Текст книги "Алракцитовое сердце. Том I (СИ)"

Автор книги: Екатерина Годвер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

– Я знаю от друзей, что старуха Вильма когда-то проделала похожее со мной, – сказал Деян. – Что это за колдовство, мне неизвестно, и я на него не надеялся… По правде, я просто не знал, что еще делать.

– Однако сработало: я жив и даже снова могу пройти от стены до стены, не свалившись. Но будь я слабее – уже ничего не спасло бы меня, – сказал Голем. – Тем, чьи способности малы, может помочь только обычное лечение, когда оно своевременно. Неодаренным можно продлить молодость и жизнь лишь незначительно, используя всякие фокусы, и никакие артефакты, чудо-снадобья и кушанья из мяса убитых чародеев тут не помогут… У тех, кто от природы одарен, но не учился контролю хинры, способности иногда прорываются сами собой: эта малость все же влияет на них и добавляет выносливости, позволяет выжить тогда, когда другие бы умерли. Однако для того, чтобы сделать свою жизнь более долгой или хотя бы более благополучной, им необходимо учиться использовать свои силы осознанно и ежедневно уделять время практике. Иначе итог будет печален.

– Лучше скажи прямо, к чему клонишь, – ворчливо сказал Деян.

– Ты вряд ли протянешь до старости, если вскоре не начнешь учиться. И наверняка проживешь меньше, чем если бы…

– Бросил все и сделался одним из вас, да? – перебил Деян. – Ты уже что-то такое говорил, но сам признавал, что это неточно, и один Господь знает, что из этого может выйти… Помню, в детстве я играл с друзьями в крепость, и те называли меня чародеем. Чародеем по прозвищу Цапля. Это смешно, не находишь?

– Ты не понимаешь. – Голем покачал головой. – Я не преувеличиваю. Для тебя это, можно сказать, вопрос жизни и смерти, пусть не завтрашней, но скорой.

– Да все я понимаю! – Деян поморщился, недовольный тем, что не удалось перевести раздражающий разговор в шутку. – Но до того меня тридцать раз может настигнуть смерть сегодняшняя, не так ли? Да хоть крыша вот сейчас на голову рухнет! Так что давай оставим это, а?

– Крыша твою голову не проломит, уж об этом у меня хватит сил позаботиться, – серьезно сказал Голем.

– Приятно слышать, – проворчал Деян. – Но лучше будет, если ты продолжишь о том, о чем начал.

Час уже был такой, что, по правде, еще лучше было бы лечь спать – но беспокойные мысли все равно не дали бы заснуть, а любопытство требовало дослушать до конца. Узнать, что все же творилось в голове у человека, уведшего его за сотню верст от дому и ознаменовавшего своим нежданным появлением конец всей той жизни, какую он, Деян Химжич, знал.

Рассказ чародея не был похож ни на одну из историй, какие Деяну приходилось слышать прежде, и наверняка более правдив, чем жизнеописания Церковных отцов или байки Тероша о его похождениях, хотя во многих моментах ничуть не более правдоподобен. В том заключалась, несомненно, его прелесть; прелесть яви, похожей на сказку: сражения и далекие страны, короли и убийцы, тайны и колдовство, ненависть и любовь… Все, как в самых лучших историях. Вот только эта сказка-явь содержала еще несчетное количество человеческой мерзости и слабости и не имела счастливого конца.

– Способности Милы были столь малы, что, можно сказать, их не было вовсе, – сказал Голем. – Никакие ухищрения уже не могли скрыть ее возраста. Она выглядела, наверное, чуть старше меня; в моих глазах она была прекрасной женщиной зрелых лет, однако себе она, должно быть, казалась старухой, морщины и шрамы внушали ей отвращение к собственному лицу. Я не встречал никого, кому нравилось бы стареть, но, насколько могу заметить, женщины относятся к вопросам возраста особенно болезненно. И непримиримы к тому, что сами считают уродливым, сколь бы ни было оно малозначимо для других… Таковы, думаю, все женщины, и женщины-чародейки тоже – но в их распоряжении много времени и много ухищрений, чтобы его обмануть. А для таких, как Мила, старость быстра и беспощадна, словно бадэйская конница. Я знал, конечно, что однажды такое случится: сначала время возьмет свое, а затем смерть заберет Радмилу у меня на глазах – и я не смогу ничего, кроме как стоять в стороне. Но на поверку наблюдать оказалось невыносимо… Из-за злосчастного покушения утрата красоты настигла Милу раньше, чем та ожидала; здоровье ее больше не было столь крепким, как прежде, старость еще не наступила, но приближалась стремительно. Все это явилось для нее страшным ударом. За несколько лет она очень переменилась: начала избегать выходов в свет, впервые не вернулась на зиму в столицу, объявив о нежелании выезжать из Старожья, стала раздражительна, замкнута и, казалось, вовсе разучилась улыбаться. Я эгоистично ревновал любимую женщину к вечности, но смог бы смириться с естественным ходом вещей; думаю, смог бы – но не с теми страданиями, какие это доставляло ей… Уже давно я искал способ помочь и, не преуспев в создании искусственных тел на замену настоящим, пришел к выводу, что единственный путь надолго отсрочить для неодаренного неизбежное – это нарастить его способности. Не существовало учения, которое предлагало бы, как к этому подступиться, но мои навыки ваятеля, знание искусства немертвых Дарбата и практик священнослужителей Островов позволяли взглянуть на вещи чуть шире. Видишь ли… Считается, что бытие и небытие – как два конца палки, два полюса, – Голем для наглядности поднял полено и покрутил его перед носом, – соединенных вечным током хинры, духовной крови, который делает живое – живым; хинра каждого человека вносит свою долю в великий поток между полюсами. А между ними, на границе привычного нам, полного жизнью мира и дальше, за ней, лежит поле пронизанной хинрой неопределенности, где несбывшееся смешивается с несбыточным и порождает немыслимое и непознаваемое. За гранью мира пожирают друг друга химеры, безумие льется дождем на укрытую багровым туманом землю и бродят души, страшащиеся ступить в небытие или расстаться с его покоем ради суеты жизни, или не прошедшие еще свой путь к воплощению. Их хинра слишком слаба для живых, но слишком сильна для мертвых, слишком густа для того, чтобы раствориться в небытии. Обычные чары затрагивают лишь самый край этой неопределенной реальности, увязывая потоки и возвращая в мир несбывшиеся возможности. Лишь некроманты и ваятели погружаются чуть глубже ради того, чтобы призвать невоплощенных в мир, передав им вместе с частицей души долю своей хинры и усилив таким образом их поток. Любое проникновение за край мира справедливо считается делом непростым и опасным; серьезное путешествие туда, пожалуй, не считалось неосуществимым только потому, что оно представлялось совершенно ненужным, и никто до меня не рассматривал такую возможность всерьез. Я же, повторно изучив некоторые заметки старых дарбатских мастеров, понял, что не вижу препятствий к тому, чтобы, отделив дух от тела, спуститься туда и немного побродить в тумане, подобно другим душам, пока не отыщу в великом потоке ручеек хинры моей жены и не усилю его своим… В мире такое смешение не давало никакого результата, но за краем, в неопределенной реальности несбыточного, это должно было сработать – наподобие того, как это происходило при воплощении полуживых. Только без разделения души. Спуститься за край не было для меня проблемой – но необходимо было отыскать там поток Милы, напитать его и вернуться обратно. Способ поиска я вывел из заметок дарбатцев, в возвращении же посчитал возможным положиться на то, что хавбаги называли «нитью»: слабый след хинры, сохраненный особым образом и способный существовать продолжительное время даже за краем. Все это необходимо было проделать быстро, до того, как картины несбыточного раздавят мой разум и химеры разорвут меня на куски, но я за годы практики как ваятель до некоторой степени привык к ирреальности неопределенности и ее чудовищам, потому считал, что сумею управиться в срок, и риск неудачи невелик… Как неоднократно тебе говорил – я был весьма самоуверен; пожалуй, во всей Империи не удалось бы отыскать другого такого самоуверенного осла! – Голем напряженно рассмеялся. – Это была теория; оставалось доработать детали и осуществить ее на практике. Время поджимало: Миле было бы мало проку с моего успеха, если б она превратилась к тому моменту в немощную старуху; к тому же жизнь для нее все глубже погружалась во мрак… Пытаясь приободрить ее, я рассказал ей, над чем работаю, и что решение близко – надо только подождать; она, равнодушно пожав плечами, посоветовала мне сосредоточиться на службе вместо того, чтоб лезть в чужие дела, и отказалась продолжать разговор. В тот момент прошлые наши отношения, по-видимому, окончательно зашли в тупик… На собрании Круга я доложил о своих исследованиях, пребывавших тогда еще в виде черновых набросков, и о своих намерениях. Доклад произвел большое впечатление, но совсем не то, какого я желал: товарищи посоветовали мне умерить амбиции и пыл или уж, если охота распрощаться с жизнью, не тратя времени намылить себе веревку – но лучше все же передохнуть год-другой… Со стороны нашего тесного чародейского общества Мила не снискала большой любви, как, впрочем, и никто из неодаренных, потому чувства, что двигали мной, вызывали у них глубокое недоумение. Разве что Председатель Марфус отнесся к моим идеям с некоторым пониманием и интересом: его огромные знания помогли ему лучше разобраться в сути; к тому же по непонятному капризу природы один из его внуков, Корбан, родился неодаренным. Он был умен и образован, занимал ответственный пост в земельном министерстве, но через каких-то двадцать-тридцать лет смерть обещала прервать его многообещающую карьеру; Марфуса это, конечно, огорчало: он тепло относился ко всем без исключения своим потомкам, а Корбан – я знал его немного – был, кроме того, очень достойным человеком… Так что старик Марфус хотя бы выслушал меня, обошелся без шуточек и подкинул пару небесполезных идей. Венжар – тот просто сказал, что я, должно быть, все-таки помешался, раз завел этот разговор всерьез, и добавил много неприятных слов в адрес Радмилы и мой; если бы не вмешательство Марфуса, наша беседа завершилась бы поединком. Не получив поддержки, я отбыл на Острова, кипя от злости, и, выкраивая время между служебными делами, продолжил работу вдвоем с Джебом, которого попросил оставить на время своих стихоплетов и живописцев и присоединиться ко мне. Некоторые моменты я все же обсуждал в письмах с Марфусом и знакомцами с Дарбанта: кое-какие детали в той части, что касалась поиска нужного потока хинры, оставались мне не ясны, и многое еще требовало дополнительной проверки. Однако основное было готово: собраны все нужные ингредиенты, выстроены заклятья, схемы и план действий… В последний день осени должно было состояться собрание Малого Круга в Ризбеле. Знакомое название, Деян?

– Никогда не слышал.

– Этот шумный городок находился на Ислимском озере, в сутках конного пути на юго-восток от Старожья. Сейчас на карте вместо озера – болотце, и никаких следов Ризбела, как и других городов… А когда-то Медвежья сторона Заречья была намного более многолюдным и обжитым местом, чем сейчас. И прежде большую ее часть покрывал лес, но его повсюду рубили для стройки и под пашни, через него тянулись дороги, шла торговля.

– Сложно представить, – сказал Деян.

– Понимаю; а мне сложно представить, как это превратилось в то, что есть теперь, – резко сказал Голем. – Никогда мне не нравился Ризбел. Но все же он не заслуживал того, чтоб быть стертым с лица земли, и его отсутствие не красит карту. Хотя так подумать – это естественно. – Тон чародея смягчился. – За столько лет… Города и государства – детища людей: они рождаются и умирают подобно людям. Я видел в лиственных лесах Дарбата развалины столь древние, что невозможно предположить их предназначение или прочесть знаки на немногих уцелевших камнях: народы, что их оставили, давно исчезли с лица земли. Такой же странной грудой камней стал для вас мой дом… Когда-то я много размышлял о том, как жили древние, что это были за люди, но не мог и предположить, что однажды сам окажусь на их месте. По уму, мне стоит радоваться уже тому, что мы с тобой говорим на одном языке; должно быть, тут сыграло роль то, что вы жили очень обособленно.

– Мы понимаем приходящих из большого мира, хотя говор у них смешной, – сказал Деян. – Ты тоже говоришь странно, но по-другому.

– Не удивительно… Так вот: Ризбел. – Голем с едва слышным вздохом вернулся к рассказу. – Обычно жизнь в провинции стягивается к княжескому двору, но Заречье можно считать исключением. Мои предки любили уединение, точнее сказать – боялись бунтов и болезней: укрыться от чумного мора в центре большого города было бы затруднительно. Поэтому был издан указ, запрещавший торговать и строить большие дома ближе, чем в дне пути от Старого Рога. Окрестные хозяйства обеспечивали замок всем необходимым, а искусственные птицы-вестники – я говорил ведь, что среди моих предков многие были ваятелями? – позволяли приглядывать за жизнью в Ризбеле и по всему Заречью из замка не хуже, чем откуда бы то ни было еще. К тому времени, как власть досталась нам с Джебом, Ризбел был вторым по величине городом в Заречье, уступая только Интону, стоящему на перекрестье торговых путей. Заречье, тихий угол в центральной части Империи, хорошо подходило для сборов Круга, но принимать всех в замке было бы обременительно; к тому же для гостей там недоставало развлечений: так что когда Круг собирался у меня – это происходило в Ризбеле. Дела на Островах держали меня довольно крепко, так что я намеревался приехать в город к самому собранию и там еще раз доложить свои теоретические выкладки – теперь более обстоятельные, чем прежде – в надежде, что обсуждение, пусть даже и скандальное, выявит в них возможные слабые места. Но вышло иначе. С почтой с материка ко мне пришло короткое письмо от Нирима, обеспокоенного здоровьем Милы: она была сама не своя, мучилась тяжелой бессонницей и срывалась на слуг, чего за ней никогда не водилось; перебила в замке половину зеркал, а другую приказала убрать. То, что с ней происходило, Нирим называл нервным расстройством и выражал опасения, что оно может прогрессировать. Я был встревожен до крайности. Почта шла долго: письмо было написано еще в начале лета, и мысли о том, что происходит дома теперь, повергали меня в панику – а ни о чем другом думать я больше не мог… По протоколу я не имел права уехать раньше положенного срока, но с позволения Мирга я, вместе с Джебом, скрылся тайно на дюжину дней раньше и отправился на Алракьер с первым попутным судном, тогда как мой корабль должен был вовремя отбыть со всеми почестями, но без меня на борту, о чем, конечно, никому не полагалось знать, кроме верной и неразговорчивой команды. Мирг был воистину расположен ко мне, раз позволил этот поспешный тайный отъезд; боюсь, как бы это, учитывая дальнейшее, не вышло для него боком…

Полено в очаге плюнуло искрами.

– Дома все было так, как описывал Нирим, – продолжил Голем, помолчав. – Мила выглядела удрученной и измотанной. Но я был бесконечно рад ее видеть – чего, увы, нельзя сказать о ней: первоначально она вовсе не пожелала выходить ко мне и заперлась в спальне. Лишь к вечеру голод выгнал ее к столу. После ужина я сказал ей, что решение совсем близко: осталось только обсудить на Круге некоторые детали, а затем я вернусь и приложу все силы к тому, чтобы покончить с ее досадной проблемой; я хотел ее успокоить, но вышло наоборот… С ней приключилась истерика. Она назвала меня лжецом – худшим из лжецов, который лжет безо всякой причины и находит удовольствие в том, чтобы дурачить других ложной надеждой – и отвесила мне пощечину. «Вы подлец, – сказала Мила, – раз не можете хотя бы оставить меня в покое!» За ужином было чересчур много вина и для нее, и для меня; я совершенно потерял голову. Ярость овладела мной без остатка. Но я никогда бы не обрушил ее на ту, которую любил! Тот, кто выдумал твою сказку, был человеком недалеким или же по каким-то причинам имел обо мне мнение еще худшее, чем я заслуживал.

– Я верю, что ты не убивал жену. – Под пристальным взглядом чародея Деян почувствовал себя неловко. – И не я выдумал эту сказку. И даже не Вильма… наверное.

– Думаю, случайных свидетелей нашей ссоры я в самом деле напугал не на шутку... Разве что Джеб, как всегда, сумел остаться невозмутимым. Ярость во мне искала выхода и требовала действовать; я желал доказать, что на самом деле хочу помочь и могу помочь. А Джеб не отказался помочь мне… Он никогда мне не отказывал. Я немедленно спустился в подземелье, где у меня хранилось все необходимое – кроме того, что я привез с собой, – и начал подготовку к ритуалу. Старик Нирим пытался остановить меня, сперва уговорами, затем силой. Мне пришлось попросту оглушить его.

Голем замолчал, глядя в пустоту перед собой.

– И что же получается: ты тогда начал этот свой ритуал – и очнулся только сейчас? – нетерпеливо спросил Деян.

– Так оно для мира, – сказал Голем. – Но не для меня.

– V –

–Чем глубже я погружался в неопределенность, тем больше все походило на дурную дремоту при тяжелой лихорадке, когда бредовые видения становятся яркими и будто плотными, на время подменяют собой явь. Но за лихорадкой приходит смерть или выздоровление; мне же необходимо было научиться существовать в этом ирреальном омуте. И ловить рыбу в его мутных водах. – Голем усмехнулся. – Я надеялся, как несложно догадаться, завершить все за несколько дней, еще до собрания Круга, однако на глубине каждое действие давалось мне необыкновенно тяжело. Джеб справлялся чуть лучше, и я сказал ему удерживать след моей хинры – наш путь в реальность. Мы искали нить жизни Милы, ее поток. Я старался думать только о цели и не мог судить, сколько уже прошло времени, однако понимал, что намного больше, чем я изначально отводил на поиски. Наконец мы нашли то, что искали: поток ощущался немного иначе, чем я себе представлял, однако это была, несомненно, хинра Милы. Объединив нашу силу, мы с Джебом наполнили поток так, что он увеличился втрое: это должно было оказаться достаточным, чтобы продлить ее жизнь по меньшей мере на столетье. Затем мы начали путь назад; однако истощение сил после долгих поисков и наращения потока оказалось слишком велико… Делая расчеты, я не учел того, что ослабею столь сильно и быстро; ослепляющий гнев поначалу мешал мне разумно расходовать силы – это тоже сказалось… Сперва мы медленно продвигались к границе, потом – топтались на месте, а затем нас стало затягивать вглубь. Была надежда, что кто-то попытается отыскать нас или притяжение глубины почему-то ослабнет, и Джеб потратил все свои оставшиеся силы на то, чтобы закрепить след нашей хинры; после этого его разум как будто уснул: я ощущал его присутствие рядом, но не мог уловить ни одной мысли или чувства. Ирреальность подавила часть и моего сознания. Но я продолжал сопротивляться и пытаться вырваться из ее плена; должно быть, чистое упрямство заставляло меня продолжать даже тогда, когда след, ради которого Джеб отдал остатки сил, все же погас. Я не хотел быть поглощенным теми нелепыми химерами, что постоянно атаковали меня, или раствориться в том едком красном тумане, что порождал их… Непреодолимая пропасть времени и пространства отделяла меня теперь от начала ритуала, но хинра тех странных тварей, которых я убивал, как-то поддерживала мои оскудевшие силы. Даже чуть приумножила их. Я держался за прошлое, беспрестанно вспоминая прожитую жизнь, и размышлял о своих победах и ошибках; не позволял себе забыть, кто я, и продолжал существовать… Я сам стал, должно быть, чем-то вроде химеры; ирреальность не уничтожила меня, но сделала одним из своих чудовищ. Затем вдруг ненадолго вновь вспыхнул старый след… Не имею понятия, отчего это случилось: возможно, кровь рода способна на подобное, несмотря на дальность родства. Ты потерял много крови у скалы в тот день, когда тебе раздробило ногу?

– Столько, что чуть не умер. – Деян поежился, вспомнив мертвенный холод, от которого отступала даже боль. – Так это я сам, получается, тебя и пробудил?

– Возможно. – Голем пожал плечами. – По моим прикидкам, я начал приходить в себя около дюжины лет назад: время примерно то. След почти сразу погас опять, но я запомнил направление и постепенно за эту дюжину лет пробился в реальность. Точнее сказать, проник, просочился, как кровь сквозь камни… Вытащил за собой Джеба – и первым делом обнаружил то, что от его прежней личности ничего не осталось. Это повергло меня в шок. Я шел на риск, даже не думая о том, что рискую обеими нашими жизнями; просто сказал ему следовать за мной и принял его помощь как должное… Он потворствовал мне и отдал все в безуспешной попытке спасти нас. Видеть и чувствовать то, что с ним сталось, для меня оказалось пыткой; я до сих пор не привык и, наверное, полностью никогда не привыкну. – Голем повернулся к великану. – Но тебе не нужно беспокоиться об этом.

Деян ожидал, что великан непременно скажет что-нибудь, и начнется одна из тех бестолковых перепалок, которые случались между ним и «мастером» время от времени, но на сей раз Джибанд промолчал, только чуть качнул обезображенной головой, давая понять, что услышал сказанное.

– Сам я чувствовал себя чрезвычайно странно… – Голем искоса взглянул на великана, возможно, тоже удивившись его сдержанности. – После бесконечного пребывания чем-то иным я вновь по-настоящему стал самим собой; почти тем же, кем был раньше. Это было как пробуждение: долгий и яркий кошмарный сон отпечатывается в душе – но, просыпаясь, мы оставляем его на подушке… Придя в себя достаточно, чтобы встать на ноги, я открыл проход из казематов наверх; мы выбрались под небо. Я догадывался, что прошел большой срок от того дня, когда я спустился вниз, однако не ожидал, что передо мной предстанут одни лишь жалкие руины среди векового леса. Замок простоял полтысячи лет до моего рождения и, как я думал, должен был простоять еще столько же… Джеб с детской непосредственностью изумлялся миру и расспрашивал обо всем вокруг, чем доводил меня до исступления. Я засомневался в том, в своем ли я уме. Меня всегда пугала возможность сойти с ума, как отец, но теперь я не мог сказать, что страшит меня больше – сумасшествие или то, что все видимое мной – реально. Действительность придавила и оглушила меня. Я рад был вырваться из кошмаров небытия и вновь дышать, но воздух жег легкие, тело едва слушалось; лишь упрямство, как и прежде, не позволяло в полной мере поддаться отчаянью. Нужно было отправляться на поиски людей, но я никак не мог заставить себя двигаться, просто сидел и смотрел на руины, стараясь не слышать бубнеж Джеба. Потом появились дети, но сразу убежали. Я, кажется, чем-то случайно напугал их… Пришлось все-таки пойти за ними. Когда ваш староста стал грубить, в голове у меня совсем помутилось; хорошо, что та храбрая женщина… как ее звали?

– Солша.

– Хорошо, что Солша остановила меня. Вы ничего не могли рассказать о прошлом, и о настоящем дне ваши знания оказались почти столь же скудны. А ведь за десять лет до того, как все случилось, Радмила издала закон, по которому каждого ребенка в Заречье должны были обучить чтению и письму! Жизнь стала беднее и хуже, чем я ее помнил. В этом мне чудились происки неведомого врага, но я не мог предположить, кто он, этот враг; образ отца, видевшего недоброжелателей в каждой тени, живо встал в моей памяти. Я решил, что, должно быть, разум мой действительно дал трещину, но понадеялся, что, когда я заново привыкну к миру, помешательство пройдет, – и ушел… Я хотел обдумать все и отдохнуть. Джеба я оставил приглядывать за вами в надежде, что произойдет что-то необычное или вы проявите с ним большую откровенность, чем со мной. Но, убедившись в бесполезности этой попытки, отозвал его: он выводил меня из себя, однако без него я чувствовал себя совсем скверно. Тебя в толпе селян я приметил почти сразу: сложно не заметить того, кто словно сошел с ростового портрета в галерее при усыпальнице. Однако я посчитал, что это еще один знак расстроенного сознания, и ты мне мерещишься… Лишь когда я в третий раз увидел тебя ночью, то понял, что ошибся и имею дело со случаем редкостного внешнего сходства. Из того, как вы с полуночным налетчиком смотрели друг на друга, я понял, что вы хорошо знакомы, и, когда ты ушел, расспросил его. Этот… Как его звать по-людски?

– Кенек.

– Кенек немного рассказал мне о тебе. О несчастии на скале, о том, что знахарка и священник обучили тебя грамоте. Как упрямо ты старался выучиться обходиться деревянной ногой, несмотря на страшные боли.

– Трепло! Ему-то откуда об этом знать, – проворчал Деян, чувствуя, как к лицу приливает кровь. – После того, как я покалечился и потерял родителей, мы почти не общались.

– Известное дело: здоровым неловко рядом с хворыми и несчастными. Однако он не переставал следить за тобой. И многое смог рассказать, хотя, конечно, не все из этого было точно. Поначалу он не хотел отвечать, хотя я заверил его, что не держу на тебя и хозяев дома зла; пришлось припугнуть его. С его слов я понял, что ты сирота без семьи, оставшийся теперь на иждивении соседей, поскольку увечье и телесные хвори не позволят тебе одному вести хозяйство. Затем вернулся ты сам, стал ругаться со мной, заговорил про сказку… Тогда я решил, что это знак судьбы. – Голем отвел глаза.

– Знак судьбы? – недоуменно переспросил Деян.

–Ты несколько раз спрашивал меня – почему я взял тебя с собой. А еще прежде – почему я не забрал у вашего старосты лошадь, чтобы поехать верхом, и оставил твоим односельчанам ружья… Вот тебе и ответ. – Голем вздохнул. Вид у него был смущенный. – Не нужно большого ума, чтобы понять, насколько в твоей Орыжи плохи дела, насколько велика опасность новых нападений. А я не хотел бросать село в еще худшем положении, чем до своего возвращения: вы – жители моих родовых земель, потомки моих людей, а значит, и я, когда-то оставивший ваших предков на милость судьбы, отчасти ответственен за ваши нынешние беды. Одиночество – мое слабое место, как ты знаешь; разговоры с Джебом сводили меня с ума, и я боялся уходить один. Но еще хуже, чем забрать оружие, – увести руки, которые способны его держать; да и кого я мог бы забрать с собой? Кого-то из крепких стариков или женщин, лишив их семьи последней опоры и поставив себя в неловкое положение? Этого Кенека, труса и подлеца, который перерезал бы мне горло при первой возможности? Беседой с ним я за час насытился сполна! Толстяка священника оторвать от паствы и детей? Нет. А тут подвернулся ты… Нужно было потрудиться над тем, чтобы ты смог идти, но в остальном сама судьба указывала мне на тебя, несмотря на твою очевидную неприязнь ко мне. Тебя отличали не только странное сходство с моим предком и осведомленность, но и положение: сделав тебя своим спутником, я, как мне виделось, никому не причиню зла… Это казалось мне очень важным: раз я не способен поправить дела – то хотя бы не вредить больше. Поэтому ты здесь, Деян. Твоя прямота понравилась мне. Я подумал: будет не так уж плохо, если часть моих сил, скудных, но для меня самого все равно бесполезных, послужит тебе. Но главная причина все-таки заключалась в твоем особенном положении; когда я узнал, что ошибся, переигрывать было уже поздно. Тот тип, Кенек, был уверен, что ты в той семье только гость, которого вынуждены принимать из-за соседского долга; и ты им чужой, и они тебе. А я соображал еще слишком туго для того, чтобы заметить сразу, сколь глубоко он заблуждается.

– То есть ты велел мне идти с тобой, потому как в Орыжи от меня пользы никакой, и обо мне там плакать некому? – Деян улыбнулся: от услышанного почему-то сделалось не обидно, а смешно. Может быть, из-за смущения, с которым говорил чародей. – Ну, тогда ты нисколько не ошибся: все правильно. Если чьего-то отсутствия в Орыжи не заметят, так это моего; одна лишь Эльма да дети, быть может, действительно сожалеют о моем уходе… Но так ли уж сильно? Все правильно.

Голем покачал голово:

– В тебе говорит обида. Или неопытность… Та девушка в доме, Эльма, – она любит тебя.

– Ты это утверждаешь, как большой знаток женской любви? – Деян вымученно рассмеялся: все веселье разом куда-то подевалось, оставив горький привкус досады и надежды, которой никак нельзя было позволять крепнуть.

– Я знаток женской нелюбви! – Голем ответил с таким же вымученным смехом. – Твоей подруге ты не безразличен, уж поверь. Все-таки кое-что я понимаю в женщинах: как-никак я имел удовольствие близко знать стольких, скольких не найдется во всей твоей Орыжи и соседнем селе вместе взятых.

– Рад за твой богатый опыт, – хмыкнул Деян.

– Какой уж есть… Когда я сказал, что забираю тебя с собой, она не попыталась выцарапать мне глаза только лишь потому, что я убедил ее: уйти для тебя будет лучше, чем остаться. Ты не согласен, я знаю. Но, по существу, это чистая правда. Я думал, мне удастся убедить и тебя, но ты оказался редкостным упрямцем и даже теперь, зная все, продолжаешь отпираться от своих способностей, которые необходимо развить.

– И продолжу. – Деян предостерегающе поднял руку. – Оставь это, Рибен. Не сейчас.

– Несомненно то, что, связавшись с тобой, я вытащил счастливую карту. Снова я переоценил свои силы… Если бы кто-то другой и проявил ко мне милосердие, ему все равно не хватило бы умения помочь мне выжить. Я не хотел причинять неудобств, но моя добрая воля обернулась для тебя злом и пробудила ненависть; несмотря на это, ты спас меня… Немногие из известных мне людей поступили бы так же. Ты добрый человек, Деян. Будет жаль, если твоя жизнь оборвется рано и бессмысленно.

– Мне тоже, – кивнул Деян. – Но я не хочу лезть из кожи вон, чтобы ее продлить, не хочу со всем этим связываться, становиться одним из вас… Можешь ты это понять?!

– Я по-прежнему кажусь тебе чудовищем?

– Упрямым ослом с головой барана! Нет, – буркнул Деян, с трудом подавив раздражение. – Сам себе удивляюсь, но с некоторых пор не кажешься. Однако я не вижу ни одной причины, по которой мне стоило бы хотеть стать на тебя похожим. Разве твоя сила сделала тебя счастливым? Нет… Я лучше вернусь домой. Я должен вернуться, вернуться тем же человеком, что ушел, – или это будет уже не мой дом… Я не найду там себе места, и останется мне одна дорога – в какой-нибудь ваш чародейский, уж прости, гадюшник. Интриги плести и перевороты делать…Нет уж. Обойдусь без колдовской премудрости. Верю тебе – ты хочешь сделать как лучше. Но не нужно. И довольно об этом, Рибен.

– Какие-то дурацкие суеверия. – Голем раздраженно нахмурился. – Но ладно, будь пока по-твоему, – вздохнул он. – Когда ты ушел в лес перед тем, как напала повертуха, – я думал, все. Конец истории. Последний раз такой ужас охватывал меня в детстве, в казематах, когда отец однажды отсутствовал почти полдюжины дней… Эта хижина похожа на мою первую камеру: такая же теснота, такой же низкий потолок. Худо-бедно я заставил ноги слушаться и пошел за тобой. По счастью, Джеб понял, что пора перестать притворяться, и мы нашли тебя прежде, чем случилось непоправимое… Я был готов умереть, но ты снова спас меня и оттащил назад, едва не расставшись при этом с жизнью: Джеб сказал, что когда он пришел в себя и вернулся в хижину, дверь была открыта; еще немного – и мы оба замерзли бы… Вновь мне повезло.