Текст книги "Мандустра"

Автор книги: Егор Радов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

Война —

как потасовка, беременная гибелью, как звонарь зла в закипающем зелье, как зелень, не родившая новую зелень, как знак Зорро от уха до уха – чтобы горло, клокоча, захватывало давлением кислород и сердце, точно ненужный пузырь, лопалось от воздуха.

Вперед, вперед – навстречу концу, чья-то победа утешит искореженные трупы; и вот уже весь остров вибрирует и наслаждается самоуничтожением преобразующих его сил; мерзко и гордо гибнут мальчики от рук себе подобных!

«Они убьют всех!» – в страхе думает некто трогательный из мальчиков и, как жалкий дезертир или сволочь, через туалетное окно вылезает на безмятежную предрассветную землю. Он слышит, как прямо перед ним жилище ходит ходуном, и его не останавливает никто – все тела заняты битвой, как раньше работой, а он стоит не в силах ничего понять. Бешеный стул разбивает стекло, и из руки этого мальчика капает кровь, и ему больно – он отходит подальше. Он видит сквозь окна смерть своего маленького человечества, но слез у него нету, ему странно смотреть, как какие-то существа ногами топчут его друзей, а потом сами падают на них, сраженные травмой черепа. Вряд ли кто будет жив – мальчики разыгрались не на шутку, а гордость – больше, чем жизнь. И, подташнивая, дрожит мелкое тело трогательного мальчика, и в заключение презрительное слово: «Мертвецы!» – говорит он и бежит отсюда, через лес и поле – туда, где тихо.

Ветки шуршат под его ногами, он шарахается, будто везде лежат мины. Он видит плод их сегодняшней работы – большую яму и, улыбаясь, думает о том, что, наверное, она будет хорошей могилой для мальчиков. Ему грустно.

Но, пытаясь обмануть природу, ему трудно уйти от судьбы, и огромный взрыв всего перенаполненного нетерпимостью острова заставляет его рухнуть в неизвестность, пытаясь схватиться руками хоть за какое-то спасение. Был ли это вулкан, гром или динамит? Непонятно что, но остров, как небольшая Арктика, распадается на льдины и осколки, и древнее море поглощает все творившееся на нем безобразие.

Рассвет надвигается, и этот трогательный – быть может, последний мальчик в мире, – поймав какой-то челн, растерянно плывет по мрачной воде, наблюдая животворящее единство соединения разных стихий, и бежевый пар, как нереальный туман, скрывает вечные горизонты морских глубин.

Он смеется своей участи и гребет слабыми руками вперед и вперед – пусть то, что было, скроют его память и голова, и, если смерть не остановит его судорожное трепыхание, он будет стремиться в далекий путь, чтобы достичь границы великой и волшебной искрящейся на фоне мрака земли – Страны Женщин.

1986

РАЗДУМЬЯ

Мне представилось, что после смерти все люди превращаются в деревья, травы и мхи – вырастают вечными растениями, одеревенев душой и телом почти навсегда.

Словно едешь в маленьком уютном автобусе, где горит свет, и будто должны разносить кофе со сливками, а за окном, бесконечно, словно телеграфные столбы, стоят безликие березы и осины, раскинув в разные стороны замерзшие ветки, похожие на присоски осьминога, наконец-то обретя долгожданную почву под ногами, в которую они вгрызаются корнями, как в живую плоть или в бессмертие.

Или идешь лугами к лесу, где на опушке стоит дуб, будто многорукий Христос, возлюбивший крест свой, как самого себя, и осужденный стоять здесь все свои столетья, чтобы потом стать гробом для меня.

Может быть, здесь растет мой папа: вот эта травинка, примятая веселой коровой и обрызганная грязью от мотоцикла, – я срываю ее, сжимаю губами и медленно ложусь на поляну среди благоухания жизни во всех ее проявлениях, чтобы смотреть на небо и жевать соломенное, почти насекомое тело обычных несчастных трав, – и мне все равно в эту секунду, Наполеон это или Марья Ивановна.

И пусть наши дети будут счастливее нас.

1984

И В ДЕТСКОМ САДУ

Детки шли в детский сад. Веселые, юбочные и плачущие создания, ведомые своими зачинателями за ручки, входили в зазаборный мир, полный лип и свежей листвы под ногами и над головой, где небо было таким же, как и везде, – определителем начала очередного дня в жизни, когда трудовая неделя, словно библейская повинность, висела над жителями дамокловой свечой новой недели, едва зажженной устроителями жизненных путей.

Будто новая игра в старые игрушки – роли мам и пап, живущих на положении автоматов; когда никто не хочет повторять снова эти несвободные трепыхания и дети являются объектом для доместикации, обязательной в каждом единичном случае, ибо в каждом ребенке сидит зверь и, злобно сощурившись, смотрит на отвратительный мир, в котором нужно проводить время, чтобы что-то делать, чтобы как-то просуществовать положенное, отбыть срок и вернуться в пустое блаженство, где можно все, поскольку нет ничего.

О – конкретика куколок уныло наполняет все эти комнатки тщетными платьицами и ленточками; тесемочки стягивают девочку со всех сторон, и она, напомаженная шоколадом, будто девка на выход, вертит головкой туда-сюда-обратно, ритмично подстраиваясь под детскую песенку про веселую ребячью жизнь. Но мальчик с пластмассовым оружием – средоточие недовольства и узелков в резинках и гольфах; он – будущий взрослый, его скелет будет лежать в земле века или детенышем его найдут следующие представители наших эпох; что же ты, мальчик, сердито смотришь на это огороженное пространство, будто тебе не все равно, что будет с тобой в этот миг, будто ты можешь сейчас убить их всех? Спи спокойно, детка, атомная бомба – привилегия взрослых. Ты – голый, как новорожденный, внутри шортиков; ты можешь стряхнуть мир с печальных глаз, восхититься минутой, остановиться, хорошо подумать, засунуть пистолет за пояс, приласкать маму и быть нежным, как любимая женщина в момент зачатья; ты можешь научиться тому, что тебе говорят взрослые, собаки и птички, словно пред тобой не жизнь, а бессмертие.

Детская комната —

как треуголка Буденного на палке, изображающей лошадь, как трусы до алых щек, как хлорка земляничного мыла, вода на палубе, цвет цветов, конец жизни в саду, земля зла и сад в голубых листьях.

Синий куб стоит в углу – синий треугольник лежит под столом; обиженно скорчившись, дитя занято своей невозможностью жить по-старому; оно ждет свободы; оно – в темнице убогого тела, которое не в силах за себя постоять; оно почти, как старик, который верит в Бога и в то, что все-таки он будет всем и получит право окунаться полностью в грязь и убивать себе подобных существ, которые сейчас перед ним, словно одушевленные фигурки, которым нельзя причинить вред, узнав, что у них внутри.

Мальчик-бедняк! Тебя мучит предопределенность твоих состояний под солнцем; ты – плохой мусульманин, и бес берет твою душу без труда; он предлагает тебе свободу пользоваться своим тельцем, как тебе хочется, – но знаешь ли ты продолжение жизни?

Девочка —

как бабочка, порхает в короткой юбке вокруг, плачет, как отринутая тобой любовница, но не любит никого; она обречена – она выйдет замуж в положенный срок, потому что является маленьким человеком со всеми смешными атрибутами; она несчастна, и детский сад, словно сумасшедший дом, скроет ее безумие и несчастье; ее оставили здесь со всеми в одиночестве, она кричит, словно умирает на некоторое время; ее экзистенциализм чист и непорочен, словно небо, за которым – Космос, ее игрушка – начавшаяся жизнь со своим концом; сможешь ли ты сложить конец и начало, детка?

Они все, будто распавшийся организм – эти дети, ползающие внутри детского сада, который гаснет, как лампочка, во время тихого часа, чтобы была возможность приготовить английский чай или молоко; они все обречены, они ужасны – стоит ли любить их?! В глазах у одного застыло убийство, и, возможно, он убьет свою девочку, быть может, он будет добрым стариком с одной ногой и погладит внука по голове, когда тот не захочет быть больше никем. Вы убьете – вы будете убивать, грабить и жечь, и доброта вам не поможет; вы видите синь чудес, пластику игрушек синего цвета и слез, но тщетно, – ибо некто возьмет вашу хилую руку и приведет вас туда, куда нужно, чтобы совратить вас на начало жизни или конец свободы, что не совсем одно и то же, как вам представляется сейчас; и вы смотрите злыми глазами на все, и на детский сад, и готовы растерзать окружающее, думая, что есть что-то еще, но взгляд воспитательницы добр и участлив, и мне хочется рыдать, упав головой на ее надгробие.

1986

СИГНАТЮР И НЕТ

Сигнатюр сделал движение ногой – он был мускулист. Он стоял на склоне, горели звезды и кто-то жег маленький костер на траве. Ведомый своим настроением, этот Сигнатюр шел вдаль, но там не было любви. Там только были ответы на все, но остальное хранило тайну. Яков Сигнатюр прыгнул вверх и сказал звук «А».

«Вот так и Бог хранит в себе все. Так и Бог не знает чего-нибудь. Так и Бог существует вместе со всем. Не желаешь того, что Он?»

– Это что еще? – спросил Сигнатюр, сидящий в кресле мироздания. – Что это значит здесь? Я жажду ответа на тайну, хочу видеть ясность в этом, хочу, наконец, знака оттуда. Я пришел сюда ночью, чтобы получить ответ.

«Ответ» и «нет» – два любимых у нас слова. Сегодня ты ищешь конец, завтра ты уже молодец.

– Существует ли звездное небо надо мной и нравственный закон внутри меня? – спросил Сигнатюр здесь.

– Нет.

– Существует ли восьмое чудо света?

– Нет.

– Существует ли Бог?

– Нет.

– Существует ли что-нибудь существующее?

– Нет.

– Существует ли слово?

– Нет.

– Существует ли природа, или человек, или время?

– Нет.

– Существует ли старая женщина?

– Нет.

– Существует ли понятие, любимое мной?

– Нет.

– Существует ли Я?

– Нет.

– Существует ли нога вместе с носком?

– Нет.

– Существует ли глубокое раскаяние?

– Нет.

– Существует ли бешеная страсть, глубокое чувство, тайное неудовольствие, кайф, любовь, грусть от того, что ты ушла, родная моя; что дождь стучал в стену твоего одиночества и не было смысла открыть дверь; и рука застыла в жалобной позе, и свет погас и закрыл навсегда от тебя свет; и ты видишь свет, и свет ведет тебя в эту страну, где есть все, и сад готов быть твоим, словно это ты, хотя все ерунда, и я – не Сигнатюр, я – Яков Сигнатюк, украинец, и мои мозги напряжены, как ситуация при рождении Вселенной, и я готов родиться опять.

– Нет.

– Существует ли холодное пиво?

– Нет.

– Существует ли что-нибудь?

– Нет.

– Существует ли юбка?

– Нет.

– Так будь же ты проклята, дурочка.

1988

ВОЙНА ДЕВУШЕК И КАЯ

Кай был добрым счастливым любимцем этого мира, и снег падал на его ресницы, когда он смотрел на солнце.

– Стой, ненаглядный!

– Кто это?

– Здесь.

«Однажды истина появляется там, где ей хочется. И нет препятствий для нее, и закон ей не указка. И только прелесть может оправдать ее насилие над тобой. И только сладость может оправдать ее перед судом истории. Истина – это женщина, и она любит воина, и она любит его больше жизни. О, как она любит тебя, если ты с нею!»

И Кай стоял в снегу и глядел в вечность, будто видел сон, и он был нежным и ледяным, и он звенел от счастья быть здесь, и он пылал.

И Бог тоже был здесь и тоже был с ним, и Он тоже пылал, словно огонь, в котором сгорела Его собственная любовь. И только великие девушки не знали смысл и встали на другой путь и словно улетали от прелести, наполнявшей их.

«Только любовь освящает войну, только она освящает войну, только ты сам святой – только. Если ты Кай, ты должен стать таким. Люби их, бери их, плачь вместе с ними, смотри на снег! Аллилуйя, любовь моя, Ольсен».

– Стой! Кто идет?

В полушубке, с автоматом на спине, Кай выехал навстречу заре на большой умной овчарке.

– Вы! Ты! Я не пущу вас сюда – будьте Там!

Девицы, потупив взор, смотрели вдаль. Они обнялись, они пели, они были похожи на цветной узор; одна шептала другой все тайны и смыслы, другая шила платье для себя самой.

Кай грубой рукой взял их и поднял к свету.

– Нет, Кай, здесь, Кай, вон, Кай, ты, Кай! Ты – кайф, Кай, ты – май, ты – очень нежный, очень любимый собачий лай. Мы возродим в тебе себя и нас, мы сделаем тебе все, что себе, мы полюбим тебя, как нас.

«Только подлинное чувство способно убедить абсолютное существо в том, что его смысл не здесь. Только подлинная глубина способна изменить абсолютное существо. Только истинная вера способна сделать что-то новое с окончательным сотворенным абсолютом. Только моя жена Грета Кукрыниксы способна доставить удовольствие чему-то высшему. Только любовь способна возродить чувство меры. Только ты».

Кай методичными ударами избивал чудесных девушек.

Их лица превращались в синие избитые лица, их ладони молили о помощи. Они обволакивали его своей сутью, своей смелостью, своей подлинностью, своим теплом.

«Оставьте меня, я люблю снег. Я люблю снег во сне. Я люблю его в своем сне».

– О, Кай!

– Вот тебе, гадина!

– О, пощади!

– Вот так вот!

– О…

И он сбросил их вглубь, и все закончилось.

И не было начала больше, не было ситуации. Кай стоял один, он был счастлив, он любил. Он был один здесь.

«Но было все наоборот: ОНИ убили ЕГО, было все наоборот. Это была истина, а ЭТО была жизнь. И было наоборот. Истина – это женщина, и она любит только себя».

1988

НЕСОГЛАСИЕ С ВАСИЛИСОЙ

Василиса, опустив забрало, ищет некий смысл произошедшего. Но что это за свет, мерцающий вдали за углом? Она готова выхватить меч за правду, но никто не выходит. Она красива: черные брови, черные ресницы, белая длинная коса, взгляд, полный решимости и правды. С ней Бог. Мы тоже хотим, но нет – все тщетно.

– Мы так любим тебя! Мы так хотим тебя! Мы так полны тобой!

И Василиса кричит туда зычным голосом, словно во тьму:

– Эй, выходи! Я тут стою всегда с мечом, я буду биться и кричать!

– Мы не выйдем, мы боимся. Мы верим тебе, и мы верим в тебя. Но это наш страх, наша несостоятельность, это все в нас. Наш мир в нас.

«Однажды тебя позовет высшее, и ты раскроешь свою суть и взлетишь туда, вглубь, внутрь. Не бойся того, что происходит. Будь всегда готов к этому чудному концу! Слышишь – звенит колокольчик, скребется мышь, поет мир. Умри с миром. Однажды тебя позовут, ты должен бегом явиться наверх. Однажды тебе скажут: ты должен. В этом твой долг».

– Мы не придем, это обман, это не есть высшее, это просто ты – Василиса.

Василиса, гневно сжимая оружие, кричит всем:

– Вы не верите! Вы не любите! Вы – не вы! Вас нет! Только я могу что то!

– Нас нет.

– Вас нет!

– Нет.

– О, придите на кончик меча! О, умрите со мной, я всего лишь одна. О, любите меня, я всего лишь с тобой.

«Это только твои дела, Василиса. Только дела, Василиса. Только дела, но не слова; когда начнутся слова, ничего не будет, Василиса. Мы любим тебя, любим именно тебя. Мы с тобой, только с тобой, без никого. Твой Бог – наш Бог».

– Мы не придем! Будь здесь наедине.

– Я похороню вас.

– Единственная!

– Вы никогда не придете?

Ответ не дается просто так. Ответ не дается в руки. Ответа не бывает простого. Просто ответа нет такого, какого хочешь именно ты.

Василиса Кикабидзе пускает печальную девичью слезу. Она хочет к себе в горы.

– Мы не выйдем!

– Пожалуйста, вот все, что есть у меня. Я перенесу вас с собой.

– Это твой конец, Василиса. Оставь мир в покое. Мир покоится на нас – оставь нас в покое. Оставь, оставь это.

«Однажды тебя позовет высшее – не сопротивляйся. Отдайся этому, плыви по течению, это не смерть. Это высшее – не говори „нет“. Расслабься, открой глаза, принимай все легко. Это только высшее, ничего другого. Только оно. Только облик его, он другой. Это очень просто».

– Вы со мной? Вы здесь? Вы там? Вы есть?

– Мы остаемся.

– О горе ВСЕМУ.

Василиса ЗАКОЛОЛАСЬ.

1988

ДЕНЬ, В КОТОРОМ Я ЖИВУ

Just a perfect day…

Lou Reed

За окном клубилась пыль, которую, наверное, вздыбила какая нибудь большая машина; Алексей Магомет спал на раскладушке, уткнувшись подбородком в свое плечо.

– Вставай, придурок, я ухожу, у меня дела, десять часов!.. – раздался наглый и недовольный всем его окружающим голос хозяина квартиры, в которой Алексей провел ночь.

Он открыл глаза и безмятежно уставился на человека, стоящего подле него.

– А… в чем, собственно, дело? Ты обиделся? Что-то было не так?

Хозяин смягчился.

– Да нет, все было нормально… нормально… нормально… – Тут он опять взорвался: – Но сейчас я немедленно ухожу, и ты тоже!!

– Замечательно, – совершенно спокойно произнес Алексей и сразу же вскочил с раскладушки, весело улыбнувшись и хитро подмигивая. Он был одет в чистые голубые джинсы и белый свитер. – Ну, конечно же, я ухожу. Вот только кофе…

– Никакого кофе! – нетерпеливо буркнул хозяин. – Алеша, все хорошо, но я очень спешу.

– Понял! – с обезоруживающей четкостью сказал Магомет и уставился на японские наручные часы, лежащие на столике рядом с раскладушкой.

Хозяин немедленно надел часы.

Через сорок минут Алексей Магомет стоял в кафе вместе с Сашей Донбассом и пил пиво из большой кружки.

– Представляешь, прикол, – говорил Донбасс, – у меня отчима посадили… Дали три года!

– За что?

– Он два года назад ехал в поезде и по пьяни проткнул столовым ножичком какого-то грузина… Хрясь его в бочину! Гы-гы!..

– Насмерть? – Магомет с нескрываемым наслаждением затянулся сигаретой «Кент».

– Да что ты!.. Так… ничего серьезного. Все равно: «злостное хулиганство». Сидит.

– А, – сказал Алексей.

– Пора деньги делать, – заявил Донбасс. – День-то какой замечательный! Пойдем?..

Они вышли из кафе, симпатичные и молодые. Стояла ранняя весна, вовсю светило солнце на безоблачном голубом небе, и было совсем тепло; и хотелось сидеть в кресле посреди улицы, курить сигару и безучастно смотреть на развернутый вокруг фон жизни, в котором люди передвигались с места на место, сменяемые другими людьми, и все были совершенно одинаковыми, поскольку ни один из них не был мной. Рука нищего застыла в протянутом жесте, милиционер был непоколебим, как вековой дуб, прыгающие на тротуаре девчонки противно ржали – все было чудесно и восхитительно, словно бытие возникло только что.

Саша и Алексей не спеша шли среди прохожих, внимательно их оглядывая, но старались это делать максимально незаметно, как истинные шпионы, выполняющие опасную операцию, настолько же секретную, словно тайна любовной жизни молодой жены какого-нибудь пожилого миллионера в маразме.

Наконец, оглядев двух медленно идущих холеных гладко выбритых людей лет сорока в широких – зеленом и бордовом – пальто, Магомет шепнул Донбассу: «Беру» и тут же направился к ним. Донбасс пошел следом, сотворяя на своем лице некое растерянное, как бы ничего не понимающее в нынешнем миге и месте мира выражение.

– Простите, пожалуйста, вы – москвичи? – коверкая речь под прибалтийский акцент, спросил Алексей, приблизившись к выбранным им людям.

Те остановились, бегло осмотрели Магомета, бросив взор на вставшего за ним Донбасса, потом один из них, словно не уразумев цель вопроса, недоуменно ответил:

– Да…

– Мы с Альгисом из Таллина, – напористо, но вежливо сообщил Алексей. – Альгис!..

Донбасс немедленно отозвался, произнеся набор эстонских слов, смысл которых он сам не понимал.

– Я знаю, многие у вас… не любят… нас, эстонцев, говорят, мы – националисты…

Тут вмешался второй из выбранных людей, до этих пор как-то снисходительно, почти с легким презрением глядящий на Алексея:

– Да нет, почему же, я много раз бывал в Таллине, у меня там друзья, все это – ерунда, я по себе знаю, эстонцы – прекрасные люди, это вот сейчас…

– Так вот, – неумолимо продолжал Магомет, – просто… мы оказались в такой ситуации… Мы приехали на машине, поставили ее на стоянку, у нас тут была выставка, мы – художники, мы… эта… немного отмечать? Да? И приходим – машину забрали… ГАИ… Она сейчас на этой… Рябиновой? На Рябиновой улице стоит, требуют восемьсот пятьдесят тысяч рублей… А у нас только дома… У нас этих… русских денег… тысяч – правильно? Нету русских денег, надо позвонить в Таллин, чтобы прислали, телеграфный перевод шесть часов, ну… нам надо тридцать шесть тысяч двести рублей, чтобы три минуты позвонить домой… Или я, или Альгис оставят свой паспорт! Чтобы через шесть часов встретиться, отдать… Тридцать шесть тысяч двести рублей!.. Тридцать шесть тысяч двести рублей!.. Не могли бы вы… помочь… Или я, или Альгис оставит свой паспорт… Звонить… Таллин…

– Что им надо? – по-простому спросил один из слушающих все это людей у другого. – Денег, что ли? Денег?

Тот как-то успокоенно, почти радостно кивнул.

Между тем Алексей настаивал, зациклившись:

– Помочь… Оставим паспорт! Если можете помочь… Тридцать шесть тысяч двести рублей… Три минуты разговора… Таллин… Телеграфный перевод шесть часов… Отдаем через шесть часов…

Наконец человек в зеленом пальто почти раздраженно залез во внутренний карман, достал шикарное кожаное портмоне и вытащил бумажку в пятьдесят тысяч.

– На, братан, звони. Не думай – мы любим эстонцев! У меня друзья…

Алексей тут же схватил деньги и передал их Саше.

– Давайте… Я запишу адрес… Чтобы отдать…

Но человек в зеленом пальто только махнул рукой и скорчил добродушную физиономию: мол, пустяки какие, разве это деньги?

– Звони, звони. Привет Таллину!

– Спасибо вам большое… – начал буквально расшаркиваться Алексей.

Но люди, словно довольные тем, что они так дешево отделались, хотя было совершенно непонятно, от чего, и радостные тем, что удалось продемонстрировать широту русской души перед заезжими прибалтами, обычно дико заносчивыми и гордыми, поспешили, напоследок попытавшись даже как-то криво улыбнуться Магомету и Донбассу, которые тоже в них больше совершенно не нуждались и также норовили побыстрее скрыться, имея с собой первый куш чудесного весеннего дня.

Они отошли несколько метров от этого места, и Алексей довольно расхохотался.

– Ну, как я их?!. Пять минут – пятьдесят тысяч снял. С первого же подхода.

– Классно, – согласился Донбасс.

– Ну что – пойдем бухать или еще?

– Может, лучше сегодня вмажемся?..

Магомет задумался, прикидывая в уме.

– Ну, я не знаю… Тогда надо еще, хотя бы столько же… И еще… Выпить-то тоже хочется… Когда мы последний раз вмазывались?

– Когда когда… Вчера!

– Тогда сегодня лучше не надо, – окончательно решил Алексей. – Нельзя подряд, а то подсядешь. Я лучше сейчас еще денег сниму, поедим хорошо, выпьем, и мне надо, наверное, все-таки что нибудь домой привезти… Да. Поеду сегодня домой, я не показывался уже пять дней. Жена, конечно, знает, что – работа, фирма, но надо появиться. Куплю ей цветы, сыну что нибудь…

– Ну и правильно, – кивнул Донбасс, – тогда сегодня будем бухать. И… пойдем в Макдональдс! Ну что – еще тогда надо. Раз с первого раза… Пошли?

– Пошли! – с азартом истинного охотника произнес Магомет.

Окрыленные удачей, они убыстрили шаг, словно боясь упустить каких-нибудь особенно щедрых и доверчивых жертв своей лапши на уши, которая приносила им, однако, достаточно стабильный ежедневный доход, превышающий заработок среднего работника; в удачные дни бывало откровенно много денег, когда просто было даже непонятно, куда их девать, а потратить их хотелось непременно сразу же, потому что завтра – новый день, новые дела, новые удовольствия, и они тогда с истинным удовлетворением замечательно потрудившихся членов социума покупали какие-то изощренно дорогие напитки, блюда или наркотики и с видом абсолютных королей профессионалов свысока смотрели на замызганных нищих, которым проходящие мимо люди иногда совали сотенные или в лучшем случае тысячные бумажки, после чего они долго и противно крестились и вообще выглядели так, словно стеснялись самого своего существования, будто их по дикому недоразумению кто-то родил, а смерть все заставляет себя ждать и не торопится очистить наш прекрасный, искрящийся ночными витринами и фонарями мир от таких откровенных уебищ.

Нет, воистину, Саша и Алексей были не таковы! Они были тончайшими психологами, подлинными артистами жизни, которым люди давали деньги не за то, что они им капали на мозг, а за их изысканную прелесть, за настоящее соблюдение жестких законов человеческого товарищества, за умение не просто выжить под открытым небом без статуса и богатых родственников, но выжить красиво, шикарно, с неимоверной легкостью каждой прожитой секунды и каждого пройденного отрезка пути, со смехом и достоинством, выворачивающими все наизнанку: не мы выпрашиваем у вас деньги, но это вы с радостью даете их нам!..

Конечно, не все бывало столь приятно и далеко не всегда, но идеал был именно таким; а разве мы не живем тут для того, чтобы хотя бы на долю секунды соответствовать собственному идеалу? Ну конечно же, это мечта любого слесаря: стать Слесарем С Большой Буквы, мечта любой проститутки, младенца, табуретки, наконец!..

И Магомет, и Донбасс часто испытывали миг совершенной самореализации, полной остановки пространства и времени, когда они были настолько абсолютно вписаны, впаяны в реальность – или им это казалось (а это одно и то же), – что этот момент можно считать за точку полного нуля, единственного начала Всего или окончательного конца, когда решение задачи настолько совершенно равно самой задаче, что остается лишь суицид в качестве способа хоть как-то вырваться из Божественного вакуума и реального рая, явленного вот сейчас, вот здесь, вот у нас.

Но никто ни о чем таком не думал; время продолжало идти вперед; Алексей и Саша шли по улице и глядели на прохожих. Алексей «взял» любовную парочку, сказавшую ему, что они, дескать, рады бы помочь, но у них нет денег; затем какого-то иностранца, долго не вникавшего в речь Алексея и абсолютно не оценивающего мастерство его акцента, который в результате просто ушел, ничего не ответив бедным «эстонцам»; наконец, была целая компания, выслушавшая все подробности Алексеевой «телеги», но один, видимо, особо хитрый из этой компании вдруг воскликнул: «На эстонца-то ты что-то не похож!», и они тоже все ушли; и Магомет и Донбасс начали испытывать даже некоторое уныние, несмотря на присутствие в кармане Донбасса бумажки в пятьдесят тысяч рублей, которую он постоянно теребил, словно все время желая убедиться, что она в самом деле существует и их первая удача была не сном и не бредом, а истинным событием.

– Вот люди какие жадные!.. – раздраженно пробормотал Алексей, отходя от очередной несработавшей парочки молоденьких бизнесменов в шикарнейших замшевых куртках. – Жмутся… Жалко какой-то полтинник дать…

– Да, – согласился Саша Донбасс.

– Подожди-ка, подожди… Это что там за баба? – спросил он, смотря на идущую навстречу немолодую женщину с двумя полными хозяйственными сумками.

– Не знаю… – резонно ответил Донбасс. – Ладно, пошли, беру.

Алексей быстро подошел к женщине, так что Саша еле поспел за ним, и тут же, без запинки начал излагать свою «эстонскую» историю, которую настолько уже выучил, что мог почти не думать, о чем говорит, – язык сам собой излагал исковерканные нарочитым акцентом слова и фразы, а мозги в это время жадно таили в себе единственную бьющуюся, как пульс, мысль: «Даст – не даст… Если даст – то сколько… Если столько – хватит на это, а если столько – хватит на то…»

Вдруг женщина перебила его:

– Да я все поняла… Я – учительница литературы в школе, как раз сегодня получила зарплату, так что, считайте, что вам повезло… Нет, я люблю эстонцев, почему вы думаете, что мы все считаем вас националистами?.. Я была в Таллине, там этот… Верхний Город – красиво…

– Да, у нас – красивая… столица, – сладко улыбнулся Алексей.

– Но я вам могу только пятьдесят тысяч дать, – сказала им учительница. – Сами понимаете – сейчас платят учителям мало…

– Ой, да что вы, спасибо… Спасибо… – залепетал Алексей, первый раз за все время своей деятельности ощутив подобие стыда.

– Берите, ой, вам же есть чего-то надо… Вы, наверное, голодные, вот, возьмите, тут у меня сухари, – женщина залезла в сумку, вытаскивая бумажный пакет, – а еще вот вам бутылка ликера, выпьете, я сыну купила, но ничего, вам-то сейчас нужнее…

Алексей был готов провалиться сквозь землю, но взял и сухари, и бутылку.

– Спасибо… Спасибо… Спасибо… – заладил он, от полноты чувств чуть было не забыв изображать эстонский акцент и не зная, как бы поскорее отвязаться от щедрой учительницы, делившейся с ним буквально последним, что у нее было.

– Ну… Мы пойдем… – откровенно сказал он, передавая Саше пять бумажек по десять тысяч. – Спасибо! Спасибо! Расскажем… всему Таллину о вас…

– Да что вы! – застенчиво улыбнулась добрая женщина. – Я бы вас к себе в гости позвала, но у меня одна комната…

– Нет, что вы, что вы! – замахал руками сраженный таким благородством Магомет.

Он поклонился учительнице, и они с Сашей резко от нее отошли.

– Класс! – восхищенно сказал Донбасс. – Вот это да! Ну ты даешь!

– Перестань… – укоризненно посмотрел на него Алексей. – Подонки мы с тобой!

– Ты что, это только что понял? – придав своему тону как можно больше удивления, спросил Саша. – Это же с самого начала было ясно.

– Ну уж нет, – не согласился Магомет. – Одно дело, когда ты разводишь новых русских или иностранцев, для которых это вообще не деньги, а тут… Она даже бутылку для сына нам отдала! Святая! А мы…

– Да это все равно, – жестко проговорил Донбасс. – Раз ты на это идешь, раз ты используешь человеческую доброту в своих целях, ты изначально – подонок и гад, хотя я себя таковым не считаю. Но это без разницы – учительница или бизнесмен на «Вольво», все равно ты их гнусно обманываешь… Ты уже – сволочь. Но мне это по фигу.

– Стоп! – воскликнул Алексей, тут же забыв про учительницу. – Ты сказал: бизнесмен на «Вольво». Видишь?..

Саша посмотрел туда, куда незаметно указал Магомет; навстречу им медленно ехала серебристая «Вольво», внутри которой сидели двое немолодых людей в костюмах и шелковых галстуках. Они откровенно смотрели на Алексея Магомета и Сашу Донбасса.

– Кто это? – изумился Донбасс. – Не нравятся они мне…

– Да какая разница!

Магомет уверенно подошел к почти остановившейся «Вольво» и сделал знак, чтобы его выслушали. Человек, сидящий рядом с тем, кто за рулем, радостно улыбаясь, вопросительно посмотрел на Алексея, открывая автомобильное окно.

– Простите, пожалуйста, вы – москвичи?

– Москвичи, – степенно ответил тот.

– А мы – из Калининграда. Кенингсберг!

На этот раз Алексей решил обойтись от поднадоевшего ему акцента.

– Ух ты!

Последовала характерная речь про машину на Рябиновой улице. Люди, кивая, внимали ему, все так же радостно и как-то загадочно улыбаясь.

Наконец, один из них запросто сказал:

– Конечно, я могу вас выручить. С кем не бывает! Только у меня деньги не с собой… С собой только тысяч сто… Отъедем два квартала – дам я вам миллион. Вы же вернете?

Алексей опешил; у него подкосились ноги от неожиданности, он даже стал задыхаться, словно случайно выбросившаяся на песчаный берег летучая рыба, перепутавшая направление полета.