Текст книги "Алракцитовое сердце. Том I (СИ)"

Автор книги: Екатерина Годвер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

– Я почему-то всегда думал, что память – она в теле, – сказал Деян после неловкого молчания. – А душа, дух – как искра, чтоб фитиль в лампе поджечь. Ошибался, выходит.

Про себя он подумал, что странно и даже невозможно духу жить и оставаться в мире, пребывая при том в разрыве с телом, пусть даже и частичном, – потому что-то тут, быть может, напутано: чародей или сам не все знает, или зачем-то темнит с разъяснениями.

Но, как оказалось, ничего такого не было: возможность воочию наблюдать бестелесных духов представилась Деяну совсем скоро – спустя десять дней, когда Голем заявил, что пришло время избавиться от повертухи.

– V –

Еще накануне намерения разбираться с мертвой ведьмой у чародея не было, но к вечеру поднялся ветер и спал мороз, а в ночь грянула оттепель; к полудню следующего дня под ярким солнцем половина снега стаяла, напитав водой ручей, землю, старые бревна хижины и все подряд. «Это очень кстати, – сказал Голем. – Пора покончить с тварью».

– Ты уверен, что нужно так торопиться? – осторожно поинтересовался Деян, больше беспокоившийся о том, не подтопит ли хижину, чем о повертухе. Джибанд, которому та не могла навредить, выучился охотиться и исправно приносил дичь, потому голод не грозил, а чародей достаточно здоровым еще не выглядел. – Лучше бы еще подождать. По-моему.

– Я уверен, что смогу сделать все, что нужно, и не уверен, что у меня будет лучшая возможность. – Голем прошелся по хижине. – Вернутся ли ко мне силы или время возьмет свое и я рассыплюсь прахом – одним Небесам известно; а вода в нашем деле – хорошее подспорье. Мне до смерти надоело, что эта тварь таращится на нас и держит взаперти! Пора ей не покой. Не бойся. Повертуха, мертвая к тому же – не того полета птица, чтоб ее бояться.

– Да я не боюсь, – сказал Деян, малость покривив душой. – Но что мне делать, если…

– Никаких «если»: все будет в порядке, – перебил Голем. – Она и вполовину не столь опасна, как тебе кажется, поверь на слово.

– Мастера сложно переубедить, когда он что-то решил, – заметил Джибанд.

– Да уж, – буркнул Деян. Чародею явно не терпелось попробовать свои силы; оставалось надеяться, он знает, что делает.

Вышло и впрямь не страшно; скорее, красиво. И быстро.

Голем, разрисовывавая кровью факел и хозяйские костяные бусы, начал было разъяснять смысл тех символов, что изображал, однако Деян отказался слушать:

– Не пытайся учить меня своим колдовским штучкам: сколько раз повторять – не знаю и знать не желаю! – Он вышел из хижины, хлопнув дверью, и стал ждать снаружи.

В журчании ручейков талой воды можно было разобрать бормотание потревоженной приготовлениями повертухи, то манящее, то угрожающее, то подобное родным голосам. Не прислушиваться к нему было не так уж и просто.

Не то чтоб Деяну в самом деле не хотелось знать, что и зачем собирается делать чародей, – но суеверный страх не позволял дать волю любопытству. Казалось почему-то, что если он начнет вникать в чародейское мастерство – или, тем паче, выучится у Голема чему-нибудь эдакому, – тогда «большой мир» непременно затянет его, возьмет в оборот, не даст вернуться домой. Жизнь в Орыжи и чародейство были, казалось, несовместимы настолько, насколько может быть несовместимо одно с другим. Потому он старался ничего о чарах не спрашивать и не слушать. Получалось не всегда, поскольку чародей это его нежелание понимать и брать в расчет отказывался – но чаще получалось, чем нет.

Вскоре Голем вышел с разожженным факелом в одной руке и расписанными бусами – в другой. Джибанд следовал за ним с выражением беспечного любопытства на изуродованном лице. Он по-прежнему не допускал мысли, что с «мастером» может случиться что-то плохое – или умело притворялся.

– Мне уйти или остаться? – спросил Деян.

– Как хочешь. – Голем лукаво улыбнулся и, не дав времени на раздумья, поднес бусы к пламени.

От костей тотчас повалил исииня-черный едкий дым. Голем быстро произнес заклятье и швырнул их в ручеек талой воды, бегущий промеж не стаявших до конца сугробов. Нить лопнула в воздухе, кости с хлюпаньем, точно горох, упали в воду, а в брызгах вспыхнула вдруг яркая радуга. Дым, густой и черный, клубился вокруг.

– Иди! Сюда! – негромко, но властно приказал Голем. – Слуги твои ждут тебя. Иди!

Движение началось со всех сторон. В клубах дыма и пара вырисовывались полупрозрачные силуэты животных. Призрачный медведь стоял, глядя в землю, где змея вилась у его лап; радужные волчьи глаза следили за темной фигурой, мечущейся в отдалении между деревьев. В той смутно угадывалась женщина средних лет; она приближалась странными широкими полукругами, оттягивая конец, не замечая того, как лес позади нее наполняется радужными бликами.

Волки набросились на нее все разом.

Нечеловеческий крик разрезал воздух и сразу же оборвался….

Удивительные твари замерли на миг, оборотив взоры к хижине. Один вышел на полкорпуса вперед: Голем швырнул ему факел. Волк, подскочив, ухватил его по-собачьи за древко, развернулся – и вся стая помчались прочь, рассеиваясь клочьями дыма и мелкими брызгами.

– Легче всего убить духа другим духам.

Деян не сразу понял, что Голем обращается к нему. Больше на поляне, кроме них двоих и Джибанда, никого и не осталось. Все исчезло, только кости лежали в воде, и еще пахло дымом.

– Многие из них жаждали мести, – продолжил чародей. – Не всякий зверь добровольно пойдет в услужение повертухе: не в волчьей природе служить.

– Так это были духи… всамделишные духи? – выдохнул Деян. – И это все… все закончилось уже?

Голем, усмехнувшись, стал собирать бусины-кости в черную тряпицу.

– В союзе воды и огня любой дух способен обрести на краткое время плоть. Повертуха – иное дело, тут ее чары важны … А нам оттепель пришлась очень кстати. Иначе пришлось бы повозиться. Хотя конец был бы тем же самым.

– Мастер сильный, – с гордостью сказал Джибанд. – Зря ты сомневался, Деян.

– Но эта женщина, повертуха… – Деян растерянно огляделся по сторонам, все еще ошеломленный увиденным и не в силах сразу принять, что то, чего он с тревогой ожидал, завершилось вот так вдруг, за несколько мгновений. – Почему так легко? Она что же, не могла сопротивляться? Или убежать.

– Сопротивляться она пыталась, но не вышло. С той поры, как я занялся ее игрушками, – чародей тряхнул узелком с костями, – ей было никуда не деться. А прежде она могла бы скрыться. Но страх и гнев – плохие советчики. Куда ей было податься? Деревни нет больше, а других мест в мире она, небось, и не знала.

– Страх и гнев… – задумчиво повторил Деян за чародеем, глядя туда, где исчез дух повертухи. Она, несомненно, желала отомстить за убитого медведя – «сынка или супружника», мрак Небесный, ну и мерзость! – а мир вдали от ее родного леса был для нее чужим. Люди от века боялись духов и призраков, но и те, оказывается, страшились людей… Тут было над чем поразмыслить.

– Всего три причины у тридцати трех неприятностей: страх, гнев да любовь, – сказал Голем. – Если б не тот больной косолапый – может, она бы и вовсе нас трогать не стала: к чему мы ей? Затихарилась бы… А пожелала подкормить любимца – и все. Закончилась история.

За показной веселостью чародея слышалась горечь.

– Тебе что, жаль ее? – удивился Деян.

– Ничуть. Но пример показателен. – Голем, запрокинув голову, уставился на торопливо бегущие облака.

К вечером Деян, повинуясь неясному порыву, призвал в помощники Джибанда и похоронил за хижиной человеческие и волчьи – или все-таки собачьи? – кости. Закат над лесом разливался розовым и красным. Если взглянуть беспристрастно, было чему порадоваться: погода наконец стала выправляться, и дела шли лучше, чем прежде; но почему-то все это оставляло гнетущее впечатление. Фальшивая, наступившая за фальшивой зимой, весна-обманка, багряные разводы в небе, желто-белые кости в черных ямах, мертвая – теперь уже по-настоящему, полностью – повертуха…

Джибанд больше обычного молчал, думая о чем-то своем.. Мрачная задумчивость овладела и Големом. Ночами он, как обычно, мучился бессонницей, но не пытался завязать разговор, а молча ворочался с боку на бок; иногда вставал и расхаживал взад-вперед по крохотной хижине.

«Страх, гнев, любовь – три причины у тридцати трех несчастий», – Деян, лежа без сна и слушая в темноте тяжелые шаги, поневоле вспомнил оброненные днем слова и мучительно-долгий рассказ, занявший две ночи. К нему слова эти подходили как нельзя лучше.

Глава одиннадцатая. Война и мир Нарьяжской Империи

– I –

Вторая часть истории Голема, прозвучавшая на следующий день после первой, вышла не короче, но слушать ее оказалось полегче: не так она была беспросветно мрачна и не являлась уже неожиданностью.

С полудня видно было, что Голему не терпится продолжить прерванный разговор, однако он все же дождался вечера. И лишь тогда, устроившись у очага, начал:

– Через несколько лет жизнь в Старом Роге перестала напоминать пляску с огнем на пороховом складе. Старые проблемы разрешались, возникали новые – но тоже разрешались со временем. Набралось достаточно умелых помощников, стража была верна нам. Можно было жить… Сначала я, окончательно покинув подземелья, явно и скрытно помогал Джебу и продолжал свою учебу, пока он, порядком уставший от суеты, не сложил с себя полномочия регента и не передал мне власть. Работа, свежий воздух и наши ежедневные физические упражнения пошли мне на пользу: оказалось, в управлении искусственным телом и настоящим немало общего: одно помогало другому – и наоброт. Я взялся за костыли и начал вставать с коляски; потом сменил костыли на палку и заново выучился карабкаться в седло. Знаешь, что удивительней всего? Люди… Кое-кого из челяди я выгнал, кое-кого даже убил, но – не мог же я лишить крова и работы всех? Им попросту некуда было идти. Все эти люди – они много лет служили моему отцу. У некоторых из них казнили или изувечили родных, другим повезло больше, и все же они наблюдали его безумие и зверства каждый день… Все они превосходно знали о том, что он творил, знали, конечно, и то, как он обходился со мной. Но были ко всему удивительно равнодушны. Никто из них и помыслить не мог о том, чтобы пойти против моего отца и подсыпать ему в вино яда, которого он так боялся; они бездействовали не только и не столько из страха перед расплатой: попросту не видели во вмешательстве никакой особенной необходимости. Я, хоть они и знали обо мне, для них, можно сказать, не существовал вовсе; даже для тех из них, кому иногда доводилось помогать отцу заботиться обо мне, я был не более чем хрупкой господской вещью, протирать пыль с которой нужно с особой осторожностью. Удивительно искреннее и глубокое равнодушие! Но, когда все переменилось, многие из них с той же искренностью стремились помочь мне: сказать по чести, я немало обязан им. Без их помощи и сочувствия я не добился бы столь многого в столь короткие сроки. И это не было с их стороны желание выслужиться, лесть или что-то подобное: они действительно переживали за своего «молодого князя», как они меня теперь называли. Ничего неправильного в этой перемене в себе они также не замечали… Теперь они беспокоились о моих нуждах едва ли не вперед меня самого, но не видели дурного в том, что еще пять лет назад я мог умереть от жажды или голода в двух шагах за дверью от них, а они без приказа не шевельнули бы и пальцем, чтобы меня спасти; совесть ничуть не тревожила их. Весьма занимательно! Сперва я полагал, что причина подобной переменчивости чувств и краткости памяти – в них самих. В их недостаточно развитом уме и скудном образовании, не позволяющем судить о самих себе с необходимой ясностью. В дурном воспитании и низком происхождении, – несколько смущенно закончил фразу Голем. – Но со временем я обнаружил схожую избирательную глухоту и черствость в людях равного мне положения – и в себе самом…. Пожалуй, это досадное свойство любой человеческой натуры: мы ловко умеем не замечать то, что нам замечать неудобно, а в особенности – неудобных нам людей. Мое предшествующее соображение о слабости ума моих слуг было, очевидно, того же свойства. Несложно увидеть кого-то подобного себе в равном – но не в том, кто стоит выше или ниже тебя по происхождению или чину, кто имеет над тобой власть или подчинен тебе, кто родом с далеких земель и говорит на другом языке.

– Откуда ж тебе это знать, если ты сам таков? – спросил Деян, изрядно озадаченный этими рассуждениями, кое в чем, впрочем, сходными с его собственными соображениями.

– «Когда одним оком смотрит ваятель на тебя, другим глядит он в зеркало», – процитировал Голем.

– Но это лишь поэзия, нет?

– Не только, – серьезно ответил чародей. – Но тут еще другое… Извилистый путь тем хорош, что позволяет взглянуть себе за спину, на себя прошлого. Я бывал и хозяином, и слугой, и пленником, и тюремщиком; вел войска, как маршал, и дрался в поле, как солдат. Нелепо было бы думать, что я сам каждый раз менялся в тот миг, когда менялось мое положение.

– Хм-м, – протянул Деян, не зная, что еще на это сказать.

– Летом я впервые лично объехал верхом ближайшие к замку земли, а вернувшись – без поддержки, с одной лишь тростью, поднялся на башню. Это была большая победа, и я, не желая никого огорчать, делал вид, что вне себя от радости… Но я притворялся. Была у всех тех успехов иная сторона, которую я ощущал ежечасно. Прежде я мечтал о будущем, в котором смогу ходить и выезжать за стены: оно рисовалось мне в радужном цвете, мне виделись в нем свобода и счастье… Но вот я добился желаемого – и что же? Я все равно был заперт в Старом Роге: движения отнимали у меня без малого все силы и вызывали жестокие боли, притом оставаясь чудовищно неуклюжими, – и не было причин ожидать значительно прогресса. Последующие годы мучительных упражнений позволили бы немного улучшить навыки, но и только… Час взбираться по лестнице или четверть часа – невелика казалась разница: и то, и другое было бесконечно далеко от нормальной жизни, от мечты, от того, на что я, втайне даже от себя самого, надеялся. Я стоял на обзорной площадке, смотрел вниз, улыбался, а сам думал о том, что я – калека, и этого не изменить; что мне никогда не сравниться с другими. Что всю долгую жизнь я проведу, не покидая окрестностей замка, и лишь изредка буду вставать с кресла и вот так вот, скрежеща зубами и обливаясь потом, взбираться наверх, чтобы показать всем, что я еще жив и на что-то способен... Хотя я был далек от того, чтобы шагнуть с площадки вниз и покончить со всем разом; совру, если скажу, что такая мысль вообще не приходила мне в голову. Светило солнце, и вид в тот день, наверное, был недурен, но я не мог им насладиться. Мир для меня почернел.

– Понимаю. Когда брат еще только собирался делать ходулю, и когда он ее сделал… – Деян опустил взгляд на ноги, привычно отмечая в уме, что, вопреки возможному, их по-прежнему две. – Как ледяной водой облили. Я ни на что особенное от протеза не рассчитывал, и все же… Одним словом, тут я тебя очень хорошо понимаю. Лучше некуда. И то ли еще будет, – добавил он, не сдержавшись.

Прежде, поскольку он не надеялся надолго задержаться на свете, не было повода раздумывать о том, что однажды подарку чародея выйдет срок; теперь же эта возможность стала вдруг пугающе осязаемой.

– Большее не в моих силах, – с неподдельным сочувствием сказал Голем. – Слабое утешение, но так больно ступать на культю, как прежде, тебе не будет: осколки я вытянул.

– По мне, может, не скажешь, но я благодарен и на том. – Деян через силу улыбнулся. – По-княжески щедрый подарок… Тебе самому он недешево встал. Со вчера терзаюсь вопросом: почему все-таки я? Из сочувствия к увечью или потому, что я лицом похож на деда, которого ты живым никогда не видел? Что-то не верится, уж прости. О чем-то ты умалчиваешь.

– Хочешь – верь, хочешь – нет, но это одна из причин. Одна из многих. О некоторых из которых, твоя правда, я предпочел бы умолчать. – Тон чародея стал резким. – Но раз ты спрашиваешь – не буду. Только, если позволишь, обо всем по порядку.

– Как хочешь. Боишься, я обижусь и уйду, не дослушав? – Деян привалился спиной к стене. Ему вдруг стало смешно. – Да будет тебе! Куда мне нынче от тебя деваться? И с чего, спрашивается? По твоему хотению я тут оказался: за это вся обида, какая возможно, и так уже при мне. Так что говори смело. Хуже не будет.

– Опасные слова, Деян. – Голем прервался ненадолго, борясь с приступом сухого кашля. – Опасные и глупые. Я частенько говорил их в ту пору: когда необходимо было заставить себя не опускать руки. И потом, когда нас трепали шторма у берегов Дарбата; когда из Бадэя к нам завезли чуму; когда один хавбагский царек кинул меня в темницу и собирался повесить – даже тогда я по-прежнему считал тот далекий день, «День-на-Башне», худшим в своей жизни. Но недавно я очнулся в старых казематах, выбрался на поверхность и увидел там то, что увидел. После чего мое мнение по поводу «худшего дня» досадным образом переменилось. Так что впредь не зарекаюсь и тебе не советую…

– Дальше что было? – Деян, встав, отодвинул нагревшийся котелок от очага, налил мятного кипятка в отмытую от пыли большую долбленую кружку и поставил перед чародеем. Отчего-то он чувствовал себя неловко. Все дурное, что случилось в последние дни, никуда не делось, но после отдыха и сытного ужина по жилам разливалось тепло, а обкуренная оставшимися от хозяев травами хижина не казалась больше жалкой конурой и пахла жилым домом. Совсем неплохо было сидеть вот так вот, у теплого очага за крепкими стенами, под защитой несведущего, но могучего Джибанда и нездорового, но сведущего чародея, и слушать неторопливый рассказ последнего о свершениях и несчастьях, оставшихся в далеком прошлом. По правде говоря, уже давно он не ощущал себя столь хорошо – и потому, быть может, ясно видел, что остальные чувствуют себя не в своей тарелке. Джибанд стеснялся себя самого и своего невежества; чародея терзало чувство утраты и вины, не говоря уже о телесных болях. Голем хотел говорить, но рассказ давался ему тяжело, и ничем нельзя было помочь – кроме как выслушать.

– Дальше я встретил Венжара. – Голем с благодарным кивком принял кружку. – Точнее сказать, наши пути пересеклись. Я упоминал прежде: мне не хватило духу казнить отца. Сковав его силы, я оставил его прозябать в заточении... В главной замковой библиотеке хранилось немало книг по медицине: в большинстве своем устаревших, как я потом узнал, и плохо понятных дилетанту вроде меня, но все же заслуживающих внимания; я внимательно изучил их. О своем недуге ничего толкового в них не вычитал – на что особо и не рассчитывал, в глубине души давно уверенный, что помочь мне возможно лишь в той невеликой мере, в какой я могу помочь себе сам, а большее для меня недоступно. Груз надежды был тогда слишком для меня тяжел и грозил сломать мне спину… Однако в одной из книг я встретил упоминание, что душевные хвори в некоторых случаях излечимы – и с той поры загорелся идеей показать отца кому-нибудь, кто сведущ в таких вопросах. Однако в наших землях таких мастеров было не найти: если кто прежде жил поблизости, то давно уехал. Даже простые странники заглядывали в окрестности Старого Рога редко: память об отцовских делах была еще свежа. В Империи немногие знали, что в Заречье сменился правитель, а соседских гонцов, наведывавшихся время от времени с любезностями, мы с Джебом и сами запугали… Не то чтоб у меня были причины подозревать соседей в дурных намерениях, но, видишь ли, за годы общения с отцом я перенял некоторые его привычки. – Голем усмехнулся. – А в книгах, что я читал и по которым судил о мире, постоянно кто-нибудь на кого-нибудь вероломно нападал и тому подобное. В общем, мы с Джебом жили, по меркам общества, затворниками. Замок наш представлялся окружающим конурой, в которую ни один дурак не станет совать руку, чтоб проверить, не издох ли наконец пес: чтоб заманить хоть кого-то к нам, нужно было расстараться. А требовался ведь не абы кто! И без лишнего шума. Я отправил в имперскую столицу, Радор, двоих поверенных, велев им на месте поискать подходящих мастеров. Пригласительных писем мои люди вручили с десяток, вознаграждение я сулил щедрое, но из всех приглашенных только один и явился к началу следующегол года. Нирим ен’Гарбдад. Дядя Венжара по отцу. А племянник – Венжар то есть – ходил в то время у него в учениках и прибыл с дядей вместе. Ноги б их у меня не было, но – нужда пригнала. Гарбдады – беженцы из Бадэя, как и моя мать. Когда мы только познакомились, Венжар, конечно, наврал мне с три короба. Но позже рассказал все, как было… Большое семейство, старое, но – выходцы из низов: дворянство старшие сыновья выслужили только незадолго до переворота, себе на беду. В Бадэе были уважаемыми людьми, а тут – стали никем и ничем, ко двору их не приглашали, на императорскую службу не брали. Дед и отец Венжара пытались заняться торговлей, но прогорели; отец в поисках легких денег стал играть на скачках, залез в долги и в страхе перед тюрьмой покончил с собой; Венжару тогда шел тринадцатый год. Мать Венжара после самоубийства отца жила на подачки любовников, которые водились у нее в изобилии, а дядя Нирим, заправлявший в Бадэе военным госпиталем, занялся частной практикой и, как мог, поддерживал остальных, но семья едва сводила концы с концами, как и многие в ту пору, – однако Гарбдадам бедность была в новинку. Утрату только недавно заслуженных привилегий они переживали очень тяжело, положение свое полагали чрезвычайно унизительным… Оттуда, должно быть, у Венжара такая тяга к деньгам и власти. И жгучая ненависть к женщинам. Я несколько раз встречался с его матерью – весьма милой дамой, искренне привязанной к сыну; но Венжар за глаза и в глаза называл ее не иначе, как шлюхой: он так и не простил ей, до самой ее смерти, что после гибели мужа она не соблюдала траур… Всех женщин, как это бывает в таких случаях, Венжар полагал похожими на нее. Потому признавал только шлюх; настоящих шлюх, я имею в виду. Звезды сдвинулись на небе, все полетело кувырком, но я готов спорить на что угодно: он так и не женился. Ну да речь не о том. – Голем отхлебнул кипятка. – Господин Нирим прибыл, понадеявшись на мою щедрость, и занялся наблюдениями за отцом, не слишком умело пытаясь скрыть то, что происходящее в замке заинтересовало его куда больше отцовского помешательства. Он, опытный лекарь, сразу заметил, что являет собой Джеб. Позже Нирим признался, что до встречи с нами и представить не мог существования столь умственно развитого полуживого, потому даже заподозрил в нем неизвестное объективной науке сказочное существо вроде горного тролля. Наши с Джебом взаимоотношения поставили лекаря в тупик, да еще мой безумный отец добавлял перца, твердя о заговорах и проклятиях, – ведь, как известно, не все страхи и видения сумасшедших обязательно беспочвенны… Нирим занялся больным, а племяннику велел осторожно вызнать у меня о прошлом. Что, впрочем, было с его стороны излишне. Я не собирался многого скрывать от тех, кто, как я надеялся, приехал помочь мне и был более сведущ в медицинской науке, чем я: излишняя скрытность казалась мне бесполезной и невежливой. Потому на следующий же день за вином я без затей выложил Венжару свою историю, опустив разве что некоторые детали. Мой рассказ произвел на него большое впечатление: он стал выспрашивать подробности, пожелал поговорить также и с Джебом и взглянуть на мои записи. Я тоже не оставался в долгу и задавал вопросы. Не прошло дюжины дней, как мы сошлись накоротке. Это, видишь ли… Как бы объяснить…

Голем, нахмурившись и подперев кулаком скулу, замолчал, напряженно подбирая слова. Деян украдкой взглянул на Джибанда и неожиданно для себя наткнулся на ответный, преисполненный острого любопытства, взгляд. Не имея собственных суждений о прошлом, великан желал знать чужие.

Это было очень по-человечески; даже чересчур.

«Он все больше походит на человека. – Деян, скрыв неловкость за улыбкой, поспешил отвернуться. – Все верно, в самой сути своей он и есть человек… Почему же так непросто чувствами признать это? Неудобно, как сказал Голем. Кукла удобней человека, да еще такого чудного. Хотя кто из нас не чудной?»

– Наша с Венжаром встреча была, можно считать, случайной, – продолжил, наконец, Голем. – Но все последующее было предопределено. Каждый из нас обладал тем, что другой с детской наивностью полагал достаточным для счастья: я был знатен, богат, наделен в своих владениях неограниченной властью, а Венжар был физически и духовно здоров, свободен, объездил многие земли… Каждый, в глазах другого, имел многое, однако притом был очевидно и достаточно несчастлив, чтобы вызывать не зависть, но сочувствие. Мы видели друг в друге пример, позволивший лучше примириться со своей участью – и в то же время возможность в будущем ее улучшить… Наша дружба с самого начала была не вполне бескорыстна. Потому, быть может, она и стала со временем столь крепка, что продлилась больше века и выдержала такие шторма, какие другим и не снились. Обычно ведь как? Люди сходятся, едва испытав симпатию, слабое чувство общности. А после, когда обнаруживается, что общность та не слишком глубока и наступает пора, узнав друг друга лучше, идти на взаимные уступки, прощать непохожесть, себялюбие, недостатки, ошибки, – тогда дружбе приходит конец. Мы же с самого начала вынуждены были учиться уважению и компромиссам, видеть друг в друге перво-наперво небескорыстного союзника, и только во вторую очередь – приятеля. К тому же в моменты разногласий мы не имели возможности представить себя невинными жертвами на алтаре чужого корыстолюбия: наш взаимный расчет был много раз оговорен… Мы были честны друг с другом и с собой. Занятное дело! Те побуждения, что именуются недостойными, часто приводят к итогу куда лучшему, чем продиктованные возвышенными чувствами. Столь высоко превозносимый поэтами и проповедниками искренний душевный порыв недолговечен; об обыкновенной же рассудочной честности, которую может воспитать в себе каждый, редко услышишь доброе слово, тогда как именно она чаще всего другого лежит у корней крепкой дружбы и счастливого супружества.

– Занятная теория, – хмыкнул Деян, подумав про себя, что у Венжара ен’Гарбдада мнение о тех давних событиях могло сложиться совершенно иное. – И что же дальше?

– Венжар числился у дяди в учениках, но, к досаде последнего и к своему стыду, в области практической медицины он был редкостным бездарем. Нирим – пожалуй, справедливо – укорял его в недостатке сочувствия к больным, но, думаю, это не главная причина: просто что голова, что руки у него были не на то заточены. Недостаток практического мастерства Венжар со всегдашней своей дотошностью пытался сгладить знанием, и в свои годы – а был он всего на дюжину лет старше меня – изучил уйму книг, некоторые из которых неизвестны были даже Нириму: тот практиковал согласно бадэйскому лечебному искусству и последним веяньям в Императорском Медицинском Обществе, а Венжар читал, кроме прочего, сочинения дарбатских профессоров и заметки лекарей-хавбагов, давно завезенные в библиотеку Общества, но не нашедшие до поры до времени признания. Венжар заявил о сходстве моего недуга с «хромой хворью», известной на Хавбагских Островах, и предложил попытать счастья, обратившись к хавбагам напрямую – в одно из их посольств в Радоре. Нирим назвал племянника бестактным глупцом; заявил, что, как бы там ни было, спустя годы никакое излечение невозможно. Однако Венжар настаивал и предложил мне свою помощь в пути к столице. Нирим еще раз назвал его глупцом, но это уже ничего не меняло. – Голем усмехнулся и подложил в очаг полено. – Венжар убедил меня, что шанс стоит усилий. Надежда – как свежие угли: вроде потухли, почернели, а чуть подует ветер – опять пламя.

– Насчет тебя – понятно, – сказал Деян. – Но его в чем была выгода в это ввязываться?

– Как это – в чем?! – неподдельно изумился Голем. – Во мне, конечно. В нас с Джебом. О том, насколько необычна и велика моя сила, только я и не догадывался. А Венжар сразу сообразил, какое превосходное из меня может в будущем выйти оружие – и как меня можно будет использовать. И объяснил мне.

– И тебя это не уязвило? – настал черед удивляться Деяну. – Ничуть? Что тебя намереваются использовать, как какую-то дубинку.

– А должно было? – Голем снисходительно улыбнулся. – Нет, Деян, не уязвило. Ничуть. Возможно, я наболтал лишнего, и по моей вине у тебя сложилось превратное мнение о моем старинном друге как о недалеком и жадном до богатства и власти честолюбце. Но в действительности он отнюдь не был плохим человеком… Да, Венжар необычайно любил власть, а я постоянно подтрунивал над ним из-за этого. Однако – как, к слову, и очень многие другие известные мне властолюбцы – власть он хотел использовать для добрых дел: только редкостный негодяй может мечтать стать злодеем, чтобы, благоденствуя, безнаказанно истязать других. Пару таких я убил, а больше, пожалуй, и не встречал. Во всех остальных оставалась еще толика порядочности: не только перед людьми, но и перед собой они оправдывали свои злодеяния обстоятельствами или, чаще, ошибочно видели в злодействе благо…

– А из них ты скольких убил – одного, всех или половину? – перебил, не выдержав, Деян.

– Многих. Намекаешь, не мне рассуждать о порядочности и добродетели?

– Ну…

– А кому же? Кто, по-твоему, достоин? – с любопытством спросил Голем. Снисходительная улыбка так и не сошла с его лица; насмешку он воспринял как должное. – Насчет себя – не буду спорить: сочинений об этике и морали я не писал, приговоры чаще исполнял, чем выносил, и ни то, ни другое мне не по душе. Предположим, судья из меня и впрямь негодящий. Но где найти лучшего?

– II –

– Где-нибудь подальше от столиц и замков, – мрачно сказал Деян. Ругаться с чародеем не хотелось, но смолчать он не мог. – И от Небес – пусть Терош меня простит – подальше, а к земле – поближе. Обстоятельствами, говоришь, оправдывали или считали благом… Чушь! Ни шиша они не считали. Ты, когда по лесу идешь и муравьев давишь, не считаешь, что совершаешь злодеяние. Никто не считает – кроме тех муравьев, которыми лес полнится: если искать справедливого судью, то среди них… Что ты, что Венжар твой – вы, может, среди вам подобных, промеж князей и колдунов, во всем лучшие, откуда мне знать. Ты вон целую теорию придумал, отчего люди мерзости вокруг себя не замечают, в глаза друг другу не смотрят, отчего ссорятся… Умно, право, ничего плохого не хочу сказать! Только муравьям, знаешь, все едино. Живем мы коротко, грамоту знаем дурно, звезд с неба не хватаем, камни руками не крушим; кто мы перед тобой, перед такими, как ты? Вы как дикие звери – сильны, злы, если кто вам на пути попадется – не порвете, так затопчете. Я вас, тебя не виню, но пойми – не нравится мне это. Не может нравиться. Мы про свою муравьиную жизнь лучше сами рассудим; где добро, где зло – разберем, не слепые, чай; а с вас довольно и того, что налог платим.