Текст книги "Израильская литература в калейдоскопе. Книга 1"

Автор книги: Эфраим Кишон

Соавторы: Меир Шалев,Хаим Нахман Бялик,Варда Резиаль Визельтир,Яир Лапид,Бат-Шева Краус,Михаэль Марьяновский,Этгар Керэт,Савьон Либрехт,Томер Бен-Арье,Орли Кастель-Блюм
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

Порез

Все началось с поцелуя. Это начинается с поцелуя почти всегда. Элла и Цики раздевались, касаясь друг друга лишь языками, когда она почувствовала укол.

– Я поцарапал тебя? – спросил Цики и, когда она отрицательно покачала головой, поспешно добавил:

– У тебя кровь.

И правда, у нее изо рта показалась кровь.

– Послушай, извини, – сказал он и начал шумно метаться по дому, вынул из морозилки формочки со льдом и нервно принялся разбивать их на мраморной столешнице.

– Вот, – он протянул ей дрожащей рукой несколько кубиков, – приложи их к губе, это заморозит сосуды там. Ну же, возьми: это остановит кровотечение.

Цики всегда хорошо разбирался в таких вещах. В армии он был фельдшером. У него было также удостоверение инструктора.

– Извини, – продолжал он почти в истерике, – наверное, я укусил тебя в пылу страсти, понимаешь?

– Не стгашно, – она улыбнулась ему, кубик льда прилип к ее нижней губе, и это немного мешало ей разговаривать. – Ничего не пгоизошло.

Это, понятно, было враньем. Потому что «пгоизошло» очень много. Не каждый день кто-то, с кем ты живешь вместе, вызывает у тебя кровотечение и после этого еще лжет, говоря, что укусил тебя, в то время как ты ясно почувствовала укол.

После этого они не целовались несколько дней, из-за царапины. Губы – очень чувствительная территория. И даже когда опять начали, делали это с большой осторожностью. Она чувствовала, что он что-то скрывает. И в самом деле: в одну из ночей она воспользовалась тем, что он спал с открытым ртом, просунула свой нежный пальчик под его язык и обнаружила это. То, что укололо ее. Это был маленький замочек молнии. Крошечный замочек. Однако, когда она потянула за него, весь ее Цики раскрылся, словно раковина, а внутри него покоился Йорген. У Йоргена, в отличие от Цики, была козлиная бородка, очень-очень аккуратные бакенбарды на щеках и необрезанный член. Элла посмотрела на него, спящего, тихо-тихо сложила оболочку Цики и спрятала ее в кухонный шкафчик позади мусорного бачка, где она держала пакеты для мусора.

Жизнь с Йоргеном не была легкой. Был мощный секс, но Йорген много пил и тогда шумел и делал массу глупостей. Он также любил вызывать у нее чувство вины за то, что из-за нее он оставил Европу и приехал жить сюда. Каждый раз, когда он прочитывал в газете что-нибудь плохое, неважно, происходило ли это в жизни или по телевизору, он говорил ей: «Смотри, какова твоя страна!» Его иврит был скверным, а это его «твоя» – обвиняющим. Ее родители не любили его. Мама, которая любила как раз Цики, звала его «гой». Отец всегда спрашивал его о работе, а Йорген ухмылялся и говорил: «Господин Шапиро, работа – это, как усы, это уже давно не в моде». И это никогда не смешило отца Эллы, который все еще носился со своими усами.

В конце концов Йорген слинял. Вернулся в Дюссельдорф сочинять музыку и жить на пособие по безработице. Он сказал, что в Израиле он никогда не сможет преуспеть как певец, потому что акцент будет работать против него. Потому что люди здесь с предрассудками. Немцев не любят. Элла же полагала, что и в Германии эта странная музыка и пустые слова не очень-то пойдут. У него даже была одна песня, которую он написал о ней. Песня называлась «Богиня», и вся она была о том, как они занимаются сексом на волнорезе и как она кончает «как разбитая волна» (цитата).

Это случилось через полгода после того, как Йорген оставил ее, когда она искала пакет для мусора и нашла оболочку Цики. Возможно, было ошибкой расстегнуть ему молнию, может быть – в таких делах трудно говорить с уверенностью. В тот вечер, когда Элла чистила зубы, она снова вспомнила об этом поцелуе, об уколе. Она прополоскала рот большим количеством воды и всмотрелась в зеркало. У нее все еще оставался маленький шрам, и когда она проверила его вблизи, она заметила под языком маленький замочек молнии. Она нерешительно потянулась к нему рукой и попыталась представить себя, какой окажется внутри. Это наполнило ее надеждой. Не было ни малейшего страха, главным образом из-за веснушек на руках и сухой кожи лица. Может быть, у нее будет татуировка, подумала она, с розочкой. Она всегда хотела сделать одну, но ей не хватало мужества. Это казалось ей ужасно болезненным.

В Тувью стреляют

Шмулику

Тувью я получил в подарок в день, когда мне исполнилось девять лет, от Шмулика Равиа, который был, наверное, самым большим жадиной в классе и у которого именно в день моей вечеринки разродилась собака. Она принесла четырех щенков, и его дядя решил сбросить их всех с моста в воды Аялона. И тогда Шмулик, который думал только о том, как сэкономить деньги на подарке, купленном всеми ребятами класса в складчину, взял одного щенка и принес его мне. Он был ужасно маленький и когда лаял, у него выходило что-то наподобие писка, но если кто-нибудь раздражал его, он мог вдруг зарычать, и на мгновение его голос становился глубоким, низким, совсем не щенячьим, и это было так смешно, как будто он подражал другой собаке. Из-за этого я назвал его Тувья, по имени козла Тувьи, который тоже подражал. Мой папа не выносил его с первого дня. Сказать по правде, и Тувья не любил отца. Правда в том, что на самом деле Тувья не любил никого, кроме меня. Еще в самом начале, когда был щенком, он на всех лаял, а когда немного подрос, уже пытался укусить любого, кто оказывался достаточно близко. И даже Согар, который не из тех, что просто наговаривают, говорил о Тувье, что это сумасшедший пес. Лично мне он ни разу в жизни не сделал ничего плохого. Только все время прыгал на меня и лизал и всякий раз, как только я уходил от него, начинал скулить. Согар говорил, что это не от ума, а оттого, что я кормлю его. Но я знал много собак, лаявших и на тех, кто кормил их, и я знал также, что Тувья привязан ко мне не из-за еды – он на самом деле любит меня. Просто, без причины – пойди разберись в голове собаки, но это было что-то сильное. Факт, что и Бат-Шева, моя сестра, кормила его, а он ненавидел ее всей силой собачьей души.

Утром, когда я уходил в школу, он всегда норовил пойти со мной, но я силой оставлял его, так как боялся, что он устроит балаган. Во дворе у нас была ограда из сетки, и иной раз, когда я возвращался домой, я успевал увидеть Тувью, облаивающего какого-нибудь несчастного, который осмелился пройти по нашей улице. И тогда Тувья бежал и, как сумасшедший, бил лапой по ограде. Но стоило ему увидеть меня, он таял, начинал от избытка чувств ползти на брюхе по земле, вилять хвостом и рассказывать мне лаем обо всех занудах, что прошли по улице, досаждали ему через щели и как они чудом ушли от него. Уже тогда он укусил каких-то двоих человек, но мне повезло, что они не пожаловались, потому что папа и без того был зол на него и только искал предлога, чтобы разделаться с ним.

И он в конце концов нашелся. Тувья покусал Бат-Шеву, и ее забрали в пункт скорой помощи наложить швы. Как бы то ни было, когда она вернулась оттуда, папа потащил Тувью к машине. Я сразу понял, что должно произойти, и заплакал. И тогда мама сказала папе: «Шауль, оставь его ради Б-га. Это пес мальчика, посмотри, как он плачет». Папа ничего не ответил ей и позвал моего старшего брата с собой. «Мне он тоже нужен, – попыталась мама остановить его, – это сторожевой пес, против воров». Папа задержался на мгновение, прежде чем сесть в машину, и спросил: «Для чего тебе нужна сторожевая собака? Кто-нибудь хоть раз врывался в этот квартал? У нас вообще есть что украсть?»

Они сбросили Тувью в Аялон с моста и смотрели, как течение уносит его. Я знаю, потому что брат рассказал мне. Я никому ничего об этом не говорил и кроме той ночи, когда его забрали, больше вообще не плакал.

Через три дня Тувья пришел к школе. Я слышал, как он лаял внизу. Он был весь грязный и ужасно вонял, но кроме этого остался совершенно прежним. Я был горд тем, что он вернулся, и это доказывало также, что все сказанное Согаром о том, что Тувья не по-настоящему любит меня, было просто туфтой. Потому что, если бы Тувья был привязан ко мне только из-за еды, он не пришел бы именно ко мне. Он, Тувья, также поступил мудро, придя к школе, так как, явись он домой без меня, не знаю, что папа сделал бы с ним. Даже так, когда мы вернулись вместе, папа сразу хотел избавиться от него. Но мама сказала, что, может быть, Тувья извлек из произошедшего урок и сейчас будет хорошей собакой. Потом я помыл его во дворе водой из шланга, а папа сказал, что с сегодняшнего дня Тувья будет все время привязан и, если он еще хоть раз натворит что-нибудь, ему несдобровать. Правда в том, что Тувья из произошедшего ничему не научился, только стал немножко больше ненормальным. И каждый день, когда я возвращался из школы, я видел, как он с остервенением облаивает какого-нибудь прохожего, пока однажды, когда я вернулся из школы, я не застал ни его, ни отца. Мама сказала, что пришли из погранохраны, так как прослышали о Тувье, что он злой пес, и захотели мобилизовать его, в точности, как Азит – собаку-парашютистку, и что теперь он пес-следопыт и кусает террористов, которые пытаются проникнуть через северную границу. Я сделал вид, что верю, а вечером отец вернулся на своей машине, и мама что-то шептала ему в сторонке, а он отрицательно качал головой. На этот раз отец проехал сто километров, за Гедеру, и выпустил там Тувью. Я знаю, потому что старший брат рассказал мне. Он также сказал о причине этого: Тувья сумел-таки высвободиться и покусал инспектора из муниципалитета.

Сто километров – много и для автомобиля, а своим ходом – в тысячу раз тяжелее, особенно для собаки, для которой каждый шаг – едва четверть человеческого шага, однако через три недели Тувья вернулся. Он ждал меня у школьных ворот, даже не лаял, у него не было сил двигаться, только, не поднимаясь, вилял хвостом. Я принес ему воды, и он опустошил с десяток мисок. Когда папа увидел его, он был ошеломлен. «Эта собака, как проклятие», – сказал он маме, которая тут же принесла для Тувьи косточки из кухни. Той ночью я позволил ему спать со мной в кровати. Он заснул раньше и всю ночь подвывал и рычал во сне, пытаясь укусить всех тех, кому вздумалось нервировать его во сне.

В конце концов из всех людей он должен был атаковать именно бабушку. Он даже не укусил, только прыгнул на нее; повалил на спину, и она сильно ударилась головой. Я вместе со всеми помог ей подняться. Мама послала меня на кухню за стаканом воды для бабушки. Когда я вернулся, увидел, как папа со злостью уже тащит Тувью к машине. Я даже не попытался сделать что-нибудь, и мама тоже. Мы знали, что он заслужил это. А папа еще раз попросил моего брата пойти с ним, только на этот раз он также велел ему захватить с собой ружье. Мой брат был просто джобник[9]9
  Джобник – молодой человек, служащий в армии в тихом, спокойном месте, без особой нагрузки (сленг)


[Закрыть], но из-за того, что служил на дальней базе, приезжал домой с оружием. И когда папа велел ему принести ружье, он в первое мгновение не понял и спросил папу для чего, и папа сказал, что это для того, чтобы Тувья перестал возвращаться.

Они взяли его на мушку и выстрелили в голову. Брат сказал, что Тувья вообще не понял, что произойдет. Он был в хорошем настроении и исследовал все вещи, которые нашел на свалке. И тогда – бах!

С той минуты, как брат рассказал мне об этом, я почти не думал о Тувье. В предыдущие разы я еще вспоминал его, пытался представить, где он находится и что делает. Но сейчас уже нечего было представлять. Тогда я постарался думать о нем как можно меньше.

Через полгода он вернулся. Ждал меня во дворе школы. Он волочил ногу, один глаз был закрыт, да и челюсть выглядела совершенно парализованной. Но когда увидел меня, он по-настоящему обрадовался, как ни в чем не бывало. Когда я привел его домой, папа еще не вернулся с работы, мамы тоже не было дома, но и когда они уже пришли, не сказали ни слова. Вот и все. С тех пор Тувья оставался у меня двенадцать лет, пока в конце концов не умер от старости. Больше он уже никого не кусал.

Изредка, когда кто-нибудь проезжал мимо на велосипеде или просто шумел, еще можно было видеть, как он беснуется и пытается штурмовать ограду, но силы как-то иссякали у него посередине.

(От переводчика:

Прежде, чем представить вниманию читателя следующий рассказ Керэта, мне хотелось бы привести свой рассказ о встрече с писателем в Москве.)

На встрече с Керэтом

3 декабря 2009 года в рамках проекта «Эшколь» в клубе «Мастерская» в Москве состоялась встреча с известным израильским писателем Этгаром Керэтом. Было задано множество вопросов, на которые Керэт отвечал с улыбкой и юмором. Ощущение было такое, что зал не набит битком людьми, а что писатель искренне и доверительно разговаривает только и конкретно с человеком, задавшим ему вопрос.

Не буду воспроизводить все вопросы – приведу лишь несколько.

Когда Керэта спросили о его пищевых пристрастиях, выяснилось, что он с детства вегетарианец. «Почему?» – последовал вопрос. Оказалось, что в возрасте пяти лет он посмотрел фильм «Бемби» и, когда он спросил у матери, почему убили маму Бемби, она ответила: «Чтобы приготовить для тебя шницель». Именно с этого момента, по его словам, Этгар превратился в вегетарианца.

Одна девушка спросила:

– Когда переводят Ваши рассказы, Вы считаете их своими или же это уже произведения переводчика? И еще: много людей, команда, создают фильм по Вашим рассказам. У Вас есть ощущение, что это все еще Ваше творчество?

Мне тоже было интересно, что ответит писатель, так как я сама нередко задавалась аналогичным вопросом.

Керэт рассказал, что он всегда старается помочь переводчику передать свои мысли, работает вместе с ним, но понимает, что у каждого человека свое восприятие, поэтому он считает, что это уже не совсем рассказы его, Керэта. Вместе с тем, сказал он, интересно узнать, как понимают его произведения читатели. Так, например, в рассказе «Сумасшедший клей» кто-то видит драму, кто-то романтичную лирику, а иные – комедию. «Что же касается фильмов, которые делают другие режиссеры по моим произведениям или даже сценарию, то я чувствую, что это уже совсем не мое».

Кто-то спросил:

– У Вас есть рассказ про блюдо из говорящей рыбы. Считаете ли Вы, что любой человек может писать подобные или какие-нибудь другие рассказы?

Керэт ответил, что в принципе, наверное, любой человек может описать какое-либо событие или рассказать о чем-то – ведь у каждого в жизни была хотя бы парочка достойных пера историй, вопрос в том, как он подаст эту историю и есть ли у него желание или непреодолимая потребность сделать это. Или вот пришли два человека в ресторан, им подали на тарелке целую рыбину. Один из них будет ждать, пока рыба заговорит, а другой сразу начнет есть. Так вот человек, ожидающий, когда рыба заговорит, – потенциально писатель по своей природе.

Я призналась, что не сразу оценила стиль его рассказов, но постепенно, по мере того как наша преподавательница иврита, Ольга, знакомила нас с его творчеством, мне вдруг открылось, что элементы абсурда, присутствующие в большинстве рассказов Керэта, призваны акцентировать внимание и раскрыть исключительно важные стороны человеческой жизни: одиночество, недостаток тепла по отношению к ребенку в семье, ранимость любимого человека, отношения между любящими друг друга людьми и многое другое. Казалось бы, язык простой, но рассказы психологически очень глубокие, гуманные. Форма, которую выбрал для выражения идеи автор, исключительно оригинальна и поначалу может шокировать, но позднее воспринимается как совершенно органичная. Я назвала свой любимый рассказ: «Последний рассказ и все» про черта, который пришел забирать у писателя его талант, а тот просит позволения написать еще один, последний рассказ. Спросила, есть ли у Керэта среди написанного любимый рассказ, на что прямого ответа не получила. Керэт сказал, что почти во всех его рассказах присутствуют элементы его биографии и независимо от того, хороши они или нет, они ему дороги. И тут он предложил рассказать нам, слушателям, историю создания рассказа о черте и писателе.

Как-то раз Керэт пошел с друзьями в ресторан. Они ели, пили, разговаривали и постепенно все, кроме него, разошлись. Он задержался, намереваясь обдумать сюжет очередного рассказа. К нему за столик подсел незнакомый человек, высоченного роста и внушительного телосложения. «Моя мама, – рассказывал Керэт, – говорила, что, если ко мне подходит и начинает разговаривать со мной высокий сильный человек, чтобы я во всем с ним соглашался. И вот, когда этот человек предложил мне выпить с ним, я согласился, а он стал рассказывать мне о своей профессии, о том, как он приходит к людям конфисковывать у них имущество за долги, какая это прекрасная работа, скольких новых людей он узнает, в каких квартирах бывает. И что у любого человека есть какая-то вещь, с которой он не может расстаться. Забираешь у него ковер, телевизор, музыкальный центр – он молча смотрит на тебя, но вот ты касаешься статуэтки или коллекции, положим, старых пластинок, картины или семейного столового серебра, и ты чувствуешь, как он вздрагивает, весь сжимается и умоляет, чтобы я забрал все, кроме этой дорогой его сердцу вещи. Тогда я сказал ему, что он может прийти ко мне и забрать все – я не дрогну».

Произошедший в ресторане эпизод задел Керэта за живое и, придя домой, он стал ходить по своей маленькой съемной квартирке и искать ту самую, дорогую его сердцу вещь, с которой ему было бы трудно расстаться. Вещей в квартире было немного: его подростковая кровать, которую он забрал из родительского дома и на которой теперь приходилось спать, свернувшись калачиком, старый компьютер, тарахтевший во время работы, пять книг, из которых три были чужими (по какой-то причине он не успел или, может быть, не захотел вернуть их владельцам в свое время)… Нет, он не вздрогнул бы, расставаясь ни с одной из своих вещей. Однако Керэту все казалось, что он упустил что-то существенное. Время было позднее, и он пошел ложиться спать, но мысль о том, что он забыл о чем-то важном, не давала ему уснуть. Вдруг ему пришло в голову, что он дорожит своими способностями писателя. Нет, он не смог бы жить без возможности сочинять свои рассказы. Тогда он вскочил и написал рассказ о черте, который пришел к писателю за его талантом.

Последний рассказ и все

Той ночью, когда черт пришел забрать у него талант, он не спорил, не скулил и не устраивал базар. «Чему быть – того не миновать», – сказал он и предложил черту шоколадный шарик «Моцарт» и стакан лимонада.

– Было приятно, было сладко, я был на пиру. Но теперь пришло время, и вот ты здесь, и это твоя работа. Я не собираюсь создавать тебе проблему. Только, если можно, прежде чем ты заберешь у меня талант, я хотел бы написать еще один маленький рассказ. Последний рассказ и все. Так, чтобы у меня осталось что-то вроде привкуса во рту.

Черт посмотрел на золоченую обертку шоколадки и понял, что допустил ошибку, согласившись взять конфету. Эти обходительные люди всегда так: они доставляют тебе больше всего хлопот. С отвратительными типами у него не было проблем ни разу. Приходишь, вынимаешь душу, сдираешь с нее скотч, вытаскиваешь талант и конец. Человек волен кричать и ругаться до завтра. Он, черт, уже может поставить на бланке маленькую галочку и перейти к следующему имени в списке. А эти обходительные? Все они с вежливыми разговорами, сладостями и лимонадами – и что ты уже можешь им сказать?

– Хорошо, – вздохнул черт, – один, последний, но чтоб был короткий, ясно? Уже почти три часа, а мне нужно успеть сегодня вскрыть еще двоих из списка.

– Короткий, – парень устало улыбнулся, – даже коротенький. Самое большее на три странички. Ты тем временем можешь посмотреть телевизор.

После того, как черт прикончил еще два «Моцарта», он растянулся на диване и начал переключать пульт. Между тем, как в другой комнате он мог бы услышать, как парень, что принес ему шоколадки, стучит в постоянном и нескончаемом ритме по клавиатуре, подобно человеку, набирающему в банкомате некий секретный код из миллиона цифр. «Хоть бы у него вышло что-то действительно стоящее, – подумал про себя черт и подивился муравью, который ползал на экране в фильме о природе по восьмому каналу. – Что-нибудь вроде этого, с множеством деревьев и девочкой, ищущей своих родителей. Нечто, захватывающее тебя с самого начала, а конец настолько надрывный, что люди просто начнут плакать». Он в самом деле был приятным человеком, этот парень. Не просто приятным – одним из достойных признания, и черт надеялся, что тот уже вот-вот закончит. Было уже начало пятого, и через двадцать минут, в крайнем случае через полчаса, неважно, кончит – не кончит, он должен будет содрать скотч у человека, вынуть товар и смыться оттуда. Иначе после этого там, на складе, он нахлебается такого дерьма, что ему и думать об этом не хотелось.

Лишь бы парень действительно оказался на высоте. И через пять минут тот вышел из другой комнаты, вспотевший, с тремя напечатанными страницами в руке. Рассказ, который он написал, был, вне всякого сомнения, замечательным. Не о девочке и не захватывающий, но волнующий своим исступлением. Когда черт сказал ему об этом, парень не скрывал, что ужасно обрадовался. Улыбка на его лице осталась и после того, как черт вынул у него талант, аккуратно сложил его до малюсенького размера и поместил в специальную коробочку с пенопластом. И все это время человек даже ни разу не изобразил из себя мученика, только принес ему еще сладостей.

– Передай своим боссам спасибо, – сказал он черту. – Скажи им, что я на самом деле получил удовольствие, от таланта и от всего. Не забудь.

И черт обещал ему и подумал про себя, что, если бы он был не чертом, а тоже человеком или просто они познакомились бы при других обстоятельствах, они могли бы стать друзьями.

– Ты знаешь, чем будешь теперь заниматься? – спросил черт озабоченно, когда уже стоял в дверях.

– Сказать по правде, нет. Наверняка, мне захочется пойти к морю, повидаться с друзьями, что-нибудь вроде этого. А ты?

– Работа, – сказал черт и поправил ящик на спине. – Кроме работы, поверь, у меня ничего нет в голове.

– Скажи, просто любопытно, что делают в конце концов со всеми этими талантами? – спросил парень.

– Точно я не знаю, – признался черт, – я просто приношу их на склад, там их у меня пересчитывают, расписываются на накладной и все. Что с ними происходит потом, я, в сущности, не имею понятия.

– Если при подсчете у тебя выйдет один лишний, я всегда буду рад получить его назад, – рассмеялся парень и хлопнул по ящику. И черт тоже рассмеялся, но каким-то деланным смехом и все четыре этажа вниз думал только о рассказе, что тот написал, и об этой работе по изъятию, которая раньше казалась ему такой привлекательной.