Текст книги "Мандустра"

Автор книги: Егор Радов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

Я В ЧИСТИЛИЩЕ

Сам не знаю, как я попал в чистилище. Стоял на лестничной площадке, курил, о чем-то думал, как всегда – ведь человек не может ни о чем не думать – выводил какие-то дурацкие теории, и вдруг – бабах! – оказался в чистилище.

Я даже ничего не успел сообразить, даже не успел затянуться сигаретой, не успел даже додумать очередную фразу, так и осекся на полуслове, как попал в чистилище. И я даже не успел умереть, а уж пройти жизнь до половины и подавно, я вообще ничего не успел понять и чувствовал себя хорошо, только покашливал в перерывах между затяжками. И вот попал в чистилище.

Для начала я огляделся вокруг себя – везде была мрачная равнина, которая точно открытое море заняла все горизонты. Небо надо мной было сумрачное и тяжелое – вот-вот пойдет дождь.

Равнина была вымощена гранитом. И нигде ни одной живой души. Я потушил сигарету, примял ее носком ботинка о гранит и опять посмотрел – нет ли еще чего-нибудь запоминающегося?

Наконец прямо за собой я обнаружил небольшую яму, которая вела черт знает куда, и оттуда доносился очень противный и муторный запах. Это был запах человеческих выделений, которые только можно вообразить. Еще оттуда шло тепло. Должно быть, это был ад.

– Ад, ну и шут с ним, – сказал я. – Хорошо, что я туда не попал… Так… Теперь надо отсюда выбираться.

Я осторожно шагнул вперед. Передо мной была бесконечная гранитная плита, в некоторых местах на ней виднелись отпечатки чьих-то ног. Я сделал еще шаг, потом остановился в нерешительности. Выхода-то не было.

Тогда я смело зашагал вперед и прошел метров триста. Но все было по-прежнему, горизонт не приближался.

Тут раздался резкий удар грома и на меня начал моросить дождь. Он был холодный и мерзкий, но принес свежесть, она доносилась из ада, и мне стало легче дышать. Зато я промок до нитки и мне совершенно негде было спрятаться от буйного, слегка бодрящего, но очень холодного и противного дождя. В чистилище я пока не обнаружил ни одного дерева и на горизонте их тоже не было. А дождь все лил и лил на меня, как из шланга, и оставалось только раздеться и воспринимать это как душ. Но если бы я разделся, я бы вконец замерз. И я свернулся калачиком, закрыл глаза и стал делать вид, что никакого дождя нету.

Так я ушел от дождя.

Я сидел и продолжал размышления, которые прервал на лестничной площадке.

И когда дождь кончился, я почти не заметил этого. Выглянуло солнце – слегка жиденькое, но все же теплое, я почувствовал его лучи на своей промокшей одежде и на своем мокром теле, и мне показалось, что я в бане.

Я осторожно встал, осмотрелся – все было по-прежнему, только на граните, которым было вымощено чистилище, сверкали лужи.

Подул легкий ветер, и я почувствовал, что все-таки мне ужасно холодно и мерзко.

Я снял одежду, выжал ее и пошел дальше. Горизонт был все так же прям и упрям, я не увидел ни одного предмета, ничего нового, что могло бы меня заинтересовать.

Потом где-то вдали показалось черное пятнышко. Оно медленно увеличивалось, и скоро я понял, что это бегущий человек. Он несся прямо на меня со скоростью автомобиля. Когда он приблизился, я увидел, что он в лохмотьях, лицо у него в кровоподтеках, щеки небриты и вид очень замызганный и неприятный.

– Выход?!!! – закричал он мне, когда был в десяти метрах.

– Что? – спросил я, улыбаясь на солнце.

– Выход! Где выход, вы видели?!!!

– Какой выход? Отсюда?

– Да выход же! Выход, выход!..

– Откуда я знаю, где выход, – сказал я ему. – Сам ищу. Откуда я знаю… Я только что здесь оказался и не успел разобраться.

– А! – досадливо отмахнулся от меня пробегавший.

Он длинно сплюнул в лужу справа и побежал вперед еще с большей скоростью.

Его белая слюна тихо и спокойно расплывалась в луже, дождевая вода осторожно обволакивала ее, как жемчуг, и впитывала в себя.

Я пожал плечами и пошел дальше.

Так я шел очень долго, пока не набрел на голую девушку, которая лежала на камнях и загорала.

Она лениво окинула меня взглядом, потом села и спросила:

– Не нашли?

– Что? – спросил я.

– Выхода там нету?

– Да вот не знаю, – сказал. – Я только что сюда прибыл. Давайте познакомимся.

– Давайте, – сказала девушка и протянула мне голую руку.

– Меня зовут Егор, – сказал я.

– Как?

– Егор.

– Ах, Егор… Это вас назвали так псевдорусски.

– Не знаю. Вообще, мое настоящее имя – Георгий, а зовут меня – Егор.

– Но Егор – это же не Георгий, – возразила она и зевнула.

– Нет, почему, – оправдывался я, – Георгий – это и Жора, и Гоша, и Юра, и даже Егор.

– Ах так! – удивилась она. – Ну что ж, меня зовут Маша. Вы извините, Егорушка, что я в таком виде, просто тут очень мало народа и…

– Да что вы, – засмущался я.

– Если хотите, я оденусь.

– Да к чему эти предрассудки, – сказал я и поднял мокрое от дождя лицо к небу. Оно было голубым, а справа сияло солнце.

– Тогда давайте позагораем, а потом пойдем искать выход, – сказала она.

Я сразу же согласился, и мы начали загорать. После того как мы очень мило позагорали, мы оделись и пошли дальше.

Мы шли, взявшись за руки, и обсуждали какие-то проблемы.

– А куда это все хотят выйти? – спросил я.

– Ну как же, Егорушка, это же чистилище…

– А, – засмущался я от заданного невпопад вопроса.

– Либо в рай, либо обратно на Землю.

– А что, это возможно? – спросил я. – Ой, смотрите, какое облако… Оно похоже на какую-то жабу или ящерицу…

Мы остановились.

– Действительно красиво, – сказала она. – Так вот, надо обязательно найти выход. Но сейчас уже близко к вечеру, мы вернемся в город, а уж завтра…

– А что, тут есть город? – спросил я.

– Ну да. А как же! Некоторые старожилы там даже прочно обосновались.

– Понятно, – сказал я.

Я посмотрел вперед. Ярко-красное солнце осторожно опускалось за горизонт и его лучи сверкали везде, отражаясь в лужах, как в море.

– Как здесь красиво! – сказал я. – Только деревьев, жалко, нет.

– Да, Егорушка, жалко…

Наконец мы подошли к городу. На первый взгляд это было обычное лежбище котиков. Только вместо котиков – везде люди, в разных позах. Люди, люди…

Люди лежали на граните и разговаривали.

Кто-то спросил нас:

– Ну как?

– Да нет, – отмахнулась Маша.

– А! – с досадой пробурчал этот человек и затерялся в толпе.

– Слушай, Маша, – сказал я моей спутнице, – мне в этом городе не нравится. Тут очень людно как-то. Пойдем отсюда.

– Ну пошли, – сказала она.

И мы пошли дальше. Мы проходили еще около часа, разговаривая о разных проблемах, и когда уже стало темно, решили заночевать.

Мы легли на граните. Я сжал ее в объятиях.

– Как здесь хорошо, Маша, – прошептал я ей на ухо и поцеловал в теплые губы.

На следующее утро меня разбудили страшные крики. Я перевернулся на спину, открыл глаза и увидел, что в лучах рассветного солнца пляшет человек.

Он кричал:

– Выход, выход, выход!!!

Я потянулся, посмотрел направо – никого со мной не было. Я вскочил, осмотрелся вокруг – все та же гранитная равнина. Солнце нестерпимо жгло, как на юге, оно висело посреди голубого небосвода, огромное и огненное.

Я еще раз осмотрелся вокруг. Никого не было, даже тот человек, который разбудил меня криками, исчез. Я сделал несколько шагов и остановился в нерешительности. Поднял голову и посмотрел прямо в солнце. Глаза мои чуть не ослепли, но солнце сияло так при ………, так весело, так бодро, что я не смог отвести взгляд.

Солнце, теплое, как Маша.

Я упал на колени. Я заплакал от счастья и, не сводя глаз с солнца, судорожно прошептал:

– Господи… Господи… Прими меня, я здесь…

Я почувствовал, как втискиваюсь в огромный сплошной светлый фон Солнца, Солнце стало везде, везде стало одно Солнце, в нем было все, оно кипело и переполнялось одним сплошным дыханием жизни и всем, что может быть. Я был в воздухе, я горел, я несся к Солнцу. Оно радостно раскрыло объятия навстречу мне, я словно увидел там всех, я стал его светом, Солнце заняло все, и наконец я коснулся его руками, я медленно вошел в его свет, в его почву, в его стихию и, растворившись в нем, перестал существовать.

РЕБЕНОК ДЛЯ ОЛЬГИ СТЕПАНОВНЫ

Я должен написать о великой женщине, которую встретил в жизни. Когда я учился в восьмом классе, мы взяли над ней шефство. С этой женщиной связано мое грехопадение и мой первый подвиг, если его можно так назвать. Когда я учился в восьмом классе, я вообще был самым сильным и самым справедливым из всех. Учителя любили меня, и все меня любили, и самому себе я тоже нравился. Правда, иногда говорили, что в человеке должно быть сильно критическое начало, но я не знал, что в себе критиковать, разве что какие-нибудь плохие качества. Но я не знал, какие у меня плохие качества. Я был комсоргом и отличником. Когда мы писали сочинения о том, кем мы хотим себя видеть в жизни, я написал, что хочу отдать всю свою жизнь служению людям, думать только о них, и быть человеком. Я написал, что восхищаюсь подвигами во время войны, и надеюсь, что смог бы совершить подвиг, если бы это потребовалось для общего блага. Не знаю, может, я и струсил бы, но я надеюсь, что я смог бы закрыть дот с вражеским пулеметом, если бы это было нужно. В жизни всегда есть место подвигу. И сейчас. Нам читали статью в газете про женщину, над которой мы потом взяли шефство. Это была великая женщина.

Когда ей было двадцать лет, она совершила подвиг. Потому что так было нужно. Она спасла жизнь другому человеку. Она принесла себя в жертву. Шел поезд, и маленькая девочка лежала на рельсах. А эта женщина бросилась вперед, вытолкнула девочку из-под поезда и потеряла обе ноги. Она спасла жизнь девочке. Ей было двадцать лет.

И когда мы взяли над ней шефство, меня назначили главным шефом. Мы пошли к ней в гости всем классом. Была мокрая осень, лил дождь, я шел с одноклассницей Машей и мы разговаривали.

– Сколько мы там будем? – спросила Маша.

– Не знаю, – ответил я.

– Да, жалко ее.

– Почему жалко? – спросил я. – Ведь она сама этого хотела в принципе.

– Ну как же хотела… Ты же не захочешь, чтобы у тебя не было ног!

– Я не захочу, но если бы мне сказали: вот, у вас не будет ног, зато кто-то другой не умрет, тогда…

– Тогда бы ты отказался, – сказала Маша.

– Не знаю, – сказал я. – Может быть, и отказался. А зря.

– Да ну это все! – сказал Маша. – Какая разница, умрешь ты или кто-то? Ведь вы люди. Допустим, тот человек выживет, но ты-то умрешь или сам лишишься ног… Не все ли равно, кто умрет? Почему ты должен спасать кого-то?

– Ну как же?.. Ничего себе!

Я даже возмутился.

– Погоди, – сказала Маша. – Иди сюда, под зонт.

Я встал под зонт и взял ее под руку.

– Нет, ты не понимаешь! Каждый человек должен, не задумываясь, жертвовать собой, это получается как будто цепочка из жертв, тогда и будет жизнь. Это, как религия.

– А если вот… Никто бы никем не жертвовал, не все ли было бы равно? – спросила Маша. – Была бы такая же жизнь. И так же бы кто-то умирал, кто-то жил… А в твоем случае кто-то должен умирать от жертв, а кто-то жить.

– Но ведь это же бесчеловечно!

Я не понимал, как она может этого не понимать, когда это и так ясно. Ее доводы были даже в чем-то логичны, у меня даже появилось сомнение, но я сразу его подавил.

– Вот если я сейчас попаду под машину, ты меня станешь спасать?

– Тебя? Может быть, если я сама не попаду под машину.

– А так все-таки станешь?

– Если я сама не попаду.

– Но ты же не знаешь, попадешь или нет.

– Тогда не знаю… Трудно сказать. Это зависит больше от чувств. А ты бы стал спасать какую-нибудь старуху из-под поезда?

– Да, конечно, – ответил я.

– Но ведь она скоро умрет!

– Ну и что? – изумился я. – Это бы я был как Раскольников…

– Нет, – сказала Маша. – Раскольников сам убил старуху, а ты-то не убивал! Ты просто не спас.

– Не все ли равно – убить или не спасти?

– Нет, – сказала Маша, улыбнувшись. – Если ты не спас, то ты просто сделал выбор между своей жизнью и жизнью старухи. Почему ты – молодой и красивый – должен умирать, а старуха жить?

– Да я вообще об этом думать не буду. Я брошусь и все…

– А может, ты убежишь подальше…

– Это уже фашизм! – сказал я Маше с чувством.

– Не знаю, – ответила она.

– А вот если бы это была не старуха? А маленькая девочка?

– Какая разница, тоже человек ведь. И ты человек.

– Но ей еще жить!

– И тебе жить.

– А если бы я был стариком? – спросил я.

– Ну… А может быть, ты ценил бы каждый свой час? Опять же: почему ты должен умирать, а не кто-нибудь? Может быть, это у него судьба такая, что он умрет.

– Судьба? Не знаю. Черт его знает! – сказал я.

Мы подошли к обшарпанному желтому дому, мокрому от дождя.

– Заходите, – сказала наша классная руководительница.

И мы вошли в темный подъезд, в котором было гулко и сыро, как в колодце, и начали подниматься по лестнице. Мой мокрый плащ с шелестом задевал за перила. Передо мной шла Маша.

«Зачем я с ней разговаривал обо всем об этом? – подумал я. – Вон она какая. Очень клевая. Лучше с ней целоваться или еще что-нибудь, и не думать обо всем об этом. Тут черт ногу сломит. Можно рассудить так, можно так. Черт его знает! Все эти разговоры ведут к каким-то дебильным ссорам, будто мы затронули что-то личное».

Мы поднимались по лестницам, я чувствовал под ногами каменные стертые ступени, и мне казалось, что я поднимаюсь в святой храм на поклонение Богу. Там, наверху, есть что-то святое. Люди всегда поклонялись тем, кто несчастнее. И все время испытывали вину перед ними. Лично я не могу смотреть на человека, у которого какой-то недостаток. Я думаю: «Почему, по какому праву я лучше его, чем я заслужил это? Завтра я могу выйти из дома и попасть под машину. И буду точно таким же. Господи, спасибо тебе, что я нормальный».

И весь наш класс замолчал, испуганно прислушиваясь к гулу своих шагов.

За окном продолжал бушевать дождь и ветер, и с деревьев ожесточенно летели листья и падали в грязь.

И мы увидели дверь в стене. Коричневую и кожаную.

– Тихо, – сказала классная руководительница. – Это ее квартира.

И она нажала кнопку звонка. Кто-то чуть засмеялся за моей спиной. Раздался мелодичный звон и все мы замерли в тревоге, будто нам сейчас явится что-то таинственное и ни на кого не похожее.

За дверью раздалось поскрипывание и защелкал ключ в замке. Легкая полоска света, как пламя свечи, осветило лестницу и прошла через мое тело.

– Здравствуйте, Ольга Степановна, – сказала классная руководительница. – Мы пришли вас навестить. Как ваше здоровье?

– Спасибо, – раздался женский голос. – Проходите.

Мы вошли в маленькую квартиру и сложили в коридоре свои мокрые плащи. Наш общий шум нарушал ее одиночество.

Ольга Степановна сидела в кресле на колесах и смущенно улыбалась. Ей было лет тридцать пять.

– Проходите, – приветливо сказала она.

Мы вошли в комнату, посреди которой стоял стол, на нем чашки и чайник.

– Садитесь, будем пить чай, – сказала Ольга Степановна.

Все замерли в нерешительности.

– Садитесь.

Наша классная руководительница развернула цветы, которые мы купили, и сказала:

– Вот, это от нас, Ольга Степановна.

– Да что вы! – засмущалась Ольга Степановна и взяла цветы.

Она была одета в джинсовое платье. В ее ушах торчали сережки. Губы были накрашены. Улыбалась она очень мило.

Все, конечно, стали смотреть, действительно ли у нее нет ног. Я подавлял в себе это жестокое любопытство, но все же посматривал на нижнюю часть кресла.

У нее действительно не было ног, не было примерно до колена. Она руками крутила большие колеса кресла и так передвигалась.

Мы сели и стали пить чай.

– Берите конфеты, – сказала она, указывая на коробку конфет.

Я сидел рядом с Машей и изучал комнату. За окном мерцал дождь, бледная лампочка освещала выцветшие занавески, скатерть, которая, как римская тога, спадала с угловатых плеч стола, сервант с посудой, стоявший в углу, и диван. У окна – маленький телевизор. За стеклом серванта стояла фотография Ольги Степановны в молодости. Аппетитная черноволосая девушка, лукаво улыбающаяся. Она была очень похожа на Машу.

– Ольга Степановна, – сказала наша классная руководительница, – расскажите, как вы могли совершить такой поступок? Ведь это же подвиг. Как вы думаете, что движет людей на подвиг?

Ольга Степановна засмущалась, перестала улыбаться и сказала:

– Не знаю… Может, это прямо в человеке… Не знаю… Может, я вам музыку заведу?

– Да вот… – осеклась классная руководительница.

– Я очень люблю старинные чарльстоны. Я раньше очень любила танцевать.

Я сидел и чувствовал себя неудобно.

Ольга Степановна подкатила к проигрывателю, который стоял на подоконнике, достала откуда-то пластинку и поставила ее. Раздался жизнерадостный мотив. «О, Джоэма…» И так далее.

– Мне это очень нравится, – сказала она. – Потанцуйте.

– Да нет, – сказала классная руководительница, – нам вообще-то пора.

И тут Ольга Степановна бросила на нее жалкий, даже оценивающий взгляд и отвернулась к окну.

– Ольга Степановна, – сказала классная руководительница, – к вам будут приходить через день наши ребята. Вот комсорг, – она показала на меня.

Ольга Степановна повернулась и посмотрела на меня в упор.

– Как тебя зовут? – почти прошептала она.

– Егор, – сказал я.

– Хорошо, Егор, приходи ко мне завтра, ладно?

– Ладно, – сказал я.

– А вы посидите еще, – сказала она нам. – Танцевать не хотите, просто посидите.

– Ну хорошо, мы никуда не уходим, мы же ваши шефы, – попыталась улыбнуться классная руководительница.

– Тимур и его команда, – сказала Ольга Степановна. – Хотите еще чаю?

– Спасибо! – раздался нестройный хор.

– У меня еще есть варенье.

И мы пили чай еще и еще. Я сидел рядом с Машей, она молчала, а я с интересом разглядывал женщину, которая совершила подвиг. Но она словно не осознавала своего поступка до конца, она выглядела, как может выглядеть любая женщина, попавшая в несчастье.

– Маша, – сказал я Маше, – пойдем к ней завтра?

Маша обернулась ко мне.

– Нет, это уж ты должен идти. Ты комсорг. У меня будет своя очередь.

– Ну, как хочешь, – обиженно сказал я и отвернулся.

Мы пили чай, и пили его почти молча. Ольга Степановна сидела во главе стола, шумно хлюпая чаем и не произнося ни слова. Мы тоже все молчали. Иногда наша классная руководительница вставляла что-то, чтобы поддержать разговор, но у нее ничего не выходило, и она пристыженно замолкала.

Ольга Степановна тоже молчала, насупившись, словно стеснялась нашего присутствия, иногда кидая на меня быстрые взгляды.

Наконец классная руководительница сказала:

– Ну, нам пора, Ольга Степановна. Спасибо вам большое за чай.

– Спасибо вам, – улыбнулась Ольга Степановна. – Приходите. Егор?

– Да, я приду, – сказал я.

Мы вышли в коридор и стали одеваться. Наши мокрые одежды уже почти высохли, а на улице по-прежнему хлестал дождь.

Мы все сказали «до свидания», за нами закрылась коричневая кожаная дверь, и мы вышли на черную лестницу со стертыми ступенями, напоминающими жертвенные камни.

На улице было темно и холодно. Зажглись фонари, и желтые листья сумрачно блестели в грязи. Лужи сверкали и искрились и казались бездонными колодцами.

Мы разошлись в разные стороны, не говоря ни слова.

Я пошел с Машей под ее зонтом.

– Как тебе она? – спросила Маша.

– Черт ее знает! – сказал я. – Что-то в ней есть даже какое-то жизнерадостное и какое-то нездоровое. Жалко ее.

– Но она же хотела этого! – сказала Маша.

– Чего? Нет, как она могла этого хотеть?

– Зачем же она тогда?

– Не знаю, но она же спасла жизнь.

– Значит, она хотела этого, по крайней мере знала об этом.

– Не знаю, – сказал я. – В Японии были летчики-смертники – камикадзе. Они знали, что умрут, и умирали для общего блага. Но что-то такое есть в них отпугивающее. Что-то нездоровое, веющее самоубийством. А, ладно, хватит об этом! Мы сейчас поссоримся, – сказал я.

– Ладно.

И мы пошли дальше во тьму, взявшись за руки, разговаривая ни о чем.

Как приятно все же ни о чем не думать! Это нас, наверное, и спасает от сумасшествия. Не надо ни о чем думать, и надо принимать все легко.

Мы шли с Машей, и мне казалось, что я должен что-то сделать, что я не должен идти просто так, что что-то должно произойти, что – мы оба понимаем, но почему-то стараемся не выдавать своих желаний и прячем их как можно глубже. Но зачем?

Наконец мы подошли к дому Маши.

– Ну, пока, – улыбаясь, сказала она. – Завтра ты, значит, идешь.

– Что? Ах, я и забыл. Ну ладно.

– До свидания, – сказала она.

– До свидания, – сказал я.

И когда она удалялась от меня в свой подъезд, я думал, что ведь еще не поздно, еще все может измениться, но стоял и смотрел, как за ней захлопывалась дверь. «Потом», – думал я. Но я знал, что потом, может быть, что-то и будет, но будет что-то совсем другое, а этого уже не будет, и надо пытаться ловить именно «это».

На следующий день я пошел к Ольге Степановне. Я шел, исполненный чувства долга и представлял свой разговор с ней, она мне должна сказать что-то большее, чем при всех. Даже волнение охватывало меня. Я первый раз в жизни шел домой к женщине, которая сидела одна и ждала меня.

Я вошел в знакомый подъезд, который на этот раз сиял в утреннем свете и поднялся на ее этаж. Стертые жертвенные ступени уходили вниз. Я опять почувствовал себя виноватым перед ней. «А если бы она спасла мою жизнь?» – подумал я. «А если бы это я спас кому-то жизнь и лишился ног?» – опять подумал я.

Я нажал на звонок, он резко звякнул, и я замер. За коричневой кожаной дверью раздался скрип. Наконец дверь открылась, и я увидел Ольгу Степановну. Она сидела на кресле гордо, как королева на троне. На ней было небесно-синяя блузка с декольте, серая юбка и жемчужные сережки. Она улыбалась мне и раскрывала свои накрашенные ресницы.

– Егор? – сказала она нежным голосом. – Проходи. Я ждала тебя.

Я прошел в коридор, разделся, снял куртку и ботинки.

– Тапочек у меня нет, – сказала она. – Иди так.

У нее вообще нигде не было никакой обуви.

Я медленно прошел в комнату, она поехала за мной, небрежно подталкивая вперед свое кресло, и мне показалось, что я пришел в гости к ленивице-аристократке, которая бережет ноги и ее повсюду возит слуга с огромными бакенбардами.

– Садись, – сказала она. – Я очень рада тебя видеть. У меня очень мало друзей.

– Да, конечно, – сказал я чуть слышно.

– Что ты сказал?

– Да, я говорю, да.

– Будешь кофе?

– Ну, можно…

Я был смущен и опять почувствовал себя виноватым.

– Одну секунду.

Она уехала в кухню, а я сидел, не зная, чем заняться. Представлял, что кто-то войдет, а я не знаю, что сказать.

Наконец она появилась, насмешливо улыбаясь. Она везла кофе на подносе.

– Угощайся, – сказала она.

– Ой, спасибо большое, – сказал я смущенно и взял чашку с кофе.

– Может, хочешь чего-нибудь выпить? – спросила она.

– Ну, не знаю…

– Коньяк? Кофе с коньяком. Или ты не пьешь?

– Можно.

Она подъехала к серванту, достала бутылку коньяку и две рюмки.

– За наше знакомство!

И мы выпили.

– А у вас нет сигарет? – спросил я.

– Есть, только учительнице не рассказывай.

Она достала пачку сигарет и протянула мне. Я закурил и почувствовал себя хорошо.

– Ты наливай и пей с кофе, – сказала она.

Я так и сделал.

Мы болтали и пили коньяк.

Я курил сигареты, одну за другой.

Наконец она мне сказала:

– Вам, наверное, в классе рассказывали, что я совершила подвиг, да?

– Вроде да, – сказал я. – Да.

– А я и не знаю, как это вышло. Я спасла чужую жизнь, недавно эта девочка приходила ко мне, ей восемнадцать лет. У нее замечательные ножки! В джинсах…

Когда она это говорила, в ней чувствовался прилив садизма или мазохизма.

– Вообще это, наверное, правильно. Я должна, конечно, была это сделать.

Она выпила коньяку.

– Но жалко, у меня не было ребенка. Сейчас я осталась одна, ну просто не знаю, что делать, а?

Она нервно засмеялась. Потом неожиданно стала серьезной.

– Вот если б у меня был ребенок…

Я сидел ни жив ни мертв.

– И потом бы его кто-нибудь спас… Вот было бы интересно! Я спасла… Меня бы кто спас! Жаль…

Она взяла сигарету и закурила.

– Егор, – спросила она у меня неожиданно, – ты настоящий мужчина?

– Не знаю, – сказал я и задрожал.

Она медленно подъехала ко мне. Колеса вертелись, поскрипывая. Она взяла меня за руку.

– Ты мужественный?!

– Не знаю, – проговорил я в ужасе. Я не мог смотреть ей в глаза.

– Посмотри мне в глаза.

Я медленно поднял голову. Мне было страшно и в то же время дико смешно, до того театрально было все это. Я знал, что это настоящая серьезная минута в жизни, как показывают в фильмах, но что-то тут было ненатурально.

– Посмотри мне в глаза! – повторила она.

Я посмотрел ей в глаза.

– Если я тебя попрошу об одном… одолжении, нет… жертве… Подвиге!

– Подвиге? – тупо переспросил я, не понимая, о чем она говорит.

– Да…

– А что такое? – спросил я бодрым тоном.

– Ты не понимаешь? Ах да, ты же еще мальчик…

– Нет, а что?

Она сжала мою руку.

– Понимаешь, я хочу… Ну, я хочу, чтобы ты сделал мне ребенка.

Я вздрогнул и по моему телу прошел холод.

– Что?

– Ну что… Я не могу больше, – сказала она. – Я ни в чем не виновата. Ты можешь сказать, что я этого хотела. Но как можно этого хотеть? Я поступила честно… Теперь бы я, может быть, сделала по-другому. Я ничего не требую. Если ты отказываешься, то ничего… Может быть, тебе нужны деньги?

– Нет, – тупо произнес я.

В голове промелькнула совершенно дебильная мысль, что я могу много заработать на этом деле. Потом я подумал: «Неужели я сволочь?!» Мне хотелось быть благородным. Но я не понимал, что то, о чем она просит, можно вот так вот просто сделать в этой комнате… Да у нее нет ног! Разве это можно так? У меня нет сексуального опыта. «Ну и в ситуацию я попал!» – со смаком подумал я и представил, как буду рассказывать об этом друзьям.

– Ты отказываешься… – печально проговорила она.

– Нет, но я не знаю, я не могу…

Потом я подумал: «А если я соглашусь? Нельзя же это вот здесь прямо».

Мне хотелось бежать без оглядки. Где-то в глубине я думал, что я сволочь, что я должен пойти на это. Потом во мне родилось холодное спокойствие и расчетливость, не поймешь откуда. Мне стало даже любопытно, будто это происходило не со мной. Словно я наблюдал со стороны на все это и, дожевывая бутерброд, смотрел, чем кончится.

– Я согласен, – холодно сказал я и тут почувствовал, что меня одолевает страшная дрожь во всем теле. У меня застучали зубы.

– Тебе холодно? – спросила она.

– Да нет, ничего.

– Если тебе холодно, я закрою форточку.

– Ничего, – молодцевато сказал я, поняв, что не могу сдвинуться с места.

Она начала расстегивать блузку. Кресло скрипело и каталось туда-сюда. Под блузкой у нее был белый лифчик.

– Отвернись, – сказала она.

Я попытался встать, но во мне родилась еще большая дрожь. Тогда я отвернулся.

– А впрочем, зачем тебе отворачиваться. Помоги мне снять блузку, пожалуйста.

Я сидел без движения.

– Пожалуйста.

Я попробовал подняться, но зацепился за что-то и опять сел на стул. Мне было стыдно и неловко, что я не могу подойти к женщине.

– Ты не можешь?

– Нет, почему, – сказал я, оставаясь на месте. Мне не хотелось ничего делать.

– Ах, черт! – сказала она с досадой. – Я могла бы догадаться. Ты же мальчик. Извини меня, пожалуйста. Извини. Я забыла. Извини.

Она застегнула блузку. Когда я понял, что ничего не состоится, мне стало неинтересно. Но дрожь сразу прошла и спокойная уверенность начала разливаться по телу.

– Нет, почему? – спросил я.

«Неужели я не могу?» – подумал я. Мне стало неловко и стыдно, что я не могу этого сделать не из-за того, что не хочу, а потому что не могу, что я подумал, что я неполноценный, и мне захотелось убежать к чертям и плакать.

– Ты не волнуйся! – сказала она. – С тобой все в порядке.

«Но у нее же нет ног, – опять подумал я. – А как это можно?»

За окном уже стемнело, и она включила свет, подъехав к выключателю.

– Давай еще выпьем! – сказала она.

– Давайте, – печально произнес я.

– Забудь об этом. Все преотлично, мой мужчина!

Она улыбалась и насмешливо смотрела на меня. Мы выпили, потом еще. Я почувствовал, что пьянею.

– Давай я поставлю музыку? – спросила она.

– Ну, хорошо, – сказал я и закурил.

Она завела пластинку.

О, Джоэма!!!

«Где сейчас моя Маша?» – подумал я.

И мне опять захотелось бежать без оглядки, забыв обо всем, ворваться к Маше, броситься перед ней на колени и сказать: «Приди ко мне!..»

А передо мной сидела женщина в кресле-каталке и насмешливо улыбалась.

– Выпей еще, – сказала она.

Я выпил.

– Ты интересуешься всякими журналами с девочками? – спросила она. – Я знаю, ты должен, ты же уже мужчина!

– Ну, так… – сказал я.

Я уже ничего не понимал и ничего не мог оценивать. Она подкатила к какому-то шкафу и достала журнал. Господи боже, что это был за журнал! Все жалкие «Плейбои», которые я смотрел до этого, были ханжеской ерундой по сравнению с этим – чем-то животным и здоровым, грязным, низким и страшно привлекательным.

– Ну что? – спросила меня она.

– Отлично, – пробормотал я.

Каждую фотографию я смотрел по полчаса, запивая коньяком. Наконец я отложил журнал. Мне захотелось делать именно то, что было сфотографировано с таким смаком.

– Пойду вымою руки, – загадочно сказала она. И уехала в ванную.

Я остался наедине с собой и со своим желанием. Я закурил и выпил еще. Потом встал и, шатаясь, пошел в ванную. Раздавался шум падающей воды.

Я постучал.

– Войдите, – сказал насмешливый голос.

Я вошел. Она сидела ко мне спиной, в юбке и лифчике. Я видел ее лицо в зеркале. Оно бесстрастно улыбалось.

Я подошел к ней сзади, обнял кресло, словно девушку, и обхватил ее. Она обняла меня за шею. Это еще больше распалило меня. Я стал часто дышать и залез под лифчик. Я нащупал ее груди – я никогда до этого не дотрагивался до женской груди – и почувствовал что-то неописуемое и странное. Мне всегда казалось, что на самом деле женщина не может этого позволять, что это табу. Но она не сделала ничего и не остановила меня.

«Я щупаю ее груди!» – мысленно прошептал я, подумав, насколько я выше одноклассников.

Она развернула кресло ко мне. Я начал снимать ее лифчик, но она бешено улыбнулась и игриво начала мешать. Мне казалось, что я играю с кошкой.

– Что? – спросил я.

– Пойдем, – сказала она.

Она поехала вперед на кресле. Я шел за ней, ничего не понимая. Передо мной двигался инвалид. Это женщина.

Тут она развернулась, и я увидел, что она без лифчика. Словно током ударило меня, и я пошел к ней. Она погасила свет, небрежно дотянувшись голой рукой до выключателя.

В темноте я почувствовал мрачное шуршание. И я понял, что она уже лежит на кровати под одеялом, и лежит абсолютно голая. Рядом валялась ее юбка.

– Иди ко мне, – прошептала она.

Я стал быстро раздеваться, я совсем уже не стеснялся ее, только немного шатался. Поколебавшись, я снял трусы и залез к ней. Она прижала меня к себе, и тут я понял и осознал, что у нее нет ног. Но растущее желание, которое она как можно сильнее во мне возбуждала, подавило странное чувство, которое я испытывал.