Текст книги "Мандустра"

Автор книги: Егор Радов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

ХИМИЯ И ЖИЗНЬ

Невесело и занудно проводить зимние вечера в стране объективной реальности, сидя в омертвелой кухне поздним временем трудового дня, когда граждане спят, словно заткнувшиеся фонари в задушевных поселках Сибири. Свет горит гнусно-желто, огонь страстей кипит в молодом яростном теле, которое словно просится на вертел или под танк, – но все мертво в этом мире для порочных бездельников, которые принуждены геморроидально располагаться на табуретках, раскачиваясь взад-вперед в ожидании перспектив.

Двое из них, выкуривая четвертую сигарету за последнее время, прихлебывали рыжий чай и смотрели друг другу в глаза, забавляясь увиденным. За окном чернота зияла красным сигналом. Но нет – это был не флэт, то была всего лишь кухня с бабушками в задних отсеках квартиры, развлечений не предвиделось в эту ночь, и можно было только во снах и грезах черпать реальность дырявым ковшом – жизнь погибала в лишних людях, воскресая на стройках, заводах, во взводах и райкомах.

– Я хочу веществ внутрь, – сказал один из молодых людей, качнувшись на табуретке. Он был насмешлив и оптимистичен, прокуренные глаза лукаво глядели в чай. – Поищи чего-нибудь такого.

Второй друг молча встал, мучительно осмотрел свое белое тело внутри рубашки, с удовольствием отметив взрослое оволосение груди, и осоловело направился к шкафу.

– Я хочу на вечеринку, – сказал он.

– А, – ответил ему друг, безнадежно уставившись на телефон, – никаких вечеринок нет. Давай лучше проведем викторину: «Влияние химических веществ на организм человека».

– Это интересная викторина, – ответил другой. – Но я бы с большим удовольствием провел сейчас исследование на тему: «Влияние опиатов на организм человека» или же «Влияние галлюциногенов на организм человека».

– Это банально. Гораздо лучше изучать вещества, еще не исследованные в достаточной мере. Наука нам спасибо скажет.

– Я не знаю, что она нам скажет, но это опасно.

– Опасности щекочут нервы. Вперед!

Они оба подошли к шкафу и открыли его, вытащив ящичек с семейными лекарствами. Отдельные старые таблетки пожелтело валялись на дне, переживая свою золотую осень.

– Итак, посмотрим, – сказал один из них, предвкушая разнообразные эффекты. – Что здесь есть… Посмотрим по порядку… Верошпирон… Что это такое?

– Не знаю, – сказал ему друг. – То ли мочепускательное, то ли от давления.

– Не подходит… Панангин?

– Не знаю.

– Папаверин?

– Это опиат, но не имеющий наркотического эффекта. По-моему, он расширяет сосуды.

– Отлично! – сказал первый друг. – Для начала примем его. Начнем с пяти.

Он вынул десять таблеток, и друзья немедленно их съели, перемалывая зубами жесткий субстрат. На вкус он был не очень мерзким.

– Запьем, – сказал один из них, и они начали быстро пить чай, ликвидируя остатки папаверина из своих зубов.

– Ну вот и все.

Пять минут они молчали, глядя прямо перед собой. Тело почти не реагировало, химия, по всей видимости, оказалась слабее.

Наконец один из друзей сожалеюще развел руками и сокрушенно промолвил:

– Не пойдет! Еще по пять!

Папаверин был немедленно доеден, и пустая пачка обиженно смотрела на людей, стремящихся жить.

– Ага! – зарычал один друг, подпрыгнув вдруг к потолку, оскалив рот наподобие пасти.

– Ага! – попытался повторить его жест другой, но поскользнулся, упал на паркет и начал быстро чесаться по всей протяженности тела семенящими движениями пальцев.

– Да-да, – согласился первый друг, онанируя ногтями шею и грудь. – Особенно вот здесь.

– А тепло внутри…

– Ой! – вскричал друг. – Затылок…

– Верно.

Все еще почесываясь, они подошли к ящику с лекарствами и опять склонились над ним, словно надеясь на лучшее в этом худшем из миров, потом стали извлекать новые блестящие облатки с именами лекарств – но мозги уже не могли рассуждать трезво, в тела друзей прочно и основательно вселялся болезненный задор, и они со смехом обсуждали дальнейшие варианты.

– Я предлагаю, – торжественно сказал один, – теперь я употреблю одно неизвестное лекарство, а ты – другое…

– Хорошо.

– Вот эти две упаковки… Это у нас… А, какая разница… И это. Сперва по три.

– Очень хорошо, – пробормотал другой, нервно почесывая срамные места.

Они съели таблетки, допив остатки чая, и, успокоенные, свалились задницами на табуреты, пытаясь настроиться на лирический лад.

– Вот мы откроем новый наркотик… – говорил один друг, упершись руками в колени. – Поедем на Запад, запатентуем… Станем миллионерами… Поедем на Гавайи… Ой!

– Что такое? – быстро спросил друг.

Один из друзей мучительно свалился под стол, напряженно схватившись за живот. Он бешено смеялся, постанывая.

– В чем дело?

– По-моему, вот это… Именно это и есть мочепускательное…

– Да? – испуганно проговорил другой.

Первый друг пулей вылетел из кухни в туалет, потом обратно, потом обратно и так далее, пока приступ не кончился. В то время как он все это делал, второго тошнило с балкона 12-го этажа прямо на сверкающий ночной город. Скорее всего он съел рвотное.

– Что же делать? – кричал первый по дороге к облегчающему источнику.

– Не знаю…

Через полчаса все было кончено. Они сидели друг перед другом, смеялись покрасневшими лицами, попивая чай.

– Все это неправильно, – наконец сказал один. – Необходимо съесть что-нибудь психотропное. Я знаю: это квадратные упаковки с оранжевой чертой.

Они доползли до ящика, корчась в животных болях. Один из них вынул две пачки с таблетками.

– Вот… Тазепам… Замечательно успокаивает нервы… То, что нам нужно… Пипольфен… Усиливает эффект… Это проверенные, замечательные колеса. По пять каждого…

– Давай.

Дрожащие пальцы неторопливо отсчитывали таблетки – белые и синие. Зубы болели от твердых предметов, как у детей после шоколадок. И все-таки организм принял новую дозу, которая последовала в желудок, готовясь атаковать кровь и мозг.

– Вот так, – многозначительно сказал один из друзей, когда они расслабленно уселись на табуреты, готовые к новым ударам тяжелой судьбы.

– Неужели и сейчас нам не повезет? – сказал второй, добрым взглядом рассматривая трещину в потолке. – Как мне хорошо…

– Ага… – умиротворенно порадовался первый друг, облокотив голову о стенку.

– А-а-а-а, – забился первый друг в блаженных сетях кайфа. – Мы летим вверх и вперед…

– Вверх и вперед… – повторял за ним его друг.

– И вдруг – бамц!

Он упал на пол. Что такое, что такое, что происходит, где Марья Ивановна, где Кочубей… Его друг удалялся от него вдаль тысячами смыслов и видений, вечность в виде большой белой крысы уселась у него на носу. По паркету забегали мраморные слоники, в голове методично пульсировала кровь. Его друг начал чернеть.

– Что ты делаешь? – с пола спросил его первый друг.

Другой же чернел и покрывался щупальцами. Потом он поднял рукав своей руки – она вся почернела и стала сухой, словно щепка. Он схватился за нее другой рукой – и она отвалилась на пол, легко переломившись с треском.

– Конец руке, – сказал он. – Теперь я точно не пойду в армию.

– А как же рука?

– Вырастет новая.

Полчаса прошло вне времени, когда они наконец открыли глаза и посмотрели друг на друга – все было нормально, зрачки точно желтки растеклись по всей поверхности глазных яблок, они выпирали из-под век, подрагивая на ресницах; бледность сияла на лицах, но душам было смешно.

– Так где же твоя рука? А? – спросил друг своего друга. – Так это был глюк?

Они рассмеялись, в такт вибрируя дрожащими пальцами.

– Да, – серьезно ответил другой друг. – Это был глюк.

– А вообще вот эти последние средства…

– Ничего. Я пойду спать.

– До свидания.

Первый друг проводил второго до двери, чтоб он отправился на свой этаж ночевать и продолжать жить в грезах, пока нам осталось хотя бы это. Он закрыл дверь и чмокнул ключом, поворачивая его в замке. Петухи еще не пели, но было уже рано, духовно пустой дом тревожно готовился к новому трудовому дню.

Друг отошел от двери, путаясь мыслями и чувствами. Дрожь пробила его насквозь – он не смог бы спать, чтобы отдохнуть от экспериментов над собственной жизнью.

– Я приму снотворное! – решил он, выискивая радедорм среди россыпей химической помощи человеку в минуты плохого настроения.

– Все это несерьезно! – громко усмехнулся он, заглатывая пачку внутрь себя. – Завтра я высплюсь хотя бы нормально… Химия все-таки не страшна человеку как носителю духовной силы…

Он пошел вперед, тупо осознав, что на мгновение стал совершенно нормальным, готовым к новым путешествиям во славу разума.

Но не дойдя и двух шагов до туалета он умер, упав на безмозглый паркет, и воскрес только в день Страшного Суда.

1984

ПУТЕШЕСТВИЕ В КАЛМЫКИЮ

Я вышел в тамбур, чтобы покурить. Поезд несся вперед и вперед, точно собирался увезти меня и мою измученную нашей судьбой девушку в какой-нибудь спокойный и вполне реальный рай. Она лежала сейчас в купе на верхней полке, безостановочно считая километровые столбы, словно от этого зависело ее ближайшее будущее, видимое ею светлым и радостным, совсем как прямой жизненный путь удачливого праведника.

Я с жадностью втягивал сигаретный дым, чувствуя телесную неостановимую дрожь и разбитость; за окном мелькал пейзаж, серый, как суть моей души.

– Скоро уже подъедем, – неожиданно сказал уголовного облика человек, куривший вместе со мной. – Осталось недолго.

– Да, – откровенно согласился я, хотя совершенно не понял, куда это мы подъедем и до чего, собственно, осталось недолго.

Куда мы вообще едем и зачем? Вдаль от себя, от собственной дрожи, от печальных утр и вызывающих робкую надежду вечеров? Очевидно, это – глупо, но разве этот мир совершенно лишен прибежищ и тайн, неужели все настолько логично и мрачно, как в кинотеатре, в котором никак не начнется цветное кино, и все присутствующие понимают, почему это так, лишь я один, несмотря ни на что, жду разноцветной яркости экрана и сладких грез?..

Я отшвырнул докуренный до фильтра бычок, опять вздрогнул и поднял руки вверх, не предполагая, чем бы еще заняться, кроме простого бесконечного ожидания. Кажется, мы едем в Калмыкию, где должен состояться съезд буддистов ветви «Ваджраяна»; и мы, наверное, ждем покоя и безразличия последователей Шахья Муни, хотя все наше существо алчет чего то совершенно другого – того, что невозможно и запрещено, что прекрасно и чудовищно, как недосягаемый и утраченный рай.

Мое настроение вдруг становится ровным, словно замечательно построенная автострада, и я возвращаюсь в купе.

Моя спутница так и лежала на своей полке, не меняя позы; поезд дергался, словно эпилептик в припадке, который никак не закончится; пожилые мужчина и женщина рядом с нами вовсю ели мясистые красные помидоры с вареными яйцами, разложив их на промасленном куске газеты, и меня от вида их жующих красных лиц и дряблых полных тел чуть не стошнило.

Наступила ночь; станции и полустанки сменяли друг друга, сливаясь в единый фон железнодорожного путешествия; я решил лечь спать и приготовиться к раннему пробуждению в Элисте и уже предчувствовал утреннюю разбитость и ознобы после жесткой купейной ночи, когда ворочаешься на узком ложе так рьяно, будто деталь в токарном станке, и очень хочется, чтобы с тебя наконец сняли стружку, а садист рабочий сидит рядом, куря вонючий бычок, и совершенно не собирается принести тебе ни малейшего облегчения. Я лег и как-то еле-еле заснул, хотя сон мой был противно-чуток, словно сон любящей матери у постели больного ребенка, готовой мгновенно вскочить и заняться выполнением родительского долга.

На заре мне ударил в глаз солнечный луч, я дико вздрогнул и поднял веки. Поезд стоял; мы прибыли; подниматься совершенно не хотелось; жуткая слабость опутала всего меня, будто гусеничный кокон, внутри которого нет никакой бабочки.

– Вставай, пошли, – сказала моя бледная девушка; видно было, что ей еще хуже, чем мне.

– Куда, зачем, что?.. – недовольно пробурчал я, чувствуя безудержную злость оттого, что я опять проснулся на этой планете в своем теле и меня опять призывало и приказывало заниматься всевозможной активностью опостылевшее Бытие.

– Приобщаться к буддизму!.. – насмешливо воскликнула моя девушка и легонько ущипнула меня за левую ягодицу.

Я вскочил, чтобы вдоволь наподдать ей, но в последний момент передумал, увидев ее кислое лицо, которое она пыталась скрыть за приветливой улыбкой, – точь в точь, как истинная жена, пробуждающая дымящимся завтраком лентяя мужа, напоминая ему о том, что он должен спешить на какую-то там работу, чтобы кормить ее, детей, да еще помогать теще, которая на самом деле сама помогает всей этой убогой семейке.

Моя девушка накрасила губы и совсем не была похожа на буддистку. Я чихнул шесть раз подряд, вздрогнул, испытал мощнейший озноб и, наконец, оделся.

Через полтора часа мы стояли на поляне у пруда, посреди буддистского палаточного лагеря, чувствуя себя абсолютно «не пришей» никуда сюда, но делать было нечего, раз все же мы приехали и сейчас мы здесь.

– Зачем мы здесь оказались! – недовольно сказала моя девушка. – Жарко, лето, а моря нет… Я так хочу на море!

– Я тоже, – согласился я, чихнув раз семь подряд и испытав четыре озноба.

– Так, может, уедем?.. Зачем нам этот… буддизм?.. Море-то лучше!

Я видел, что ей безумно плохо, но она старалась держаться молодцом.

– Буддизм спасет нас, – почему-то уверенно ответил я. – Здесь нам проведут пхову, то есть научат искусству умирания! Мы вернемся обновленными; наши души засияют, словно свеженачищенные солдатские бляхи; мы начнем новую жизнь!..

– От себя не убежишь, – веско сказала моя возлюбленная, чихнув восемь раз подряд. – Так, как было, все равно уже не будет. Рай закрыт!

– Мы бежим не от себя, а, наоборот, – к себе, – объяснил я. – Нам не нужно больше рая; было слишком хорошо. Нужно расплачиваться.

Мощный озноб пронзил меня как подтверждение правильности сказанного.

– Да ты что – буддист? – иронично спросила она. – Мне так плохо…

– Я не знаю, – честно сказал я. – Но нам нужно очиститься. Мне тоже очень плохо…

– Эй! – крикнули нам из палатки.

Я обернулся: там сидела большая компания, и почти все были нашими знакомыми.

Мы медленно подошли к ним и осмотрели их веселые лица, правильный молодой задор, бьющийся в юных телах, и жажду приобщения к тайнам мироздания, которые лично мне давно надоели.

– Вы тоже здесь!.. Отлично! Только Оле Нидал приедет через два дня – тогда и начнется пхова…

– А… что же делать? – криво ухмыляясь, спросил я.

– Да тут весело!.. – как-то недоуменно хихикнув, ответила мне некая девушка из города Барнаул, которую, кажется, звали Таня. – Придет вечер, местные притащат водочку, сядем у костра, у нас есть личный повар Миша, – молодцеватый парень рядом с ней бодро кивнул головой с рыжими волосами, четко расчесанными на пробор, – может, травки поднесут…

Я как-то совсем приуныл, представив эту пионерскую картину сегодняшнего вечера.

– А пока, – сказал неизвестный мне человек, увешанный четками и прочими буддистскими атрибутами, – идет семинар, который ведет один тибетский лама… Там толкование текста… Палатку можете получить здесь.

Мы взяли палатку, я ее поставил, все время ощущая себя Железным Дровосеком, которого не смазали и которому каждое движение дается с диким трудом; мы сели в нее и стали просто так сидеть, напряженно куря.

Вдруг вокруг раздалось: «Смотрите!.. Ой!.. Что они делают!..»

Мы с неимоверным трудом встали и посмотрели туда, куда смотрел весь лагерь. Прямо над нами выделывали фигуры высшего пилотажа два самолета. Они то стремглав возносились ввысь, то падали вниз; в конце концов, один из них отлетел чуть чуть прочь и, видимо, что то не рассчитав, с грохотом врезался в скалу, через мгновение рухнув и взорвавшись.

– Вот тебе и буддизм… – пробормотал я.

Все были в абсолютном шоке. Моя девушка более чем красноречиво посмотрела на меня, и мы опять сели в свою палатку, закурив по новой.

Так мы просидели почти до сумерек. Ознобы учащались, превратившись в один большой сплошной озноб. Вокруг нас ошалевший от полуденного события лагерь собирался на семинар.

– Пошли? – спросил я.

– Какая разница…

Мы добрели до помещения местного Дома культуры, вошли в зал и заняли места среди остальных, сидящих по-турецки и внимавших небольшого роста тибетскому человеку, который заунывно нечто говорил, а переводчик рядом переводил. От него исходила энергия бешеной, завораживающей, уничтожительной пустоты. Нас совсем затрясло.

– Я больше не могу, – сказал я. – Здесь есть какое-нибудь кафе? Я хочу чего-нибудь выпить. Может быть, мне станет легче?

Моя бедная возлюбленная, кажется, готова была упасть в обморок, но послушно встала и вместе со мной вышла из этого Зала буддизма.

Мы вышли в фойе, и я тут же обнаружил лестницу, ведущую вниз – к двери с короткой надписью «Бар».

– Замечательно, – сказал я, едва не падая от слабости.

Моя возлюбленная мягко и иронично улыбнулась, и мы пошли туда.

В баре играла легкая невнятная музыка; всевозможные напитки были выставлены за стойкой, трезвый бармен явно скучал. Я немедленно выпил сто граммов водки, на какую-то секунду ощутив, что мне действительно лучше, но все же это было совершенно не то.

«Удивительное дело, – подумал я, – существует огромное количество людей, которые всерьез воспринимают это вещество – этиловый спирт – и считают злоупотребление им истинной проблемой своей жизни, которую дико трудно решить».

Я выпил еще сто граммов, чувствуя, как алкогольное тепло поднимается откуда-то из моего солнечного сплетения по чакрам вверх к горлу и дальше, к макушке. Опять продрал озноб; я накатил еще сто граммов.

Мы сели за столик, и я понял, что мне совершенно очевидно стало лучше – даже как-то весело.

– Послушай, – пьяным голосом проговорил я, – а мне тут нравится… Элиста, калмыки какие-то… вполне приятные и гостеприимные. Вот как надо жить! Кажется, меня начинает увлекать буддизм.

– Не зарекайся, – сказала моя девушка.

– Ну… Я просто хочу сказать, что это было правильно, что мы сюда приехали.

– Подожди еще… Ты вот пьешь, а у меня нет такого выхода!

– У меня есть рогипнол, – улыбаясь, ответил я ей, доставая из кармана пачку таблеток.

– Давай.

Она съела две штуки; к нам подсел молодцеватый калмык.

– Вы впервые в Элисте? – радушно спросил он. – Откуда вы? Вы – буддисты?

– А вы – буддист?

– Я – генетический буддист.

– А мы из Москвы.

– Чудесно! Чудесно! – почему то развеселился калмык. – Выпьем шампанского?

– Выпьем! – чуть ли не крикнул я. – Вы знаете, мне, кажется, очень нравится Элиста! И калмыки…

– Народ у нас прекрасный, – подтвердил калмык, отошел и вернулся с бутылкой шампанского. – Давайте выпьем, знаете за что? Как зовут вашу… прекрасную спутницу?

– Каролина, – зачем-то ответил я.

– Мы выпьем за буддизм! Во всех других религиях были войны… ну, во имя религии… кроме буддизма! За буддизм ни разу не проливалась кровь!

– Это правда, – сказал я, смотря на Каролину.

Она хмыкнула: мол, все ясно мне с вашим буддизмом, что это, дескать, за религия, за которую никто не умер и никто никого не убил, но взяла предложенный ей бокал с шампанским и даже отпила.

Через десять минут я почувствовал себя совсем пьяным и собирался выпивать дальше.

– Послушай, – шепнула Каролина, – мне дико плохо, пойдем отсюда, прошу тебя…

Бар, между тем, наполнялся всевозможными людьми, которые, в отличие от нас, честно прослушали семинар и теперь собирались слегка расслабиться.

– А что мы будем делать? – разочарованно спросил я. – Опять сидеть в палатке?.. Скучно! Чего тогда приехали!

– Тебе же сказали, что тут бывает по вечерам, – дрожа и бледнея, сказала Каролина. – Я пойду в палатку, попробую заснуть, выпью еще рогипнола, а ты, наверное, сможешь и там выпить… свой алкоголь, – почти презрительно закончила она.

– А если нет? – резонно ответил я.

– Тогда вернешься. Пошли, пошли, я, кажется, теряю сознание…

– Ну пошли, пошли, – злобно проговорил я, вставая.

На дорожке, ведущей к лагерю, Каролина упала. Я склонился над ней, ее глаза закатились куда-то вверх, она еле дышала.

– Что с тобой? – испугался я, озираясь.

У меня опять начались ознобы; выступили противные слезы, и я четыре раза чихнул.

К нам подошли три калмыка.

– Что с ней?.. – спросил один из них, подозрительно смотря на меня.

– Мы очень плохо себя чувствуем… – пробормотал я, стараясь не глядеть им в лица. – Думаю, она сейчас должна прийти в себя…

Калмыки подняли Каролину и повели вперед, поддерживая за руки; она шла, несмотря на почти отключенное состояние. Я шел за ними, шатаясь.

Так мы добрались до палатки, куда положили Каролину; тут она подняла голову и громко спросила:

– А у нас больше ничего нет, кроме рогипнола?

– Откуда!.. – озабоченно сказал я.

– Кажется, я смогу достать то, что вам нужно… ребята, – как-то агрессивно произнес один из калмыков.

Мне вдруг все это надоело, захотелось еще выпить. Я бросил их. Выйдя из палатки, направился к большому костру, у которого, кажется, сидели наши друзья, а повар Миша большой палкой помешивал варево в котелке.

Я смело сел с ними и сразу же спросил:

– А у вас выпить есть?

Мне протянули стакан водки. Кто-то, фальшивя, играл на гитаре и пел странную песню с такими словами: «Если б я мог выбирать себя, я хотел бы быть Гребенщиков».

Я попросил гитару, и мне ее дали. Я зверски ударил по струнам, скорчил какую-то мерзкую рожу, и меня пронзило безумное отчаяние, вместе с какой-то странной ностальгией, подогреваемой сомнительной водочной радостью. Я начал петь по-английски рок-песни, выкрикивая слова в ночную калмыцкую тишину. Собралась целая компания. Все меня слушали очень внимательно, пока некий человек не сказал мне, что меня ждет Каролина. Я извинился и пошел в палатку.

Она напряженно лежала, и, увидев меня, слегка встрепенулась.

– Эти калмыки, – задыхаясь, сказала она, – чуть меня не изнасиловали… Они мне предлагали все что угодно, если я им дам…

– А что у них было?.. – тут же спросил я, задрожав от возможности невозможного.

– У них… было…

– Где они?! – быстро спросил я.

Я дико возмутился, выбежал из палатки и нагнал темную фигуру, напомнившую мне одного из тех троих.

– Послушай, тут стояли такие трое… Они чуть мою жену не изнасиловали!

– Пойдем их поищем, – тут же ответил он, и я убедился, что он – один из них, но пошел следом за ним.

Мы удалились от костра, и тут он повернулся и ни с того ни с сего врезал мне по морде с такой силой, что я упал, изумленный и не понимающий.

– А что мне еще было делать! – начал он мне почему-то объяснять свой поступок. – Ты подходишь ко мне, обвиняешь меня…

– Я тебя не обвинял! – воскликнул я, держась рукой за скулу и вставая.

– Вы вообще непонятно, что здесь делаете… В таком состоянии…

– В каком состоянии?! – обескураженно крикнул я.

– Ты знаешь, в каком, – с раздражением и злобой ответил он, смотря на свой кулак, потом быстро отошел, чтобы не поддаться страстному желанию врезать мне еще и вообще чуть ли не убить меня.

Он был крепкий и сильный, я был пьяный, мне было очень плохо; ознобы словно вытрясали из меня душу, ноги дрожали в едином безумном спазме.

Я вернулся к костру.

– Еще споешь? – мрачно спросил повар Миша.

– Хочу еще выпить… – грустно ответил я. – Меня побил калмык.

– Что?!!

К нам подошел человек, увешанный четками.

– Все это из-за твоего ума, – сказал он мне, пусто улыбаясь.

– Какого еще ума?! – возмущенно рявкнул я. – Царствие Божие не от мира сего!..

– Это все твой ум, – повторил он, не убирая гадкой буддистской улыбочки с лица. – Мир не есть сей или тот, просто это все – твой ум. А он сейчас помрачен.

Я ушел от них и почему-то заплакал, смешивая простые, бесконечно идущие и так слезы с подлинными обиженными рыданиями. В конце концов я добрел до палатки, лег рядом с болезненно ворочающейся Каролиной и отключился.

Наутро, когда я приоткрыл глаза навстречу солнечному восходу, я чуть не проклял все сущее, потому что опять оказался в этом мире, на этой планете, в этой Калмыкии, в этом теле. Я буквально умирал от похмелья.

Я еле-еле встал, дошел до лагерного умывальника и посмотрелся в осколок зеркала, прибитый гвоздем к дереву. На меня взглянула моя бледная, избитая, небритая рожа.

– Тем не менее надо опохмелиться, – сказал я сам себе, опять словно раздираемый на части ознобами, которые, возможно, были от вчерашней водки.

Мне навстречу шел один из моих старых знакомых, который, оказывается, тоже был здесь и готовился пройти пхову, чтобы научиться умиранию.

– Пошли выпьем, – сказал я ему, нащупывая кошелек в заднем кармане штанов.

Он изумленно посмотрел на меня, потом на солнце, недоумевая, но молча пошел со мной, видимо, сочтя, что со мной не о чем говорить.

Я шел вперед, ступая словно по кинжалам или по горящему костру.

– Ты… осторожнее здесь, – сказал он мне наконец.

Я махнул рукой с печальным отчаяньем.

Мы добрались до ларька с водкой, я тут же купил бутылку.

К нам подсели два калмыка.

– Кто тебя так? – спросил один из них, вопросительно указывая на бутылку.

Я встал с железного ограждения, на котором сидел, и протянул бутылку ему.

– А… – неопределенно ответил я.

– Если узнаешь, нам скажи, – сказал калмык, отхлебывая водку. – Ты же гость! Буддист! Нам приятно. Что вообще с тобой?

– А… – повторил я.

Через какое-то время они быстро ушли. Я опять встал и тут обнаружил, что у меня нет кошелька.

– У меня украли все деньги, – ошарашенно заявил я своему другу.

Он грустно кивнул.

– Я видел, как они его у тебя вытаскивали. А что я мог сделать? Тебе бы опять врезали. Говорил я тебе: осторожнее здесь! Приехал… такой!

– Какой? – удивленно спросил я. – Ты видел и не мог сказать? Хоть закричать?..

– Да чего тут кричать! – раздраженно сказал он. – Тебя сейчас… голыми руками можно брать. А они тут все…

Я сделал огромный глоток водки. Ознобы все равно не проходили; слабость меня замучила.

– Что они тут все?! Что я вам… Что вы все от меня…

– Ты хоть бы Каролине какой-нибудь жратвы купил, а не водку постоянно.

– Ей сейчас не до еды! – отрезал я.

Он насупленно замолчал, потом скривился и произнес:

– Допивай, я больше не хочу… Я не за этим сюда приехал… Завтра уже Оле Нидал будет… Пхова…

– Пхова-пхова… – пробормотал я. – А мне хуево…

– Ладно, – сказал он.

Было видно, что я ему страшно надоел.

Шатаясь от опохмеления, я вернулся в лагерь. Меня встретила растрепанная Каролина.

– Там… Нашу палатку… Ветер полностью разорвал…

– А у меня украли все деньги, – сообщил я.

– Поздравляю… – совершенно не удивилась она. – Все? А как же море? Сколько можно пить?!

– Мне это… помогает, – ответил я, чувствуя, что опять отключаюсь, как ночью. – Ты же пьешь рогипнол!

– Да ну его!

Я лег на траву и неожиданно заснул.

Когда я проснулся, в лагере было тихо. Почти все ушли на семинар; я еле встал, опять ощутив похмелье и общую всегдашнюю разбитость.

Я прошел вперед и обнаружил Каролину, сидящую у костра. Она плакала.

– Что с тобой?

Она молчала.

– Что происходит?..

– Буддизм надоел! – вскричала она. – Я – православный человек, надо в храм идти, а не здесь…

– Буддизм… должен умиротворить наши души… – заплетаясь, проговорил я. – Мне надо опохмелиться.

– У тебя просто запой!

– У меня остались еще деньги в сумке.

– Правда?.. – с надеждой спросила она.

Я обнял ее за плечо.

– Послушай… И все таки, Царствие Божие не от мира сего! И не мир Он принес, а меч! Поехали отсюда! Все, хватит, не хочу никакой пховы, хочу на море, хочу видеть Георгиевский монастырь под Севастополем со скалой Крест.

– Поехали? – удивилась она. – Когда? На чем?

– Сейчас же! На чем угодно! Иначе мы никогда не уедем! А эти… умники… Ну их!

– Мы… не доедем… Не дойдем… Очень плохо…

– Нам надо доехать! – вдохновенно сказал я. – Надо дойти! Нам нужно!

– Сейчас?..

– Только сейчас. Клянусь, мы будем стоять у скалы Крест и смотреть на великое море, в котором растворено все! Пошли! Пошли!!

Свои последние две бутылки портвейна я выпил в поезде, свалившись ночью с верхней полки и чуть не переломав себе кости.

Станции сливались в один бесконечно длящийся кошмар; мы ехали и ехали – прочь от Калмыкии, от буддистов и от Оле Нидала. Сознание почти ничего не воспринимало, кроме мелькающих картинок жизни перед открытыми или зажмуренными глазами; дорога уходила прочь от нас, теряясь во мгле лагерной игры на гитаре и играх ума.

Но однажды я очнулся, проснулся, пришел в себя. Я держал за руку Каролину и смотрел на море перед собой, вместе с суровой скалой Крест, возвышающейся перед Георгиевским монастырем. Мы молчали, счастливые, ошеломленные, родившиеся заново. Я смотрел вдаль и думал об ужасах этого мира, где все заодно, где все происходит так, как и должно происходить, где постоянно хочется смерти и независимости от всего материального и даже душевного, где мне просто хотелось бы быть устричной отмелью в океане, лишенной существования, но имеющей лишь одно назначение – быть; я думал о жестокости и колючести окружающей меня действительности, о справедливости каждого мгновения и прелести проживаемых секунд – и о том, что никто не любит нас, наркоманов.

1997