Текст книги "Былой войны разрозненные строки"

Автор книги: Ефим Гольбрайх

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 33 страниц)

Осень сорок первого

Первый раз немецкие бомбардировщики совершили налет на Москву 22 июля 1941 года, ровно через месяц после начала войны. Всего за годы войны на Москву был совершен 141 налет, немцы потеряли на подступах к столице и под самим городом 1305 самолетов. Москва к этим налетам была готова. На площадях, в скверах и даже на крышах гостиницы Москва и печально известного дома на Набережной были установлены батареи зенитной артиллерии, на подмосковных аэродромах сосредоточено шестьсот истребителей около двухсот из них погибло, в городе из гражданского населения повсеместно были созданы команды для тушения зажигательных бомб, называвшиеся почему-то унитарными.

По вечерам, когда начинало темнеть, из старых узких московских переулков выползали сто двадцать аэростатов воздушного заграждения. Поддерживаемые за лямки расчетом, нередко состоявшим из одних девушек, они были похожи на огромных серых рыб, а в вечернем небе уже казались фантастическими птицами, неподвижно застывшими на высоте, ниже которой немецкие самолеты не отваживались снижаться. Один немецкий бомбардировщик все же задел трос аэростата и рухнул в Москва-реку. Наутро толпы москвичей ходили на площадь Свердлова смотреть на вытащенные из реки искореженные остатки самолета, перенесенные затем в парк имени Горького. Выпрыгнувший с парашютом немецкий летчик приземлился прямо во двор одного из отделений московской милиции. И все же отдельным самолетам удавалось прорваться к Москве. Однажды днем неожиданно прорвавшийся самолет сбросил бомбу у подъезда Большого театра. Одна из бомб разрушила крытый рынок за старой Арбатской станцией метро. Метили в здание Главного Штаба, находящееся рядом, в двух шагах, но промахнулись. Бомба пробила перекрытие станции метро «Арбатская» одной из первых неглубоких и разорвалась в бомбоубежище… Погибло около ста человек. Было попадание в здание «Известий», на Никитской площади взрывной волной сорвало памятник Тимирязеву, попала бомба и в театр Вахтангова, и погиб дежуривший в ту ночь на крыше талантливый актер Куза.

29 октября бомба попала в здание ЦК партии на Старой площади, и снесла крыло, которое было срочно задекорировано и быстро восстановлено. В нем погиб приехавший из Куйбышева драматург, тридцатисемилетний Александр Афиногенов, автор легендарной «Машеньки», вызванный в Москву за новым назначением.

Еженощно горели Фили, зловещее зарево было видно издалека.

Положение усугублялось тем, что около 80 процентов (в количественном отношении) зданий довоенной Москвы были деревянными! Улицы старого города были застроены двух-трехэтажными деревянными домами, оштукатуренными снаружи и оттого казавшимися каменными. Они горели как свечи. Немцы это знали и засыпали город бомбами-зажигалками.

Суровой зимой сорок первого сорок второго года в некоторые районы Москвы перестали подаваться электроэнергия и вода. Дома, как дредноуты орудийными стволами, ощетинились трубами железных печек. На дрова разбирались заборы, которых тогда было немало, и развалины от бомбежек. Вокруг домов образовались горы мусора и нечистот.

Мавзолей был закрыт и декорирован под двухэтажный дом. Саркофаг с телом Ленина эвакуирован в Тюмень. Естественно, об этом не сообщалось.

Не сообщалась и о том, что на ВТОРОЙ день войны, 23 июня(!), начался демонтаж экспозиции Оружейной Палаты. Экспонаты упаковывались и выносились в Тайницкую башню и подклет Благовещенского собора. Когда начались бомбежки Москвы, самое ценное уже находилось в Свердловске, о чем жители этого города не подозревали.

Рубиновые звезды Кремля были зачехлены, золотые купола закрашены, здания закамуфлированы, на крышах стояли зенитные пулеметы, на Ивановской площади зенитная батарея.

Но Кремль был слишком известен и заметен, и бомбы падали и на его территорию. Дважды они попадали в здание Арсенала, крупные фугасы разорвались рядом с Архангельским собором, Боровицкими воротами, у западного фасада Большого Кремлевского Дворца. 250 килограммовая бомба пробила свод Георгиевского зала, но не взорвалась, а только повредила паркет. Были жертвы.

На мемориальной доске, установленной на стене Арсенала, значится девяносто фамилий солдат и офицеров Кремлевского гарнизона…

Важнейшей, неотъемлемой частью Москвы было открытое 15 мая 1935 года московское метро. На торжественном собрании, посвященном этому событию, в Колонном зале Дома Союзов перед комсомольцами-метростроевцами выступил Сталин. Он сообщил о награждении комсомола орденом Трудового Красного Знамени. Метро строил комсомол. Это надо признать и помнить.

Вопрос о строительстве метро поднимался еще до революции. Но когда встал вопрос о строительстве метро в столице социалистического государства, возникла дискуссия: можно ли советского человека загонять под землю! Предлагалось построить подвесную железную дорогу. В результате было принято решение строить под землей, но так, чтобы человек этого не чувствовал. Наиболее ярко это отражено на станциях «Комсомольская», «Дворец Советов» и «Маяковская» в их оформлении много голубого «неба».

В районе Казанского вокзала туннель рыли открытым способом. В один из моментов из-под земли вырвался сильнейший поток грунтовых вод. Сметая все на своем пути, он угрожал затопить вокзал. Ценой огромных усилий катастрофу удалось предотвратить. Вероятно, поэтому станция была названа «Комсомольской» работала там, в основном, молодежь.

Для ускорения работ туннель рыли с обеих сторон, к определенному часу проходчики должны были встретиться. Рассказывали, что у места, где должна была произойти сбойка, стоял главный инженер и с волнением смотрел на часы. Прошло несколько минут – не сошлись! И он пустил себе пулю в лоб… В следующую минуту строители встретились.

Строительство метро, несмотря на тяжелое положение, продолжалось и во время войны. Это станции: «Новокузнецкая», «Павелецкая», «Заводим. Сталина» (ныне «Автозаводская»). В оформлении этих станций присутствует военная тематика.

Единственной линией метро между старым московским парком «Сокольники» и новым им. Горького с десятью станциями: «Центральный парк культуры и отдыха им. Горького», «Дворец Советов», «Библиотека им. Ленина», «Охотный ряд», «Дзержинская», «Кировская», «Красные ворота», «Комсомольская», «Красносельская», «Сокольники», арбатским радиусом со станциями: «Калининская», «Арбатская», «Смоленская», продолженным в предвоенные годы до Киевского вокзала в одну сторону и до Курского в другую, и горьковским радиусом: «Площадь Свердлова», «Маяковская», «Белорусская», «Динамо», «Аэропорт», «Сокол». Все вместе, протяженностью двадцать шесть километров с двадцатью одной станцией, метро до войны перевозило немногим больше одного миллиона пассажиров в сутки, но играло не меньшую роль в жизни москвичей, чем ныне, когда оно раскинулось под столицей на триста километров, имеет свыше полутораста станций, шесть радиусов, две кольцевых линии и перевозит в сутки девять миллионов пассажиров. (На 1 января 2006 года 170 станций и 3 кольца.)

В одну из первых воздушных тревог я спустился в метро «Сокольники». Во время тревог к перронам подавались поезда, в вагонах размешались больные, старики, женщины с грудными детьми, дальше по тоннелю на деревянных щитах, а то и просто на газетах или на том, кто что успел захватить, сидели, лежали люди, читали, кормили детей, тихо переговаривались и даже… рожали. Во время тревог в московском метро родилось двести семнадцать детей. Посередине перрона змеилась длинная очередь в туалет.

В ожидании отбоя пошел по туннелю и к концу тревоги, часа через полтора, дошел до конечной станции Парка культуры и отдыха имени Горького. Вдоль туннеля, на равном расстоянии друг от друга, были установлены круглые плафоны, и по ходу поезда, казалось, что мчишься вдоль какого-то бесконечно длинного корабля и это мелькают его освещенные иллюминаторы. Над эскалаторами висели транспаранты: «По эскалатору не бежать», «На ступени не садиться», «Стоять справа, проходить слева», «Тростей, зонтов, чемоданов не ставить».

Метрополитен носил имя Кагановича, вложившего много сил и организаторского таланта в его строительство. На этом настоял Сталин, сам Каганович был против. Когда метрополитену было присвоено имя Ленина, название станции «имени Кагановича» на некоторое время перекочевало к станции «Охотный ряд», а после его развенчания «имени Карла Маркса» и, наконец, вернулось на круги своя снова стала называться «Охотный ряд». «Красные ворота» были «Лермонтовской». «Кропоткинская» до 1947 года называлась «Дворец Советов» она находилась рядом с развернувшимся в предвоенные годы грандиозным строительством этого гигантского, четырехсотметровой высоты сооружения на месте снесенного Храма Христа Спасителя. Семья моей будущей жены жила на Остоженке (Метростроевской), и ее водили гулять к Храму, запомнившемуся ей великолепием и внушительностью. Предложение о строительстве Дворца Советов принадлежало не Кагановичу, как многие думают, а Кирову, но снести Храм не предлагал и он. По проекту, Дворец Советов венчался исполинской, восьмидесятиметровой статуей Ленина, в голове которой, как писали газеты, должна была размещаться библиотека.

Макеты и плакаты с изображением Дворца, чем-то напоминавшего послевоенные высотные дома, заполонили витрины магазинов где, кроме них, нечего было выставить… и общественные места. Не избежал всеобщего увлечения и энтузиазма и автор, потратив почти весь учебный год, чтобы изготовить и выставить на Детской Технической Станции макет этого сооружения.

После войны на этом месте был построен плавательный бассейн.

… Было время разбрасывать камни. Настало время их собирать…

Храм Христа Спасителя был построен в честь победы над Наполеоном, и строился он сорок четыре года. Решение о его строительстве принял лично Александр I в знак благодарности Богу за победу. Он же внес основную сумму, остальное народные деньги. Император был уверен, что его спас Бог это отразилось в названии Храма. Но увидеть свою мечту воплощенной ему не довелось. Это сделал Николай I.

Когда возникла идея строительства Дворца Советов величественного символа революции, когда идеалы коммунизма казались желанными, близкими и достижимыми, когда всерьез предлагалось снести Николаевскую (Октябрьскую) железную дорогу только потому, что она построена при царе, идея сноса Храма и строительства на его месте Дворца Советов, с фигурой Ленина, видной из любой точки столицы, вовсе не казалась такой циничной и кощунственной, как сейчас.

Эта идея носилась в воздухе и казалась естественной.

Идея строительства Двора Советов была выдвинута С. М. Кировым на 1-м Съезде Советов в декабре 1922 года и задумана, как монумент в честь создания Союза Советских Социалистических Республик СССР. В 1928 году был объявлен всемирный конкурс. Он проводился в три тура. Первое и второе места разделили Б. Иофан, тогда еще не академик, и Щуко и Гельфрейх. Идеи обоих проектов были схожи, и было решено их объединить. Над фигурой Ленина работал скульптор Меркулов.

Было намечено несколько точек строительства, одной из которых была площадь Храма Христа Спасителя. Б. Иофан вспоминал, как однажды летним утром на этой площади собрались архитекторы, прибыли члены Политбюро во главе со Сталиным. «Кое-кто из нас недоумевал: а что делать с Храмом Христа Спасителя? Но тут Сталин задал нам встречный вопрос: А как вы думаете, разместится ли проектируемое здание Дворца Советов на площади, занимаемой Храмом Христа Спасителя? И тут мы поняли: мы смотрим назад, в прошлое, а он – вперед, в будущее.» (Из статьи Б. Иофана к 70-летию Сталина.) Так что, фактически идея строительства Дворца Советов на площади Храма Христа Спасителя и соответственно его сноса, принадлежит Сталину. Академик Грабарь вынужден был дать заключение, что Храм Христа Спасителя «художественной ценности не имеет». (Заметим в скобках, что Чайковский, которому была заказана музыка, написав к открытию Храма увертюру «1812 год», в письме своему другу сетовал, что сам Храм ему не нравится…) Этому предшествовало заседание ЦК совместно с архитекторами, на котором Щусев и Жолтовский в один голос утверждали, что Храм художественней ценности не имеет. Сам Каганович предлагал строить Дворец Советов на Ленинских горах.

К началу войны на мощном фундаменте уже возвышались стальные фермы первых двух этажей. Вскоре они были разобраны для изготовления противотанковых ежей для Подмосковья и самой столицы.

Управление по строительству Дворца Советов существовало и после войны, и было дополнено словами»… и высотных домов». Сталин требовал регулярных отчетов о заготовке отделочного камня и т. д. Но однажды, когда уполномоченный архитектор пришел с очередной сводкой, секретарь Сталина Поскребышев прозрачно намекнул, что товарища Сталина этот вопрос больше не интересует…

Но это еще был не конец. Окончательное решение о прекращении строительства Дворца Советов было принято уже после смерти Сталина на специальном собрании в Доме Архитектора. На собрании присутствовал Хрущев. Когда его спросили: строить или не строить, он дипломатично ответил: «Вы архитекторы, вы и решайте!» И архитекторы решили не строить! В президиуме сидел печальный Иофан. Если бы Дворец был построен, он стал бы таким же символом Москвы, как Эйфелева башня в Париже или Биг Бен в Лондоне и статуя Свободы в Нью-Йорке.

Но вернемся к осени сорок первого.

16 октября остановилось метро.

Работники метрополитена стали получать расчет, вагоны метро выкатывались на поверхность, на железнодорожные пути, для отправки в тыл. Если при этом иметь ввиду, что из Москвы уже эвакуировались центральные учреждения, некоторые заводы, вузы, военные академии и училища, часть Генерального штаба во главе с маршалом Шапошниковым, и по городу на восток катили вереницы автомобилей, груженных всяческим скарбом, поверх которого полулежали с завязанными шапками-ушанками, застегнутые на все пуговицы и крючки военнослужащие всех рангов, – нетрудно представить, как в этой обстановке подействовало на москвичей прекращение работы метро.

Накануне пала Вязьма.

На подступах к Вязьме было окружено четыре наших армии, четыреста пятьдесят тысяч человек. (По германским данным шесть армий, шестьсот пятьдесят тысяч.) Для сравнения скажем, что трехсот тридцатитысячная группировка немцев под Сталинградом суровой зимой 1942–43 годов сопротивлялась более двух месяцев. Германские войска разгромили наш Западный фронт за неделю… Сталин послал на фронт Молотова и Ворошилова разобраться в обстановке. Но их единственное предложение сводилось к тому, чтобы отдать под суд Командующего Фронтом Конева. Спас его Жуков, вступивший в командование фронтом, взяв к себе в заместители.

Западный фронт перестал существовать.

Дорога на Москву была открыта.

Командующий окруженными войсками генерал Лукин получил лаконичную телеграмму: «Из-за неприхода окруженных войск к Москве Москву защищать некем и нечем. Повторяю некем и нечем. Сталин».

Это была трагедия.

На рубеже сентября-октября немцы прекратили атаки на Ленинград он уже начал голодать и стали перебрасывать войска под Москву. 6 октября Сталин отозвал Жукова из Ленинграда. 7-го Жуков примчался в Кремль прямо с самолета. Состояние вождя повергло его в шок. Перед ним сидел растерянный старик, который дребезжащим голосом сказал: «Товарищ Сталин не предатель. (В третьем лице) Товарищ Сталин слишком доверчив»(!) Взяв себя в руки, Сталин поручил Жукову выехать на фронт, разобраться в обстановке и восстановить положение. То, что он увидел, не поддается описанию. Связь с остатками войск была утеряна. Разрозненные группы бойцов и командиров, бросив тяжелое вооружение, пробирались к Москве, другие сдавались в плен… Организованно выходила лишь группа Рокоссовского. Сам генерал шел пешком, отдав машину для раненых. Командующего Резервным фронтом Буденного Жуков просто отстранил.

Сталин понимал, что необходима передышка потери Красной Армии были огромны, большинство военных заводов находилось в стадии эвакуации и поручил Берии по своим каналам предложить Гитлеру нечто вроде Брестского мира: войска остаются на достигнутых рубежах, боевые действия прекращаются. Предложение было сделано через болгарского посла Стаменова, который, будучи нашим патриотом, горячо сказал: «Что вы делаете! Они вас никогда не победят! Хоть до Урала дойдут!», но предложение передал. Однако Гитлер, не без оснований уверенный в своей победе, никак на него не отреагировал.

Но велись и более серьезные переговоры. Советские и германские разведчики, между которыми с 1938 года существовало тайное соглашение о сотрудничестве, связались, и 20 февраля 1942 года в оккупированный немцами Мценск прибыл первый заместитель наркома НКВД Меркулов, а от Германии начальник штаба рейхс-фюрера СС группен-фюрер Вольф.

Сталин предложил прекратить военные действия с 5 мая 1942 года до 1 августа 1942 года. Затем германские войска должны отойти на оговоренные рубежи, а к концу 1943 года совместно с вооруженными силами СССР начать военные действия против Англии.

В этом случае СССР рассмотрит условия мира с Германией и обвинит в разжигании войны международное еврейство. (Далеко смотрел.) Там же указывалось, что в случае отказа от этих требований германские войска будут разгромлены, а германское государство прекратит свое существование. Столь наглые требования результат еще не прошедшей эйфории от декабрьского (1941) разгрома немцев под Москвой, под впечатлением которого Сталин сказал: «Еще полгодика, максимум годик…» В его же приказе Наркома Обороны № 110 от 23 февраля 1942 года по случаю Дня Красной Армии говорилось: «Сделаем 42-й год – годом окончательного разгрома врага».

Впереди было еще три с половиной года войны, Сталинград, Курск.

Через неделю, 27 февраля 1942 года, Меркулов сообщил Сталину германские предложения. Немцы предложили оставить границы до конца 1942 года как есть, по линии фронта, покончить с еврейством, отселив всех советских евреев в лагеря в отдаленных районах Крайнего Севера для дальнейшего уничтожения.

Сталин еще не был к этому готов. И переговоры прекратились.

Примерно в то же время на имя Сталина и Молотова в швейцарские банки были переведены значительные суммы в валюте. Не для того, чтобы оба фанатика-большевика благополучно закончили свои дни в безвестном и безопасном далеке, да и вряд ли это было возможно, а для того, чтобы в случае поражения финансировать народную войну против оккупантов.

… Около полугода перед войной и в самом ее начале Генеральный Штаб возглавлял Жуков. Невозможно объяснить, почему за эти месяцы, когда война уже неотвратимо нависла над страной, о чем неоспоримо свидетельствовали ежедневные сводки его собственного разведуправления, Генштаб не разработал не только концепции отражения противника, но и сколько-нибудь вразумительной тактики на случай внезапного нападения врага. Вину за трагические неудачи первых недель и месяцев войны вместе со Сталиным должен разделить и Генеральный Штаб…

15 октября в 11 часов утра Молотов вызвал в Кремль наркомов и предложил им покинуть Москву и выехать в те места, куда перебазируются их наркоматы. В тот же день Государственный Комитет Обороны принял постановление о срочной эвакуации из Москвы. В нем говорилось о необходимости «произвести взрыв предприятий, складов и учреждений, которые нельзя эвакуировать, а также электрооборудования метро, исключая водопровод и канализацию».

В ночь на 16 октября Берия собрал на Лубянке совещание первых секретарей московских райкомов. Он говорил об эвакуации и о раздаче продуктов из магазинов населению, «чтобы не досталось врагу».

Печально знаменитая ночь с 15 на 16 октября 1941 года. Около трех часов пополудни из репродукторов раздалось привычное: «Внимание! Внимание!» Но и без этих настораживающих слов достаточно было щелчка ни на минуту не выключавшегося динамика, как все головы, как по команде, поворачивались к черной тарелке репродуктора. Женский голос произнес: Сейчас будет выступать представитель Моссовета! Затем прерывающийся, взволнованный мужской голос сказал, что в связи с тяжелым положением на фронте под Москвой гражданам столицы рекомендуется покинуть город…

Но самым ужасным, потрясшим до обмороков москвичей, да и всю страну, было то, что перед привычными словами «От Советского Информбюро» Левитан произнес не «Говорит Москва!», а «Говорит Куйбышев!»

Больше это не повторялось. Но и одного раза было достаточно. Это был удар. Как ни подготовлены были москвичи предыдущими сообщениями о положении на фронте, в глубине души каждый надеялся и верил, что Москва не будет сдана.

Теперь эта надежда была поколеблена. И многими москвичами овладела паника.

Этому способствовало вечернее сообщение Совинформбюро от 15 октября, опубликованное на следующий день всеми газетами, в котором единственный раз за всю войну, прозвучала неосторожная, быть может, фраза: «В течение ночи с 14 на 15 октября положение на западном направлении фронта ухудшилось (именно это непривычное слово и сыграло роковую роль – Е. Г.) Немецко-фашистские войска бросили против наших частей большое количество танков, мотопехоты и на одном участке прорвали нашу оборону». И дальше не следовала ставшая уже привычной утешительная фраза «наши войска отошли на заранее подготовленные позиции», что чаще всего было откровенной дезинформацией, или, что «приняты меры для ликвидации прорыва»…

Это даже трудно себе представить, какая началась паника!

Придя поутру на свои заводы и фабрики, рабочие оказались перед закрытыми проходными. Продовольственные предприятия стали бесплатно раздавать продукты своим сотрудникам. Часть милиции была отправлена на защиту Москвы, правопорядок был ослаблен, оживился уголовный мир. Некоторые магазины были разграблены, и на улицах города появились самодовольные красные рожи, увешанные кругами колбасы и кусками (рулонами) мануфактуры под мышкой.

Но были и очереди в женские парикмахерские: немцы придут, надо хорошо выглядеть. Нашлись бы и люди, которые встретили бы их хлебом-солью… Открылось и несколько новых кафе. Немцев ждали…

Вероятно, у власти были основания подозревать часть интеллигенции в шаткости настроений. Но и у интеллигенции появились сомнения в отношении власти. Косвенным образом это проявилось в исчезновении с улиц города людей в шляпах…

В учреждениях раздавались звонки, суровые голоса называли фамилии и от имени НКВД предупреждали, что если эти люди к утру следующего дня не покинут Москву будет считаться, что они ждут немцев…

В районе заставы Ильича (бывш. Абельмановской) стоял небольшой, всего в несколько вагонов, состав. Паровоз непрерывно дымил, время от времени со свистом выпуская пар. Двери вагонов наглухо закрыты, вдоль состава прохаживается охрана. В один из дней к составу, будто бы, подъехал Сталин. Некоторое время он молча ходил вдоль поезда, потом подошел к машине, хлопнул дверцей и вернулся в Кремль. Скорей всего, красивая легенда.

Это имело решающее значение. Паника не захлестнула город окончательно, и Москва не была оставлена. «Сталин с нами! Сталин в Москве!» при нашем тогдашнем отношении к «великому вождю» это можно понять.

До сих пор нет достоверных данных, оставался ли Сталин в Кремле все это время. В постановлении Политбюро содержался секретный пункт об эвакуации Сталина. Был ли он выполнен? Во всяком случае, с 15 по 19 октября самые критические дни – никаких признаков жизни он не подавал. Вот свидетельство сына Г. М. Маленкова, Андрея. «Однажды отец в откровенном разговоре сказал, что в октябрьские дни сорок первого года из всех членов Политбюро в Москве оставался он один. «Да, один!» подтвердил он. Все руководство, во главе со Сталиным, из Москвы выехало. Сам Сталин отсутствовал десять дней.» (Из воспоминаний А. Г. Маленкова.)

Один из охранников с пеной у рта утверждал, что несколько раз встречал Сталина в подземном бункере, сооруженном для него в Куйбышеве. Был ли это сам Сталин? Известно, что у него был двойник, еврей, Евсей Либоцкий, после смерти вождя отправленный доживать свой век в Душанбе. В газете «Вечерний Душанбе» были опубликованы его воспоминания. Он писал, что его семья была уничтожена органами НКВД, а члены Политбюро его люто ненавидели…

К 100-летию со дня рождения Бориса Ефимова московские власти преподнесли ему необычный подарок: его повезли в «бункер Сталина», неподалеку от Станции метро «Измайловский парк», где под недостроенным и заброшенным стадионом, как они уверяли, и находился Сталин в эти дни. Но кто это может сейчас подтвердить? Иных уж нет, а те далече…

В книге «Десять десятилетий» Борис Ефимов вспоминает свой разговор с Эренбургом в редакции «Красной Звезды», где они оба работали в годы войны.

– Положение серьезное, Илья Григорьевич! Вы находите? – с иронией переспросил Эренбург и убежденно добавил. – Они будут здесь через два дня! Сегодня у нас вторник? (15 октября 1941 года.) Они будут здесь в пятницу. Я уже видел это в прошлом году в Париже.

Между тем, эвакуация шла полным ходом.

Десятки тысяч людей, рабочие заводов и служащие учреждений, старики, женщины, дети стекались к Казанскому и Курскому вокзалам. Площади перед ними, прилегающие улицы, переулки и тупики были запружены народом. Лежали горы вещей и всякого домашнего имущества: корзины, узлы, чемоданы, детские коляски и бабушкины сундуки. Здесь же спали, ели, плакали и смеялись сквозь слезы.

Но больше плакали, расставаясь, быть может, навсегда… Люди постепенно менялись, одни уезжали, другие прибывали, некоторые, отчаявшись уехать, возвращались домой. Вещи оставались без хозяев: приходи бери, с собой в переполненные вагоны разрешалось взять немногое.

Из-за недостатка подвижного состава к отходящим товарно-пассажирским поездам цеплялись вагоны метро. Ехать в них было пыткой. Стояла поздняя осень, вагоны не отапливались, мало того, они еще имели прекрасную вентиляцию, такую необходимую под землей и такую ненужную и беспощадную на долгом пути в неизвестность. Вагоны метро не делятся на купе, где можно было разместиться семьей, не имеют полок, чтобы разложить, веши, нет и тамбуров выйти подышать, покурить. Но это еще что: они рассчитаны на высокие платформы, каких в те годы на обычных железных дорогах не было, и на редких остановках, когда поезд может тронуться в любую минуту, ни выйти из вагона, ни тем более взобраться обратно! Зеркальные, во всю стену, окна вагонов делают их похожими на фешенебельную новинку, предназначенную для особо важных лиц. Не удивительно, что стоящие на переездах патриотически настроенные деревенские мальчишки принимали этих несчастных беженцев за позорно бросившее Москву и спасающее свою шкуру высокое начальство и забрасывали эти вагоны гнилыми помидорами и камнями…

Железная дорога справиться с таким потоком отъезжающих не могла. За несколько дней до этого через Москву на восток двинулись крестьяне и жители Подмосковья. По Охотному ряду гнали стада коров, отары овец, тянулись конные обозы и трактора с сельскохозяйственной техникой. Это еще больше усилило панику.

Паника, охватившая город, имела довольно четкие очертания. Менее ярко выраженная в центре, она сосредоточилась на вокзалах Казанском в особенности и Курском, а ее стрела вскоре направилась строго на восток, на шоссе Энтузиастов, начинавшееся у Заставы Ильича. Эта дорога оставалась единственным путем в тыл на Владимир и Муром. По этому пути нескончаемым потоком двинулись автомобили и прочий транспорт. На окраине города их останавливали на контрольно-пропускном пункте и проверяли, и тогда на какое-то, все более продолжительное время, останавливался весь поток.

Шоссе Энтузиастов, а многие еще по-старому называли его Владимирским, то самое, по которому уходили в сибирскую ссылку царские арестанты, мало изменилось с той далекой поры. У Прожекторного завода было троллейбусное кольцо, чуть дальше трамвайное, и через несколько кварталов Москва, в сущности, кончалась.

Само шоссе представляло довольно узкую асфальтовую ленту, с неширокими горбатыми мостами и путепроводами, без тротуаров, по которому, вдобавок, еще ходили трамваи.

В эти критические дни шоссе пытались, по возможности, расширить: снесли несколько чересчур выпиравших на дорогу хибарок по измайловской стороне и заасфальтировали полосы по метру полтора с обеих сторон, что, не без оснований, было воспринято, как подготовка к эвакуации, сильно подействовало на город и, в особенности, на жителей прилегавших к шоссе районов.

Но шоссе все же оставалось узким, горбатым и неудобным. Просторная его лента в нынешнем виде, с красивыми широкими мостами и путепроводами, тротуарами, на которых цветут пышные липы, но еще без подземных переходов (их соорудили позднее) дело послевоенное. Реконструкция шоссе началась сразу после войны и длилась несколько лет. Работали там пленные немцы.

В эти дни движение по шоссе шло в несколько рядов и только в одну сторону из Москвы на восток. Навстречу двигались только редкие трамваи. Стремясь объехать остановившийся транспорт, кто-то первым выехал на трамвайные пути, за ним потянулись другие, и вот уже пустые трамваи, покинутые вагоновожатыми и кондукторами, сиротливо стоят одинокими островками в пульсирующем море автомашин. В течение дня движение все больше замедлялось и к вечеру остановилось совсем…

Образовалась гигантская, многокилометровая пробка, начинавшаяся у контрольно-пропускного пункта и заканчивающаяся чуть ли не в центре Москвы, у Заставы Ильича, где сама площадь и впадающие в нее улицы позволяли развернуться.

Пробка представляла собой пестрый конгломерат грузовых и легковых автомобилей немногочисленных тогда марок, трамваев, пароконных бричек и подвод, всевозможных тележек и даже детских колясок с домашними вещами. А по обочинам шоссе молча шли вереницы людей: мужчины, женщины с узелками, корзинами и небольшими чемоданами.

Не разговаривая друг с другом, хмурые и озабоченные, они деловито пробирались сквозь сутолоку. Это были рабочие заводов и фабрик, эвакуированных из Москвы, которым не хватило места в эшелонах с оборудованием и станками, и теперь шедшие пешком в назначенные пункты сбора.

С наступлением сумерек сквозь затор стали пробираться неровные колонны-цепочки учащихся московских ремесленных училищ. Молодые ребята и девушки в черных шинелях и таких же черных шапках-ушанках, лавируя между плотно стоящими рядами транспорта, во главе со своими воспитателями и мастерами, уходили в тыл, чтобы осесть в подмосковных городах, или в пути, на отдаленных станциях, погрузиться в эшелоны. У каждого через плечо перекинута белая наволочка с продуктами, выданными на дорогу. В наступившей темноте эти белые наволочки были видны далеко и еще долго мелькали среди скопища машин, резко выделяясь белыми пунктирными линиями.