Текст книги "Мандустра"

Автор книги: Егор Радов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

НЕ ВЫНИМАЯ ИЗО РТА

1. Поездка в Америку

Зовите меня Суюнов. Когда я смотрю на себя в зеркало, меня охватывает восторг, изумление и счастье. Я дотрагиваюсь до мочек своих ушей большими пальцами рук – и истома нежности пронзает меня, словно первые пять секунд после введения в канал пениса наркотика кобзон. Я трогаю мочки ладонью и погружаюсь в сладкое бесконечное умиротворение, напоминающее пик действия ХПЖСКУУКТ. Я подпрыгиваю, хватаю мочки указательным и большим пальцами, начинаю онанировать, то разжимая, то опять сжимая их, и предчувствие великого, сильного, огромного оргазма обволакивает голову, повергая меня в трепет, блаженство и страсть; мочки будто заполняют меня целиком, я весь преображаюсь, теряю свет в глазах, понимание и стыд, и бешеный конец затопляет меня всего, отзываясь пульсацией крови во всем теле, судорожным сердцебиением и изливанием семени внутрь. Мне кажется, я не забеременел, я думаю, что могу ощутить сам момент зачатия, самоосеменения, и я боюсь умереть от любви и счастья в тот миг, и мне страшно, и все как волшебство. О, Иван Теберда!..

Сегодня было хорошо. Я припудрил уши, расчесал лобковую область и застегнул чемодан. Я решил полететь в Америку – страну педерастов.

Я – монолиз. Монолизы составляют примерно половину русских и четверть украинцев. Мы трахаемся через мастурбацию мочек ушей. Американцы – педерасты. Немцы – подмышкочесы, французы – говно. Австрийцы делятся на мужчин и женщин, папуасы различают двадцать девять полов. Теберда! Мне страшно думать о возможностях, открытых перед ними. Но извращения запрещены. Родился монолизом – дрочи уши. Если педераст – поступай соответственно. Я боюсь законов, боюсь отрезания своих ушей. Они так прекрасны, что если я смотрюсь в зеркало, я тут же возбуждаюсь и начинаю немножечко потрагивать мочки. И если это случается в общественном месте – ужасно! Мне не раз уже приходилось платить штраф. О, Теберда!

В детстве, когда я начинал заниматься этим за столом, тут же получал оглушительную пощечину от родителя.

– Люби в одиночестве! – выкрикивал он надоевшую общеизвестную фразу, написанную в каждом букваре. – Ты что, русский язык не понимаешь?!

– Понимаю, – отвечал я в испуге.

– Так вот, иди в туалет и там давай!!

– Там воняет.

– Мне наплевать! – восклицал человек, произведший меня на свет. – Ты должен вести себя прилично! Вот когда я умру, ты останешься один в квартире, и хоть обдрочись!

– К тебе вчера две муженоски приходили сосать… – говорил я, плача.

– Ах ты, гнида! – ярился мой гнусный отце-мать. – Я тебе дам!

И он стегал меня ремнем по плечам. Когда он умирал от несварения мочи, я додушил его. Мне хотелось отрезать его мерзкие уши, которые были много меньше моих, но я подумал, что это может вызвать подозрения у милиции, а наши милиционеры – дотошнейший народ. Они все белорусы и имеют по два влагалища на брата. Когда им нужно делать тю-тю, они обнимаются, целуются, называют друг друга машками и засовывают каждый другому по два пальца рук в эти влагалища. И так могут стоять часами. И постоянно – поцелуи, машки. Неудивительно, что их прозвали машками. Я их ненавидел, а они нас называли уховертками и постоянно пытались поймать на каком-нибудь нарушении закона о приличиях. Один машка меня особенно невзлюбил.

– Эй ты, уховертка! – кричал он мне. – Ты не за мочку ли схватился?!

Он шел на меня, смердя своими гордо выставленными влагалищами, которые налились кровью, как глаза навыкате.

– Никак нет, мой дорогой приятель и друг! – нехотя отвечал я.

– Смотри, упэрэ!.. – говорил машка и степенно уходил.

О, Теберда! Сколько они могут издеваться надо мной!

Сегодня я решил лететь в Америку. Там педерасты, а я – турист. Да, я хочу извратиться. Да, это стоит больших денег (американцам на все наплевать, кроме своих загорелых мужественных попок и денег). Да, я заработал у мерзких японцев, которые испражнялись мне в рот. Да, меня чуть было не застукали с этим, и мне пришлось отвечать, что я ел у самого себя (как хорошо, что говно у всех одинакового вкуса!). Но я хочу испытать все то, что видел когда-то в детстве, подсматривая за родителем, размотавшим все деньги, оставленные ему дедушкой, на разные забавы. Я хочу! И хотя у нас тоже в принципе можно найти любые удовольствия и радости, я хочу уехать. Я хочу увидеть другую страну, посмотреть на небоскреб и прикоснуться к заднице Американской Мечты – главному их монументу, стоящему где-то там. И я полетел.

2. В самолете

Стюардесса с большим хуем на лбу спросила меня:

– Коньяк, изжолку, мочу, воду?

– Я хочу кольнуться, – сказал я робко.

– Бой, ты, дурак, шутишь?! – рассердилась она. – Иди-ка быстро в туалет, подожди.

Я встал, но тут же самолет вошел в крутой вираж. Я упал на какого-то вьетнамца, напоминающего желе, и он начал меня обволакивать, урча.

– Ты – ласковый, как груша в моей стране! – воскликнул он.

– Иди в дупло! – крикнул я. – Я – русский!

Он выделял какую-то пахучую вещь, напоминающую клей. Он был страшно похотлив.

– Ты летишь в Америку, муздрильник… – мурлыкал он. Я не мог отпутаться от этого липкого человеческого существа. – Там свобода, там все. Ты – монолиз?

– Да, – агрессивно отвечал я.

И тогда этот гад начал раздражать мои уши своими щупальцами или чем-то еще, что выделяло тот самый клей.

– А! – заорал я. – Я не готов! Мне очень очень очень приятно!

Самолет опять сделал какой то идиотский вираж (очевидно, пилоты занимались тю-тю), и меня тут же отбросило от вьетнамца.

– Бой, ты здесь? – удивленно спросила стюардесса, которую я чуть не сшиб. Она направлялась к японцу с ночным горшком.

– Я вас люблю, человечинка моя! – насмешливо заявил я, дотронувшись до своих мочек.

– Быстро туда, – сказала стюардесса шепотом.

Я помчался в туалет и заперся там. Через какое-то время раздался стук. Я отворил, и вошла стюардесса с огромным шприцем.

– Что это? – оторопел я.

– Это – вань-вань! – гордо произнесла она. – Лучшее вещество, последнее достижение подпольных дельцов. Вводится в спинной мозг. Для тебя бесплатно, но ты должен поцеловать меня в щеку.

– Пожалуйста, – сказал я и поцеловал ее.

Она тут же стала красной; хуй на лбу эректировал, и глаза ее наполнились спермой.

– Невозможно… – выдохнула она. – Это – все… Я не знаю… не могу просить тебя еще…

– Мы договаривались только на один раз! – рассерженно заявил я, обнажая спину. – Попрошу соблюдать!

– Ну ладно, ладно… – залепетала она. – Я же просто так…

Я почувствовал ужасную боль, будто мне разламывали спину на две части, но как только я хотел повернуться и врезать этой гадине, тут же наступило такое бешеное наслаждение, тепло и счастье, что я упал прямо на туалетный пол, не обратив внимания, что ударился затылком об унитаз, я провалился в какую-то сладкую вечность, к которой лучше всего подходило простое, короткое слово «рай».

3. Винтом

Я очнулся, когда самолет уже стоял на земле. Кто-то сильно стучал в дверь туалета, где я до сих пор лежал. Мочка моего правого уха была погружена в чье-то дерьмо. Это было немного приятно, но тут же я вскочил, немедленно вспомнив японцев. Спина страшно болела. Опять раздался нервный громкий стук.

– Открой, кто там, или я сорву тебе нос!

Я отворил, передо мной стоял пилот.

Увидев меня, он приосанился и произнес:

– Простите меня, сэр. Я думал, это Джонс, сэр. А это вы, сэр. Добро пожаловать в Америку, сэр.

– Где небоскреб? – сонно спросил я.

– Там, сэр, – отвечал пилот.

Я вышел, взял свою небольшую сумку и ступил на американскую землю.

Было жарко, повсюду ездили автобусы, управляемые загорелыми мужчинами.

После разных формальностей я оказался в аэропорту. Прямо передо мной находился бар, в котором было виски.

Я вошел, сел за стойку, ощущая дикую спинную боль. Иван Теберда! Подошел загорелый молодцеватый бармен, улыбнулся мне белозубо и потом зевнул.

– Я хочу выпить чашечку виски, – заявил я.

Он кивнул, налил. И тут я увидел, что справа и слева от меня садятся два парня. Они были американцы, румяные, как помидоры, и в ярко зеленых фермерских кепках, на которых почему то было написано «хуй».

– Эй ты, мужчинка, – сказал один из них.

– Мальчоночек, малек, пацан, – сказал другой.

– Ты – русский?!

Я отхлебнул виски и прибавил лицу решимости.

– Монолиз! – гордо произнес я.

– А ты не хочешь ли винтом? – спросил один.

– Да, винтом не желаешь? Пятьдесят долларов плюс твоя попка, а?!

Положение становилось критическим. Если бы у меня было два ножа, я зарезал бы их сразу – в горла.

Я улыбнулся и сказал:

– О'кэй, ребятня.

Они обрадовались, стали хлопать меня по спине, отчего я чуть не умер, и повели в туалет.

– Наши туалеты – это не ваши туалеты, – говорил мне один из них по дороге. – Зови меня Абрам.

– Да, ваши туалеты – дерьмо, а наши – отлэ, – восклицал другой. – А меня зови Исаак.

И мы все вошли в туалет и встали посреди него.

– Ну и что? – спросил я.

– Что? – отозвался один.

– Что? – повторил другой.

– Как это? – сказал я.

Тут они расхохотались и ударили меня по жопе.

– Малец, кажется, еще не пробовал винтом. Он – мальчик! Это ведь удача, Абрам?

– Точно, Исаак!

Они заставили меня опуститься на колени, а сами встали у моих ушей справа и слева от меня. И вдруг они как по команде сняли свои штаны и трусы и обнажили огромные члены. Абрам крикнул: «Хоп!» и они стали неистово трахать мои мочки с двух сторон в едином ритме. Вжик-вжик-вжик-вжик…

Иван Теберда! Что за наслаждение?.. Что за чудо, что за прелесть, стыд, предел! Теперь я знаю, что такое извращаться! Теперь я понял, как прав был мой сука-отцемать. Еще! Еще! Еще!

И тут, в самый момент моего оргазма, когда голова моя словно расширилась до размеров Вселенной, раздался свисток.

– Полиция! – испуганно заорали Абрам и Исаак, быстро застегивая штаны. – Прощай, парень, мы найдем тебя. Твоя попка с нами!

С этими словами они тут же вылезли в окно и умчались.

Я остался на коленях, как раз испытывая пик удовольствия.

– А, русский, – сказал загорелый полицейский, – и сразу же начал! Ай-яй-яй! Турист!.. В каталажку его! К разному сброду. Он не должен общаться с настоящими мужчинами! Жаль, не успел поймать этих подонков…

На меня надели наручники и куда-то повели. Я подумал, что вряд ли теперь увижу небоскреб. И все таки мое настроение было прекрасным. Винтом!

4. Не вынимая изо рта

– Ты должен, паскуда, соблюдать законы этой камеры! – заявил восьмияйцевый человек, вставший надо мной. – Я здесь главный! Когда я какаю, мое дерьмо делится на двадцать девять частей и поедается всеми. Понятно?!

– Пошел ты в дупло, отброс чешский! – сказал я, поднимаясь. – Жри у себя сам.

– Ах ты… – начал чех, разгневанный моей наглостью, но тут я вцепился зубами ему в елдык.

Он завопил, начал бить меня руками, ногами, дергаться, но я не отпускал. Он схватил острую ложку и занес надо мной, и тогда я окончательно разозлился. Я сильно сжал челюсти и откусил елдык. Чех пал на пол камеры и отключился.

Я выплюнул елдык и громко сказал, чтобы всем было слышно:

– Чех без елдыка – словак!

Всеобщий хохот был мне ответом.

Подошла какая-то нанайка, вся состоящая из щелей и пропищала:

– Теперь ты – наш командир. Мы все будем есть твое говно!

Все одобрительно закивали.

С этого момента моя жизнь стала просто замечательной. Я делал, что хотел. Поскольку это была тюрьма и здесь не было загорелых американцев, за нами никто не следил, и я испытал, наверное, все виды извращений по Шнобельшнейдеру. О, Иван Теберда! Как прекрасно, как чудно, как замечательно было все то, что я испытывал! Но особенно меня любили две англичанки близняшки, соединенные единым клитором.

Они обычно подходили ко мне рано утром, когда я лежал и мои уши обдувались двенадцатью немцами, и говорили:

– О, повелитель, о, любимый, о, радость, о, смысл! Позволь, пососать тебе, позволь!

– Еще не время, девчонки, – отвечал я. – Потерпите.

Посасывание я откладывал на потом, боясь быстро перепробовать все извращения и разочароваться в них. А они все подходили и подходили.

Наконец, когда, как мне показалось, что я в самом деле исчерпал набор того, что можно получить от живой и мертвой человечинки (все трупы съедал наш бельгиец), я заявил:

– Хорошо. Я согласен. Сосите, милые, сосите!

Я отогнал всех, они подошли ко мне, встали на колени и каждая взяла мою мочку в свой рот. Уже одно только это поразило меня, как стрелой в грудь. И они стали сосать…

Они сосали, а я испытывал то, что еще никогда не ощущал, я кричал, визжал, стонал, почти терял сознание, и наконец я понял, что больше не могу, что не выдержу, и выдавил из себя:

– Все… Все… Остановитесь… Стоп…

Но они не прекратили, и не вынули мои уши из своих ртов. Я начал дергаться, попытался встать, но оказалось, что меня держат. Немцы или кто-то еще держали меня за руки и за ноги и не давали возможности уйти от этого бешенства, от этой прелести, от этой смерти. Я оцепенел, потом меня, наоборот, стало судорожно колотить, как в припадке эпилепсии, и я понял тогда, что монолизу нельзя испытывать сосание столь долго, что это губительно, страшно, смертельно, и что вся камера знала это, и, ненавидя мои издевательства, решила таким образом расправиться со мной. Что ж! Что может быть лучше смерти от самого высшего наслаждения, которое только возможно?

Я увидел, как влетаю в какой-то радужный ласковый туннель, он обволакивает меня любовью, преданностью, величием, и когда вдруг вспыхнула вспышка, и я осознал, что пришла моя смерть, вся эта реальность исчезла.

1992

КАК Я БЫЛ ВЕЛИКАНОМ
(Быль)

Я давно хотел стать великаном – величиной с десятиэтажный дом, а может быть, и выше – сильным, привлекательным и непобедимым. Тогда мне уже никто не смог бы ничего сделать, а я любому диктовал бы свою волю и власть. Иногда мне даже хотелось обладать чудесным свойством проходить сквозь все окружающее, будто вихрь каких-нибудь гамма-или альфа-частиц; я был бы тогда совершенно вне этого мира и мог бы говорить и делать все, что только захочу, без всякой опаски. Я мог бы даже насмехаться над лучшим другом и над собственной матерью, и для меня не осталось бы совершенно ничего святого – ведь кто может меня тогда остановить или чем-нибудь помешать?!

И вот однажды я действительно стал великаном: часто наши желания исполняются. Я стал большим и могучим, страшно сильным и непобедимым. Я стал величиной с Землю. А затем я стал еще больше.

Началось это так: одним неприметным серым полуднем я стоял в какой-то парковой бильярдной вместе с лучшим другом – маленький, скромный и жалкий; играл, проигрывал рубли и тайно злился, хотя и не показывал виду. Мой второй лучший друг был в это время дома, он не пошел вместе с нами в парк, а мы играли, играли и проигрывали постепенно все наши деньги. Наконец они закончились, и после этого мы стали великанами.

– Ну что, пацанчики, больше нету бабок? – нагло улыбаясь, осведомился у нас наш победитель, завсегдатай бильярдной.

– Нету.

– Тогда валите отсюда, игра окончена, ха-ха!..

– Вы бы лучше не играли с ним, ребятки, – сказал нам добренький старичок, наблюдавший нашу игру.

– Молчал бы лучше! – огрызнулся на него завсегдатай.

И вот тут-то мы начали становиться великанами. Сперва мы мгновенно стали выше на голову этого противного завсегдатая бильярдной.

Как только это произошло, я подошел к нему и угрожающе сказал:

– Ну, чего ты там?..

– Да нет, нет, ничего, – засмущался он, увидев, как мы резко прибавили в росте и весе.

Потом он внимательно нас осмотрел, задумался, отошел немного назад и крикнул:

– А ну уматывайте, пока я не позвал кой-кого!..

После этого мы так разгневались, что в миг стали вдвое больше нашего победителя. Вместе с нами увеличились и наши кии, которые мы держали наперевес. И тут я решил, что пора дать ему по морде, подошел поближе и легко ткнул его кулаком в рожу.

Раздался сильный тупой стук; он вскрикнул, отлетел куда-то и замолк. Его широко раскрытые глаза остановились, а лицо словно застыло в выражении некоего сложного философского вопроса. Вокруг него скоро натекла лужа крови.

Тут я, продолжающий расти, стукнулся головой о потолок бильярдной и, чтобы ее не порушить, решил выйти на улицу. Друг последовал за мной.

Пока мы выходили, кто-то где-то засвистел, закричал, и, как только мы вышли, нас тут же окружили человек двадцать. Один из них вытащил длинный сверкающий нож.

Но, очутившись на улице, где над нами не было никаких преград, мы моментально так выросли, что все эти люди своими размерами доходили нам теперь до коленей. Мы сразу же раскидали их ногами, а того, кто был с ножом, подбросили куда-то вверх, и, когда он шлепнулся обратно на землю, голова его с треском раскололась и из нее потек, точно кокосовое молоко с клюквенным вареньем, красно-белый мозг.

Тут опять кто-то засвистел, и вся эта небольшая толпа в ужасе закричала и начала разбегаться в разные стороны. А мы разгоняли их своими огромными киями.

– Ты что?! – вдруг ужаснулся друг. – Что же мы делаем?! Сейчас милиция приедет…

– Ну и что? – спросил я. – И пусть едет. Если начнут стрелять, вырастем еще, чтобы их пули нам были по фигу.

– Но это же милиция! – настаивал друг.

– А это мы! – ответил я. – Они же все такие маленькие…

Действительно, через несколько минут начали съезжаться милиционеры на желтых мотоциклах.

Они нас окружили, после чего один из них заорал в мегафон:

– Предлагаю сдаться, вы окружены!

От подобной наглости мы выросли еще больше, и милиционеры с их мотоциклами нам были теперь буквально до щиколоток. Я поднял свой мощный кий и ударил толстым концом по одному из мотоциклов, по тому, на котором сидел милиционер, который предлагал нам сдаться. Мотоцикл тут же сплющился, схоронив в себе этого милиционера, будто сжимающийся кулак, поймавший красивую бабочку или божью коровку. Милиционеры засуетились повсюду, словно муравьи, почуявшие страшную опасность.

И вот тогда-то они открыли по нам огонь из своих автоматов и пистолетов, но мы уже стали такими большими, что могли почти незаметно для себя давить их всех ступнями. Столь же незаметными для нас были их пули, напоминающие, когда они попадали в наши ножищи, нежное щекотание тончайших волосков.

– Ну, все, – в ужасе произнес друг, – теперь нам точно дадут высшую меру.

– Это кто это? – насмешливо спросил я.

– Да кто, кто! Суд!..

– Это вот эти, что ли, или какие нибудь другие такие же? – указал я на барахтающихся где-то далеко внизу едва различимых нами милиционеров, которые тем не менее упорно продолжали в нас стрелять, постоянно попадая почему то в большой палец моей левой ноги.

И я пошел прямо по ним, как Христос по воде. А затем стал с ними играть. Я выбирал одного из них, гонял, угрожая кием, пока он не выдыхался, а потом клал его себе на ладонь и всячески над ним измывался. И я не испытывал тогда к нему ни малейших чувств, никакого сострадания; он был обыкновенной козявкой или букашкой. Мне было воистину забавно, как бедняга в ужасе пищал, и я даже удивлялся, с чего бы это такая мошка столь зверски цепляется за жизнь. Поиздевавшись вволю, я обычно убивал их – одного за другим. Но какого-то из них я неожиданно для самого себя взял и отпустил – никогда не забуду потока благодарностей, которые он мне напищал! Он скрылся так быстро, что я не успел его снова поймать и убить.

Затем мне это наскучило.

– Растем дальше? – спросил я друга.

– Можно.

И мы стали расти дальше. Я посмотрел на далекую далекую маленькую-маленькую бильярдную и даже смог рассмотреть стоящего в ней у окна добренького старичка, который еще совсем недавно советовал нам никогда не играть в бильярд с местным завсегдатаем. Этот старичок мирно стоял у окна, наблюдая, наверное, все наши превращения и подвиги, и курил, потешно пуская дым.

– А ну их всех! – крикнул я в каком-то упоении происходящим и ударил ногой по бильярдной.

Она рассыпалась, словно карточный домик. У бывшего входа я смог увидеть верхнюю половину трупика нашего добренького старичка, застывшего в нелепой позе.

Потом мы стали расти все дальше и дальше, и все, что было внизу, исчезло из нашего зрения. Мы проросли сквозь всю атмосферу вместе со стратосферой и ионосферой, и скоро уже наши головы оказались в Космосе. Там не было воздуха, но мы абсолютно не задыхались – должно быть, весь этот воздух нужен только всяким мелким личностям, а такие громадные существа, как мы, как выяснилось, могли спокойно обходиться без него.

И мы росли, и росли, и росли. Наконец, мы уже не помещались на Земле и сошли с нее, повиснув в пространстве. В этом не было ничего удивительного – ведь пространство и есть материя, не так ли? А материя не выносит пустоты. Поэтому мы стояли вертикально совершенно спокойно и никуда не падали. Да и куда нам падать, если вокруг невесомость?

И мы увеличивались, и увеличивались, и скоро уже могли взять всю Землю в руки и кидать ее туда сюда. Земля стала для нас размером с бильярдный шар.

– А давай играть в бильярд, – предложил я другу.

– Как? – не понял он.

– Планетами. Будем играть в пирамиду. Земля – биток, а остальные – просто шары под номерами. Или лучше будем играть в карамболь. Предположим, надо одним ударом коснуться Землей Юпитера и Сатурна.

– Постой-ка, – сказал друг. – Как это – играть Землей? Тогда же придет конец, катастрофа, все. И там ведь живет наш общий лучший друг. И моя мама, и твоя мама.

– Где это – вот здесь? – ехидно спросил я, концом кия указывая на Землю. – Ты говоришь: здесь?! Этого не может быть. Да, где то есть наш друг. И где-то есть наши мамы. Но не могут же они быть прямо вот здесь… Бред какой-то!

И я взял Землю в правую руку и поднял ее высоко над головой. Затем я встал в позу греческого дискобола, собравшись со всеми своими мощными силами, и резко бросил Землю далеко-далеко вдаль. А потом, будто охотничья собака, устремившаяся за подстреленной уткой, я бросился за Землею и принес ее обратно к другу – этот теплый, источающий любовь и ужас шарик – в своих горячих руках…

И тогда мы стали играть в бильярд. Я ударил первым и попал в Юпитер. Земля отскочила от него с такой резкостью, словно и он, и она были резиновыми. А потом ударил мой друг и тут же попал в Сатурн. Земля отскочила от него, но, приняв неожиданную для нас траекторию, угодила почему-то в Плутон.

И мы играли так, наверное, целый час или тысячу лет, ибо в нашем новом состоянии времени для нас словно не было вовсе.

Потом нам это надоело, и я от нечего делать стал долбить огромным кием родную Землю. Я крушил ее и крушил толстым концом кия, пока она не раскололась надвое, и это мне почему-то напомнило разрыв сердца. Два куска нашей Земли отчаянно завертелись, словно пропеллеры самолета, и у меня от этого зарябило в глазах.

– Что же ты делаешь, мой маленький! – вдруг услышал я голос своей мамы. – Как тебе не стыдно, не совестно!

Она сидела рядом с вертящейся двойной Землей и грозила мне пальцем.

– Я больше не буду, – тут же выпалил я.

Видение исчезло.

– Скучно, – сообщил я другу. – У меня больше нет никого.

– Скучно, – согласился друг.

– Пошли отсюда, – предложил я ему.

– Пошли.

– Будем искать конец Вселенной!

И с тех пор мы идем и идем по Вселенной, иногда играя в снежки или бильярд планетами, иногда греемся у звезд, ублажая свои усталые огромные тела, засыпаем на целую Вечность без всяких снов и затем вновь продолжаем путь. И вот так, многие световые годы, мы идем, идем и идем, все вперед и вперед, сквозь одинаковые везде пространство и время, абсолютно нас утомившие, мечтаем хоть о какой нибудь черной дыре, ищем конец этой бесконечной Вселенной, но никак не можем его найти.

1980, 1995