355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Эфраим Кишон » Израильская литература в калейдоскопе. Книга 1 » Текст книги (страница 3)
Израильская литература в калейдоскопе. Книга 1
  • Текст добавлен: 20 сентября 2016, 17:56

Текст книги "Израильская литература в калейдоскопе. Книга 1"


Автор книги: Эфраим Кишон


Соавторы: Меир Шалев,Хаим Нахман Бялик,Варда Резиаль Визельтир,Яир Лапид,Бат-Шева Краус,Михаэль Марьяновский,Этгар Керэт,Савьон Либрехт,Томер Бен-Арье,Орли Кастель-Блюм
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

На маленьком огне
(Из книги «Недалеко от центра города»)

СЕДЬМОЙ телефонный звонок в тот шабат был мамин. Она хотела согласовать со мной, в котором часу точно мы приедем к бабушке, чтобы ребенок не простудился в дороге. Первый и третий звонок тоже были ее. Мы уже решили, что самое удобное время – двенадцать часов пополудни, но она хотела еще сказать, чтобы мы не забыли надеть ребенку синюю шерстяную шапочку, связанную тетей. Михаль считала, что полдень – действительно удачное время, так как можно будет уйти в час и весь день еще будет в ее распоряжении. Во всяком случае она не хотела даже и слушать о возможности пообедать там.

Мне и не нужно было больше, чтобы понять, что Михаль меня уже не любит. Уже несколько месяцев я подозреваю, что ее не интересует моя боль, которую я испытываю из-за того, что у меня нет рок-группы, несмотря на то что у меня неплохой голос и музыкальные способности. И еще она отводит глаза, когда я разговариваю с ней. Отсутствие интереса ко мне она ясно проявила еще во время брит-милы[5]5
  брит-мила – обряд обрезания (иврит)


[Закрыть]
, ну и на вечеринке, которую мы устроили для всех друзей после этого события. Два года тому назад я хотел основать рок-группу, и у меня даже была определенная сумма денег, полученная в наследство, которой мне могло хватить на организацию и на все остальное, но дело лопнуло, потому что Михаль сказала, что у меня нет продюсерской жилки и очень сомнительно (в действительности не так уж), есть ли у меня задатки рок-певца; вместе с тем она признает, что у меня есть голос, но я не развил его и все потеряно, так как мне уже почти тридцать (мне двадцать пять лет и восемь месяцев) и не стоит оставлять работу, которую я ухватил в книжном агентстве.

Расстояние между нашим домом и бабушкиным около 10 километров. Семь минут максимум – приемлемое время, чтобы проехать этот путь в шабат, когда нет дорожных пробок (они есть, но в другом направлении – к морю). У нас это заняло больше двадцати минут. Возможно, потому, что нам хотелось, чтобы дорога была длиннее, чтобы моя бабушка жила в Хайфе, например.

Я включил приемник на «Коль а-шалом»[6]6
  «Коль а-шалом» – «Голос мира» (иврит)


[Закрыть]
и сделал еще один круг, чтобы удлинить путь. Какая музыка! Я вслушивался, и мое сердце уносилось ввысь. К сожалению, без всякой цели и без того, что я с этим что-либо сделаю. Увлекшись, я рассказал Михаль о своем плане относительно диска. Она слушала. Я не уверен, что это ей интересно, но рискнул: прочитал ей слова новой песни, которую написал, и она сказала, что звучит красиво, но это кажется ей знакомым. Я вжался в водительское сидение, повернул направо, к бабушке, которой почти восемьдесят и она совсем сморщенная, но это ведь не моя вина, что она родила и вырастила пятерых детей и один их них – мой отец. Я объяснил Михаль особенности сочиненной мною песни, и она признала, что замысел отличный, но он уже не актуален. Это первое. И второе: я не сумел реализовать в песне и четверти из того, что сказал ей. Я спросил ее, есть ли у нее идея, как реализовать это лучше, и она ответила, что нет. Что если бы у нее была идея, она не была бы тем, что она есть – домохозяйкой и все, согласен ли я с ней?

Я кивнул и подумал, что в лучшие дни, если таковые настанут, она вся будет поглощена уходом за малышом, потому что выбора нет, и моральной поддержкой мне, потому что я нуждаюсь в поддержке на протяжении всего пути – по-другому продвигать дела я не способен.

По приемнику передавали песню израильской рок-группы. Я спросил себя, чем я хуже их. Вслушался в слова. Какая-то бессмыслица. Музыка была подражанием мелодиям английской «Новой волны».

«Идет дождь,/ на город льет дождь,/ да, на город в сером/ льет дождь,/ извините, это снег,/ фантазия и реальность,/ фантазия для бегства,/ это все, что мне нужно,/ простите, если я обидел старую женщину, что продает сигареты».

Я сказал Михаль, что слова в песне плохие.

Михаль возразила, что, по ее мнению, песня удачная.

Если так, я назову группу, которую создам, «Барабаны из змеиной кожи».

ПРИВЕТ, крикун! Как может быть иначе? Это то, что мы услышали от моих родственников при виде розового младенца через минуту после того, как вошли в дом моей бабушки. А после этого все сразу сошлись на том, что он удивительно похож на бабушку в пору ее молодости. Михаль выглядела до смерти скучающей. Бабушка взяла малыша на руки, и Михаль напряглась. Я думаю, от страха, что та уронит ребенка. Она словно приклеилась к бабушке на все время, пока та держала малыша, и повсюду следовала за ней.

Там были по крайней мере человек двенадцать и еще большая фотография моего улыбающегося отца. Дани, мой двоюродный брат, сидел на веранде и слушал песню «Help» битлов, льющуюся из радио. В отдельных местах он подхватывал и пел вместе с Маккартни, и я слышал, что он фальшивил. Отношения между нами, бывшие еще несколько лет тому назад прекрасными, поостыли, и сейчас он считает меня полным нулем. Но и я тоже думаю, что он неудачник во всем, что связано с самореализацией и с уступками, которые он делал, пока сделался тем, чем стал – маленьким, серым программистом.

И в этот момент я сочинил песню.

«Бомба падает на город:/ Это гриб спускающегося парашютиста. / Парашютист смеется и говорит:/ Я солдат артиллерии». Название песни «Парашютист», и я полагаю, что это антивоенная песня.

В левом углу комнаты сидела тетя. Несмотря на то, что у меня есть еще пять, или шесть, или семь теть, она единственная и неповторимая тетя, и она действительно та истинная мотивация, ради которой я пишу сегодня, 25 мая тысяча девятьсот восемьдесят третьего года, все, что тогда произошло.

– Здравствуй, Эхуд, – сказала она мне, – ты выглядишь в полном порядке.

Вероятно, она имела ввиду мою прямую осанку или что-нибудь в этом роде.

– Спасибо. Как поживаешь, тетя?

Михаль рассказывает моей матери, сколько весит малыш и достаточно ли у нее грудного молока. Остальные тети удивляются его недельной прибавке в весе в граммах и спорят, что лучше, материнское молоко или коровье. Перечисляются достоинства и недостатки того и другого. Михаль соглашается с обеими сторонами, однако я знаю: она считает, что для ребенка лучше всего материнское молоко и что спорить на эту тему вовсе незачем.

Так как в комнате нет другого свободного места, я сажусь возле тети и чувствую себя так, словно я без одежды вовсе. Утешаюсь тем, что хотя бы тетя не замечает моей наготы.

Я смотрю на нее. Она всем улыбается, щебечет с малышом, когда его подносят и кладут ей на руки. Понятно, и Михаль поблизости, готовая в любой момент подставить руку, если тетя вдруг дрогнет и уронит ребенка. Но тетя держит его очень крепко. Она поглаживает малыша и поет ему «Сегодня вечером на юге Испании выпал град». Я смотрю на нее и вижу, что ее искривленным губам удается произносить слова правильно, без чуждого английского акцента, характерного для остальных членов моего семейства. Я удивлен.

Вдруг мое удивление возрастает двукратно. Как это за тридцать лет своей жизни я не вглядывался в ее лицо вблизи и в моих глазах она была тем же, что и в глазах всех других – несчастной сестрой моего отца, к которой судьба была так жестока и превратила ее в такую, что никто не захочет жениться на ней, и она, со своей стороны, не мечтает выйти замуж ни за кого.

Мои обостренные чувства уловили, что бабушка каждый раз, когда та проходит мимо нее, качает головой и говорит: «Shi is a hopeless case», – и никто не отвечает ей, потому что все согласны, что тетя – случай уже десятки лет абсолютно безнадежный.

Подали орешки: миндаль, арахис в глазури и без нее. Я видел, что Михаль ест глазированный арахис, и понял, что она чувствует себя комфортно, иначе она бы ела неглазированные орешки или вовсе бы не ела никакие. Потому что если человек ест в обществе разгрызаемые с хрустом орешки, это говорит о том, что он чувствует себя, что ни говори, непринужденно.

Первоначальные восторги от ребенка двух недель от роду поуменьшились, и Михаль подала мне знак, что мы уходим. Это было слишком рано. Я попробовал дать ей это понять тем же способом, так как мне было известно с тех пор, как я знаю свою маму, что она – еще тот хитрец – прекрасно понимает, что мы торопимся, и чтобы мы не сбежали через полчаса – час, продумала визит таким образом, что подарки (вон они, проступают за шторами на кухне) будут вручать в конце. Она рассказала мне о них, о каждом из тех, что не дойдет до адресата, уже в первом сегодняшнем телефонном разговоре, и я знал, что не смогу уйти, не испытывая ужасного чувства вины за то, что обидел ее и всю семью отца.

У меня не было никакой возможности передать Михаль это длинное и сложное послание через заполненную людьми комнату. Поэтому я удовольствовался жестом, говорящим «минутку», и надеялся, что она не станет сердиться и также, что она знает – я в курсе того, что она назначила на три часа встречу с Дорит в общественном саду около нашего дома, чтобы погулять под летним послеполуденным солнцем с двумя малышами, ее и Дорит.

Внезапно несчастная тетя разразилась таким громким смехом, что все ошеломленно замолкли.

Бабушка, повернувшись к присутствующим спиной, собирала посуду. Мама поспешила помочь ей. На лице тети появилось злорадное выражение, интерпретируя которое все могли бы подписаться не глядя, что оно никак не связано с происходящим. Я отчетливо чувствовал, как в душе каждого рождается вопрос, не сошла ли тетя с ума вдобавок ко всем ее тяжелым болезням.

Но тетя не могла видеть взгляды, бросаемые в ее сторону. Она нащупывала что-то левой рукой и в конце концов, ко всеобщему удивлению, вытащила из-под кресла тяжелый, старый магнитофон и торжественно произнесла:

– Я записала вас, записала все, – и снова рассмеялась.

Я тут же твердо сказал, что во время этой встречи не было сказано абсолютно ничего секретного, и тетя, я уверен, записала нас исключительно для своего удовольствия и с намерением развлечь нас.

Однако в нашей семье я уже давно ничего не решал.

– Хотите послушать? – спросила она, но никто ей не ответил.

Я посмотрел на Михаль и увидел, что она думает, как все. То есть «нет».

– Да, – сказал я.

– Эхуд, – воскликнула тетя, которая когда-то жила у нас и ухаживала за мной, – но ты же выговорил это через силу!

– Из-за этого он и хочет послушать, – съязвила Михаль.

Магнитофон был включен. Снова послышались вступительные восклицания, которые раздались, когда пришли мы. Я услышал, как я сто раз говорю «привет» и как Михаль спрашивает всех с деланной приветливостью, как они поживают и как себя чувствуют. Услышал, как плачет наш малыш, а также марокканский и польский рецепт приготовления хамина[7]7
  хамин – блюдо, приготовленное из картофеля, фасоли и мяса


[Закрыть]
. Услыхал даже хруст разгрызаемого зубами присутствующих глазированного арахиса и, главное, свой хруст, потому что находился ближе всех к микрофону (кроме тети, конечно, которая орешки не грызла). На юге Испании выпал град. Все явственно слышали бабушку, сказавшую на английском: «она – случай абсолютно безнадежный», и маму, спрашивающую Михаль, что она хочет, чай или кофе. Услышал я и свой звучный баритон, произносящий: «нет, спасибо, мама, нет, спасибо», и маму, уговаривающую Михаль остаться на обед, и Михаль, уклоняющуюся от приглашения и упорно переводящую разговор на другую тему.

Мама нажала на кнопку остановки магнитофона.

Тетя спросила разочарованно:

– В чем дело? Вы больше не хотите слушать?

– Нет, – сказала мама. – Довольно. Ты сделала это замечательно. Правда, замечательно, но хватит уже.

Тетя приняла свою участь молча и шепнула мне на ухо, что у нее есть еще несколько кассет и она хочет, чтобы я их прослушал, но немного позже, так как ей кажется, что все злятся.

Бабушка была на балконе, и несколько родственников вышли туда, чтобы ее подбодрить. Остальные вели себя так, будто ничего не случилось. Потому что, в конце концов, на самом деле не случилось ничего. Пока. Я взглянул на Михаль. Она выглядела взволнованной и единомышленницей тех, кто думал, будто что-то произошло. Ребенок заплакал, и она забрала его в другую комнату покормить грудью.

Мама пошла вслед за ней, чтобы поговорить с ней, черт знает о чем еще. Кстати, уже несколько минут она делала мне руками всякие знаки – Михаль, то есть – а я притворялся, что погружен в собственные мысли и ничего не вижу.

Ну как она может хотеть, чтобы мы ушли! Ведь после этого я весь оставшийся день буду чувствовать, что обидел мать и переживать до следующего раза, сумею ли я умиротворить ее – процесс, который может занять несколько недель.

Тетя хлопнула меня по колену и сделала знак идти за ней. Я прошел с ней в ее комнатушку, и она открыла передо мной ящик. Я увидел около пятидесяти записанных кассет, уложенных в образцовом порядке, с написанными на них крупным шрифтом порядковыми номерами. Она сказала мне, что знает на память содержимое каждой кассеты в соответствии с номером и что пока она его видит, но еще немного, и она не будет различать и его. Она показала мне кассеты, потому что пеленала меня и растила до пяти лет, а также нянчила и после этого. И она хочет, чтобы я узнал о тайнике, чтобы после того, как она совсем перестанет видеть, я говорил ей номера. Я сказал ей, что все в порядке, на что она заметила: она всегда знала, что я хороший мальчик. Я почувствовал, что несмотря на все, мое сердце распирает от комплимента и что я действительно неплохой человек.

Когда я вышел, ко мне подошла Михаль и властно сказала:

– Иди сейчас же в ванную.

В ванной комнате, после того как открыла кран, чтобы никто не услышал, она сказала мне, что если мы не уйдем отсюда немедленно, я пожалею о дне, когда решил жениться на ней.

С ЭТОГО момента началось. Если необходим знак начала отсчета, скажем, он был дан. Заголовки, слабый стук барабанов на горизонте, продолжительный звук толстой струны скрипки. Длинный список безымянных участников. Резкий женский крик. Тетя. Кто знает, что думает общество? Возможно, какой-то труп. Возможно, театр ужасов.

Выясняется, что каким-то непостижимым образом исчезла кассета. Кто-то взял ее.

Успокоение. Щебет птиц. Из глубины эвкалиптовой аллеи появляется сыщик. Человек с определенной целью. Он подходит к фотоаппарату. Его задача – найти того, кто взял кассету. Черты лица постепенно проясняются. Обнаруживается, что сыщик – это я.

У меня в мозгу возникает маленькая записная книжечка, и я записываю в ней различные версии. Поднимаюсь и опускаюсь по списку. Утверждаю и отменяю. Для начала я проверяю версию, что кто-то из нашей семьи, не отличающейся чувством юмора, потехи ради утащил кассету в порыве озорства. Эта версия почти полностью рассыпается, когда я осматриваюсь вокруг и не вижу никого из детей какой-либо из находящихся здесь пар. Я вспоминаю, что они ушли в бассейн намного раньше, еще в то время, когда тетя дала нам послушать кассету.

Я оглядываю печальные лица и натыкаюсь на сияющие глаза Элиэзера Лапидута, мужа Ципи Лапидут, сестры моего отца, сестры тети. Он единственный в семье, у кого есть чувство юмора. Я оставляю на маленьком огне версию, что кассету взял он.

Тем временем три женщины организовали поисковую группу и, нагнувшись, искали пропавшую кассету под ногами тети. Они двигали ее из стороны в сторону, ощупывали диван, выглядывая из-за него. В то время, как троица копошится вокруг тети, которая не издает ни звука, я обдумываю возможность того, что тетя действительно потеряла кассету, а кто-то, увидев ее не на обычном месте, решил утаить это. Я держу в голове новую версию, но пока в ней нет смысла.

Выкроив передышку в своих размышлениях, я подошел к Михаль и сказал ей, что не собираюсь уходить в ближайшее время и хочу остаться до тех пор, пока не найду кассету. Сообщив это, я поторопился удалиться с ее глаз долой и поэтому не знаю, как она отреагировала. Одна из женщин за руку уводит тетю в ее комнатку. Тетя послушно уходит. Все уступают ей дорогу.

– Кто-нибудь из присутствующих сомневается в том, что кассета принадлежит тете? – громко спрашиваю я. – Или, может быть, здесь есть кто-то, который думает, что после того, как она нас записала, кассета стала всеобщей собственностью или собственностью того, кто говорил больше всех?

Я стараюсь придать своему голосу оттенок цинизма. Быстрый испытующий обзор лиц присутствующих немного обескураживает меня. Они даже не смотрят в мою сторону. В молчании я усматриваю знак того, что все понимают и знают, что кассета принадлежит тете, хотя теперь я уверен, что никто не понял ни полслова из сказанного мною.

Я продолжаю перебирать подозреваемых. Серьезных и тех, что выдерживаю на маленьком огне. Бабушка, мама, Ципи и Элиэзер, Сара и Моше, Дани и Реувен, Хагит и Матитьягу. Я также не исключаю возможности, что это может быть Михаль или Дани.

– Взявшего кассету прошу положить ее на стол, – я снова повышаю голос и указываю на сервированный стол посреди комнаты, заваленный пустыми тарелками.

Теперь все взгляды обращены ко мне. Дани адресует мне взгляд, полный презрения и отвращения. В комнате воцаряется молчание. Элиэзер Лапидут подавляет короткий смешок. Его жена говорит мне, улыбаясь:

– Ты хочешь сказать, что кто-то украл у тети кассету?

– Не украл, – неужели я пошел на попятный? – Взял по ошибке или шутки ради, – говорю я и чувствую разочарование от себя самого.

– Это не смешно, – категорично заявляет мама, что вовсе неудивительно и даже характерно для нее.

– Тогда где же кассета? – заново собравшись с силами, спрашиваю я, и дядя Моше говорит:

– Наверняка ее взял кто-то из детей.

– Нет, – возражаю я, – это мнение не принимается во внимание. Дети пошли в бассейн намного раньше, чем тетя вскрикнула, еще в то время, когда только дала нам послушать кассету.

– Ну, настоящий сыщик, – говорит Ципи и с удовлетворением оглядывается по сторонам, но ей не удается разрядить мрачную атмосферу. Несколько человек из присутствующих беспокойно ерзают. Я ясно вижу, как Сара и бабушка переглядываются.

– Может, выстроишь всех в шеренгу и обыщешь их карманы, мистер Гольденберг? – бросает вдруг Дани со своего постоянного места на балконе, но я цыкаю на него, я уже объяснял почему.

– Да, хорошая идея, – поддерживает Матитьягу, который в этот миг хочет быть со всеми заодно, несмотря на то, что владеет самой успешной сетью супермаркетов в Савьоне и его окрестностях и поэтому ставит себя и свою жену, по крайней мере, на ступеньку выше всех.

Жена толкает его локтем.

– Люди, мы на травку, – говорит она.

– Никому не двигаться! – крикнул я. – Тот, кто взял кассету, пусть положит ее на стол. Чтобы немедленно положил на стол! – Весь дрожа, я указываю на стол.

– Эхуд, довольно, – говорит мама, приближаясь ко мне, чтобы защитить меня, словно цыпленка. – Он немного грустен с тех пор, как мой муж…

– Я не грустен, – возражаю я. – Я упрямый, вот и все. Теперь оставь меня, оставь. – Я стряхиваю ее руки, обнимающие меня.

В комнате царит растерянность, и гости уже жаждут выйти в сад, чтобы поесть свою фаршированную рыбу с чолнтом. Но все-таки никто не двигается с места. Кажется, мне везет.

– Я не думаю, что это порядочно, – продолжаю я, – взять маленький плод ее труда – вещь, которую ни один из вас не способен понять, верно? – Я действительно сержусь. Слезы застилают мне глаза. Никто не видит. – И я скажу вам, почему вы не способны. Потому что все вы просто заевшиеся буржуи. Бизнесмены, которых интересуют в жизни только деньги. И кроме того, – я лихорадочно подыскиваю слова, – вы жмоты. Да. Вы жмоты. Можно подумать, ни у одного из вас нет денег оплатить тете пластическую операцию тут и там, улучшить ее внешность, хотя бы немножко. Вы даже не думаете об этом, не так ли?

Бабушка бросается ко мне и с силой дает пощечину. Дани уходит. Я не вижу Михаль, но слышу, как горько плачет малыш. Я держусь за свою горящую щеку и не знаю, что делать дальше.

– Дурак, процедила бабушка сквозь зубы, – дурак.

Этот парень – законченный дурак! Что мы только не делали для нее, а? – Она поворачивается ко всем, и они кивают головами. – Что не делали? Где только не были? Покажите мне хоть одного врача, у которого мы не были. Покажите мне – я хочу увидеть. – Она повторяет свои слова на английском, слово в слово, и выходит из комнаты, бормоча себе под нос имена нескольких врачей.

Мама уже не может меня защитить, хотя и знает, что я прав на все сто.

– Эхуд, прекрати, что с тобой? – мягко спрашивает Элиэзер. – Что ты прицепился к такой малости, как кассета? Тот, кто взял – уже взял. Скорее всего взял для смеха, негодяй… – Он на мгновение задумывается и становится серьезным. – А после того, что взял, уже не мог вернуть из-за всего того шума, из-за этого спектакля, который ты тут устроил.

– Элиэзер, верни кассету! – приказываю я, и напряжение нарастает.

– Я думаю, твой сын сошел с ума, как тетя, – говорит Элиэзер маме и, наверняка, спрашивает себя, почему он не согласился пойти с Розенбергами к морю вместо того, чтобы прийти на эту вечеринку в честь нового младенца.

– Может быть, малыш Авшалом взял? – спрашивает он и смотрит на всех, ожидая, что они рассмеются, так как ему все же не нравится, что он обвинен в воровстве. Однако, никто не смеется. Я уже говорил, что у нас шуток не понимают. Бабушка возвращается в комнату, и в руке у нее кассета. Она бросает ее на стол и говорит: «Вот».

– О! – восклицает Реувен, который до этого момента молчал, как рыба.

На миг я теряю дар речи. Думаю, что и на этот раз все окончилось ничем. Но тут я обнаруживаю на кассете цифру три, написанную крупным неровным почерком тети. Все смотрят на меня обвиняющим взглядом, как будто я убил кого-то. Мама не знает, куда деваться.

– Это не кассета, – говорю я.

– Тогда что это, цветок? – сердится Элиэзер.

– Это не та кассета, – говорю я тихим, невыразительным голосом. – Это другая кассета из собрания тети. Это обман. – Я говорю шепотом, но все слышат. Я не осмеливаюсь посмотреть на бабушку.

– Какое-такое собрание? – спрашивает Матитьягу от имени всех гостей.

Я не отвечаю. Я смотрю на Михаль. Она ненавидит меня. Любой идиот может прочесть это в ее глазах. Но мне это неинтересно. Еще немного и откроется правда. Кто-то просит у меня разрешения выйти в сад. Я разрешаю. По-видимому, комендантский час, введенный мною, произвел на них впечатление. Остальные тоже выходят. Михаль остается в комнате со мной. В моих глазах люди в саду подобны разгуливающим птицам, черным и высокомерным.

– Давай уйдем, – шепчет она мне, и я вздрагиваю.

Я не отвечаю ей, потому что и она у меня в списке подозреваемых. Я предлагаю ей открыть ее сумку, а она уходит в сад. Сумка остается на диване. Михаль исчезает за деревом шесека[8]8
  Шесек – мушмула (иврит)


[Закрыть]
. Я роюсь в сумке и нащупываю кассету. Затем я вставляю кассету в магнитофон и прослушиваю ее, но она такая скучная, что я нажимаю на «стоп», зову Михаль и говорю ей, что мы уходим.

Я собираю разбросанные по всей комнате вещи ребенка, решаю развестись с Михаль и уехать в Лондон учиться музыке. Или, по сути, я думаю о самоубийстве.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю