Текст книги "Мандустра"

Автор книги: Егор Радов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

– Садись – предложил человек, приоткрывая дверцу «Вольво».

– А… он? – вымолвил Алексей, указывая на Сашу, который неодобрительно глядел на него, словно предчувствуя какой-нибудь кошмарный подвох.

– Да мы быстро… Три квартала. Он тебя здесь подождет. Ну что – нужны тебе деньги или нет? А то Рябиновая – сам знаешь, там вовремя не возьмешь тачку и…

– Спасибо, спасибо, – пробормотал Алексей и сел в машину на заднее сиденье.

Донбасс сплюнул куда-то влево и отошел.

«Вольво» тронулась.

– Сейчас заедем в наш кооператив… – говорил человек за рулем, – мы сами – медики… Триппер всякий лечим, наркоманию… Тебя как зовут-то?

– Саша, – почему то сказал Алексей.

– А меня Коля. А это – Иван.

– Коля – хирург, а я – анестезиолог, – сказал Иван. – Но сейчас приходится заниматься всякой ерундой… А что делать – время такое!

– Да уж, время… – поддержал его Алексей.

Но тут Коля затормозил.

– Вылезай, приехали.

Они остановились у большого серого дома с большим количеством подъездов.

– Пошли, зайдем, дадим мы тебе твой миллион, не оставим в беде такого приятного парня!.. – усмехнулся Иван.

Алексей нехотя вылез и пошел следом за ними, все еще не понимая: это правда или тут скрывалась неизвестная ему цель, очевидно, не сулящая ничего хорошего. Может быть, он зря с ними связался?! А вдруг действительно – миллион?.. Тогда можно…

– Да ты не бойся, не бойся… – весело говорил ему Иван, слегка подталкивая сзади. – Не съедим.

Они поднимались по лестнице; стены вокруг были испещрены скабрезными надписями; было тихо и гулко от их шагов.

Коля остановился у железной двери и открыл ее длинным железным ключом.

– Заходи.

Алексей встал у порога и умоляюще посмотрел на хирурга и анестезиолога.

– Ребята, да я здесь подожду, ничего…

– Да заходи, заходи… Какой пугливый! Как восемьсот пятьдесят тысяч просить…

– Да я ж только на телефон!

– Перестань… – укоризненно сказал Иван и опять слегка толкнул в спину. – Сейчас все будет.

Алексей зашел, оказавшись в небольшой квартирке, внутри были какие-то медицинские аппараты и стеклянный шкаф с таблетками и ампулами. Посреди одной из двух комнат стоял столик с бутылкой коньяка и тремя рюмками.

– Ну, видишь, как хорошо? Коньячку выпьешь? Сейчас тебе Коля выдаст…

Коля подошел к столику и ловко налил коньяк. Он взял одну из рюмок и протянул Алексею.

Иван исчез в другой комнате, закрыв за собой дверь.

– Ну… пей!

– Давайте чокнемся, – сказал Магомет, беря рюмку.

– Ну конечно… Коньяк – армянский, тридцатилетней выдержки… Понюхай, как пахнет, а?..

Алексей тут же опустил нос в рюмку, затем машинально отхлебнул маленький глоток.

– Отличный коньяк! – бодро сообщил он, допивая. – Только какой-то привкус… Или мне кажется…

– Да нет, не кажется, – крикнул из комнаты Иван. – Там просто одно из самых сильных и быстродействующих снотворных. Ты уж извини, брат…

Алексей похолодел от резко нахлынувшей на него волны ужаса.

– Как? Что?..

Иван вышел из комнаты, сконфуженно улыбаясь. Коля стоял рядом с ним – свою рюмку он так и не взял.

– Понимаешь, дружище… Каждый по-своему деньги зарабатывает. Ты вот – из Калининграда… Или из Таллина, я уж не знаю… А мы, как я уже сказал, – хирург и анестезиолог. А много ли мы получим, леча всяких там… Вот если больной и богатый… Короче, у нас – срочный заказ.

– А… я… – уже чувствуя неотвратимое затуманивание в голове, заплетаясь, проговорил Алексей.

– Ты нас вообще не интересуешь. Возможно, ты – хороший парень, молодец, но раз ты сам пришел к нам в руки… Ты-то нам не нужен. Но нам нужна твоя почка.

– Что?!! – возопил Алексей и чуть было не упал от давящей на него жуткой тяжести извне; во всем теле нарастала чудовищная слабость, перед глазами стали мелькать цветные вспышки, словно ему кто-то врезал по морде со страшной силой.

– Ну да, почка твоя, почка. Почка знаешь сколько стоит, если без очереди? А человек ждать не может, деньги есть…

– Да не волнуйся ты так, – совершенно разумным голосом сказал Коля. – Убивать мы тебя не собираемся. Ты можешь жить и с одной почкой; зашьем мы тебе все в лучшем виде, я – хирург, Иван – анестезиолог… Заснешь и проснешься… Искать то ты нас, конечно, можешь, но не советую… Охрана там знаешь какая?

– Ах вы!.. – попытался закричать Магомет, но тут же рухнул лицом вперед, ударившись подбородком о пол и чуть не откусив собственными зубами свой язык.

Сознание покинуло его, сраженное мощным лекарственным средством; все вокруг заволокла серая тьма, и воцарилась бездонность небытия.

Когда Алексей пришел в себя, он обнаружил, что лежит на скамейке, а над ним озабоченно и мрачно стоит еле различаемый в наступившем вечере этого дня Саша Донбасс, курящий длинную тонкую сигарету. Все тело Алексея было словно из войлока; подбородок сильно болел, память медленно медленно возвращалась в виде каких то картинок, смеха и шелестящих денежных бумажек. Тут он вскочил, напряженно ощупав поясницу.

– Да не стали они тебе почку вырезатъ-то, – раздраженно сказал Донбасс. – Слушай, ты не помнишь, я с тобой вмазывался одним шприцем?

Безмерное облегчение обуяло Алексея, он сунул руку в карман, нащупав сигарету, весело ухмыльнулся и сказал:

– А как ты меня нашел? Вот – подонки-то…

– Сейчас все – подонки. Ну что – вмазывался я с тобой?…

– Откуда я здесь?

– Да я тебя принес! – злобно проговорил Донбасс. – Я же пошел за ними, подождал, они мне тебя и вынесли. Могли бы ничего не говорить, но раз так – предупредили. Да что я на них, в милицию заявлять буду? Я сам – в розыске. Они и правда хотели у тебя почку взять, и взяли бы, только…

– Какой я везучий! – радостно воскликнул Магомет. – Ну, гады… Дай прикурить-то…

– Да уж, ты – везучий. Они тебе анализ сделали, и – все. Твои органы не годятся.

– Да ну… – продолжал улыбаться Алексей. – А что у меня, группа крови не та? Прикол, кому рассказать…

– Группа крови у тебя нормальная. У тебя просто СПИД.

Алексей не понял.

– Что-что?

– Что-что, – передразнил его Саша. – СПИД у тебя, понятно? Ты – ВИЧ-инфицированный. Соответственно, твоя почка на хрен никому не нужна. Вот я и вспоминаю: вмазывался я с тобой одним шприцем или нет. Завтра же пойду проверюсь!

Алексей Магомет дико вздрогнул, словно уцепился рукой за оголенный провод под током.

– Это – шутка?.. – тихо спросил он с надеждой.

– Какая, на хрен, шутка! Почка-то у тебя при себе? Ладно, пока, я пошел, завтра схожу проверюсь. Боюсь!

Алексей привстал, раскрыв рот, но Саша Донбасс немедленно рванул прочь от скамейки и пропал в окружающей их вечерней темноте.

Магомет остался один с незажженной сигаретой в руке.

– Погодите погодите, – сказал он вслух сам себе. – Это что, и есть удача этого дня?.. И жизни… У меня – СПИД? Абсурд, бред. Но почка-то на месте? Может, это еще не точно?!

Он нервно расхохотался, до выступивших горячих слез на глазах.

Вокруг умирал день, убитый, уничтоженный вечером и неотвратимой ночью; красивая луна безмятежно застыла на звездном небе, где то шествовали прохожие, озабоченные самими собой.

– Ну ладно, – злобно проговорил Магомет, сжимая в кармане кулак. – Я люблю этот вечер так же, как любил этот день! У меня – СПИД?! К черту! Надо срочно кого-нибудь заразить.

И он насмешливо посмотрел на тени идущих людей, не знающих о его существовании, они шли по собственному пути и были все одинаковыми, поскольку ни один из них не был мной.

1997

ЗАЕЛДЫЗ

Хек провел в жилище учителя Софрона четыре года, изучая искусство нравственности – шэ. Он просыпался с восходом солнца, выходил на воздух в любую погоду вместе с учителем, слушал его наставления и повторял их. К концу четвертой зимы он знал все, известное учителю.

Он собрал свои вещи, встал на колени, коснулся носом ножки стула учителя, как требовал обряд, и промолвил:

– Теперь я покидаю вас. Нет слов, чтобы выразить вам мою благодарность и восхищение.

– Не говори так, – улыбаясь, ответил Софрон и сделал знак, чтобы Хек поднялся. – Шэ находится во всем. И если все существа овладеют им, мир лишится плохих черт. Это я должен благодарить тебя за прилежание и успехи. Надеюсь, ты навсегда запомнишь мои наставления и передашь свое искусство другому достойному. А сейчас я хочу поведать тебе еще кое-что, пока ты не покинул меня навсегда. Помнишь, я в самом начале учебы обещал тебе в момент нашего расставания сообщить нечто самое важное?

– Да, учитель, – ответил Хек, замирая.

– Так вот. Слушай. Четыре года я учил тебя искусству нравственности; и все эти четыре года мы толковали о великом принципе «заелдыз» – «не убей». Сейчас ты, наверное, уже лучше меня сможешь рассказать о различных человеческих вопросах и проблемах, которые, как оказалось, словно по волшебству легко разрешаются этим принципом. Но я хочу тебе сказать о другом. И по-другому. Я хочу сейчас обосновать для тебя «заелдыз». И более того, я говорю тебе: «заелдыз» – это не вся правда. Я даже скажу так: ты можешь убить.

Наступила пауза.

Хек поднял изумленные глаза:

– Я не ослышался, учитель?

– Нет! – торжественно проговорил Софрон. – Я знал, что ты будешь поражен. Я повторю: ты можешь убить. И вот когда. Ты можешь убить, когда абсолютно уверен в том, что нравственная суть убийства выше ценности жизни убиваемого тобой существа и всех последствий убийства. Как мастер шэ, ты должен безошибочно определять это. Вот обоснование «заелдыза».

– Я… Я не совсем понял вас, учитель, – пробормотал Хек. – Ведь вы говорили, что «заелдыз» не требует обоснования.

– Сейчас я открыл тебе последнюю истину шэ. Объяснить ее по-другому нельзя. Если ты сможешь связать все наши уроки с тем, что я сейчас тебе сказал, ты станешь мастером. А теперь иди.

Удивленный, Хек покинул учителя Софрона.

Через восемь лет Хек был одним из самых известных мастеров шэ в стране. Даже государственные люди обращались к нему.

Он женился на прекрасной девушке, и она родила ему сына. Когда сыну исполнилось три года, он неожиданно сильно заболел. Маленький и беззащитный, он лежал в кровати и почти не дышал. Болезнь не могли вылечить ничем.

Отчаявшись, Хек пригласил знахаря.

– Эта болезнь связана с вами, – сказал знахарь, осмотрев мальчика. – Но я знаю, что поможет ему. Его вылечит сердце красной змеи, которая живет у водопада. Прикажите, и я доставлю ее.

– Нет, – сказал Хек. – Если для каких-то целей мне нужно погубить живое существо, я не могу складывать с себя ответственность за это. Я сам должен достать змею.

– Вы легко найдете ее там, – сказал знахарь, поклонившись.

На следующий день Хек отправился в путь. Достигнув водопада, он стал высматривать змею, но потом задумался.

«Тот ли это случай, о котором говорил учитель Софрон? Ты можешь убить, когда абсолютно уверен в том, что нравственная суть убийства выше ценности жизни убиваемого тобой существа и всех последствий этого поступка. Мне кажется, я вправе убить змею. Разве жизнь моего сына не выше жизни змеи? Да, но почему тогда Софрон говорил, что это – обоснование „заелдыза“, главного принципа шэ, „не убей“? А, понял! Как раз, когда я совершенно убедился в оправданности убийства, именно сейчас я и не должен убивать, просто потому что „заелдыз“, и все. Что ж, это действительно очень мудро и в духе шэ. Я, кажется, связал наконец последние слова Софрона с его предыдущими уроками. Но неужели жизнь моего сына не стоит жизни какой-то вонючей змеи?! Я все-таки убью ее».

Приняв это решение, Хек улыбнулся, достал небольшой нож и радостно стал смотреть на водопад. Но тут из-за камня выползла красная змея и укусила Хека в ногу. Сильнейший яд немедленно начал действие.

Через четыре минуты Хек был мертв.

1989

ИСКУШЕНИЯ

Исполненный Божественными мужеством и милостью, я отправился и сразу же вступил.

Вначале был полумрак; легкий смрад, но почти неслышный – так пахнет с кухни слегка прокисший кипящий суп; затем возникли своды большого яркого храма, где стояли люди и священник в красной ризе пел что-то на непонятном языке и вздымал белые большие ладони. Я увидел алтарь – он ветвился, запутывался предо мной, цвел какими-то цветами, золотом, ликами, образами девушек, трав, святых, нет… Что же это?.. В алтаре, во всем его обличье причудился мне огромный, обращенный мордой кверху медведь. И все ревело вокруг, и все люди ему молились, и священник пел, и пел, и пел… «Сгинь!» – шепнул я, сжав за пазухой крест.

Возникло небо; алтарь, словно свеча, стекал вниз, дымясь, расплавляясь, исчезая. Я стоял на вершине, я был счастлив и велик. Подо мной журчала река, надо мной сияли солнце и снега. Я был один, я был абсолютно один! Я сел.

Прошли тысячелетия, вечности, мгновения. Я сидел, все исчезало, я был недосягаем, все было во мне, и все было мною. Высочайшее чудо было заключено в единственном мне – и великий смысл, и прекрасность ничтожества, и благость бытия. Все пропало – горы, реки, долины. Один только миг, замыкающийся сам на себе, одно лишь блаженство без блаженства, я без я, все без всего. «Сгинь!» – шепнул я, сжав за пазухой крест.

Я тут же стал мускулистым, рослым, старым, красивым. Я сидел у камина, ко мне склонялись друзья. Я должен был их отравить – в их бокалах был яд – и потом сам умереть с улыбкой и благодарностью за свою жизнь. Мои истинные наследники уже занимались процветанием нашей страны, войной, счастьем, приключениями. Я поднял морщинистое лицо. Невыразимый уют пронизал всего меня. «Сгинь!» – шепнул я. И сжал за пазухой крест.

Я вновь был молодым и восторженным! Столько всего предстояло мне… Сколько? Ничто мне не предстояло. Я был безвестным музыкантом в сумасшедшей стране, я курил наркотик и хотел есть.

Ко мне зашла моя знакомая.

– Привет! – сказала она, ее звали Софья. – Угости?

– Сгинь! – отвечал я, сжав за пазухой крест.

Она исчезла, а я остался один в своем ужасном одиночестве, на своей кухне среди пустых шкафов, кастрюль, бутылок. Среди тысяч проблем и вопросов, зависти и неудовольствия. «Сгинь!» – прошептал я.

Я падал в бездну, плыл наверх, сражался на револьверах, пек чебуреки и отдавался матросам в городе на букву О. Меня били цепями и кулаками, расчленяли и сажали на трон. Я собирал бутылки утром у магазина и сидел в конторе, и – молился, молился, молился всем богам, которые только существуют, во всех монастырях. «Сгинь!» – сказал я и сжал крест.

И однажды мир словно переломился пополам и уста мои открылись. Горние вершины ждали меня, и искупление настало. Я вознесся и предстал перед высшими очами. Христос склонился надо мною, осеняя меня последней и высшей благодатью.

– Ты отринул весь Мой мир! – произнес он мне. – Войди же ко Мне, в Мое царствие, достойнейший!

– Сгинь! – сказал я.

– Чего же ты хочешь? Абсолютное ничто?

Я вытаскиваю из-за пазухи крест, протягиваю перед Христом, и жду, жду, нетерпеливо жду, когда Он исчезнет.

1992

ЕЛЬЦИН В ЗАЛУПЕ

О нет, он был там, среди высочайших кустов благовония моих цветов, у ног зари, у пальм в журчащих водопадах великих садов твоих зорь, у тьмы поклонений странным существам, словно герой полуденных призывов и тайн; он был, как царь и изнеженный принц, и требовал гнета и чуда. Он восстал среди восторженных клятв советников божеств, будто небольшая фигурка между тобой и мной, как знакомая благодать испытанных слез, как восторг причуды. Он возглавил Соединенные Штаты, и все королевство встало, словно маленькая часть кожи, откликнувшись на его ауру. Он был великолепен, словно мудрый старик, и глубок, как колодец с написанным детским словом. Он путешествовал и требовал денег, и все князья слали его на зуб, и вся страна приветствовала его рык, и все гористости осязали его мощный зоб. Его грудь была мясистой и двоесосковой, словно мельчайшая полоска зверей в лесах мечты, она пухло громоздилась на кровати, напоминая убор принцесс, и она была изящной, как ножка шахматного стола. Эти две загогулины из плоти, висящие на родном теле, притягивали к себе, будто заслуженный плод; я хотел лакомиться, я хотел кокос трусов!..

Он падал, политически застегивая торс, старался выставить ручную массу, оберегаясь от пыхтящих преследователей, механически обмакивал кисть в тушь государства, пытался быть первым у меня, стыдливо разукрашиваясь и запудривая испуг, схаркивал, кокетливо поправляя лямку маечки, снисходил и грустил. Я встретил его в кружевах на улице, как президента своего пупка, он грубо помахал мне в ответ, послал воздушный поцелуй и засунул свою ногу в отверстие небольшой ямки. Я встал перед ним, как Вселенная вместе с Богом и собой, и гнусно захихикал, пытаясь ударить по его икре хворостиной.

Ельцин. Я в нос путч, дуче я знал лучше! Я помню великий миг моего приема диэтилтриптамина под звездными небесами в канун смерти вашего короля и его блядей, когда я занюхал маленький хозяйственный раствор, стоящий у ног моего предводителя, развалившего наш строй. Страны топорщились перед моим взором, все перестало иметь смысл. Я был всего лишь президентом великой страны, которая на меня молилась, почесываясь между ног, как сказал Гоголь, и я ощущал блаженнейшую эйфорию своей задачи, выражающейся в моем пищеварительном сибирском тракте. Я отдал приказ сделать меня женщиной и уменьшить, чтобы я чуял пот и величие, и я теперь в залупе твоей как непонятно кто. Я еще не доделан, я хочу тайн, тайн, тайн, тайн!.. Дай мне свои брызги, засунь меня. Я согласен на победу над миром, все немцы за меня. Поколи-ка меня, может, я верну маленький Крым!

Я расстегнул его лифчик, он не сопротивлялся. Я просунул свою ложноножку в его промежность, он склизко хмыкнул, как мотыль, на который ловится уклейка. Я повернул его к себе – он был прекрасен, как герой, он был мисс, он был восторг, великолепие телесное!.. Его ноги скрестились, хохолок заволокла краска румянца. Его белье было жестким и пахло моей мечтой. Небольшой зад находился ниже его спины – о, Ельцин!.. Я приблизился, я затаился, я пытался взять… Но: он был у меня в залупе, и он там так застрял, что никто не смог бы его вытащить. Я посмотрел на это трепыханье, на эту потугу, на легкий свист и застегнулся. Пусть молитва с тех пор осеняет мои дни.

1991

Я ХОЧУ СТАТЬ ЮКАГИРОМ

Софрону Осипову

Хеджо! Устав от вяленой моральной жизни, в которую погружен развратный и гнилостный городской житель, я понял, что мне надоело быть белым человеком. Мне надоело одиночество пустых комнат в темноте своего дома, где хочется терзать живую плоть, но бьешься головой в стены или сидишь на теплой небольшой кухне, размышляя о том, что завтра будет день опять, в то время как душа изнемогает от темных желаний и рвется на черный Север, где можно достичь края Земли и выкрикнуть в разноцветное небо какой-нибудь короткий торжествующий вопль вместо длинной умной беседы. Иногда мне кажется, что я рожден не для того, чтобы разговаривать, а чтобы вопить. Я могу часами стучать по столу, как по барабану, погружаясь в мрачную медитацию первобытных существ: и не хватает только ласковой полуголой жрицы рядом, чтобы она напела мне на ночь глядя скрипящую от дерзких и мучительных диссонансов безумную песнь враждебной человеку Природы, которая засыпает тревожным урчащим сном и величественно ждет своих заклинаний, чтобы очнуться от спячки и горячим костром вознестись к скучному небу.

Когда я иду ночью через темный пес, мне хочется встать на четвереньки и ускакать в таинственный снежный простор, внутри которого, свернувшись калачиком, безмятежно спят медведи и землеройки; и мне хочется застыть там посреди животной тьмы и жить, излучая свет голодных зеленых глаз, который, как удвоенный и падший нимб, словно фонарь, осветит мне жизненный путь.

Я не в силах сделать ничего нового. Второй Герострат вряд ли добьется своего, и кроме того, глупо совершать поступки с таким элементарным смысловым наполнением. И все же – мне надоела моя характернейшая жизнь.

Я сижу в своей полутемной одинокой комнате, пью растворимый кофе и подсчитываю, сколько мне осталось времени для жизни. В принципе не так много – поэтому можно особенно не волноваться, пройдет само собой. Но не лучше ль все-таки сделать хоть что-нибудь, вместо того, чтобы так же, как все вокруг, заниматься интеллектуальным давлением на окружающих, заставляя их мусолить разнообразные идеи, возникающие в твоей умной голове в то время, как она пьет виски и наслаждается приятной реальностью?

Меня интересуют и идеологические вопросы. И не могу я преодолеть существующее во мне от рождения отвращение к церквам, хотя и признаю их величие и вселенский смысл. Я уважаю профессию священника, но в глубине души он наводит на меня ужасную скуку старославянскими словами и надрывным поведением. Я не люблю Пасху, когда крестящиеся старухи своими выступающими задами оттесняют тебя к выходу, если хочешь ближе взглянуть на таинство, а мрачные субъекты, словно готовые растерзать твою изможденную долгим стоянием плоть, делают злобные замечания, касающиеся местного этикета. Горящий лампочками лозунг навевает уныние, и вообще, все происходящее не вызывает никакого доверия – собрались и разошлись. Обескровленная, милая, приятная религия. А ведь когда-то Бог убивал целые народы!

И стою я в такой церковной толпе, и как будто хочется пробить эти сковывающие свою суть толстые соборные стены и, уничтожая твердым лбом ограничивающий простор купол, вылететь вверх отсюда – в холодную и сладкую бесконечность.

Впрочем, все это только мелкие причины моего истинного желания – желания стать юкагиром. Юкагиры – маленький, затерянный в северной тайге народ, сейчас их насчитывается человек триста или четыреста, и они честно вымирают, вырождаясь и не приемля нового времени. Возможно, они все болеют сифилисом, который передается из поколения в поколение, но они – люди и, может быть, даже лучшие из нас, поскольку их мало, и они больше чем-то напоминают тайное общество со своим языком и верой, чем народ с территорией и армией. По крайней мере, юкагир интересен уже тем, что он – юкагир. А чем интересен московский живописец, если, конечно, он – не великий художник? Я думаю, что все его мировоззрение не стоит одного слова юкагирского шамана, а все его творчество – одного юкагирского рисунка. История вершится на наших глазах, и, может быть, именно юкагир говорит нам истину, поскольку он выкрикивает ее на пороге гибели своего народа и своей тайны, и, черт возьми, если б я был Богом, юкагир представлял бы для меня больше интереса, чем банальный православный или католик.

Так или иначе, может быть, необходимо начать спасение вымирающего народа юкагиров: нужно освежить их кровь, нужно дать им поддержку, нужно кинуть клич нового социального движения – «В юкагиры!» – и неужели не найдутся честные люди, которые бросят своих скучных жен, глупых детей и немощных бабушек и возрадуются великой возможности стать полностью иным человеком?

Быть может, я, который готов разделить трудности и радости бедных болезных юкагиров, буду истинным христианином; может, в этом есть высшее сострадание к человеку – твоему ближнему, чему нас учил Христос? Ведь видел же Франциск Ассизский во сне, как он обнимает прокаженного, который превращается в Христа; почему же я не смогу увидеть Христа в бедной юкагирской женщине с провалившимся носом, когда она со стоном и заклинаниями будет дарить мне свою первозданную любовь? Неужели же я не буду любить ее на самом деле? Мне будет плевать на ее тело – я буду видеть ее несчастную некрещеную душу, которая гибнет в потемках мрачной тайги и вымирает из-за нашествия новых трансцендентных верований; и я отрину свою белую гордыню, и мороз навеки соединит наши тела, и мы застынем в блаженном, никем не оцененном поцелуе, как у Родена, и последующие поколения людей, откопав нас через миллионы лет, может быть, скормят нас своим собакам, и на миг наши тела оттают, и северный дух сойдет на землю и спасет наши нетленные сущности от позора!

Все решено, все решено, назад пути нет, и куплен билет, и самолеты увезут меня в тундру, где я скроюсь навсегда. Но пока остаются некоторые формальности.

Я прихожу в Институт красоты, я одет в изящный костюм, французский одеколон приятным ароматом окружает мои лицо и шею.

– Что вам нужно? – говорит мне прекрасная блондинка с вишневым ртом: на ней белый халат и черные чулки.

– Я хочу быть юкагиром! – говорю я и подмигиваю ей.

– О, – улыбается она в надежде на продолжение. – А кто это? Вы и так красивы… Даже очень.

– Я знаю, – смущенно говорю я. – Но я хочу быть некрасивым. Я хочу поменять расу. Мне нужно стать монголоидом северного типа. Узкие глаза, приплюснутый нос – в общем, вы понимаете…

Она остолбеневает и смеется.

– Вы издеваетесь надо мной?

– Нет, хотя и да. Вы мне не нравитесь. Могли бы, работая в Институте красоты, немножко и о себе подумать.

Это очень невежливо, но мне – будущему дикарю – плевать на вежливость, пора привыкать к иным манерам. Кроме того, это было последнее средство уговорить ее.

И вот меня везут на операцию, и очаровательная блондинка потирает руки, предвкушая, что она со мной сейчас сделает!..

Мои белые волосы я просто-напросто крашу, и вот я почти северный азиат: как хорошо, что я захотел стать юкагиром, а не негром, это было бы намного сложнее устроить.

Юкагирский язык я учить не буду. Во-первых, там нету письменности, а во-вторых, я заново рождаюсь, поэтому буду как неразумный младенец – пускай меня учат всему, и пускай первые свои новые слова я узнаю от их подлинных носителей, для которых ничего не значит то или иное имя. Итак, первое время я буду немым юкагиром, даже – учеником юкагиров.

Я боюсь – возьмут ли они меня к себе, оценят ли мою жертву и подлинность моих порывов? Но выходил же Маклай к папуасам, и все обошлось хорошо, а ведь он не захотел полностью принять их мир. В конце-концов, все зависит от меня. Если мое желание абсолютно искренне и исходит из глубины сердца, то они почувствуют это и дадут мне в жены достойную, хотя я согласен и на самую последнюю девушку – все-таки я не юкагир по крови, и поэтому среди них я – самый последний.

Но – прочь сомненья! Я не беру вещей, я не беру денег, я не беру ничего. Быть может, меня примут за чучуну, и тогда мне предстоит шататься всю жизнь по тайге, если я смогу там выжить, но я верю, что я пробьюсь к вам, о, юкагиры!

Я сажусь в самолет, и якут обращается ко мне по-якутски – молодец эта прекрасная блондинка, я пошлю ей северные цветы в подарок за блистательную работу!

Я молчу и не отвечаю якуту. В настоящее время я – никто, я еще не юкагир. Но в отличие от многих, я уже знаю, кем я буду. А вы можете такое сказать про себя? После смесей всех наций и народностей как можно точно утверждать про себя, какую именно национальность вы представляете? По меньшей мере это глупо. Но все это старые вопросы. Когда я стану юкагиром, меня все это не будет волновать.

И вот, словно во сне, я вижу: закончены перелеты и долгие переходы; лиственничная осенняя тайга встает передо мной, словно бесконечная Вселенная, созданная непонятно чьим Богом; болотистые кочки покрыты небесной синевой от голубики, которая мириадами голубых точек заполняет почву под ногами; вдали летают утки и орлы, и я бегу с дикими воплями туда – я не боюсь заблудиться, потому что мне все равно; я забываю свой язык, я забываю свое имя и свои проблемы; я хочу кувыркаться, словно расшалившееся животное; я хочу стонать и визжать и молиться солнцу, потому что оно греет; я хочу выкрикивать заклинания, любить одну женщину и умножать семя моего народа; и вот я вижу в лесу диких и настоящих людей – и, выкрикнув истинное приветствие, бегу к ним.

Я хочу стать юкагиром!

1986