Текст книги "Алракцитовое сердце. Том I (СИ)"

Автор книги: Екатерина Годвер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

– Дура. А все ж ее бабья наука тут вернее твоих молитв поможет.

– И то верно…Ты-то на помин не зайдешь? – помявшись, спросил священник. – Надо бы.

– Нет.

– А что так?

– Ни к чему людей смущать, – отрезал Деян. – Давай, Терош, не тяни. Сам говорил – долгие проводы не к добру. Было такое?

– Было. Ну, прощай! Не поминай лихом.

Священник побрел по улице, но, не отойдя и на десяток шагов, оглянулся с выражением смущенным и растерянным. Деян, через силу улыбнувшись, махнул ему рукой. Тот отвел взгляд и потащился дальше. В его переваливающейся походке чувствовалась какая-то беззащитность и обида. Будто раскормленного ручного щенка взяли и выкинули посередь зимы за околицу в лес, самому добывать себе пропитание.

«Эх, друг...».

Деян, отвернувшись, вошел во двор через незапертую калитку.

– Голем! – окликнул он чародея. – Ты что здесь делаешь?

– Жду. Чем дело кончится, – ответил тот, даже не удостоив его взглядом.

– Это я заметил, – сказал Деян. – Но какой тебе интерес до младенца?

– Сам хотел бы знать.

– Отвечай!

– Да не ори ты! И так от воплей голова разламывается. – Чародей, поморщившись, сжал пальцами виски. – Мне до младенца никакого интереса нет. Ни до него, ни до этой бедной бабы. Старику я уже сказал все, что собирался. Будь моя воля, я бы здесь не сидел. Успокоился?

– Но почему тогда?..

– Это из-за меня, – сказал вдруг Джибанд. – Я попросил мастера.

– Ты?! – Деян изумленно уставился на великана.

– Я. Я… увидеть хочу. Как это. Когда правильно.

– Когда правильно что? – растерянно переспросил Деян. – Я тебя не понимаю.

– Правильный человек. Как. Когда появляется, – сбивчиво стал объяснять великан. – Ты – правильный, мастер – правильный, я…

– Хватит, Джеб, – перебил Голем. – Этого «правильного» человека интересует, не собираешься ли ты причинить ребенку вреда, если тот родится живым. Только и всего.

Глаза великана округлились.

– Вред? Почему?

– Потому что ты – вместе со мной, а я – злой и страшный. – Голем ухмыльнулся; но гримаса вышла какая-то вымученная. – Хватит на сегодня вопросов, Джеб.

– Я чем-то тебя обидел, мастер?

– Нет. Ты ничем не можешь меня обидеть. Просто помолчи.

– Но, мастер…

– Да заткнись ты наконец!

– Хорошо, мастер.

Великан насупился, но расспросы прекратил.

«Да что вообще происходит?!»

Деян на всякий случай отошел от лавки подальше. Искусственный человек хотел увидеть, как рождается настоящий, а «мастер» не только потворствовал ему в этом, но и объяснялся с куклой просьбами вместо приказов.

Скрипнула дверь: на крыльцо вышла Эльма, обтирая руки мокрым полотенцем.

– Милорд Ригич. Деян. Что за шум?

– Извини, девушка, – пробормотал чародей. Он сидел, сгорбившись и обхватив голову руками; вид у него был больной.

– Ну как у вас? – нерешительно спросил Деян. Эльма пожала плечами, старательно глядя мимо него:

– По-прежнему. Похороны закончились?

– Да.

– Не шумите здесь.

Она скрылась в доме, плотно притворив дверь.

– VI –

Деян выругался себе под нос. Прошелся по двору. Приставил к стене палку, попробовал пройтись без нее. Получалось получше, чем утром.

– Голову ты так же, как ногу, с места на место переставить можешь? Голем!

– Никак ты шутить выучился? – Чародей все-таки соизволил обратить на него внимание.

– Нет. Серьезно спрашиваю.

– Пустую, вроде твоей, – могу попробовать.

– Спасибо, не надо. Лучше ума в ту, что есть, вложи, – усмехнулся Деян.

– Все-таки шутишь. – Чародей недоверчиво покачал головой. – Привидится же!

– У тебя учусь. Что я теперь такое? Химера?

– «Химера»? – удивленно переспросил чародей. – Где ты слов таких понабрался, смысла которых не понимаешь?

– От Сумасшедшей Вильмы слышал, – сказал Деян чистую правду. – И в книгах нашего священника тоже чудища похожие упоминаются.

– В книгах, значит. Ну-ну; не всякие книги, представь себе, хороши. – Чародей скривился. – Что же это такое, по-твоему, – «химера»?

– Чудище, из разной живности составленное. Со змеиным хвостом, козьей тушей, волчьей головой…

– Змеиный хвост. Козья туша. И волчья голова в придачу, – чародей загнул третий палец. – Хорошая придумка! А жрет оно что, чудище твое? Мышей глотает, овец режет или травку щиплет?

– Ну, если священническим книгам верить – на людей они натасканы, – неуверенно сказал Деян.

Голем хрипло рассмеялся:

– Повезло мне, что я не совался к вашим козам! Еще сожрали бы, как нечего делать.

– Клонишь к тому, что козье нутро к мясу не приспособлено?

– Раз соображаешь, чего пересказываешь небылицы? «Химера», выдумал тоже, – ворчливо сказал чародей. – Химеры – невозможное, несбыточное. В миру их нет и быть не может.

– В миру, говоришь, нет. Значит, где-то еще они есть?

– Есть. – В голосе чародея появилась какая-то новая интонация, которой Деян понять не смог. – И довольно на том о химерах. Они – несбыточное, а то, что ты топчешь землю обеими ногами – это лишь несбывшееся, которое вчера в ночь сбылось… на время. Точно так же ты ходил бы и чувствовал, если б в детстве не стал калекой; иное дело – если б ты калекой родился; тут уж обычные чары были бы бесполезны.

Деян поддел ногой камень и откинул в сторону:

– Я не понимаю.

– Попытайся я пришить по-настоящему кусок плоти от мертвеца, ты бы уже умирал от заражения, – терпеливо стал разъяснять чародей. – То, что тебе кажется плотью, – безделушка, шелуха. Сейчас от всей ее сути осталась одна лишь форма; оболочка для воплощения несбывшегося. Чары на время связали возможность с возможностью: две несбывшиеся возможности – твою и того негодяя – ходить и чувствовать в этот день и час; но когда чары начнут слабеть, плоть вновь станет просто мертвой плотью.

– Все равно не понимаю, – неохотно признал Деян. – От твоих объяснений только голова кругом. Попроще сказать не можешь, для невежественного дурачка?

– Проще уже некуда, – хмыкнул чародей. – Захочешь – разберешься. Что ж до твоего первого вопроса – это уж тебе самому лучше знать, что ты такое; так что нечего и спрашивать.

«Его правда. Надо привыкать, что ли. К «возможности»». – Деян снова принялся ходить по двору. Ни на какие подробные объяснения со стороны чародея он не рассчитывал и что с этими объяснениями теперь делать, не представлял.

«На кой я вообще с ним заговорил? Отвлечься хотел, а и только. А он почему объяснять взялся? Странно: вроде бы до того он к разговорам был не расположен… Возможное, но не сбывшееся, – и невозможное, несбыточное. Но для меня в чем разница?»

Приделанная «не по-настоящему» ступня от ходьбы заныла совершенно по-настоящему, чем окончательно все запутала. Деян сел на колоду, где сидел накануне. Нога чуть успокоилась, но понятнее ничего не стало.

В памяти час за часом вновь вырисовывался прошедший день: мальчишки Солши, рассказывающие о «маленьком» и «большом» дядьках, Беон, требующий говорить яснее… В то же самое время дезертиры, ведомые Кенеком Пабалом, свернули с большака к Орыже. Никакой беды еще не случилось – но первые камни грядущего обвала уже летели вниз.

«А надо оно мне – разбираться, что да как? – Деян понял, что бездумно разглядывает запертую дверь сарая, в котором сидел Кенек. – Допустим – узнаю. Пойму. Что это изменит? Да ничего».

Голем больше не внушал страха, одну лишь неприязнь. Существовать в чародейских руках разборной игрушкой вроде тех, что пытался мастерить покойный Киан, было противно, но не более того…

И все же разобраться хотелось; заполнить чем-то пустоту, найти какой-то смысл, хоть что-то – взамен всего утраченного.

VII –

Деян снова взял палку – с ней было спокойнее, привычней, что ли – и пошел к сараю. Тот был заперт на задвижку: повесить замок времени до сих пор не сыскали.

В первое мгновение показалось, что внутри пусто: на куче соломы у стены никого не было; Кенек отыскался в дальнем углу.

– Кем он был? – спросил Деян, когда глаза привыкли к полумраку. – Твой приятель по имени Хемриз.

Не то чтоб это представлялось чем-то важным – но все казалось лучше, чем ничего: нужно же было с чего-то начинать изыскания. Кенек молчал, спрятав лицо в колени. Только сбившееся дыхание выдавало, что вопрос он слышал.

– Или это не имя, а кличка? Звучит как-то не по-людски. Кен! – Деян подошел ближе. – Язык проглотил?

Выглядел Кенек настолько жалко, что гасла всякая мысль об опасности с его стороны. Разговаривать с ним сейчас было все равно что с камнем, и ненавидеть его казалось столь же нелепым, сколь ненавидеть камень: безжизненный, разбитый, превратившийся в безобидный щебень...

Но ни один камень не мог выбрать, падать ему или нет, и на кого, а у Кенека выбор был: просто не хватило ума и смелости сопротивляться обстоятельствам. Или, вернее сказать, хватило глупости и трусости, чтобы не сопротивляться?

Связанные руки он прижимал к левому бедру: тряпка на ненормально вывернутой кисти вся пропиталась кровью.

– Раз уж тебя не казнят, – сказал Деян, – я попрошу Иллу потом поставить лубок.

– Почему?! Почему, будь ты проклят?!

– Что «почему»? – Деян отшатнулся, когда Кенек вдруг поднял голову и уставился на него безумным взглядом.

– Почему вы не можете просто меня повесить?!

– Руки марать не привыкли.

– Дай нож.

– Оружие, тебе? – удивился Деян. – С какой стати?

– Пожалуйста… Раз вы не можете, тогда я сам.

– Ври больше, – с фальшивой насмешкой сказал Деян. Сейчас Кенек не врал: это чувствовалось столь же ясно, как и то, что он попытается осуществить задуманное.

– Пожалуйста, Деян! Я слышал, люди говорили, ты все равно уходишь, так что никто не сможет осудить. Да какая тебе разница?! Сделай вид, что обронил… Прошу тебя!

Кенек Пабал в прошлом, сколько Деян его помнил, всегда был хорош собой. Его лицо в полумраке сарая, отекшее и помятое, казалось какой-то нелепой ошибкой, шутейной маской, из-под которой – стоит только закончиться гуляниям – покажется настоящий Кенек и снисходительно посмеется над легковерными простаками.

– Да иди ты к Владыке со своими просьбами! – Деян поспешил выйти из сарая, пока наваждение не обрело силу. Кенек не заслуживал ни жалости, ни сочувствия; и все же, стереть из памяти двадцать лет в один день было невозможно…

«Вот тебе и разница между несбывшимся и несбыточным! – Деян, задвинув щеколду, привалился спиной к двери. – Могло ли все сложиться иначе, не докатиться до такого? Наверняка. Но не сбылось. Теперь ничего не может стать как прежде – что ни делай…»

– «Хемриз» раньше значило «резчик» на южнохавбагском наречии, – сказал чародей. Из дома Беона уже некоторое время не доносилось ни звука. После Пиминых криков тишина оглушала, и голос Голема тоже казался ненормально громким. – Но сам этот Хемриз точно не хавбаг: кожа слишком светлая.

– Я понятия не имею, кто такие хавбаги, – проворчал Деян.

– Островной народ, – пояснил чародей. Он смотрел выжидающе, с каким-то сочувствующим любопытством, от которого шея покрывалась гусиной кожей и сжимался желудок.

«Ждет, не попрошу ли я его закончить с Кенеком, раз тот сам хочет? – Деян зажмурился, хоть так пытаясь скрыться от этого тошнотворного взгляда. – Точно, ждет. Забери его мрак! Если попрошу, согласится он или нет? Если согласится…»

Если бы Голем согласился – такой исход, возможно, был бы хорош; всяко лучше, чем кому-то по жребию подряжаться палачом или оставлять Кенека подыхать как есть – или чем сторожить его, лечить и кормить, когда еды и свободных рук недостаток. Голем мог и согласиться, а от отказа хуже никому не стало бы…

Но что-то внутри противилось этой просьбе, ее удобной разумности. Попросить означало бы вынести приговор: это представлялось чем-то еще худшим, чем оказаться тем, кто приговор исполнил.

«Эльма! – Молнией ударила мысль. – Он ведь явился по ее душу. Мало ли, что и как может выйти…».

Деян набрал воздуха, чтобы окликнуть чародея – и резко выдохнул, так и не решившись вымолвить ни слова. Эльма такой услуги точно бы не одобрила: сама же она и требовала от Голема оставить Кенека в живых. Какое он, Деян Химжич, имел право вступаться за нее против ее воли, решать за нее, за других? Могло ли оказаться, что в возвращении Кенека и крылась причина внезапной перемены в ее к нему отношении?

Не могло, никак не могло; но страх, что это дикое предположение может оказаться верным, подпитывал зародившиеся в сердце сомнения.

Настойчивый голос внутри требовал немедля рассудить по-своему, но ему возражал неслаженный хор, спрашивающий и отрицающий, умоляющий и требующий, вкрадчиво разъясняющий баском священника, что только по писаному все ясно и просто, напоминающий, что любое убийство – большой грех…

«Жалость застилает мне глаза. Жалость и дурь в голове. – Деян переступил с ноги на ногу, заново убеждаясь в том, что почва под чужой ступней на месте: этот жест уже начал входить в привычку. – Стал бы я колебаться, окажись на месте Кена любой из его приятелей? Нет, не стал бы. Просто он спас меня когда-то, он был мне другом, – и теперь мне жаль его».

Делать выбор между жизнью и смертью, действовать вопреки близким – было внове, было дико, немыслимо.

Деян вновь закрыл глаза. В глубине его растерянности зарождалась злость – на себя, но прежде всего на чародея, который походя, одним только взглядом столкнул его в омут вопросов без ответа и неразрешимых сомнений.

Голем – тот, что сидел напротив – не колебался, когда калечил и убивал, когда называл себя господином и хозяином: судить, решать за всех и вся для него было не сложнее, чем дышать. Голем-Из-Легенды вынес и исполнил приговор самому себе; на то же самое хватило решимости и у старого Матака Пабала, и даже – даже! – у Кенека…

«А мне не по плечу. Бесхребетный трус. Навоза мешок! Окажись я сам на месте Кена – выклянчивал бы милосердие, а не нож. Мог бы я сам сидеть в сарае, сложись все иначе? Возможное, но не сбывшееся… Мрак!»

Деян открыл глаза.

Холодивший кожу чародейский взгляд оказался иллюзией: Голем уже снова с отрешенным видом смотрел в землю.

Да и намекал ли в действительности на что-то тот взгляд?

От осознания возможной ошибки никакого решения не пришло, но злость на чародея только увеличилась, усилилась многократно.

То, что сводило с ума, представлялось бесконечно важным, – для Голема было делом прихоти; чья-то жизнь или смерть, само существование Орыжи значило для него не больше, чем каменная крошка под ногами. Сколь бы ни был отвратителен его мимолетный интерес, но явно выказанное равнодушие – к тому, что для иных составляло всю их жизнь, весь их мир, заполняло каждый миг бытия – было еще хуже.

Оно пробуждало внутри такие чувства, каким едва ли возможно было подобрать название; неистовое желание разорвать, уничтожить. Сделать так, чтоб не осталось и пятна на земле от уродливой насмешки над всем дорогим и близким, какую являл собой чародей!

Насмешки тем более болезненной, что, не будь ее перед глазами, не вернись Голем ночью, – рассуждать сейчас было бы некому…

– VIII –

Из дома снова понеслись крики: высокие, истошные, какие-то мяукающие. Поглощенный внутренней борьбой и ослепленный яростью, Деян едва их заметил. И только когда звук чуть потерял в силе, перешел в надсадное хныканье, – понял, что взрослая женщина так кричать не могла.

– Ну наконец-то, – выдохнул чародей.

– Мастер, это?!..

– Да, Джеб. Оно самое.

Если чародей и чувствовал что-то кроме облегчения от того, что ожидание закончилось, понять этого было невозможно. Совсем иначе повел себя Джибанд: великан буквально дрожал от возбуждения, грубое лицо, казалось, озарилось каким-то внутренним светом.

«Кукла, подделка – и то человечнее «мастера», – Деян едва удержался от того, чтобы высказаться вслух. – Пимы не слышно. Жива ли? Без матери ведь едва ли выходят…»

Прошло порядочно времени, прежде чем на крыльце вновь показалась Эльма. По ее сдержанной улыбке стало ясно, что все нормально; почти все: еще оставался Джибанд с его странной просьбой. Это «почти» особенно чувствовалось во всей фигуре Иллы, показавшейся в прихожей со свертком на руках. Она держалась у Эльмы за спиной: с лавки ее видно не было.

Деян застыл в нерешительности, почувствовав, что обе женщины смотрят на него с немым вопросом во взгляде: «Что делать?»

Джибанд, одним ему ведомым образом уловив общее замешательство, как-то сник и басовито затянул:

– Мастер, попроси их. Мастер…

– Тебе надо – ты сам и проси! – грубо оборвал его Голем. – Я здесь причем?

– Но, мастер!

Голем сделал вид, что не слышит его, но Джибанд так и продолжал окликать и теребить чародея за рукав.

– Пожалуйста, мастер…

«Да мерзавец он записной, твой мастер!»

Деяну вдруг стало бесконечно жаль великана – противоестественное, странное создание, ни бельмеса не понимающее, но сознающее себя чем-то «неправильным» и оставленное вдруг без поддержки тем, кому он доверял безгранично и слепо.

Еще накануне Джибанд вовсе не замечал дурного отношения к себе – а теперь не решался заговорить первым, чувствовал. Выучился у своего распрекрасного мастера и «правильных» людей, и чему – страху, подозрительности, озлобленности? Больше и нечему было учиться в минувший кошмарный день: будто одно это и было всей их жизнью, всем, чем была жизнь…

– Ничего плохого не случится, Эльма, – удивляясь самому себе, сказал Деян. – Разрешите ему – и мы, наконец, уйдем.

Эльма, кивнув, прошептала несколько слов Илле, и та вышла на крыльцо. Джибанд порывисто поднялся ей навстречу, шагнул к крыльцу, но тотчас снова сник, замялся:

– Правда? Можно?

– Правда. Можешь посмотреть, – подтвердил Деян, не дождавшись никакой реакции от Голема или Иллы. – Даже потрогать, наверное, можешь… если осторожно. Обещаешь осторожно?

– Обещаю! – Великан просиял.

Илла с видимой неохотой откинула край одеяла. Младенец от холодного воздуха пискливо захныкал. Его сморщенное личико было в точности таким же, какое было когда-то у дочерей Петера Догжона, у всех прежде виденных Деяном новорожденных: комок розовой плоти, в котором едва угадывались будущие черты. И все же Деян подошел, чтобы разглядеть получше.

– Парень или девчонка?

– Парень, – шепотом ответила Эльма.

Джибанд просунул огромную ручищу через перила и коснулся пальцами сморщенной щеки. Младенец перестал хныкать и, распахнув круглые глаза, уставился на великана удивительно разумным, по-стариковски мудрым взглядом. Затем моргнул – и зашелся истошным криком.

Джибанд отскочил назад на добрых пять шагов, налетел на горку наломанного им же камня, потерял равновесие и плюхнулся на землю.

Младенец орал.

– Я не хотел…

На грубом лице Джибанда проступил такой ужас и смущение, что хоть смейся, хоть плачь.

– Руки у вас холодные, господин, вот он и раскричался, – сжалившись над ним, объяснила Илла, укутывая младенца.

– Детям большого повода не надо, чтоб глотку рвать, – сказал Деян. – Ты ничего дурного не сделал.

– Правда, ничего? – с надеждой переспросил великан.

– Ничего, ничего, – подтвердил Деян с улыбкой. Было что-то невероятное и торжественное, что-то удивительное в случившемся, в этом прикосновении рукотворной жизни к настоящей.

Младенец был в точности таким, как все младенцы, самым что ни на есть обыкновенным. Однако Джибанд, таращивший неживые глаза так, что позабыл дышать, видел в нем чудо – или, может быть, один только Джибанд и видел то чудо, какое являла собой новая, только-только явившаяся на свет жизнь? Это чувство будто разливалось в воздухе, заражая собой всех и вся. Даже чародей, делавший вид, что для него нет ничего интереснее, чем очередной выковырянный из земли камень, искоса поглядывал на крыльцо и на своего, как он его называл, «товарища».

– Ладно, посмотрели – и будет. Малому к мамке на грудь и спать надо. Доброго пути, Деян, и вам, господа…

Илла отвесила неуклюжий поклон и поспешно скрылась с младенцем в доме. Эльма осталась стоять на крыльце.

– Ну, ты доволен, Джибанд? – спросил Деян, не решаясь встретиться с ней взглядом. – Теперь мы можем идти?

Великан согласно закивал, все еще сидя на земле и зачарованно глядя на закрывшуюся за Иллой дверь.

– IX –

– Все равно вещи у нас. Я вас провожу.

Эльма, опираясь на перила, спустилась во двор. Деян подал ей руку. Она, замешкавшись, все же приняла помощь.

Великан встал, отряхнулся и потопал к калитке, беспрестанно оглядываясь на них и на чародея: тот не спешил. Махнул великану рукой – ступай, мол, дорогу знаешь, – а сам остановился, поджидая Эльму с Деяном.

– Спасибо, – тихо сказал он, когда они поравнялись.

««Спасибо»? Да неужели!»

Деян промолчал. После всего злость на чародея не исчезла, но как-то выцвела, сгладилась. Разговаривать с ним, хоть о чем, не было охоты – но не было охоты и грубить. Голем, тяжело ступая, то чуть отставал, то чуть обгонял их – никак не мог приноровиться к шагу. Лицо его сохраняло отрешенное выражение, однако сейчас в этой отрешенности еще явственнее, чем прежде, проступало что-то нездоровое.

– Девушка. Как там роженица, в порядке? – все так же тихо, чтобы не мог слышать Джибанд, спросил чародей, мельком взглянув на Эльму.

– Кровотечения сильного нет.

– Что ж. Не ровный счет, но не худший: на троих умерших – один рожденный, – со слабой усмешкой сказал чародей. – Ты ведь умеешь считать до трех?

– Издеваетесь, господин Ригич?

– Шучу.

– Плохо шутите. Считаете тоже плохо, – добавила она чуть погодя.

Деян предостерегающе сжал ее руку, но Эльма не удостоила его вниманием.

– Что ты имеешь в виду? – спросил чародей; не слишком, впрочем, заинтересованно. – Разве кто-то еще погиб из ваших?

– Вы себя забыли посчитать. И вашего «товарища». Вы двое ведь до вчерашнего дня были все равно что мертвые?

Деян споткнулся на ровном месте, а чародей – тот застыл как вкопанный; только Эльма не сбилась с шага. Деян поспешил ее догнать; они успели уйти шагов на двадцать вперед, прежде чем из-за спины донесся безумный лающий смех.

Деян невольно оглянулся: чародей стоял, опершись на калитку его родного дома – почти так, как день назад на том же месте стоял он сам, – и смеялся, согнувшись и прикрывая свободной рукой глаза.

«Смеялся» – не то слово, каким можно было описать эти режущие, кашляющие звуки, но все же это был смех: судорожный, невольный, рвущийся изнутри. Старая куртка Беона ходуном ходила на чародейских плечах. Дом за его спиной – дом, на который так не хотелось смотреть, – чернел выбитым окном, оторванная ставня гробовой крышкой лежала на заросшей сорняками клумбе. Выстуженный, неживой, принявший свою участь любимый дом...

Деян содрогнулся, вспомнив, как заходил внутрь; как велико было искушение обронить в сенях лампу на щепу, пустить петуха, обратить в золу все доброе и худое – все прошедшее, к которому не было и не могло быть возврата. Остановило лишь то, что огонь, гонимый крепким ветром, мог пойти гулять по всей Орыжи.

Помятые шаровники, причудливо выгнув стебли, тянули золотые соцветья к серому небу, наполняя воздух приторно-сладким запахом. Дом глядел выбитым окном, поскрипывал незапертой дверью на ветру – словно спрашивал: зачем, к чему, почему? Те цветы, что были погребены теперь под ставней, так же, должно быть, тянулись вверх, бездумно и безнадежно силясь прорваться через щели, приподнять облупившиеся доски. Шаровники пахли, как пахла бы, возможно, сама жизнь, очищенная от грязи и мерзости, от страха и боли, от сомнений и слабости, – неистовая и неразумная сила, рвущаяся вверх, вверх, вверх! Но запах этот почему-то казался неприятен. Прежде так не было; прежде аромат их смешивался с запахами обжитого двора: и с печным дымком, и с прелой вонью компостной кучи, и со всеми другими, редкие из которых были хороши; затем шаровники и высадили, чтоб скрасить их хоть чуть. Но чистая, ничем не разбавленная, не замаранная красота оказалась приторно-криклива; осиротевший дом глядел на нее с укоризной.

– Эльма! – Деян остановился и силой развернул девушку к себе, заставил поднять голову и все же взглянуть на него. – Говори что хочешь. Не жди меня, раз не хочешь видеть. Но я все равно вернусь. Сделаю все, чтобы вернуться как можно скорее.

Эльма не попыталась высвободиться и даже будто не удивилась его порыву.

– Закончишь как он. – Она повела локтем, указывая на захлебывающегося смехом чародея. – Будешь шататься вокруг развалин с диким взглядом, пока не помешаешься.

– Почему сразу – «вокруг развалин»? Это еще не…

– А даже если «не», – перебила Эльма. – Что тебе здесь, Деян? Костыли да навоз? – Тон ее больше подошел бы Солше, объясняющей сыновьям, почему нельзя подпаливать траву у околицы. – Оглянись вокруг. У нас и сейчас не медом мазано, а дальше – голод и бескормица свое возьмут. Нечего тебе здесь делать. Даст Господь, в большом мире не пропадешь.

– Здесь… Я здесь родился, – хрипло сказал Деян. – Здесь мой дом. Здесь… ты.

– Забудь. – Эльма взглянула ему в глаза. Взгляд ее был спокоен и тверд.

– Да что с тобой такое?!

– Ничего, – отрезала Эльма. – Хватит топтаться на месте. Лучше приведи в чувство… своего спутника, а то он так и будет смеяться до темноты.

– Я не верю. Почему ты… – Деян отпрянул, оглядывая ее со всех сторон, пораженный внезапной догадкой. – Что он тебе сказал?! Или он что-то и с тобой сделал?! Пока я был… Пока меня… Что этот проклятый ублюдок сделал!?

Это многое объясняло – и прежде всего то, почему Эльма держалась с Големом подозрительно любезно.

– Да стой, дурак! – Эльма силой удержала его, не дав в тот же миг броситься на чародея. – Ничего он не делал…

– Врешь!

– …а называть того, с кем предстоит долгий путь, «проклятым ублюдком» – не очень-то умно и дальновидно, – спокойно закончила она.

– Что этот трижды! проклятый! ублюдок! сделал?!

– Теперь тебе всюду мерещатся лжецы и негодяи, Деян?

– Нет! Нет, но… – Деян замялся, пытаясь подобрать слова, окончательно сбитый с толку.

Он не мог понять, говорит она правду или нет. В ее слова не верилось – но, может, только потому, что верить не хотелось?

Вмешательство Голема многое бы объясняло и оправдывало, однако преподобный Терош был прав: эдак недолго было додуматься и до того, что погода из-за каверз чародея портится, а не потому, что осень на дворе. Будь в запасе время – день, час, хотя бы один спокойный час, – может, удалось бы объясниться. Но времени как раз и не было.

– Перестань, будь добр, орать на меня посреди улицы и говорить чепуху, – тихо сказала Эльма. Она выглядела бесконечно уставшей, и вряд ли впечатление было обманчиво – она ведь не ложилась с ночи.

Понимая несчастливую судьбу Орыжи, она и сама, возможно, хотела бы уйти, подумал вдруг Деян. Хотела бы, но не могла, даже если б Голем разрешил: престарелая бабка, маленькие племянницы – невозможно было оставить их на одну Малуху…

Деян, вздрогнув, разжал руки. Только он был ничем не связан; совершенно свободен, как и всегда. Свободен, не способен ничего решить, даже о себе с толком позаботиться – и то не способен. Ему ли было требовать с нее чего-то, хоть бы даже и простой откровенности?

– Извини. Уже перестал, – смущенно сказал Деян, озираясь по сторонам. – Идем?

Орыжцы – те, кто не сидел на поминках и не ушел в поле, – попрятались по домам. Джибанд топтался впереди, не зная, что ему делать. Чародей наконец успокоился и теперь наблюдал за ними, навалившись всем телом на забор.

– Идем, Эл, – повторил Деян. – Этот… уважаемый господин колдун нас сам догонит, когда посчитает нужным.

– Да. Сейчас, – хрипло откликнулся Голем, не двинувшись, однако, с места. Входя в калитку Догжонов, Деян еще раз оглянулся: чародей так и стоял неподвижно, привалившись к забору, и смотрел куда-то мимо них.

– X –

Деян подумывал забрать мешок и уйти по-тихому, но Кариша – старшая и догадливая не по годам – выскочила навстречу и втянула его в дом.

В отличие от взрослых вопрос, как вдруг одноногий человек стал нормальным, ее не интересовал совершенно; оно и ясно, что чудом, чего тут спрашивать? – зато живо интересовало, куда он собрался и когда вернется.

«Может, скоро, а, может, нет – как сложится», – туманно ответил Деян, не придумав ничего лучше, и тотчас о том пожалел. Вопросы посыпались градом: «Завтра вернешься? А послезавтра? А послепослезавтра?» – вынудив его, в конечном счете, сознаться в неутешительной правде.

– Нет, милая. И после-после-послезавтра – тоже вряд ли… Не знаю я, когда вернусь. Мне далеко нужно идти, очень далеко… как твоему папе.

– Папа туда ушел и не пришел больше. И ты больше не придешь, – с убийственной непосредственностью сделала вывод Кариша и ударилась в слезы. Младшая, возившаяся у печи, вряд ли многое поняла, но на всякий случай разревелась вместе с сестрой. Под укоризненным взглядом Эльмы Деян попытался их успокоить – безуспешно, конечно же. Малуха без церемоний ухватила младшую за шиворот и ушла в дальнюю комнату, зло зыркнув из-под бровей. Хотела увести и Каришу, но та вырвалась и стала вертеться вокруг Деяна, не даваясь в руки и чередуя умоляющее «не уходи-и-и-и» с ударами маленьких кулачков: в ней определенно было что-то и от Малухи, и от Эльмы, и от прабабки – которая не замедлила проснуться и внести гортанными криками свою лепту в общий переполох. Довершил картину чародей, явившийся-таки узнать, почему Деян возится так долго.

– Ты – плохой! – изо всех сил напрягая глотку, заорала Кариша, увидев Голема. – Злой и плохой!!!

– Э-э… Д-да: я тот еще гад. – Чародей аж начал заикаться под ее напором. – А что я на сей раз сделал?

– Отец у нее год как воевать ушел. Теперь я, по прихоти твоей, ухожу, – зло сказал Деян. – И ты еще спрашиваешь, что сделал?

Шалфана Догжон избавила чародея от необходимости отвечать, запустив в него с печи тяжелой долбленой ложкой:.

– Сгинь, поганый, пшел! Неча тут шляться!

– Э-э… – Голем, увернувшись, попятился к двери. Лицо его в это мгновение приобрело выражение испуганное и туповатое, как у Джибанда.

– Бабушка, прекрати! – крикнула Эльма, но голос у старухи был громче.

– Сгинь, пшел, пшел!

Еще одна ложка ударилась о косяк.

– Джеб взял твой мешок; я подожду снаружи! – выкрикнул Голем. Последние слова донеслись уже со двора: чародей выскочил из дому, не став дожидаться, что в него полетит еще.

Деян на миг почувствовал гордость за старуху.

Калиша тихо юркнула в комнату к матери – не иначе тоже побоялась получить от прабабки.

– Так-то! Ишь, шляются, – удовлетворенно пробурчала старуха. – Ты им чего позволяешь, сын! А? Хоть бы за женой следил! Молчит и столбом стоит, дурень! Чего встал? Что, дела никакого нет, а?

– Я не ваш сын, бабушка Шалфана, – тихо сказал Деян. – Друг ваших внуков, сосед.

– Ша?

– Я не ваш сын. Вы обознались.

– Ишь чего болтает, слыхали, а? Тьфу ты! Иди хоть дров наколи, ступай! Совсем с ума сдвинулся, мозги последние пропил, дурной… Барагозите тут с дружками, вздремнуть не даете… – Старуха отвернулась к стене.

Еще недавно в ушах звенело от криков – а теперь в доме стало невыносимо тихо. Только сердито сопела старуха и в дальней комнате всхлипывала младшая дочь Петера.