Текст книги "Камертоны Греля. Роман"

Автор книги: Екатерина Васильева-Островская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

Прозрение

«Вчера потянулся через стол за чернильницей и ненароком смахнул вниз кипу бумаг, уже впитавших в себя историю моей жизни. Листки перепутались, и мне никак не удавалось сложить их в правильном порядке. Я перебирал различные варианты, но все казалось, что последовательность неверная и что можно бы еще раз все перетасовать.

Неужели память меня подводит? Или это просто несбывшееся пытается в последний момент настоять на своем и вклиниться между строчек? Но старое сердце беспечно, как и юное, поэтому и утешение пришло быстро. Разве наше дело цеплять одно событие за другое, определяя очередность? Разве недостаточно, что все это было пережито? И разве не переживается оно до сих пор, наслаиваясь одно на другое? Может, потому и становится так тяжело жить с годами, что душа не справляется со своей ношей, какой бы радостной и светлой та в итоге ни была?

Но я взираю в лицо Вечности с легким сердцем, потому что у меня теперь есть то, о чем пока никто не знает, о чем даже я сам еще боюсь помыслить как о самом совершенном, самом главном своем творении. Завтра должны быть готовы последние четыре камертона, составленные по моим чертежам в строгом соответствии с выведенными мною математическим расчетами. Завтра я смогу присоединить их к остальным шестидесяти, и у меня в руках будет сокровище, способное обогатить весь мир. О нет, мое перо подводит меня! Не обогатить, а собрать этот мир, склеить его по кусочкам, заставив впервые звучать так, как это задумано Создателем. Ни одно приспособление, выдуманное человеком, не позволяло еще добиться такой безупречной настройки живого голоса. Только теперь благодаря моим камертонам наслаждение натуральным звуком, полностью очищенным от сора биения, должно стать доступным каждому!

Есть гении, случайно нащупавшие какую-то тайную лазейку в мироздании и затем ревниво охраняющие ее от посторонних, чтобы желающих самостоятельно выйти за пределы обыденного не стало слишком много. Мой дар другого рода! Божественные откровения не упали на меня небесной манной. Каждый камертон – плод мучительных раздумий и скрупулезных подсчетов. Тем горячее мое желание разделить это открытие с другими, сделать каждого творцом мировой гармонии, которую из века в век можно будет настраивать по моим камертонам…»

55 725 627 801 600 вздрогнул от телефонного звонка: Бреннер приглашал его к себе в кабинет. Он не сказал зачем, но догадаться было нетрудно: неделю назад 55 725 627 801 600 отправил ему первую часть своей диссертации, так что момент объяснения приближался. По дороге он успел подумать о том, что будет, если его по итогам научной работы выгонят из института, и за этими мыслями перепутал какие-то двери, оказавшись в отдаленном коридоре, откуда не сразу нашел выход. Это еще раз напомнило ему, что он так и остался здесь чужим – в городе, в институте, в отделе, так что расставание не будет слишком болезненным.

По лицу Бреннера никогда нельзя было понять его настроение. Слепые глаза, как перегоревшие лампочки, обрекали всю доверенную им территорию на существование в потемках. Бреннер сидел за письменным столом перед включенным монитором, который был повернут чуть вбок, так что 55 725 627 801 600 мог разглядеть кусок своего текста. Все тексты директору зачитывала вслух компьютерная программа, а пометки он делал на специальной клавиатуре, превращавшей его мысли в слова, которые затем, оборачиваясь звуками, заново были готовы войти в породившее их сознание.

– Садитесь, – сказал Бреннер, протирая зачем-то очки.

55 725 627 801 600 присел и начал, как всегда в этом кабинете, разглядывать картину, висевшую над директорским столом. Картина изображала полногрудую девушку в легком белом платье, напоминавшем ночную рубашку, которая упоенно играла на мандолине, закатив в правый верхний угол влажный масленый взгляд. Из-за ее спины выглядывала незаметная, видимо, для юной музыкантши, закутанная во все черное старуха. Старуха держала над пышным плечом девушки металлический треугольник, о который вот-вот собиралась ударить палочкой. Ее глаза при этом были устремлены прямо на зрителя, а рот расплывался в беззубой улыбке.

– Иногда, – начал Бреннер, – мне интересно: сильно ли изменился мир с тех пор, как я его не видел?

Впервые директор заговорил с ним о своей слепоте, и 55 725 627 801 600 даже вздрогнул от неожиданности.

– Когда после операции с меня сняли повязки, – продолжал Бреннер, снова водружая очки на некрупный нос, – первое, что сказал мне врач, было: «Поздравляю! Теперь вы совершенно здоровы!» Я старался раскрыть глаза как можно шире и не мог понять, почему это совершенно не помогает. Самое странное, что мне казалось, что я вижу. Но вижу только какую-то заслонку, которую нужно просто отодвинуть или же засмотреть до дыр, пока она сама не начнет трескаться и рваться. Врач потом мне все объяснил. Он сказал, что здоровый – это тот, кому нельзя помочь, для кого не существует уже более благоприятного прогноза и надо жить как есть. Пока мы еще надеемся, пытаемся что-то в себе выровнять, болезнь приковывает нас к койке. Выздороветь – значит прекратить лечение… Понимаете ли вы, что камертоны Греля – это диагноз? Это болезнь, которая выдает себя за лекарство и только еще больше все усугубляет. Когда я допускал вас в архив, то рассчитывал, что вы напишете историю этой болезни – ведь нам, ученым, не приходится быть слишком разборчивыми. Если неосвоенный материал сам просится к нам в руки, любопытство всегда перевешивает соображения практической пользы или исторической значимости. При всем моем уважении к организаторским способностям Греля и его хоровой деятельности вся эта затея с камертонами всегда казалась мне какой-то лихорадочной, нездоровой. Судя по всему, на нее он особенно рассчитывал, прикидывая шансы на свое бессмертие, но по иронии судьбы именно о ней-то и предпочитают стыдливо умалчивать музыкальные историки, которым хоть мало-мальски небезразлична его репутация. Лучше остаться в памяти потомков талантливым концертмейстером, чем бездарным изобретателем, не так ли? Но у вас, как я понял, тут другое мнение. Ваша диссертация идет дальше описания курьеза. Вообще, если отбросить цифры и математические вычисления, по степени пиетета к главному герою все это больше напоминает роман. Русский роман, заметьте! А мы ведь здесь, во-первых, в Германии, а во-вторых, в научном институте, а не в литературном кружке.

– Я просто хотел понять, что им двигало и нет ли во всем этом рационального зерна, – возразил 55 725 627 801 600, сообразив, что терять теперь нечего.

– Рациональное зерно? У Греля? – Бреннер затрясся, изображая смех. – Да он же был мечтатель, фантазер! И ваша задача – посмотреть на его фантазии с критической дистанции, а не уплывать вместе с ним в путешествие по волнам мировой гармонии. Здесь, конечно, присутствует определенный элемент ностальгии, тоски по «золотому веку». Каждому кажется, что он его не застал, и хочется оглянуться в прошлое. Но и там мы находим только повернутые назад головы, высматривающие что-то у своих предшественников. Важно вовремя остановиться и поставить точку. Вы меня понимаете?

– Да, – невидимо для Бреннера кивнул 55 725 627 801 600. – Я еще не успел вписать это в работу, но теперь я точно могу сказать, что Грель ошибался. То есть не просто сказать, а доказать с фактами в руках.

– Действительно, интересно. В тех главах, которые вы мне дали, на это пока ничто не указывает…

– Дело в том, что той точности, которую он требовал от своих камертонов, просто невозможно было добиться при тогдашнем уровне техники. Компьютерный анализ показал, что почти у всех камертонов, изготовленных по его чертежам в мастерской, имеются погрешности в звучании, если сверять их с его же собственными теоретическими вычислениями. Камертоны Греля не равны сами себе, понимаете?

– Понимаю, но что это меняет? – нетерпеливо воскликнул директор.

– Всё! Ведь это значит, что эксперимент по извлечению чистого звука еще не закончен, то есть даже еще и не начат как следует, потому что у Греля элементарно не хватило на это технических возможностей и он даже не увидел, в чем именно вышла заминка. Но это только одна сторона проблемы – практическая. Есть еще и другая – более глубинная, и тут, я думаю, Грель впал бы в отчаяние, обрати он на нее внимание. Трагедия в том, что воплощение его концепции чистого, природного звука возможно только ценой отказа от естественности, то есть на пути прогресса, который он всячески отвергал. Выходит, чтобы вернуться назад, надо пытаться заглянуть в будущее – желательно чуть дальше, чем другие.

Бреннер некоторое время молчал, будто разглаживая в голове какие-то соображения. Потом вдруг заговорил, опершись рукой о подбородок:

– Если б только можно было хоть на один день заполучить назад зрение, я бы уж, конечно, не полетел к нашим знаменитым достопримечательностям. На них есть кому поглазеть и без меня. А я бы просто взял эту пылинку, которая лежит вот тут на столе (ведь лежит же, да?), и рассматривал ее с утра до вечера – изучал бы во всех подробностях, как она устроена. Так за девушкой подглядывают в первый раз, не упуская ни одной подробности. В каждую секунду она выглядит по-разному: в утреннем свете, который, как кашица по тарелке, растекается по комнате; в полуденных лучах, иголочками подкалывающих веки; в вечерних сумерках, которые как склизкий след гусеницы… Вы знаете, что такое слепота? Это страсть к деталям, которые, кроме вас, никогда никто не припомнит! Вы еще здесь? – спросил он вдруг, будто извиняясь за свой монолог. – Ну идите, идите! Вам ведь много предстоит сделать, не так ли?

– Безусловно!

55 725 627 801 600 поднялся, ожидая еще каких-то указаний, но Бреннер, как всегда, когда желал закончить разговор, погрузился в пугающую неподвижность, словно хамелеон, подражающий ветке, на которой сидит.

Выходя из кабинета, 55 725 627 801 600 погромче прикрыл за собой дверь, чтобы дать понять директору, что действительно оставляет его в одиночестве.

– Ну что, хвалили? – спросил попавшийся ему в коридоре коллега, заметив на его лице блуждающую улыбку.

Но 55 725 627 801 600 прошел мимо, будто не расслышав. Возле своего кабинета он остановился, достал из кармана записную книжку и вытряхнул оттуда уже почти забытый листок с номером телефона, который когда-то всучил ему безумный старик, добившийся от него аудиенции перед институтом. Номер показался ему вдруг неправдоподобно длинным и как будто хорошо знакомым. На секунду 55 725 627 801 600 задумался:

«Неужели и он тоже? Знает, чувствует, может… Нет, одна комбинация цифр не дается дважды, – тут же успокоил он себя. – Я, только я!»

55 725 627 801 600 скомкал бумажку и, уже не глядя, кинул ее в урну.

Разлука

Вернувшись из Петербурга, 70 607 384 120 250 вдруг снова почувствовала желание увидеться с 66 870 753 361 920. До отъезда он звонил ей почти каждый день, но она всякий раз находила какую-нибудь отговорку. Или предлагала ему самому угадать ответ:

– Как ты думаешь, я еще когда-нибудь пойду с тобой в постель?

– Думаю, что нет, – отвечал 66 870 753 361 920 после паузы, доказывающей, что он действительно серьезно подумал.

Но потом звонки повторялись, и переговоры возобновлялись.

– Я ведь интересую тебя и помимо секса? – размышлял он.

– Да, вот именно: исключительно помимо секса.

И снова разговор обрывался.

Ее, однако, пугала невозможность достичь равнодушия. Она теперь точно знала, что желание, которое он внушал ей, не удовлетворить физической близостью. Но желание оставалось. И она, как в детстве, теребила свою ранку, срывая с нее целебный подорожник.

Зачем ей нужна была эта встреча? Узнать, что у их отношений есть загробная жизнь? Что тени тоже могут улыбаться, прогуливаться под ручку, вести разговоры? И опять, как всегда, когда они издали увидели друг друга, не он, а она прибавила шаг, за что тут же на себя разозлилась.

Он поцеловал ее сдержанно и, оглядев с ног до головы, грустно сказал:

– Если ты хотела поразить меня этим платьем, то тебе это удалось.

70 607 384 120 250 почувствовала отчаянный стыд за свои голые плечи, неуместные сейчас, как на похоронах, и сделала над собой усилие, чтобы не разрыдаться. И снова, вместо недоступной женщины, она предстала перед ним маленькой девочкой, которой выговаривают за неумелое кокетство.

Они пошли вдоль набережной. И от сознания, что каждый шаг рядом с ним укорачивает их время вдвоем, у нее кружилась голова, и становилось больно ступать, как вышедшей на берег русалке.

На узком тротуаре трудно было разминуться со встречными гуляющими. Чья-то растянувшая поводок собака вдруг бросилась ей прямо в ноги. 70 607 384 120 250 в испуге подалась назад.

– Ну что ты? – 66 870 753 361 920 удержал ее рукой. – Я же с тобой!

Но он ошибался: его давно уже не было с ней. И никогда больше не будет! Останется только пустое место, к которому она по привычке будет иногда протягивать руку, ужасаясь, что в пальцах задерживается только воздух.

Они свернули в переулок. Здесь, недалеко от Немецкого театра, Берлин, как в потаенном семейном альбоме, хранил еще воспоминания о своей юности. На многие фасады, правда, был наведен такой лоск, что они могли себе позволить вовсе не думать о времени, с которым за них ловко расквитались маляры и штукатуры.

На Райнхардштрассе гуляющие заметили небольшой книжный магазинчик, предлагавший уцененные экземпляры прямо с крыльца. Книги магически притягивали их обоих, но в том, как неожиданно эти плохо рассортированные в пластиковых ящиках стопки возникли у них на пути, чувствовался какой-то подвох. Как бы нехотя, в любую минуту готовые противостоять соблазну, они начали листать первое, что попалось под руку. Затем, осмелев и не скрывая уже нетерпения, потянулись к особенно выразительным обложкам, заглядывая под которые невозможно не выдать себя.

В руках у 70 607 384 120 250 оказался альбом старинных порнографических открыток. Оценив ее находку, 66 870 753 361 920 отложил заинтересовавший его было справочник русских икон и, наклонившись, заглянул ей через плечо.

Порнография, как известно, жанр, мало меняющийся со временем. Изобрести не виданные еще сексуальные практики труднее, чем придумать новые эстетические приемы. Зато закон об особой, исчезнувшей уже одухотворенности и значительности лиц на старинных фотографиях действителен и для порнографических картинок. Даже удивительно, как это раньше люди могли предаваться разврату с такими глубокими, всезнающими и одновременно невинными глазами? Или у них просто лучше работало разделение между верхом и низом – как в цирке, когда иллюзионист, распилив свою ассистентку, увозит в один конец арены ящик с улыбающейся головой, а безвольно повисшие ноги тем временем катятся в другой?

На одной из открыток мужчина, похожий на Маяковского, старательно предавался кунилингусу. Его партнерша с белыми лилиями, вплетенными в темные кудри, будто ничего не замечая, читала, держа на весу миниатюрный томик. На следующей странице три светящиеся счастьем девушки полулежали рядком на диване, раскрывая зрителю свои гениталии, подписанные от руки прямо на негативе: «Hope – Faith – Charity».

– Какую выбрать? – вздохнул 66 870 753 361 920.

– Пойдем лучше где-нибудь посидим, – предложила 70 607 384 120 250, поспешно захлопывая книгу.

Они заглянули в несколько кафе, но 70 607 384 120 250 забраковала все до одного, только чтобы в последний момент выбрать самый непритязательный, даже вульгарный вариант – таиландский ресторан на пересечении двух больших улиц, зато с собственной террасой, в центре которой уютно журчал бутафорский фонтан. Им принесли вина. 70 607 384 120 250 сомкнула пальцы вокруг ножки бокала, не отрывая его от стола. 66 870 753 361 920 хотел было накрыть их сверху ладонью, но спохватился и тоже взялся за свой бокал.

– Как ты жила все это время? – спросил он, делая глоток.

– Очень интересно! – ответила она уклончиво. – А ты?

– И я тоже!

– Писал роман?

– Не только. Ко мне приезжала одна хорошая знакомая из Москвы… Я с ней не спал, – добавил он поспешно.

– Мне это все равно, – 70 607 384 120 250 тоже поднесла свой бокал к губам, будто вспомнила, что он тут не только для декорации.

– Ах да, я ведь еще болел на прошлой неделе, – сообщил он подчеркнуто небрежно.

– Простудился? В такую погоду?

– Нет, это была не простуда.

– Что же тогда?

– Да какая разница? Тебе все равно неинтересно!

– Но сейчас-то уже прошло?

– Не прошло. Но скоро пройдет. Все проходит… Да, кстати, ты ведь тоже собиралась что-то писать – о нас с тобой? Или уже передумала?

– Не передумала. Ведь ты все равно об этом напишешь? Значит, у меня обязательно должна быть своя версия! Ладно, я пошутила, – засмеялась она. – Это, конечно, будет не про нас. Совсем другая история. Просто герой случайным образом тоже окажется писателем ‹лень сейчас придумывать другую профессию›.

– Каким писателем? Хорошим или плохим?

– Не знаю, не решила еще. Это так важно?

– Конечно! Как иначе ты создашь образ? Можно, к примеру, сделать его гением… Но это я не рекомендую!

– Почему?

– Слишком сложно. Чтобы описать гения, тебе самой нужно гениальное перо. Иначе получится карикатура. Лучше сделай его неудачником, у которого ничего не выходит и который мстит за это всему миру. Мне кажется, у тебя это хорошо получится!

– Ладно, я подумаю.

– А сейчас?

– Что?

– О чем ты сейчас думаешь?

Она пожала голыми плечами, уже начинающими зябнуть под раздувающимися щеками вечернего Зефира.

– А я знаю о чем, – сказал он со вздохом, поправляя зачем-то стоявшую между ними сахарницу. – Жалеешь, что у нас с тобой что-то было, да?

Нет, она не жалела ни о чем. Как не жалел о содеянном тот призывник откуда-то из провинции, о котором недавно сообщали в прессе. Он ввел себе в мягкие ткани несколько иголок, чтобы рука как следует нагноилась и его забраковали на медкомиссии. Все прошло как по маслу: врач, испуганный необъяснимыми симптомами, дал ему отсрочку. Но случилось непредвиденное: призывник не смог самостоятельно извлечь эти иголки и так и жил с ними полгода, пока воспаление не дошло до критической точки и не началась гангрена.

Так и ей еще некоторое время придется пожить с иголками под кожей – ничего не поделаешь. Но гангрена не начнется, потому что все ее иголки нанизаны на ниточку. Нужно просто достаточно долго за нее тянуть, и они обязательно выйдут наружу. Еще чуть-чуть, только несколько страниц и осталось.

Дом

На семейном совете обстоятельно обсуждался вопрос, стоит ли брать меня в Одессу. «Ну что там делать двухлетнему ребенку? – недоумевал дядя. – Она и не вспомнит потом ничего!» И действительно, все утонуло в Черном море: и поездки на пляж Аркадия, и прогулки по бульвару, и влюбленность в троюродного брата, еще долго умилявшая всех родственников. Осталась только закопанная ножками в песок деревянная скамейка, куда меня посадили спиной к прибою, пообещав театр. Театр был совсем близко, в облепленном фольгой домике, за синими шторками, которые с первого ряда так хотелось раздвинуть пальцем. И вдруг они сами разъехались, и я сразу испугалась, что это ненадолго и совсем скоро конец. Предчувствие конца, мешавшее наслаждаться спектаклем, и стало первым в моей жизни самостоятельным воспоминанием.

Может быть, для того и привезли меня в Одессу, чтобы растормошить мое сознание, которое еще долго дремало бы, как в берлоге, в нашем северном климате?

С тех пор летние месяцы проходили однообразно, на даче, где запоминаться было вроде бы нечему. Но я уже не могла остановиться. Смятый тапочек, в который закатилась конфета, обтянутый от дождя полиэтиленом стог сена возле спуска к водоему, петушок или курочка, возникающие на спор на конце травинки, – все это зачем-то хранится в памяти, как варенье на полках. Но для кого?

Соседка тетя Дуся грозилась прийти и все побить в нашем доме. На нее иногда находило без всякой причины. Ребята разбегались, когда она шагала по улице с косой в руках. Лица ее не помню, только белый с просинью зад, который она пару раз выставляла напоказ вместо справки из какого-то диспансера, где якобы состояла на учете. Мне не верилось, что именно у тети Дуси, самой здоровой и энергичной бабы в поселке, имелся серьезный диагноз с медицинским подтверждением. Зато самый больной в округе человек, Ларискин дедушка, уверял, что на самом деле ничем не болен.

– Зачем тебе тогда палочка? – недоверчиво интересовались дети.

– А это чтоб кувшинки из пруда удобнее было вытаскивать, – отвечал дедушка Миша.

И действительно, он ковылял с нами к пруду, ложился на живот у самого края и тянулся палкой к недоступно белеющей посередине кувшинке ‹те, что росли поближе, давно уже были оборваны›. Извлеченная из воды кувшинка, правда, тут же переставала быть привлекательной, и никому не хотелось нести ее до дома. Так что дедушка обвязывал гибкий стебель вокруг своей палки и шутил, что палка зацвела.

Однажды после обеда дедушка Миша вышел один за калитку и упал. Его нашли только через некоторое время с палкой, зажатой в вытянутой руке, будто он специально лег, чтобы дотянуться до чего-то невидимого.

Приехала «скорая помощь», и он исчез. Ларискина бабушка вздыхала, что он теперь далеко, в соседнем поселке, куда плохо ходили автобусы, поэтому визит все время откладывался. Наконец они сговорились с бабушкой Маней, собрали кое-каких фруктов, одели нас с Лариской понаряднее и отправились туда пешком.

– Уж спасибо, Маняша, что ты меня в беде не бросаешь, – причитала баба Шура. – А то мне одной идти страшновато. Сколько же я за Мишу моего страха-то натерпелась! Уже год как в постель с ним боязно ложиться: вдруг проснусь рядом с покойником? А теперь вот тоже – гадай, что с ним там делают?

– Да не волнуйся ты, Шурёна! – утешала бабушка. – Это место хорошее. Там людей не мучают, а заботятся о них. Заодно и посмотрим, как там и что. Ведь и нам с тобой когда-нибудь…

Баба Шура кивала. Дорога тянулась крайне медленно. И мы с Лариской начали было ныть, но как только пошли через еще не виданные нами места, забыли про нытье, жадно осваивая как-то по-нездешнему раскроенный пейзаж, где за каждым пригорком следовал неожиданно легкий спуск, а потом новый подъем.

– Сейчас, вон там, только бы взобраться, – обещала, вытирая пот со лба, баба Шура, но дорога разматывалась все дальше и дальше, не зная конца, как покатившийся по полу клубок.

Наконец за одним из холмов показался дом, который невозможно было спутать с дачей или деревенской избой. Постройка была деревянной, но при этом как будто предназначенной для великанов, – даже окна, казалось, рубили с расчетом на то, чтобы из них могло глядеть сразу пять человек обычного масштаба. Крыша, заостряясь, тянулась куда-то вверх, от чего дом становился похож на сказочный замок, осажденный кольцом непроницаемого дощатого забора.

Нас пропустили в калитку и, переспросив несколько раз фамилию Ларискиного дедушки, велели обойти дом с другой стороны. Там, на пологом склоне, усыпанном желтками одуванчиков, стояли скамейки. На одной из них мы сразу увидели дедушку Мишу. Он сидел без палочки, в пижамных штанах и летней бежевой шляпе, которую обычно носил только к костюмам. Между штанами и шляпой никакой одежды больше не было, и нас поразило, что груди у него оказались совсем женские, чуть провисающие под своей тяжестью, как у мадонн на художественных открытках.

– Деда, у тебя там есть молоко? – запрыгала вокруг него Лариска.

– Конечно, есть! Одной грудью я даю его хорошим детям, а другой – выкачиваю обратно у плохих, – он засмеялся и, обхватив обе груди ладонями, приподнял их наверх, будто сам собирался к ним присосаться.

Мы с Лариской пошли собирать одуванчики, а наши бабушки остались на скамейке, почему-то отодвинувшись на другой край, подальше от дедушки Миши.

– Не хочу опять привыкать, – вздохнула баба Шура, когда свидание было закончено и мы уже возвращались назад к калитке. – Чувствую ведь, что не вернется!

А дедушка Миша, улыбаясь наполовину железными зубами, все махал нам со своей скамейки голой молочно-белой рукой, на которой нелепо чернел ремешок часов.

– Мне кажется, ему здесь хорошо, – примирительно сказала бабушка Маня.

А когда мы отошли подальше, я еще раз обернулась и поняла, что видела уже где-то этот дом вместе с торчащей из-под него пуповиной тропинки. Или когда-нибудь еще обязательно увижу.

Дома бабушка, утомленная дорогой, сразу прилегла на кровать, а меня посадила на крыльце перебирать гречку к обеду.

– Она же вся одинаковая! – возмутилась я.

– Смотри внимательнее: в пакете всегда попадаются черные зерна. Их надо отделить от белых, а то будет горчить.

Чем дальше продвигалась работа, тем больше забракованных зерен оказывалось в миске для отходов. В конце концов даже между тщательно отобранными белыми крупинками мне начали мерещиться черные вкрапления, и сортировка пошла по новой, пока горстка спасенной гречки не стала совсем ничтожной.

Зато вот они, последних два зернышка. А больше уже и не наберу.

Родители приехали из города с подарком – чудной комбинацией из маечки и трусиков, осыпанных клубничным узором. В этой комбинации так хотелось быть загадочной! Обычные дачные игры сразу были отвергнуты, и я сначала задумчиво бродила между деревьев, а затем стояла в живописной позе, подняв глаза к небу и облокотившись о сосну. Подружки несколько раз звали меня, но я не хотела идти, а когда захотела, то поняла, что маечка намертво приклеилась к стволу смолой. Подружки торопили:

– Ну что же ты?

– Идите без меня, – сказала я, раскрывая пошире глаза, чтобы не пролить слезы.

– Идите, я просто очень люблю одиночество!

И еще: все лето непременно хотелось поймать бабочку без сачка, прямо за крылья. Для этого я могла часами сидеть в засаде, маскируясь некошеной травой. Некоторые бабочки, правда, с самого начала не оставляли мне никакой надежды, с такой скоростью перепархивая с цветка на цветок, что даже их величина и окрас оставались загадкой. Другие, напротив, дразнили своей медлительностью, будто в полусне волоча за собой усталые крылья, чтобы в решающий момент вдруг оттолкнуться от насиженного венчика, как от трамплина, и взвиться на недосягаемую глазом высоту.

Но нет, милые бабочки, вы не выведите меня из терпения! Я не оставлю свой пост. Уже никогда.