Текст книги "Адаптация"

Автор книги: Екатерина Лесина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

       – И ты! Ты тоже хочешь быть с нами?

       На сей раз по ступенькам взбирается парень, ему подают руку, втягивают, толкают к краю сцены. Зенки камер берут его на прицел.

       Камерам он нравится. Они вылизывают эти розовые щенячьи щеки, прорисовывают трогательный пушок над верхней губой, и темную родинку на крыле носа. И редкие темные брови. И старый шрам на лбу... и чертову кучу деталей мелких, неважных, но именно за них толпа и любит парня.

       – Как тебя зовут?

       – Глеб! – он говорит достаточно громко, чтобы быть услышанным.

       – Зачем ты пришел сюда, Глеб?

       – Потому что... потому что я хочу правды! Они убили мою сестру! Долбанные дроиды убили мою сестру!

       Крупный план. Тишина, опасная вспышкой безумия. А паренек лезет в карман, вытаскивает мятую бумажку и тычет в камеру.

       – Вот ее фотография!

       Просто кусок бумаги с трещинами на сгибах. Просто картинка. Просто женщина. В мире гибнет великое множество женщин. И это нормально.

       Никто не берется ненавидеть самолеты после авиакатастрофы. Никто не становится идейным врагом автомобилей. Никто не объявляет вне закона само человечество только из-за убийств, совершенных отдельными людьми.

       Только говорить бесполезно. Хорошо, если получится выбраться из этой заварушки живым. И Тод вместе с пятью тысячами человеков разглядывает лицо незнакомой женщины на экране.

       И разрывая затянувшуюся паузу, человек на помосте обнимает девушку и Глеба.

       – Ты потерял. И ты обрел. Теперь она – твоя сестра. И моя тоже. А ты мой брат... Нас немного. Было еще меньше! Но черная сотня стала черной тысячей! А скоро тысяча превратиться в миллион. Так пусть знают! Пусть слышат наши голоса! Меня упрекают: борьба и снова борьба! Но в ней я вижу судьбу всего сущего. Уклониться от борьбы, если только он не хочет быть побежденным, не может никто.

       Теперь его слушали. И тысячи диктофонов писали речь, чтобы распространить по сети вирус слов, казалось бы давно забытых.

       – Сегодня мы бьемся не за нефтяные промыслы, каучук или полезные ископаемые. Сегодня мы бьемся за само существование нашего вида! За жизненное пространство, которое сжимается день ото дня. И отказ от применения с этой целью насилия означает величайшую трусость, расплатой за которую станет деградация вида.

       Ему поднесли воду, но человек не вылил – выплеснул ее на руки, а мокрыми ладонями вытер мокрое же лицо. Теперь он говорил суше, четче, разрывая гусеницы предложений на отдельные слова.

       – И пока я жив, я буду думать о судьбе нашего вида. Я не остановлюсь ни перед чем. Я уничтожу каждого, кто против меня! Кто против вас! Я знаю, вы за мной. И знаю, что если мы победоносно выстоим в борьбе, наше время войдет в историю человечества. Для меня выбор прост. Умереть или уничтожить!

       Толпа молчала. Но в молчании ее не было отрицания. Они мысленно умирали и уничтожали. Чаще второе. Тод заставил себя разжать пальцы и смотреть на сцену.

       – Вспомните, что мы все есть братья! Мы все – сестры. Мы – люди! Мы скованы одной цепью! – он поворачивается спиной к толпе и, став на колени, воздевает руки к знамени. – Цепью общей эволюции! Мы связаны одной целью! Сделать мир таким, каков он был! Почему?

       – Мы – люди!

       – Да! Мы люди. Мы право имеем!

       Грохочет Вагнер. Валькирии, оседлавши звук, несутся над стадионом. Хохочут.

       Позже, в номере гостиницы, та же девчонка, но уже лишившаяся черноты одежд, дарит любовь своим братьям. Их у нее много, и девчонка устает. Ее глаза гаснут, а может просто качество сигнала со скрытых камер отвратительное. Тод смотрит. Пьет теплую минералку. Составляет отчет.

       Правит, убивая лишние эмоции, которых оказывается вдруг как-то слишком много. И снова правит. На последнем проходе девчонка отключилась. Ее прикрыли знаменем, и змеи ДНК легли поверх спины. Красная косынка по-прежнему болталась на шее.

       Красная косынка лежала на мониторе. Ботинки – на системном блоке. Куртка валялась на полу. Тод поставил на нее ноги и пальцами гладил мягкую кожу.

       Стрелки на часах подползали к утру. И сменщик должен был вот-вот явиться. Его уже ждала упаковка пива, которую по-хорошему надо было бы сунуть в холодильник, но вставать было лень.

       И Тод говорил себе про усталость, которой на самом деле не было, и про отчет, и про то, что сменщику пора бы перестать пить, но если сказать об этом, он обидится.

       Он человек. И те, за которыми Тод наблюдает, тоже люди, хотя сменщик и называет их "недолюдками". Сменщик – не ксенофоб и не ксенофил. Ему просто насрать. Вот пиво он любит искренне.

       Отправить отчет Тод не успел: на точке объявился полковник.

       Тод слышал, как поднимается лифт, как раздвигаются, дребезжа, старые дверцы. Как ключ царапает замок, пытаясь втиснуться в узкое отверстие, и как поворачивается.

       – Свои, – говорит полковник еще из-за двери, хотя его уже выдал запах: полковник любит сигары сорта "Капитан Блэк" и одеколон "Шипр". Правда, и то, и другое производят по индивидуальному заказу, но тем характернее след.

       Тод ждет в комнате. И полковник, войдя, благосклонно кивает. Полковнику Говорленко нравится, когда подчиненные ведут себя правильно. Упаковку с пивом он демонстративно не замечает. Поворачивается спиной, тычет пальцем в монитор и спрашивает:

       – Умаялись?

       На пленке остается жирный отпечаток полковничьего пальца.

       – Наговорились, наголосились... а ты садись, наслышан о подвигах твоих.

       Тод садится. Локти прижаты к туловищу. Руки на коленях. Полковник не любит не видеть рук подчиненных. Сам он усаживается в старое кресло, расстегивает пиджак и ослабляет узел галстука.

       – Ну и на кой ляд тебя туда понесло-то? А если б узнал кто? Если б догадался, что ты того... не человек, – уши полковника розовеют. В тайне он сочувствует "черносотенцам", но вслух никогда не признается.

       – Визуально идентифицировать... определить... узнать, – спешно поправляется Тод: полковник терпеть не может сложных слов. – Модификация предполагает максимальный уровень сходства. Я выглядел как они. И вел себя как они.

       – Ну да, ну да...

       – Движение набирает силу. Это опасно.

       – А не тебе решать, чего опасно! Не тебе! Ишь, волю взяли! Решают... даже тут умники. Куда ни сунься – всюду умники, – полковник замолкает и прикусывает ноготь мизинца. – Отчет составил?

       – Так точно.

       – Отправил?

       – Еще нет.

       – Ничего, отправишь. И хорошо, и ладненько. Славный ты парень, даром, что из этих... был бы человеком, я б тебя отстоял. А так – права не имею... собственность компании, чтоб тебя...

       Девочка на экране ворочается, закручиваясь в знамя, как в кокон.

       – Закрывают дело! Закрывают! – орет полковник, шлепая кулаком по пластиковому столику. – За отсутствием угрозы! А что через пару лет на этих черносотенцев управу хрен найдешь, так им плевать... а ты не смотри, не смотри так. Чего я могу? Чего мог, того и делал.

       – И что теперь?

       – Ничего, – полковник берет из упаковки банку пива и, повертев в руке, кидает. – На вот, выпей за новое назначение.

       – Куда?

       Он имеет право не ответить, но полковника мучает вина. Он – неплохой человек, не самый худший из тех, что встречались Тоду. И поэтому отвечает:

       – "Формика". А там уже на месте... объяснятся. А я от себя постараюсь. Характеристику напишу хорошую.

       Полковник отстал от времени. Характеристики не играют никакой роли, но Тод говорит:

       – Благодарю.

       Полковника хватило даже на то, чтобы руку пожать. Наверное, знал он все-таки больше, чем сказал, если чувство вины было настолько глубоким.

       – А потом что было? – спрашивает Айне тоном полковника. Или наоборот, память извратившись разукрасила давнюю мизансцену красками из новой жизни.

       – Серия инцидентов. Взрывы. Стрелки. Рост количества черносотенцев, как активных, так и сочувствующих. Волны народного гнева. И попытка вернуть мир анклаву путем ликвидации раздражающего элемента.

       – Постановление об ограничении функционирования? Десятый съезд? Юридически принятое определение избыточной единицы и указ о прекращении жизнедеятельности таковых? Да?

       Наверное. Те события кажутся привнесенными в память из хранилища информации бункера. Статьи. Интервью. Факты. Отчеты. Документалистика скрытого боя. Эхо эмоций, но тоже не факт, что собственных. Скорее всего чужих.

       И Тод отвечает:

       – Наверное. Не помню. Дыра в голове.

       Скорее раневой канал с венчиком порохового ожога на входном отверстии. Под ним проломанная кость и разрушенная пулей мякоть воспоминаний. Отдельные сохранившиеся элементы роли не играют.

       Ранение не смертельно. Это главное.

       – По-моему сейчас ты пытаешься врать себе же. Это неразумно, – Айне, сунув мизинец в рот, сосет палец. – И все-таки, как ее звали? Ту женщину с пленки?

       И она же не отступит, дрянь такая.

       – Ева.

       – Е-ва, – с непередаваемым выражением повторяет Айне. – Ева.

Глава 4. Вопросы целеполагания.

       Ева волокла его с упорством собаки-спасателя. Она уговаривала сделать шаг и еще шажок, и Глеб, размякнув от ласкового тона, делал. Не сказать, чтобы боль была совсем уж невыносимой. Случалось попадать и хуже. Ребра вот ныли. И бочина тоже. Но в остальном – норма почти.

       На них с Евой не обращали внимания.

       Правильно, в поселке хватает тех, кому помощь нужнее, чем Глебу. А он сам напоролся. Дурак несчастный, попер против машины с кулаками.

       С этой мыслью он и отключился.

       – Нельзя считать андроидов существами механическими. Их геном близок к человеческому, и в этом сходстве таится главная опасность, – напарник читал с монитора, время от времени останавливаясь, чтобы хлебнуть пивка.

       Глеб полировал саблю.

       – Возможность скрещивания, оставленная создателями, есть та самая бомба, которая рано или поздно уничтожит наш мир.

       Детали взрывного устройства валялись на столе, и напарник, положив в очередной раз локоть на плату, матюкнулся да сбросил ее на пол. Плат в ящике хватало. И проводов. И аккуратных брикетов С-4, источавших слабый запах миндаля.

       Всего хватало, кроме решимости.

       Мягкая ветошь скользила по клинку. Острая кромка разрезала ткань, а лезвие слегка прогибалось под нажимом. Покачивался венчик эфеса.

       Не сабля – цветок на стебле. Жаль, что по-настоящему позаниматься времени нету. Ничего, сабля подождет, она верная.

       – Борьба за существование человечества ведется тайно. Она началась в тот миг, когда первый андроид осознал себя и ту роль, которую уготовили ему создатели. И понял, что желает иного. Не служить, но властвовать. Они вступают в борьбу. И нам ничего не остается, кроме как вступить в противостояние, надеясь, что еще не поздно принять соответствующие меры. Два вида не могут занимать одну экологическую нишу. Останется лишь тот, который более конкурентноспособен. Слышь, Глеб? Тот, который кон-ку-рент-но-способен! – слова не дается напарнику, и он произносит его, расчленяя на слоги, как расчленил последнего "цацика". Глеба тогда едва не вывернуло.

       Глеб слабый.

       Он "театры" любит и прятаться за красивыми словами. И если Глебушка не переменится, то его спишут. Так сказал мастер ячейки, и Глебов напарник только руками развел: мол, чего я могу?

       Ничего. И Глебу было стыдно перед мастером и напарником, который ручался, что Глеб выправится, забудет про "театры" и займется настоящим делом.

       Все так и будет. Сабля – это не театр. Она настоящая.

       Напарник все читал. Статья оказалась длинной.

       – Борьба заставляет использовать все средства, которые могут ослабить боеспособность противника. Необходимо использовать любую возможность, чтобы непосредственно и косвенно нанести максимальный урон его боевой мощи!

       Напарник от избытка чувств стучит по столу, из банки выплескивается пиво.

       Все это как-то неправильно.

       – Все это как-то... неправильно, что ли, – говорит Глеб, бросая тряпку в ящик. Саблю он поднимает к свету и любуется переплетением серо-голубых дорожек.

       – Чего неправильно? – напарник поворачивается на стуле, колесики его скрипят, замотанная скотчем спинка все-таки падает на пол, но напарнику уже плевать. Отставив банку с остатками пива, он поднимается. – Чего неправильного? Или ты опять струсил, а Глебушка?

       – Нет.

       – Стру-у-сил... как до настоящего дела дошло, так сразу и все? Я за тебя ручался! Я клялся, что ты наш... а ты...

       – Да нет же! Просто... ну люди же могут погибнуть. Обыкновенные люди. Как ты вот. Или как я. Или вообще дети там, старики.

       – Ксенофильская пропаганда, – уверенно режет напарник. – Нет войны без жертв. А те жертвы, которые будут – оправданы.

       – Чем?

       Сабля ложится в руку.

       – А тем, что без этого – ничего не будет! Ни для них! Ни для нас! Тем, что мы должны бить, пока можем бить! На шаг впереди! На удар впереди!

       Он злился. Орал. Слюна летела, и Глеб начал жалеть, что затеял этот разговор. Прав напарник: надо сражаться. И что за беда, если век сабельных поединков ушел?

       Глеб сделал пробный замах. Взвился клинок, вычертил полукруг и, почти коснувшись пола, вновь взлетел, пытаясь рассечь несуществующего противника.

       – Мне надо знать, Глебушка, – напарник глядел с удивлением и презрением, – с нами ты или нет.

       – С вами.

       Только все равно, неправильно это.

       С саблей – честнее было бы.

       Болты и гайки, выброшенные из пивных банок взрывной волной, сработали за тысячу клинков. Один распорол шею. Еще парочка увязла в толстой коже куртки. И напарник, вытерев кровь с лица, крикнул в оглохшее ухо:

       – Шевелись!

       Зачем? Глеб вытер кровь и огляделся. Люди суетились. Рвала воздух туша состава, скрежетали о рельсы тормозные колодки. Оседала пыль.

       Работы было много. Раненых было много. И убитых тоже. А вот времени думать не хватало. Как-то очень быстро завизжали сирены, и люди в форме СБ анклава вытеснили посторонних с вокзала. Но уйти и тогда не вышло: Глеба и напарника зажали в плотное кольцо камер и микрофонов.

       Вопросы летели, как шрапнель. Но напарник успевал принимать и парировать. Глебу оставалось лишь кивать:

       – Да, мы уверены, что расследование выявит...

       -...только нечеловек мог поступить с такой извращенной и бессмысленной жестокостью...

       -...свой гражданский долг...

       -...наши жизни принадлежат человечеству!

       И напарник воздевает кулак. Камеры смотрят на него с обожанием. А вечерние новости подливают масла в пламя народного гнева. Обещанная утечка информации происходит более чем вовремя. И независимый канал выпускает в эфир фото смертника, а с ним и личный номер да дурную, но читабельную копию личного дела.

       Корпорация оправдывается.

       Корпорация не отвечает за использование имущества корпорации третьими лицами.

       Корпорация готова компенсировать ущерб и обязуется усилить контроль.

       Люди выходят на улицы, несут свечи, цветы и транспаранты.

       "Мир – людям!"

       – Видишь, – напарник чешет заклеенную пластырем щеку. – А ты сомневался.

       Сомнения остались. И привычный ритуал полировки сабли их не унимает. Но Глеб продолжает методично натирать клинок. Пальцы соскальзывают, и острая кромка разрезает кожу.

       Боль острая.

       – Мы ведь тоже рисковали. Ты и я. Дай руку. Ты славный парень, Глеб. Ты наш парень, пускай и понтярщик. Главное, ты все сам понял. Эти – дело другое. Они спали! А мы разбудили их. Заставили открыть глаза и оглядеться, понять, в каком мире они живут. И теперь они наши! С нами!

       Кровь на вкус сладкая. И Глеб, не вынимая порезанные пальцы изо рта, кивает. Саблю надо убрать. Нынешний мир требует иных методов воздействия. И напарник прав: главное – результат.

       – Очнитесь, пожалуйста, – вежливо попросил кто-то, и Глеб открыл глаза. Он лежал. Лежанка была узкой. Сквозь искусственную кожу ощущался металлический каркас. На втором, выступавшем из стены, повисла троица ламп.

       – Ева?

       – Кира, – поправили Глеба. – Меня зовут Кира. Я исполняю функции медсестры.

       – А Ева где?

       – Ушла.

       И почему это не удивляет? Но спасибо, что хотя бы до больнички дотянула. Глеб поднял руку, заслоняясь от яркого света, и попросил:

       – Кирочка, убавь градус солнца, а? Раздражает. И что со мной?

       – Множественные ушибы, не представляющие опасности для вашего физического существования.

       Сбоку щелкнуло, и свет погас. Глеб повернулся, пытаясь разглядеть сиделку. Но пока перед глазами плыло, и Кира виделась размытым желтовато-белым пятном.

       – Вероятно, легкая травма головы, – продолжало перечислять пятно. – Возможны трещины в ребрах. Наше диагностическое оборудование выведено из строя.

       И говорила она об этом радостно.

       – Я сделала перевязку. И капельницу с глюкозой поставила, – закончила отчет девушка.

       – Капельница – это хорошо. Особенно, если с глюкозой.

       Резкость зрения восстанавливалась, шум в голове утихал, и в конце концов Глебу удалось разглядеть Киру.

       Она стояла у изголовья кушетки, скрестив руки на груди. Грудь была приличной, размера этак четвертого. И желтый свитерок плотно облегал ее. Из-под зеленого халатика торчал кружевной край юбки. На ручке виднелся широкий браслет мужских часов.

       На ногах Киры были домашние тапочки с розовыми помпонами.

       – Я рада, что вы чувствуете себя лучше! – произнесла Кира, старательно улыбаясь.

       – А уж я-то как рад. Ты себе и представить не можешь.

       Глеб ощупал ребра. Болеть-то они болели, но как-то приглушенно, точно через слой ваты. Небось, было в капельничке что-то, кроме глюкозы.

       Кира ждала. Чего?

       Волосы у нее светлые, волнистые. Лицо круглое, с пухлыми щечками и вздернутым носиком. Верхняя губа наплывает на нижнюю, а на мягком подбородке уже наметилась складочка.

       Но пока девочка была хороша.

       Куколка, а не девочка.

       – Кира...

       Встрепенулась и вытянулась.

       – ...тебе, наверное, есть чем заняться...

       Убитые. Раненые. Просто растерянные и не понимающие, что происходит. Все люди и всё сделанное было сделано для них. Только они вряд ли бы согласились с утверждением.

       Но войны без потерь не бывает. И дверь, открытая Самантой Морган, лишь подтверждение тому. Она убила миллионы, а Глеб косвенно виновен в смерти девятнадцати человек. Так почему эти девятнадцать вдруг выползли из закоулков памяти в самый неподходящий момент?

       Смотрят на Глеба наивными глазами Киры.

       Глеб протянул руку – мышцы тугие, точно деревянные – и Кира доверчиво вложила ладошку в его ладонь. Пальцы у нее теплые, колечками унизанные. А часы чересчур велики, свисают. Может, отцовские? Или жениха? Мало ли кто у девочки потерялся. Не следует на нее злиться. Следует радоваться, что она есть, теплая и живая.

       – Тебе пора идти.

       Кира смотрела, не моргая.

       – Ты просто чудо, Кира. А еще ты – медсестра, – медленно произнес Глеб. Кира кивнула.

       – Там раненые. Ра-не-ны-е!

       Она опять кивнула.

       – Им помощь нужна. Твоя помощь.

       Кира и вправду кукла, если не понимает. Люди же там. Любые руки нужны. Глеб знает.

       – Солнышко мое. Иди к раненым. Понимаешь? – Глеб даже рукой помахал перед Кириными очами.

       – А ты?

       – А я тут посижу. Или полежу. Куда я денусь? И если увидишь Игоря, будь столь любезна, передай, что мне надо с ним встретиться. А лучше сразу с вашим... с главным вашим. С комендантом.

       – С Команданте? – Кира просветлела лицом и радостно сказала: – С Команданте нельзя встретиться.

       – Неужели. И почему?

       – Потому что нельзя.

       Дурдом какой-то.

       – А ты все равно передай, хорошо?

       Восстановление контроля над носителем требовало времени. Восстановление самого носителя требовало энергии. И гайто старался.

       Таяли внутренние запасы гликогена.

       Потреблялась глюкоза, поступающая в кровь извне. Все быстрей и быстрей вертелись колеса цитратных циклов. Окислительные процессы протекали стремительно, гайто лишь перенаправлял потоки энергии.

       Реагировало на изменения тело.

       Сосуды восстанавливали целостность, заращивая тканью временные пробоины. Надкостница латала переломы. Клетки мягких тканей всасывали плазму крови, уменьшая степень расслоения и величину опухоли. Распадался кровяной пигмент. Повысив порог раздражения, гайто избавил носителя от необходимости реагировать на боль.

       Однако, гайто осознавал: данные меры носят временный характер. Требовалась кардинальная перестройка всего организма. Начинать следовало со скелета.

       Измененные остеобласты стремительно проходили каскады превращений. Кальцинированные пластины облепляли гаверсовы каналы, восстанавливая систему вещества кости. Прорастала новыми сосудами надкостница, подключались к общей системе провода нервных клеток.

       Гайто определял оптимальный вектор изменения мускулатуры.

       Стучало сердце носителя.

       Несло обогащенную кислородом кровь.

       Жаль, что на весь цикл изменений глюкозы не хватит.

       Пластиковый пакет на держателе почти опустел. В противовес ему раздулся, грозя лопнуть, мочевой пузырь. И Глеб, выдернув иглу из вены, согнул руку, для верности пальцем запечатав прокол.

       Эмалированная утка стояла на подоконнике.

       Глеб взял ее, повертел и отставил в сторонку. Не настолько он инвалид, чтоб девчонкам работы добавлять. До туалета как-никак, но доползет. Тем паче, что чувствовал себя почти нормально. Только ноги передвигать тяжеловато было, как будто одеревенели они вдруг.

       – Раз-два, – в полголоса скомандовал себе Глеб. – Левой-правой.

       Ботинки по-стариковски шоркали по полу, давление в мочевом пузыре нарастало, и Глеб понял: не дойдет. До туалета точно, а до окна – возможно.

       Глеб раздвинул марлевые занавески и надавил на подоконник, проверяя крепость. Провернув ручку, он распахнул створки, забрался на подоконник и, перевалившись на ту сторону дома, повернулся лицом к стене. Неудобненько выйдет, если запалит кто. А с другой стороны – лучше так, чем в штаны.

       Излишки жидкости покидали тело, настроение улучшалось.

       Застегивая ремень, Глеб огляделся. Знакомое местечко. Внутренний двор больницы. Бетонная бляшка колодца. Крышка на запорах. Запоры запечатаны. Печати свинцовые, мягкие, и буквы с них почти стерлись. За колодцем – скамейка, только здесь она в зеленый выкрашена. И нет никого, кто сидит и курит.

       А в Омеге на скамейке вечно докторша пряталась, засядет бывало, ногу за ногу закинет, на колено книгу положит и сидит, читает.

       Глеб сел на скамейку. Провел по лаковой пленке краски – гладкая.

       А та, которая в Омеге осталась, надписями покорежена. И Глебова есть, о которой вспоминать сразу и стыдно, и смешно.

       "Юлька – дура".

       Зарядил дождь. По-осеннему занудный и холодный, он покрывал узорами капель и Глебову рубашку, и растреклятую лавочку, и крышку колодца. Полировало дождем стены здания, затирало серостью окна. Лишь марлевые занавески проступали белым маяком.

       Надо бы вернуться.

       Но Глеб сидел. Зачерпнув горсть мокрой земли, мял в руках, думал. Мысли опять были странные. А за ними и голод появился. Он-то и заставил вернуться.

       Заползать в окно было тяжелее. Собственное тело вдруг стало неповоротливым, как у морского слона на суше. Небось, из-за той дряни, что Глебу вкатили вместе с глюкозой.

       Ничего. И это пройдет.

       Жаль, колечка нету, чтобы написать. А лавочка далеко, не то выцарапал бы.

       Содрав шторы, Глеб кое-как вытерся. Затем осмотрелся. Палата как палата. Кровать на колесиках. Тумбочка, в которую упрятаны пустые коробки. Умывальник. Шкаф. В шкафу – два десятка тарелок и пара пакетов со знакомой символикой. И Глеб, надорвав пакет зубами, перевернул. Пил жадно.

       По вкусу, конечно, не молоко и не сок, но тоже вполне себе.

       А до сукина сына штрихованного Глеб еще доберется... и никаких тебе честных поединков. Пуля голову и с концами. Девчонку вот жалко, расстроится, небось.

       Перетерпит. Потом сама поймет, что только так с ними и можно.

       Из палаты Глеб выходил на цыпочках, и дверь придержал, чтобы не хлопнула. В коридоре он остановился и попытался сориентироваться. Больничка типовая.

       Направо пойдешь... налево пойдешь... куда-нибудь да выйдешь. Глеб повел шеей, растягивая деревянные мышцы. Хорошенько его ширанули-то.

       Шел он, опираясь рукой на стену. Двери, попадавшиеся на пути, Глеб открывал, заглядывал и закрывал. Клоны комнат. Занавески из белой марли. Каталки, аккуратно застеленные простынями. Утки на подоконниках. Шкафы. Тумбочки. И никого живого.

       А ведь раненых должно быть много!

       Так куда, черт побери, они подевались? И врач? И медсестры? Да и вообще люди? И Глеб, плюнув на осторожность, крикнул:

       – Эй! Есть тут кто?

       Кто, кто... Хрен в пальто. Тишина заставила продолжить путь. Коридор закончился широкой дверью, ручки с которой были сняты. Но от толчка створки раскрылись, пропуская Глеба во второе крыло.

       – Эй...

       Договорить он не успел. Из тени вынырнула огромных размеров бабища в зеленом халате. Смерив Глеба внимательным взглядом, она указала на дверь. И Глеб подчинился.

       Странные они здесь. Или в Альфу отбирали исключительно шизиков?

       До двери он дошел, открыл пинком и остановился на пороге. Градус безумия стремительно нарастал. Комната была похожа на предыдущие за одним исключением: на полу ее возвышалась гора трупов. Из-под грязной медвежьей туши вытекала лужа крови, в которой тонули мелкие тела ласок. Из разодранного рысиного брюха выкатывались клубки кишок, содержимое которых слоем слизи покрывало белые вороньи перья. Слабо трепыхался нетопырь с раздробленным крылом, полз по розовой женской ноге, торчавшей из кучи.

       На каталке возлежали конечности медведки, перекрученные проволокой, а под каталкой – девчонка. Девчонка была голой и, судя по дыре в боку, мертвой.

       Глеб попятился и остановился, натолкнувшись на великаншу.

       – Там люди. Слышите?

       Великанша взирала на Глеба с полнейшим равнодушием.

       – Там люди вместе с этими тварями! Нельзя же так! Неправильно так!

       Великанша отвернулась.

       – Она не ответит вам, – сказал Игорь, выходя из соседней комнаты. – Эти клоны ограничены в возможности разговаривать. Вы уж извините, что так получилось.

       На Игоре был такой же зеленый халат, как на женщине. На ткани проступали бурые пятна. И алым самоцветом поблескивала булавка на галстуке.

       – Как вы здесь оказались? – поинтересовался Игорь, подходя ближе. – Вас специально поместили в другое крыло, чтобы избавить от стресса. Вы беспокоитесь за людей? Это не люди. Клоны.

       – Андроиды?

       – Клоны. Чистые копии.

       Глеб позволил взять себя под руку. Бабища вернулась в тень, а в коридоре появилась еще парочка с носилками. На носилках возвышалась голова медведки.

       – Единственное вмешательство – это некоторое ограничение способности мыслить. Вы, наверное, заметили, что они не особо умны. Зато исполнительны. И скорость реакции хороша. Это важно.

       – Клоны? – переспросил Глеб. И Игорь, увлекая его за дверь, повторил ласковым тоном врача-психиатра:

       – Конечно, клоны. С людьми так обращаться нельзя. Людей нужно беречь.

       Значит, клоны. Разгадка проста, но ощущение мерзковатое. И вертятся в голове вопросы, только не оформятся никак. Игорь же продолжает уговаривать.

       – А вам следует отдохнуть.

       – Я хочу увидеть Команданте! Поселок в опасности. И этот прорыв – только начало. Я слышал, что его хотят уничтожить?

       – Кто хочет?

       – Андроиды. Кадавры. Вместе.

       – Неужели? Заходите, садитесь, а лучше ложитесь. И не следует так волноваться. Мы полностью контролируем ситуацию.

       В глазах Игоря мелькнуло нечто, похожее на ненависть.

       – Ваш периметр почти не охраняется! – Глеб попробовал вскочить, но ему не позволили.

       – Если вы не видите охраны, это еще не значит, что она отсутствует. Повторяю, мы контролируем ситуацию, – Игорь достал из кармана шприц и ловко всадил Глебу в бедро. – Знаете, у вас повышен тонус мышц. Вы принимаете все слишком близко к сердцу.

       Шприц торчал из ноги, но Глеб не чувствовал иглы.

       Злость вот чувствовал: сука Игорь, выключил. Взял и выключил. Точно сука. Только зря он. Ева-нуль требует уничтожить Центр.

       Еве нельзя верить.

       Она пришла на третий день после взрыва. Глеб сразу ее узнал. Да и мудрено было бы не узнать эти ярко-голубые волосы и длинную челку с тремя темными прядками. Правда, сегодня на ней не короткая юбочка, но шелковый комбинезон с широким поясом, а вместо цилиндра – белая шляпка с павлиньим пером. Перо длинное, выгибается дугой, щекочет плечо. И Глеб против воли на это плечо начинает пялиться.

       Даже не на само плечо – на родинку, выглядывающую из-под лямки.

       – Привет, – сказала она. – Я войду.

       Это не было вопросом, скорее приказом, и Глеб подчинился. Она вошла, огляделась, скривилась. Наверное, ей, привыкшей к роскоши, Глебова квартирка кажется мелкой и грязной.

       И убраться надо было.

       Он собирался. Вчера вот. И позавчера. И вообще он не свинья, просто дел много.

       – Меня Евой звать, – говорит она, протягивая узкую ладошку. Глеб пожимает. Ева хохочет, но смех ее совсем не обиден.

       – А ты Глеб. Я знаю. Вот, – она протягивает фотографию Натальи. Такой у Глеба нету. У него вообще снимков мало осталось. – Я подумала, что тебе это будет надо.

       – Спасибо.

       – Пожалуйста. Она мне не нравилась. Зануда. Вот честно, зануда! – Ева поднимает пустую банку и отправляет в открытое окно. – А ты другой. Я тебя вчера в новостях видела. И сразу вспомнила. Ты не обижаешься за то, что я на похоронах так?

       На Еву невозможно обижаться.

       – Прости, – просит она, глядя снизу вверх. Глеб прощает и то, что было, и то, что еще будет.

       – Ты просто прелесть! А братик мой – зануда. Наверное, это общая беда – занудные родственнички. Чаем угостишь? Правда, торт я на этот раз не принесла. Как-то подумалось, что не в тему.