Текст книги "Адаптация"

Автор книги: Екатерина Лесина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

       – Интересная точка зрения, – сказал Седой, когда Глеб закончил тираду. – Изложена весьма вдохновенно. Полагаю, вы сами верите в этом. Ну да идейная глупость ничем не хуже любой иной глупости.

       Седой снял с подлокотника ожерелье напарника и, подняв, тряхнул. Шестерни зазвенели.

       – Вот цена одной глупости. Сколько здесь? Десятка полтора? Итого, глупость вашего приятеля стоила "Формике" полтора десятка андроидов. Ваша – обойдется где-то в полмиллиона. К слову, а эти шестеренки как станете делить? Или сейчас на всех хватит? Вот, – Седой протянул телефон. – Вы еще успеете сделать звонок. Скажите Еве, что передумали.

       Глеб оглянулся на телевизор. Толпа бушевала. Диктор говорил:

       -...еще свежи воспоминания о взрывах на Витебском вокзале и в Минском метро, а списки жертв уже пополнены "дикими стрелка?ми". Активная пропаганда реакционеров "Черной сотни" при молчаливой поддержке правящих кругов привела к доминированию в обществе взглядов резко...

       Седой ждал. В одной руке трубка, во второй – аппарат. На шее, поверх бледно-голубого галстука, ожерелье из шестеренок. Надо будет сказать напарнику, что идея-то про шестереночки беспонтовая.

       А ведь и вправду все еще можно остановить, но... разве Глеб причастен к происходящему?

       Причастен. Он заключил сделку с Евой и Ева сдержала слово. Все правильно.

       – Я вас не понимаю, – сказал Глеб. – Я к этому никаким боком. Люди сами...

       – Конечно, сами, – согласился Седой, убирая телефон. – Главное, и дальше держитесь этой версии. Во всяком случае "Формика" поступит именно так.

       Ставя точку на теме, Глеб спросил:

       – Вы здесь только за этим? Ну, чтобы я позвонил?

       – Нет. Но подумал, что у вас может возникнуть желание сделать звонок, – Седой провел пальцем по шестеренкам, пересчитывая. – Хотя даже он ничего не изменит. Мир продержится недолго. Рано или поздно американская зараза доберется и до нас. Подавляющее большинство тех, кто орут, призывая уничтожить андроидов, сами будут уничтожены. Но у вас есть шанс спастись. Если согласитесь принять участие в проекте.

       – И что за проект?

       Глеб не собирался соглашаться. Он слышал про Америку, но Америка была далеко.

       – Сеть автономных поселений с высоким уровнем защиты. Теоретический резерв.

       – Чего?

       – Людей. Понимаете, молодой человек, любой Апокалипсис заканчивается одинаково: на смену старому миру приходит новый. Однако и его придется кем-то заселять. И лучше заранее подготовить... рассаду.

       Седой позволил себе улыбнуться, но Глебу не было смешно. Он вдруг понял, что все это серьезно и куда серьезнее, чем происходящее на площади и вообще в Анклаве.

       – И почему я?

       – Лотерея, – ответил Седой. – Просто повезло.

       Лежа в землянке в обнимку с винтовкой, Глеб думал о везении и о том, хватит ли его на возвращение в поселок. Знобило. Зудела под повязкой рука.

       Оживали воспоминания.

       Тогда Седой пропал на пару лет, и Глеб уже начал думать, что примерещился ему тот разговор. И только мир, медленно сходивший с ума, не позволял окончательно поверить в собственное Глеба безумие.

       А потом, когда паника вплотную подобралась к городу, Глебу пришло письмо. Белый конверт с логотипом "Формики" и типовой бланк-приказ явиться на пункт сбора. Глеб и явился.

       Пешком шел. Наверное, единственный, кто направлялся к центру, а не от центра. Витебск бился в агонии. Кипели яростью пробки и гудели машины машины. Витрины щерились недовыбитыми стеклянными зубами. Спешили люди, волокли мешки и чемоданы. А одна тетка в ситцевом платье и бигудях толкала садовую тачку, доверху груженую пакетами с крупой. За теткой поспешал тощий мужичонка с сумкой-тележкой в одной руке и газетой в другой. Мимо Глеба он прошел на полусогнутых и газетой же заслонившись. Из разбитого окна неслась музыка, а на проспекте Фрунзе горел пятиэтажный дом. Пламя деловито облизывала стены, сквозь разломы в крыше выкатывались клубы едкого дыма. Они сползали на асфальт и зависали над землей бурым душным покрывалом. А люди слишком спешили, чтобы обходить ядовитое облако. Они ныряли, зажимая носы и закрывая рты носовыми платками.

       Площадь Победы, зажатая меж двумя мертвыми артериями транспортных магистралей, встретила гулом и вонью задымленного, издыхающего города. А вот фонтаны работали. Струи воды выплетали узоры, мигала подсветка, и безумный старик в черном фраке играл на скрипке.

       Хорошо играл.

       Рядом стояла девушка в подвенечном платье. Слушала. И пилила вены. Смычок-скальпель. Скальпель-смычок. Синхронное скольжение и розовая вода в каменных чашах.

       Эхо донесло грохот взрыва, и Глеб побежал. Он боялся опоздать и навсегда остаться в этом безумии. К ограде, опоясывавшей здание "Формики", пришел взмыленный. На КПП, пока солдатик в мятом хэбэ проверял документы, Глеб пытался отдышаться, из последних сил сдерживая кашель.

       Нельзя кашлять. Оставят. Зачем им больные, когда есть целый город здоровых? Любого возьми, пообещай жизнь и он побежит...

       Солдатик вернул карту, выдал бэйдж и велел идти по линии. Глеб пошел и вышел на взлетное поле, где дожидались своего часа два десятка тяжелых МИ-46ТС. К ним протянулась вереница машин. Муравьями сновали погрузчики. А круглолицый капрал распределял людей по машинам.

       Везучих набралось с сотню. Только везению своему до конца не поверили. И Глеб тоже не верил, даже когда забрался в машину.

       А суета как-то сразу и вдруг оборвалась.

       Человечек в белой рубашке взмахнул флажками и, придерживая кепку рукой, побежал. По сигналу вертолеты загудели. Винты раскручивались медленно и, набрав обороты, разодрали сгустившийся воздух. Клонилась к земле сизая трава, летел к горизонту одуванчиковый пух. Глеб сидел на ящиках и обеими руками цеплялся за ремни. Когда туша машины вздрогнула и оторвалась от земли, Глеб все-таки раскашлялся. И соседка – женщина неопределенного возраста, с марлевой повязкой на лице – отодвинулась.

       Вертолеты же выстроились журавлиным косяком и легли на курс. Глеб прилип к иллюминатору. Земля, расчерченная зелеными и желтыми квадратами, была опутана паутиной дорог и продавлена тысячетонными тушами городов. А потом все вдруг исчезло, растворившись в мути облаков. И появилось вновь лишь через пару часов, когда вертолеты пошли на снижение.

       Бурое одеяло болот приближалось. И вот оно уже не бурое. Лиловое. Белое. Темно-зеленое в полосах ельников. Синими осколками стекла – озера. И черными пятнами – гари.

       Садились на месте старых торфоразработок. Тяжелые машины увязали в земле, как стрекозы в меду, и возмущенно скрежетали, до последнего не желая глушить моторы. Вал воздуха сдувал серую пыль и комки мха, заставлял пригибаться к земле.

       Люди выгрузились. Не все – десятка два. Вертолеты поднялись в воздух, и с небес вместо дождя долго сыпалась сухая земляная крошка.

       Шли два дня. С непривычки было тяжело. Проваливались в моховую муть ноги и увязали, приходилось вытаскивать, делать шаг и снова, увязнув, тащить, носком придерживая съезжающий сапог. За Глебом шла та самая девица с марлевой повязкой на лице и вздыхала, с каждым шагом все громче. А к концу дня вздохи сменились стонами.

       Потом девица и вовсе рухнула ничком на желтую кочку. Она лежала, не реагируя на уговоры, и выглядела мертвой. Тогда Глеб просто перетянул ее посохом, а когда вскочила, указал на тропу.

       – Я не смогу! – взвизгнула девица, размазывая по лицу грязь и слезы. – Не смогу я!

       – Сможешь, – ответил Глеб. – Подъем и копытцами на раз-два-три-четыре. Можно и раз-два, раз-два, левой-правой. А не то Масленица придет и фьють...

       Он и рюкзак забрал, понадеялся, что отдаст на ближайшем привале, а вышло волочить до самого поселка. Чувство гордости за собственное благородство быстро сменилось раздражением.

       Довыделывался, Ланселот несчастный. Терпи.

       Терпел. Дошел. И она дошла, и все остальные тоже. На месте выяснилось, что группа их – предпоследняя, а ноющая девка – и совсем даже не девка, а баба среднего возраста – местный врач.

       И еще выяснилось, что она на Глеба обижена до глубины своей невинное души. Рюкзак забрала, презреньем обдала и свалила.

       С тех пор и не разговаривали.

       Нет, отказать-то в помощи она не посмеет. Функция у нее такая – людей лечить. И Глеба полечит. И наверное, даже хорошо: получится переговорить по-человечески, узнать, чем обидел. С этой мыслью Глеб и отключился. Очнулся от жажды и зуда во всем теле. Возился, скреб горстью ноги сквозь плотную ткань штанов, качался и ерзал, раздирая спину, а когда невмочь стало – выскочил наружу.

       Солнце садилось. Рыжий шар нижним краем почти коснулся болота, плеснув на желто-красные сфагновые поля багрянцу. Черной лентой вытянулся старый мелиоративный канал, в который уже упали первые бревна будущей плотины.

       Пора была уходить.

       Глеб, кое-как собрав вещи, ступил на тропу. Он шел так быстро, как мог, и почва пружинила под ногами. Хлюпало под ботинками, болото облизывало ноги, но не трогало, точно примерялось и заращивало раны-следы. А Глеб все подгонял себя.

       И встреча с вредной врачихой казалась почти наградой за старание.

       Надо только не останавливаться. И разговаривать. Чтобы не отключиться, нужно разговаривать. Плевать, что не с кем, главное – вслух. Плевать, что говорить, главное – говорить. И Глеб говорил.

       – О, кони огненогие! Спешите вы вскачь к жилищу Фебову! Раз-два. Раз-два. Можно и раз-два-три-четыре. А потом масленица придет и фьють... был Фаэтон возницею...

       Поселок показался издали столбом дыма, подпершим небо. Солнце, на две трети ушедшее в топь, глядело сквозь черноту, и сполохи огня свивались второй короной. Ветер донес запах гари, жареного мяса и паленого пластика.

       Глеб остановился на бегу, воткнув приклад винтовки в мох.

       – Иметь мне мозг... какого хрена?

       Порыв ветра растащил дым и подстегнул пламя. Ответ, полученный Глебом, был очевиден: поселок Омега прекратил свое существование.

Глава 2. Типология бреда.

       Время: 23:23, 22 октября 2042 года.

       Место: северо-восточные окрестности поселения Омега.

       Ева открыла глаза. Над головой нависало небо. Выгибаясь куполом, в центре оно трескалось и вываливало осклизлый шар луны. Шар напоминал пузырь амниона, сквозь прозрачную стенку которого виднелись мутные очертания зародыша.

       Сон был престранным, но вполне мирным, и Ева, моргнув, принялась смотреть дальше.

       Ничего не происходило.

       Только лежать было неудобно: в спину упиралось что-то жесткое, шею щекотало, а штаны на заднице медленно промокали. Когда терпение иссякло, Ева перевернулась на бок и поскребла шею. И только почувствовав прикосновение собственных пальцев, четко осознала – она не спит.

       Луна, звезды и облако – это все наяву.

       Пальцы прошили подушку мха и запутались в стеблях клюквы. Ева сгребла горсть, потянула, раздирая и убеждая себя, что подобное невозможно.

       Из горсти торчали белесые хвосты сфагнума.

       Невозможно! Ева легла спать дома.

       Она допоздна засиделась в лаборатории, пытаясь... она не помнила, что она делала в лаборатории, но помнила, как пришла домой. Свет опять отключили. Ева долго искала свечу, которой не было на положенном месте, а после также долго и бессмысленно щелкала зажигалкой. Искры летели и оседали, не спеша родить пламя.

       И Ева плюнула. Она в темноте нашла кусок хлеба, уже изрядно пованивающий плесенью – на болотах она появлялась быстро – и жевала, запивая горькой дезинфицированной водой. Потом заставила себя переодеться и лечь в постель. Отключилась как всегда быстро.

       Луны в доме не было. И звезд. И если это чья-то шутка...

       Чья? Вынести человека за периметр и бросить? Это не шутка. Это убийство!

       Ева пальцами левой руки разжала кулак, вывалила смятый ком мха на землю и осмотрелась. В лунном свете мир выглядел искаженным. Болотная гладь расстилалась серой шкурой, которая то тут, то там вспучивалась гнойниками моховых кочек. Из шкуры торчали ровные ости стволов. И, лишенные веток, они походили на волосы великана.

       – Эй! – Ева позвала шепотом, но разбуженный ветер подхватил голос, понес по болоту, радуясь новой игрушке.

       – Хэйэйэй...

       Холодно. Ноги ушли в мох по щиколотку, и ледяная вода лизнула ступни.

       Холод – это не страшно. Холод можно легко пережить и даже хорошо, что холод был – он заставлял двигаться. Главное, чтобы все только и ограничилось холодом.

       Идти куда? Налево? Направо? Прямо? Первый шаг Ева сделала наугад. И второй тоже. На третьем провалилась по колено и, упав на живот, поползла. Мокро. Холодно. Обидно.

       Надо двигаться. Хотя бы вон до той мертвой березы.

       Когда пальцы коснулись влажной коры, Ева всхлипнула от облегчения. Вытащив ногу из лужи, она забралась на пуховой ком кочки и прижалась к дереву. Гладкий двухметровый ствол слабо светился в темноте. Стоило чуть нажать, он треснул и развалился пополам.

       – Черт! – Ева схватила обломок, сжала в руке, чувствуя, как расползается под корой древесная мякоть. Ладонь укололо, и огромный жук с массивным жвалами быстро нырнул в рукав.

       – Черт! Черт! Черт!

       Бросив деревяшку, Ева заскакала, тряся рукой. Проклятый жук полз, царапая коготками кожу. Добравшись до подмышки, он заворочался, и Ева взвыла.

       Не больно.

       Мерзко!

       Вой, ударившись о небосвод, вернулся. Отраженный, он вибрировал и множился эхом, которого не должно существовать в болотах. Он рассыпался на отдельные голоса, заставившие Еву забыть о жуке подмышкой.

       Вел бас, и глубокие тенора обвивали его, поддерживая и дополняя. На грани слышимости от них отламывались ленты фальцета, исчезая в волнах хрипловатого сопрано.

       – Мамочки, мамочки... – Ева подхватила обломок березы, понимая, что не поможет.

       Шутник мог радоваться: шутка удалась.

       Они появились сразу с трех сторон. Седые тени выскальзывали из темноты и останавливались в нескольких шагах от Евы. Они видели ее столь же ясно, как она видела их.

       Черный вожак с белой полосой вдоль хребта. В нем полтора метра роста и полтора центнера веса. Глаза желтые, что плошки, а зубы кривые, игольчатые.

       Альфа-самка, напротив, белая с черными подпалинами, мирной далматиновой окраски. Череп у нее сплюснут, а губы слишком коротки, и челюсти не смыкаются.

       Остальные больше похожи на нормальных волков. Окружают. Рассаживаются. И сидят, не спуская глаз с Евы.

       – У... уходите, – сказала она, и альфа-самка засмеялась в ответ.

       Это ветер и бред. И волки не способны смеяться, а человек, уснувший дома, не может оказаться вне этого дома. Значит... значит, все вокруг Еве мерещится. И если она уколет себя булавкой, то проснется.

       Волчица продолжала хихикать.

       Конечно. Просто бред. Просто болото под ногами. Вода. Ноги замерзли. Волки пришли. Если бы не бред, волки давно бы съели Еву.

       Вожак хмыкнул.

       – Чего вам надо? Уходите. Уходите, пожалуйста! Я... я слишком стара для вас... я врач. Врачей почти не осталось. Никого не осталось. Я из Могилева сама. Одно время в Витебске жила. Работала. А потом вернулась. И опять получается, что вернулась. Но вам же все равно. Вы ни про Могилев не слышали, ни про Витебск. И вообще вам плевать на человеческие города.

       Господи, что она несет?

       Волки слушали, склонив головы на бок. И только дурная волчица все приплясывала и норовила зайти сбоку.

       – Вы только убивать горазды.

       Синхронно щелкнули челюсти.

       Но говорить надо, иначе Ева сойдет с ума. Хотя она уже сошла, если разговаривает с кадаврами, а те внимают. Интеллигентные. Сначала выслушают, а потом сожрут. Или не сожрут? Если бы хотели, так уже бы... наяву точно уже бы, но у бреда свои законы.

       И Ева продолжила:

       – Про вашу высадку орали все каналы. Тогда еще было много каналов. И почему-то все верили, что если связь работает, то все хорошо. А еще верили, что вы не доберетесь. Америка погибнет. Европа погибнет. Да и плевать нам на Европу! Какое мне дело до Франции или там Голландии? Я тогда в Могилеве жила! А Могилев – это же край света! И еще всегда Москва останется... незыблемая и непобедимая!

       Деревяшка в руке расползлась гнилью, а жук подмышкой заворочался, напоминая о своем существовании. И Ева, дернув рукой, попыталась раздавить поганца.

       – Всегда непобедимая! А тут раз и победили. И кто? Тупые твари, вроде вас... – она всхлипнула и закусила губу, сдерживая слезы. Волчица бодро закивала головой, соглашаясь.

       -...оснований для беспокойства нет, – вещал с экрана бодрый диктор в очках. Поблескивала золотом в свете софитов оправа, лоснилась лысина. Выступающий иногда промакивал ее кружевным платком и при этом виновато улыбался, словно стесняясь этакой своей человеческой слабости.

       На плечах его папахой возлежал белый халат, запястье перехватывал широкий браслет часов "Тиссо", а за спиной виднелись столпы диаграмм.

       – И если сам факт проникновения на территорию Евразии мутировавших особей отрицать глупо, то столь же глупо считать, что наступил конец света, – завершил он и поднял стакан с минералкой. – Конечно, судьба Соединенных штатов Америки является печальным примером для всех нас, однако же подумаем, что стало причиной падения?

       Ева думать не хотела. Ей было жарко. Обезумевшее солнце раскаляло город, выжигая остатки зелени и жизни. Гудел кондиционер, но даже вырабатываемый им воздух был теплым, как сок из холодильника.

       Ева сидела в кресле и смотрела телевизор. Пора было собираться на работу, но это требовало действий. Встать. Отправиться в душ, смыть теплой же водой – холода в мире не осталось ни капли – грязь и пот. Вытереться. Одеться. Выйти на улицу и попытаться не умереть.

       – ...беспечность властей в сочетании с истерикой, захлестнувшей страну, стали теми самыми роковыми факторами, которые...

       Звонок в дверь заглушил слова диктора, который не был диктором, но являлся доктором, академиком и профессором, а значит, личностью, внушающей пролетариату доверие. Ева, скользнув взглядом по карте Северной Америки, на которой раковой опухолью разрасталась краснота, встала.

       До двери она доползла, чувствуя, как тяжело ухает в груди сердце – надо проверить, прежде подобная аритмия не проявлялась – и откинула цепочку.

       – Вы даже не интересуетесь, кто за дверью? – осведомился седовласый мужчина в строгом костюме. Сизый лен был измят, но чист, и пахло от гостя не потом и лимонадом, а хорошей туалетной водой.

       – И кто вы? – недружелюбно поинтересовалась Ева, у которой не было ни малейшего желания общаться с властями. Да и Седой вызывал инстинктивную неприязнь.

       – Войти позволите? И я был бы благодарен вам, если бы вы привели себя в вид, более способствующий разговору.

       Ева отступила и зевнула. Одеваться было лень. Ей и в майке хорошо, а если Седому что-то не нравится, то может проваливать. Но вместо того, чтобы высказать вполне логичное пожелание, Ева ушла в спальню и оделась.

       Все равно ведь на работу тащиться придется.

       Когда она вернулась, то увидела, что гость сидит в ее кресле и с преувеличенным вниманием слушает доктора, профессора и академика. Тот, оставив в покое Америку, перешел к изложению фактов. Факты казались убедительными.

       -...усиленное патрулирование прибрежных вод силами объединенных...

       – Чего вам надо? – Ева подвинула стул к кондиционеру и села. Теплый воздух лизал шею и забирался под воротник, остужая грудь. – И кто послал? Ева? Адам? Передайте, что с меня хватит. В проект я не вернусь.

       – Воля ваша, – охотно согласился Седой. – Тем более, что проект закрыт. Все проекты закрыты, кроме одного.

       – ...немедленная ликвидация при выявлении и просто подозрении...

       – Почему?

       Диаграмма за спиной говорившего сменилась. Вместо зеленых столбов – синие, с кривой линией поверху. Как будто проволоку колючую поверх забора положили.

       -...невозможность применения средств массового уничтожения, однако, никоим образом не ослабляет позиций европейских Анклавов...

       – Вы ведь не настолько глупы, чтобы поверить ему, – констатировал гость и нажал на пульт. Звук исчез. Теперь доктор, профессор и академик просто шевелил губами, изредка взмахивал ручонками, а за спиной его ползли, сменяя друг друга, бесполезные диаграммы. – Катастрофы не избежать. Земля уже приняла эту чашу гнева Его.

       Ну почему все они так любят пафос и "Откровение"? Загадка.

       – Допустим.

       – Нельзя остановить чуму, – седовласый сел, закинув ногу на ногу. На блестящих штиблетах его пыль была особенно заметна. – Но чуму можно пережить.

       – Апокалипсис как чума? Альтернативненько, – Еве не хотелось соглашаться.

       – Скорее чума как апокалипсис. И если так, то согласно историческим прецедентам, пережить ее или его, если вам так угодно, возможно. Но не здесь. Я сумел вас заинтересовать?

       – Нет. Мне на работу надо.

       – Сядьте! – рявкнул седой. – И прекратите глупить. Ваше прошлое нам мало интересно. А ваша работа, за которую вы так цепляетесь, равно как и ваша никчемная жизнь вот-вот исчезнут. Поэтому посадите на цепь ваше раненое самолюбие и сопли подберите.

       Окрик подействовал. Суки они! И тогда, и сейчас. Сначала выпотрошили, вывернули наизнанку, наигрались и выкинули. А теперь пришли. И сидят, ждут, что Ева от радости запрыгает, знают – нынешнее существование ей поперек горла стоит. Только вот она скорее сдохнет, чем поддастся.

       – Вам выпал шанс на жизнь. На территории заказника Ельня начато и уже фактически закончено строительство цепи поселений.

       – Чтобы пережить чуму?

       – Чтобы попытаться пережить чуму, – уточнил Седовласый. – Там не будет спокойно, но будет много спокойнее, чем здесь. И потому шансы выше.

       Шанс, который не получка и не аванс, и в жизни выпадает только раз. Прав Седовласый, глупо врать себе: скоро мира не станет. И Евы вместе с ним. А она точно знает: умирать – больно.

       – И вы предлагаете мне... – Ева оглянулась на телевизор. Лысый продолжал петь, диаграммы ползли, и на карте мира красные точки стремительно гасли благодаря усилиям объединенных войск.

       Ложь. От первого до последнего слова. И скоро многие увидят, что это ложь. Начнется паника. Американское безумие уничтожит Европу.

       – Я предлагаю вам место врача в одном из поселений.

       – А взамен?

       Седой поднялся и, смерив Еву презрительным взглядом, сказал:

       – Взамен постарайтесь принести там пользу.

       – За полгода до начала убрались! Всего за полгода! – устав стоять, Ева села на кочку и принялась растирать окоченевшие ступни. Волки по-прежнему не делали попыток напасть. Более того, пятнистая самка подползла и легла рядом, почти касаясь носом Евиного бедра. От волчицы пахло мокрой шерстью и болотом. Ее дыхание согревало, и у Евы появилась шальная мысль потрогать зверя.

       – Одна волна, и нет мира. Патрули, армия... какая армия? Всех, небось, сожрали. А я жива! Жива, слышишь?

       Волчица завалилась на бок и лапу задрала, показывая узкий киль грудины.

       – И живой останусь, потому что... потому что так будет! – Евин крик заставил волков шарахнуться. Но вожак рыкнул, и стая вернулась на место.

       Странные они. Больные? И пускай. Главное, что не трогают. Люди людей вот трогают всегда, а волки, значит, могут и посочувствовать.

       – Мы радовались. Никто вслух не говорил, но господи ж ты боже мой, в глазах все видно! Вот придет к тебе кто-то с постной рожей, начнет языком чесать, маму-папу вспоминать, друзей, оставшихся там... а ты в глаза ему глянешь, – Ева заглянула в желтые глаза вожака. – И видишь: рад он. До усрачки рад, что в лотерею выиграл.

       Волчица подобралась еще ближе и положила голову на Евино колено. Ева осторожно коснулась уха. Жесткое, сквозь редкий волос проглядывает покрытая мелкой чешуей кожа. На загривке чешуя становилась плотнее и тверже.

       – Он соврал, будто меня взяли за... за прошлые заслуги. На самом деле бессмертные – те еще сучьи дети, плевать им на прошлое. Им бы игра интересной была. Поэтому на другом конце стола – генератор случайных чисел. И никаких тебе психологических тестов, коэффициентов полезности или знакомств. Либо везет, либо нет. Мне вот повезло.

       Она вытерла щеки, хотя слез не было.

       – Знаешь, наверное, я все-таки брежу. Вы должны меня убить.

       Вожак оскалился, но оскал перешел в зевок, позволивший оценить четыре пары клыков и раздвоенный язык зверя. И Ева с тоской вспомнила о лаборатории. Взять бы у них кровь на анализ.

       Перед самым рассветом зарядил дождь. Разбухшие тучи прикрывали воспаленную красноту неба, и мир не светлел, скорее выцветал, пока не выцвел до блекло-серого и влажного.

       А на самой границе горизонта возникла ломаная линия стены.

       Ева увидев ее застыла: неужели все это время поселок находился рядом? Она тут со страху умирала, а поселок находился рядом!

       И волки, вскочив, окружили Еву плотным кольцом, вытянули морды. Холодные носы тыкались в ладонь, мускулистые тела вертелись, толкали, норовя опрокинуть, и только вожак по-прежнему держался в стороне. Вот он тихо тявкнул и потрусил к стене.

       Стая потянулась следом. А пятнистая волчица подтолкнула Еву, поторапливая. В разноцветных глазах зверя ей виделось удивление: вот дом, чего медлишь? Ева и сама не знала. Идти по болоту босиком было тяжело. Замерзшие ноги ходулями протыкали поверхность, продираясь сквозь проволоку стеблей и выдавливая редкие корни. Хлюпало. Или в болоте, или в носу.

       Главное, дойти. Близко ведь.

       Совсем-совсем близко.

       Стена, приближаясь, становилась выше. Гладкая ее поверхность слабо поблескивала дождем. Он собирался в широкие горла водосточных труб, чтобы по ним попасть во внутреннюю систему водоснабжения и, пройдя несколько циклов очистки, пополнить запасы.

       Ева сама отлаживала систему фильтрации.

       Правда, тогда дождь казался благом.

       У самого поселка получилось стать на твердую тропу. Пластиковая жила, уже покрывшаяся мхом и проросшая редкой осокой, пружинила под ногами, поторапливая. И волки остановились.

       Ева не сразу сообразила, что они остановились. А сообразив, удивилась: почему? И только потом поняла: уже отсюда были видны черные крапины огневых точек, опоясавших периметр.

       И сердце заколотилось: если наблюдатели увидят Еву в такой компании, то примут за монстра и пристрелят.

       Шутка продолжалась.

       – Это... вы правильно, да, – она вытерла мокрое лицо и попыталась отжать волосы. – Вы... вы идите. И ты иди, пятнистая. А я сама. Я уже близко, да. Со мной ничего не случится!

       Голос хрипел, а горло начинало саднить. Придти и сразу в постель.

       Нет, сначала объяснится, найти того шутника, который выкинул Еву из поселка, а потом в постель.

       Но несмотря на все желание поскорей оказаться внутри периметра, Ева подходила к воротам медленно и с поднятыми руками. Не окликали.

       Не стреляли.

       И ворота были открыты. Из-за дождя она сразу не заметила. А заметив, остановилась. Это было невозможно! Как и все остальное, случившееся нынешней ночью.

       – Эй... есть там кто?

       Крик вышел слабым, а голосовые связки отчетливо и болезненно скребанули друг о друга. Они не связки – две веревки, в горле натянутые. А сама глотка – сухая тыква, в которой болтаются косточки звуков. Потряси и услышишь, как...

       ...эхом работающего генератора вибрирует почва.

       ...щелкают крылья ветряка, ненужного, но поставленного по чьей-то дурной прихоти.

       ...перезваниваются горлышки бутылок, нанизанные на веревку и повешенные над воротами.

       А людей вот не слышно.

       И волков тоже. Но взгляды их буравят спину, и отступать-то некуда. Ева, перекрестившись – она никогда не верила в Бога, даже после катастрофы – двинулась к воротам. Двенадцать широких шагов. И острый запах крови ударил в нос.

       Заурчало в желудке, а рот наполнился слюной. Чувство голода было острым и неуместным. Ее должно было выворачивать от отвращения и ужаса. Вместо этого зверски хотелось кусок мяса.

       И чтобы обжарено было едва-едва.

       Ева шагнула за ворота. Первое тело она просто переступила. И второе тоже. И все остальные, попавшиеся на пути к дому. Сначала следовало согреться, переодеться и поесть. А смерть... смерть подождет.

       Куда спешить, если поселок Омега прекратил свое существование?