающую из пальцев ручку, зажимая ее в кулаке, или высоко поднимал локоть над столешницей, пытаясь избежать неконтролируемых спазмов. Тем не менее существенного улучшения не происходило. Если ему и удавалось воспроизвести что-то на бумаге, то почерк оказывался настолько искажен, что даже сам испытуемый зачастую не мог расшифровать написанное, приходя от этого в отчаяние (ибо он по какой-то непостижимой причине был убежден в исключительной важности излагаемого). Тяжело переносился этим видом подопытных и тот факт, что процесс письма постоянно замедлялся, в то время как поток мыслей, требующий своего исхода на бумагу, судя по всему, все ускорялся. Если вовремя не вмешаться, такая ситуация вполне была способна привести к нервному срыву или психологическому истощению. Интересно, что на фоне откровенной деградации функции письма все остальные действия, производимые кистью руки, оставались в таких случаях сохранными. Испытуемый мог без проблем продолжать пользоваться столовым прибором, расчесываться, бриться, застегивать и расстегивать пуговицы, но при попытке что-либо написать он снова и снова сталкивался с непреодолимыми физиологическими затруднениями.

Чтобы вернуть пострадавшим участникам эксперимента способность к письму, был разработан ряд упражнений. Например, они получали задание написать текст под диктовку или переписать отрывок из книги или газетной статьи. Это фокусировало их внимание на происходящем вокруг, подпитывало интерес к внешнему миру и со временем избавляло от чрезмерной сосредоточенности на внутренних процессах, ведущей к мышечной блокаде. Полезным оказывалось также письмо под метроном с постепенным убыстрением ритма. Особенно благоприятный прогноз все эти меры обещали в комбинации с приемом транквилизаторов и релаксантов. Однако, несмотря на это, тестируемым, попавшим в эту категорию, так и не удавалось впоследствии произвести на свет самостоятельный текст сколько-нибудь осмысленного содержания. Способность к письму они возвращали себе через копирование и, однажды обретя привычную твердость в пишущей руке, больше не проявляли никакой склонности к самовыражению в письменной форме.