Текст книги "Былой войны разрозненные строки"

Автор книги: Ефим Гольбрайх

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 33 страниц)

И она уехала в Израиль к младшей дочери, которая давно ее звала.

Литвинова Евгения Михайловна, 1921 года рождения, награждена орденом Отечественной войны 2-й степени, памятными и юбилейными медалями. Все награды отобраны при выезде в Израиль. Репатриировалась в декабре 1988 года.

Четыре года над пропастью

Элиэзер – в просторечье Лазарь – родился в маленьком еврейском местечке Свислочь, которое до прихода Советских войск в 1939 году относилось к Польше, а с этого времени – к СССР, а точнее, к Белоруссии. Отец был портным и придерживался идей Бунда.

В местную еврейскую семилетку Лазарь пошел с пяти лет и был самым младшим, как и в польской гимназии, куда поступил после школы. В гимназии выучил французский, немецкий языки и латынь. В 1939 году с отличием окончил гимназию.

В сентябре 1939 года в Западную Белоруссию, как тогда говорили, вошла Красная Армия. Евреи встретили ее с восторгом и надеждой.

Нужно было продолжать учебу. Русского и белорусского языков никто не знал и всех перевели в 9-й класс белорусской школы, которую, тоже с отличием, Лазарь закончил в 1941 году.

За два дня до прихода немцев.

В школе был комсомольским активистом, командиром взвода допризывников, был рекомендован в летное училище. Но 22 июня началась война и все пошло прахом.

Местечко находилось в шести километрах от границы и в него сразу вошли немцы. Почти никто из евреев бежать не успел… Лазарю, как комсомольскому активисту, оставаться было нельзя и он ушел с последней воинской частью.

Но далеко уйти не удалось. В районе Слонима немцы выбросили десант, путь на восток был отрезан и Лазарь вместе с красноармейцами попал в плен. Это случилось возле села Озерницы, в семидесяти километрах от Свислочи 26 июня 1941 года.

На четвертый день войны…

Первая мысль – самоубийство. Лазарю недавно исполнилось восемнадцать лет. Жизнь еще и не начиналась…

Война только началась. Никто не предполагал, что она будет такой долгой и тяжелой. Еще теплилась надежда, что успех немцев временный. Вот-вот Красная Армия повернет и погонит их обратно.

Немцы объявили, что местные жители могут разойтись по домам. Для Лазаря это исключалось: в местечке все его знали, как комсомольского активиста…

Всех пленных загнали в церковь. Не кормили. Наутро выстроили и приказали евреям и комиссарам выйти из строя. Все знали, что это значит. Никто не вышел. Немцы несколько раз прошли по рядам, выволокли человек десять, заставили копать яму и тут же, возле церкви, на глазах у всех, расстреляли… Среди них было четверо соседей Лазаря.

Что он пережил в эти минуты описать не хватит слов… Его спасла славянская внешность. И не в последний раз.

Нужно было решить, как вести себя дальше. И Лазарь придумал легенду: у него отец русский, а мать француженка, отец которой, его дед, в конце 19 века приехал в Россию на заработки, как делали тогда многие французы, да так и остался. И Лазарь стал себя называть Лев Слапак-Дюбуа. Вот когда пригодился французский!

И началось хождение по мукам.

Первые месяцы войны пленных содержали во временном лагере возле Люблина под открытым небом. В лагере началась повальная дизентерия, многие умерли… В сентябре перевезли в постоянный лагерь в ста километрах восточнее Берлина, возле города Нойштатин. Рядом находился лагерь французских военнопленных, оставшийся еще от 1-й Мировой войны, в котором тогда содержались русские пленные…

В лагере командовали русские отморозки во главе с есаулом Рязанцевым, бывшим белогвардейцем, свирепствовавшим больше других. Лазарю и нескольким его товарищам удалось устроиться при картотеке лагеря и постепенно прижать и утихомирить Рязанцева.

Самыми трудными были первые месяцы. Боялся, что подведет знание немецкого. И тому были основания. Однажды на одном из построений к нему подошел пожилой немец, уловивший, по-видимому, в его немецком еврейские нотки, положил ему руку на плечо и тихо сказал: «Никогда не говори по-немецки». Не у всех немцев были каменные сердца.

Старался говорить мало, больше слушал. Рассчитывал каждый шаг. Чувство постоянной опасности не оставляло ни на минуту. Постепенно товарищи стали его уважать, но и он в любую минуту готов был прийти на помощь.

Осенью сорок первого года Лазарь заболел тифом. Спас его доктор Супрунов. После выздоровления Лазарь понял, что и сам доктор и кое-кто из медперсонала поняли, что он еврей. Никто не выдал. Но посоветовали при первой возможности перебраться в другой лагерь, где его никто не знал. (С доктором Супруновым Лазарь встретился после войны и дружил с ним до его последнего часа).

Вскоре такая возможность представилась. В расположенном рядом французском лагере открывалось русское карантинное отделение и его направили туда переводчиком. Так он спасся еще раз.

В лагерной конторе Лазарь имел возможность общаться с французами. Они хорошо относились к своему «земляку», нашлись «однофамильцы»…

Французы хорошо относились к русским военнопленным. В канун Нового 1943 года передали для них по маленькой пачечке сигарет и галет.

Однажды всю группу переводчиков назначили на врачебный осмотр. Жизнь опять повисла на волоске. Спас руководитель группы, немец-офицер, с которым, как это ни странно, у Лазаря установились дружеские отношения. На время осмотра, видимо что-то заподозрив, он Лазаря куда-то отослал. В свободное время они азартно убеждали друг друга: немец – в правоте идей национал-социализма, Лазарь – коммунизма…

Лагерное начальство сделало попытку завербовать Лазаря в качестве секретного сотрудника. И ход придумали неглупый. Предложили по своим каналам связаться с семьей: живы ли, как поживают.

Это было смертельно опасно. Если ответят – погибли, его немедленно расстреляют. И отказаться нельзя. Два месяца ни жив, ни мертв, не сомкнул глаз. Но в Свислочи все поняли! Кто – не знает до сих пор. Ответили: «Родители живы, – они были расстреляны в ноябре 1942 года вместе со всеми евреями местечка, – того и ему желают».

И он спасся в очередной раз.

В лагерь приехала комиссия отбирать пленных для зенитной артиллерии вермахта, а, может, и власовцев. Работая переводчиком при этой комиссии Лазарь знал по каким болезням отбраковывают и помог нескольким сотням пленных избежать отправки.

После Сталинграда усилились побеги. Бежал и доктор Супрунов. Лазаря, как его близкого друга, арестовали. При обыске обнаружили портреты тогдашних руководителей СССР и красноармейское зеркальце. В официальной бумаге было сказано: «За устройство коммунистической пропаганды и хранение портретов Ленина, Сталина и Молотова». Но подозрения на еврейство не было и надежда на жизнь оставалась. Но и она повисла в воздухе! После обязательных двадцати пяти плетей полагался врачебный осмотр! Самое страшное. И вот счастье! От осмотра спас все тот же доктор Супрунов, оказавшийся в этом концлагере после неудачного побега.

…В этом лагере постоянно дымила труба крематория…

Лазарю удалось устроиться «лошадью» в упряжке из десяти пленных, развозивших по лагерю пищу. Стало сытнее. Потом стал десятником. Позже и писарем.

В январе сорок четвертого в концлагерь привезли группу пленных из того лагеря, где Лазарь находился прежде. Среди них был старый еврей Флейшер. На следующий день его расстреляли… Лазарю очень хотелось помочь этим изможденным людям и с помощью знакомого повара удалось их подкормить. (С этим поваром после войны встретились в Польше). Но при этом Лазарь немного засветился и почувствовал опасность.

В феврале сорок четвертого года в лагере стали готовить команду для работы на заводе искусственного бензина в городе Пелиц. Лазарю удалось попасть в этот список и избежать разоблачения. Завод постоянно бомбила английская авиация и Лазарь был включен в команду «бомбензухер» – искать неразорвавшиеся бомбы. Команда искала бомбы и вокруг территории завода, но Лазаря почему-то перестали выпускать за пределы зоны, видимо что-то заподозрили.

Но и здесь повезло. Старший лагеря, из заключенных, взял его к себе писарем. И здесь удалось оказать помощь товарищу и спасти ленинградского студента Бориса Сапегина (впоследствии главного режиссера Костромского драмтеатра). Ему приказали нашить еврейскую шестиконечную звезду, хотя он не был евреем. Это означало расстрел. С помощью врача-поляка его удалось госпитализировать. Выписали его под фамилией умершего, а его показали умершим…

Начался сорок пятый год. Советские войска приближались. В середине апреля через лагерь уже летели снаряды.

25 апреля 1945 года всех заключенных вывели и погнали этапом. Ослабевших и больных расстреливали. Не пощадили и своего немца-коммуниста по фамилии Юльюс.

Вели к морю. Пошли слухи, что их хотят утопить. Сложилось впечатление, что охрана с ними возится, чтобы «освободившись» не попасть на фронт.

В этой обстановке Лазарь решился на побег. В сумерках, когда колонна проходила через лес, набросил свою шинель на винтовку ближайшего конвоира и кинулся бежать. Вслед стреляли, но пронесло. Шел всю ночь. На рассвете встретил советских кавалеристов. Это был 219 стрелковый полк.

От радости целовал лошадь.

Ему дали коня и с этим полком провоевал восемь дней. До Победы.

Вначале назначили заместителем коменданта города Росток. Потом переводчиком группы, которая демонтировала автоматическую телефонную станцию для Воронежа, и с ними он должен был вернуться. Но в СМЕРШе узнали, что он опытный переводчик и предложили перейти к ним с последующим присвоением офицерского звания.

Это было ошибкой. Не та это организация, с которой стоило связываться. Но Лазарь считал, что может принести пользу в разоблачении предателей и изменников Родины. И согласился.

Заметил, что одна из переводчиц при допросе немцев переводит неточно и не все. Стараясь как-то их выручить, обелить. И он сказал об этом начальнику. Но начальник уехал в командировку, остался его заместитель, сожительствовавший с этой девицей. Пришли два автоматчика и Лазаря арестовали. Его обвинили, ни более, ни менее, в убийстве двух военнопленных. Еще действовал закон военного времени и ему грозил расстрел. Но эти мерзавцы не учли, что у немцев учет был точным и в том лагере, который они указали, Лазарь никогда не был. И он отделался высылкой, как «спецконтингент», на север, в Печеру Но видимо эти сукины дети не успокоились и уже в Печере, в 1946 году его догнал приговор Особого Совещания: 8 лет лагерей.

Четыре года немецких, да восемь лет советских – двенадцать – вся молодость.

Отсидел почти весь срок – семь с половиной лет.

Освободился 5 марта 1953 года.

В тот день хоронили Сталина.

Слапак Элиэзер Борисович, 1923 года рождения, награжден медалью «За победу над Германией».

Репатриировался в Израиль в декабре 1990 года.

Приказ: «Дать связь!»

Отец Абрама, по профессии фармацевт, в дореволюционной России имел право жить вне черты оседлости, и они жили в Петербурге-Петрограде. В качестве военного врача отец участвовал в Первой мировой, гражданской и Великой Отечественной войнах.

Абрам родился уже в Ленинграде. В классе подобрались способные ребята, выпускали журнал, в котором критиковали педагогов, могли и пошалить. Многие из них впоследствии стали учеными, докторами наук, профессорами.

В 1927 году отец закончил Военно-Медицинскую Академию.

В конце тридцатых годов отцу предложили перейти на службу в Штаб Ленинградского Военного Округа. Близкий друг отца сказал: «Ни в коем случае! Оттуда прямой путь в ГУЛАГ или под «вышку». – Отец отказался.

К началу войны Абрам закончил девять классов. Отец эвакуировался в Ярославль вместе с авиационными складами, где он служил, и взял с собой семью. До призыва в армию в августе 1942 года на этих складах работал и Абрам.

Направили в Муромское училище связи. Несмотря на тяжелое положение на Фронтах, обучали больше года, выпустили младшим лейтенантом, начальником радиостанции, в Отдельный батальон связи корпуса на Волховский фронт. Дали три дня отпуска. В Москве, в офицерском общежитии, из кармана гимнастерки вытащили четыреста рублей – деньги по тем временам небольшие. Но – офицеры! Не иначе как отреагировали на национальность. Еврея – как не обидеть. Пошел на толкучку и продал голенища от старых сапог (перед выпуском выдали новые) за триста рублей.

При передислокации в машину-рацию Абрама села ППЖ замкомбата Гурьянова с большим чемоданом и вещмешком.

По прибытии на новое место она попросила сержанта-радиста помочь перенести вещи. Тот отказался. Обратилась к Абраму: «Прикажите ему». – «Я не могу ему приказать! Он сержант, а ты ефрейтор!».

На следующий день Абрама перевели в стрелковый полк…

В полку Абрам принял взвод радиосвязи.

В марте 1944 года дивизия вела бои по освобождению города Луги. Абрам слышал, как по рации командир полка докладывал комдиву, где он ведет бой на подступах к городу. – «Где он там ведет бой, когда Москва уже объявила, что Луга освобождена!» – раздраженно бросил комдив.

В марте 1944 года полк форсировал Нарву. Лед еще держал. Через два дня переправился и командир полка и занял немецкий блиндаж. Как и почти во всех случаях, западный берег был выше восточного, и это давало противнику определенные преимущества.

Полк стал готовиться к наступлению. По-видимому, немцы что-то пронюхали, нанесли мощный удар артподготовкой и пошли в атаку прямо на КП командира полка. Им удалось прижать наших к берегу. Комполка вернулся на старый КП. В этом полуокружении находились с неделю. Артиллерийский офицер-корректировщик, толковый и смелый офицер, остался. Две батареи были выдвинуты на берег и через головы блокированных батальонов снаряды не давали немцам подняться.

Ночью к осажденным попыталась пробиться кухня, но на середине реки попала под артобстрел, и лошадь провалилась вместе с кухней. Но две канистры со спиртом всплыли! Спирт легче воды! Ночью двое разведчиков ползком добрались до этого богатства и притащили.

Аккумуляторы радиостанции сели, и Абрам отправился на другой берег получить новые и отдать свои на подзарядку. Новые на всякий случай положили в резиновый мешок, и Арон затолкал их в противогазную сумку.

Возвращался в темноте. Из-за непрерывных артобстрелов лед на реке пестрел многочисленными полыньями. Они быстро затягивались тонким ледком и, припорошенные снегом, не были видны. Не заметив опасности, Абрам провалился. Место было глубокое. Вспомнил, как когда-то в пионерском турпоходе учили не хвататься руками за лед – он будет обламываться – а вылезать спиной. Больше всего боялся, что уйдет к немцам. Но обошлось. Разжигать костер, обсушиться – нельзя. Дали кружку спирта – сразу согрелся.

А аккумуляторы остались сухими.

Через неделю остатки полка деблокировали. На западный берег переправлялось более пятисот человек, обратно вернулись около ста…

Возвращаясь, наткнулись на два обгоревших до неузнаваемости трупа мужчины и женщины, связанных между собой колючей проволокой…

После этих боев командира полка и начальника штаба отозвали… (Начальник штаба – очень порядочный и блестяще эрудированный человек, окончивший сельскохозяйственную академию, в военном деле был полный профан).

В Эстонии, в боях по освобождению города Валка, с батальонами, форсировавшими реку Эмайыги, прервалась связь. Новый командир полка приказал Абраму: «Дать связь!». -Вышел на берег, стал ждать, пока какое-нибудь плавсредство пойдет за раненными. Снарядов Абрам не боялся, почему-то был уверен, что снаряд в него не попадет. Боялся он пули. Но разорвался снаряд. Осколком начисто перебило правую руку ниже локтя.

Кой-как добрался до санроты, там перевязали. Неожиданно в санроту прискакал на коне новый начальник штаба полка ленинградец Лаврентьев и привез Абраму орден Красной Звезды: «Потом не найдешь!».

В госпитале Абрам лежал в Пскове. Там оперировали. Но мелкие осколки еще долго выходили из раны, и она не заживала. Стало известно, что госпиталь будет разгружаться, и один из эшелонов назначен в Ленинград. Начальник связи полка Корнилов, раненный на два дня раньше, сказал Абраму: «Пойди к начальнику госпиталя, скажи: «Я врач, сын врача» и попросись в Ленинград. И не забудь про меня». – Начальник госпиталя знал отца, и все устроилось.

Ранение было тяжелое, и на фронт Абрам больше не попал.

9 мая кончилась война, а 17-ого комиссовали. Сдал экстерном за 10 классов и поступил на истфак ЛГУ, где не проучился ни одного дня. Отец был против, а его друзья – видные ученые-медики, сказали: «Историей тебе все равно не дадут заниматься, как ты хочешь». – Один из них провел его по клиникам, он поступил на медицинский и никогда об этом не пожалел.

Где-то в Прибалтике разговорился с хозяином (старшее поколение знало русский). Тот спросил: «Что теперь будет?». – «Будут колхозы». – «У меня 12 коров». – «А у твоих батраков коров нет». – «Есть. У каждого по две». – «Но у них нет лошадей». – «Если они арендуют землю у меня – я им дам коней». – Абрам задумался.

В Ленинграде пожилой врач, сын Путиловского рабочего, рассказал: «Когда у моего отца родился четвертый ребенок, он две недели искал – и нашел – четырехкомнатную квартиру, – и ведь смог снять! – комната для мальчиков, для девочек, комната родителей и столовая».

В это время Абрам жил в одной комнате, вчетвером, в коммунальной квартире: он с женой, ребенок и теща…

Сомнения усилились.

Брайнин Абрам Самуилович, 1924 года рождения, награжден орденами Отечественной войны и Красной Звезды, памятными и юбилейными медалями.

Репатриировался в Израиль в январе 1992 года.

Одиссея Нафтали Юничмана

Небольшое еврейское местечко Торговица, в двадцати километрах от Луцка, со всех сторон было окружено украинскими селами. До 1939 года это была Польша. Особого достатка не знали, отец большую часть времени был безработным. Мать, Сарра Исааковна, да будет благословенна ее память, работала портнихой. Тем и держались.

Некоторое время Нафтали учился в местной йешиве, но ребе знал только один способ обучения – нещадно бил своих учеников, и родители перевели сына в еврейскую гимназию в Луцк. Жил у родственников. Успел закончить четыре класса, когда в 1939 году пришли Советы. Нафтали послали на курсы ВНОС – Воздушное Наблюдение, Оповещение, Связь – аббревиатура, получившая на фронте ироническую расшифровку: Война Нас Обошла Стороной. Курсы закончил 18 июня 1941 года.

Нафтали мобилизовали связистом в городок Броды, неподалеку от Львова. В переполохе первых дней войны добрались до Ровно, где какой-то лейтенант сказал: Ребята! Кто как может, переправляйтесь через реку!» Нафтали плавал хорошо – во всем обмундировании, с винтовкой, переплыл! Над плывущими пронесся немецкий самолет, дал очередь, но пронесло. Красноармейцев из разрозненных частей собрали в Новгород-Волынском, выдали новенькие ППШ (пистолет-пулемет Шпагина), что в начале войны было большой редкостью – по-видимому, в Новгород-Волынском был арсенал. Заодно Нафтали переоделся в сухое.

Среди мобилизованных многие не знали русского языка, были и малограмотные. Случались курьезы. В расположении неожиданно появился полковник. Дежурный не разбиравшийся в званиях Красной армии, бодро скомандовал: «Смирно! Четырехшпальный пришел!» Полковник спросил, указывая на петлицу:

Сколько здесь шпал?

– Четыре!

– А здесь? – указал на вторую.

– И здесь четыре.

– Вместе сколько будет?

– Восемь.

– Восемь суток гауптвахты!

Комендант города сказал: «Ребята! Занимайте оборону! Мы город не оставим!»

Отступали до Чернигова. Здесь бросили в бой. Несмотря на общее отступление, на какое-то время немцев удалось отогнать. Но от близкого разрыва мины Нафтали был тяжело ранен: три осколка попали в живот. Двигаться не мог. Всю ночь пролежал без помощи, но в сознании. А наши вновь отступили… Утром увидел: из леса вышли четыре немецких солдата и стали пристреливать раненых. Простился с жизнью. Закрыл глаза. Подошли. Весь в крови, рану обсели мухи, глаза закрыты, решили – мертвый. Ушли.

Вдруг услышал: «Ура!» – наши вновь пошли в контратаку. Подошли два красноармейца. Он открыл глаза. «Живой!» Подхватили под руки – носилок не было – и потащили в штаб, оттуда отправили в госпиталь в Мариуполь. Но немецкое наступление продолжалось, и госпиталь эвакуировали в Ростов-на-Дону. В лечение входил массаж. Место чувствительное, парень молодой, непроизвольно отреагировал…. Сестра сказала: «если так – будешь человеком!»

Но вскоре госпиталь эвакуировали снова, на этот раз в Орджоникидзе (Владикавказ). И тут было неспокойно – немцы дошли до Минвод.

В госпиталях пролежал около года. Весной сорок второго выписали, на полгода комиссовали и отправили в небольшой городок за двести километров от Алма-Аты. Через шестьмесяцев приехал в Алма-Ату на комиссию. Никто ничего не смотрел, ни его, ни документы: «Руки-ноги есть – годен к строевой!» Увидел на столе свои документы, по наивности спросил: «Можно забрать?» – «Они тебе не будут больше нужны…»

Нафтали завербовался на шахты в Караганду – бронь до окончания войны. На шахте проработал почти три года – все время запальщиком на взрывных работах. После Победы всех собрали в клубе, секретарь райкома сказал: «Война кончилась, но вы остаетесь еще на год. Нужно залечить раны, нанесенные фашистами!»

В 1946 году в Советском Союзе не знали о концлагерях. Об этом не писали и не говорили. Когда Нафтали узнал – не мог поверить. Не укладывалось в голове. Брат и сестра погибли в Луцке. Родителям «повезло» – они до этого не дожили. Дядя, брат отца, живший в Киеве, когда ему предложили эвакуироваться, сказал: «Я не поеду. Коммунисты мне надоели». Он погиб со всей семьей в Бабьем Яре.

На Ялтинской конференции союзники добились от Сталина разрешения тем, кто до 1939 года жил в Польше, вернуться. Но когда Нафтали узнал, что там творилось, не хотел даже выходит из поезда. Решил ехать в Германию. По пути некоторое время провел в Австрии. Там познакомился с молодой девушкой Раей – да будет благословенно ее имя, – чудом уцелевшей в Освенциме. Они поженились и в Германию приехали уже вдвоем. Три года Нафтали проработал в Германии в Сохнуте, собирая и отправляя через Марсель в Израиль оставшихся в живых евреев Восточной Европы. Особенно много было из Румынии. Анттонеску запретил уничтожение евреев на территории страны. Они с успехом это делали за ее границами. Но те, кого не успели этапировать, остались живы.

В 1949 году, через год после образования государства Израиль, перебрался сам.

По стопам отца пошла старшая дочь Эмма, работавшая представителем Сохнут в СССР: сначала в Харькове, а потом в Ленинграде. По каким-то делам поехала в Хельсинки, пошла в главную церковь и во время богослужения обратилась к прихожанам по-английски (был переводчик): «Куда вы все смотрели, кода немцы уничтожали евреев? Ведь вы все знали! Почему вы молчали?» Ответом было молчание.

По просьбе отца Эмма обратилась в Ленинградский военно-медицинский архив. Нафтали сказали: «Дай там пару долларов». Но это не помогло, сказали: «Только через Москву». Она оставила данные. Через какое-то время Нафтали пригласили в советское посольство в Тель-Авиве. Приехал. Охранник поставил ему на ладони номер 73. Решил не ждать, вернуться. Вышел сотрудник посольства: «Раненые есть?» И пропустил без очереди. Так он получил свои медицинские документы, и ему была установлена инвалидность.

В Израиле это были трудные годы. Государство только начинало самостоятельную жизнь. Не было работы. С трудом, с помощью приятеля, устроился на стройку.

… Нафтали Пинхасович Юничман живет в стране 57 лет, почти столько же, сколько существует и сам Израиль. У ветерана две дочери, сын, шесть внуков, правнучка. Свидетельствую: в свои 93 года он сохранил удивительную память и ясный ум. До ста двадцати!

Рост солдату не помеха

Александр Давидович Липник – в ту пору Нисан – закончил шесть классов еврейской школы в белорусском городе Кричеве. Вскоре еврейские школы были закрыты, он перешел в русскую, из восьмого класса был исключен «за неуплату платы за обучение» – не так уж часто встречающийся, почти неправдоподобный случай, подтвержденный соответствующей справкой.

Между прочим, перемена имени сыграла с ним злую шутку Когда братья стали его искать через Красный Крест, им отвечали: такой не числится. Они искали Нисана, а он уже был Александр.

… С началом войны бежали в Ростовскую область, работали в колхозе в селе Ледник Песчановского района. Саша пас скот. Но немец подошел и сюда, и беженцев на баржах эвакуировали в Западно-Казахстанскую область, в село Установка. Снова работали в колхозе, затем всех бросили на строительство секретной стратегически важной железной дороги Гурьев-Астрахань. С БАМа, строительство которого началось еще до войны, привозили готовые участки полотна вместе со шпалами. Среди строителей свирепствовал тиф. От голода и болезней ежедневно умирали десятки рабочих. Саша стал харкать кровью. Воспользовавшись болезнью, забрал паспорт и пошел в военкомат проситься добровольцем на фронт. При росте 140 см и весе 40 кг его приняли за мальчишку, пришедшего кого-то провожать, и дали коленкой под зад. Убедил паспорт – 1924 год рождения. Военком ткнул пальцем в живот, зачем-то пощупал лоб – и вся медкомиссия. Направили в полк связи, выдали когти и послали чистить изоляторы по линии вдоль железной дороги Орск-Уфа. Через неделю – на фронт. Ехали в полуторке. Навстречу мчалась санитарная машина, светом своих фар она ослепила водителя полуторки, и та пошла под откос. Из восемнадцати человек двое погибли на месте, раненых отвезли в госпиталь, а Сашу с перевязанной рукой оставили охранять полуторку.

Когда все утряслось, связистов задержала маршевая рота, загнали на гумно, раздели, отобрали новое обмундирование, взамен дали свое старое. Саше досталась шинель, в которую при его росте «метр двадцать с кепкой» можно было завернуться с головой, и не в один оборот. (Заметим, что винтовка со штыком – 1,75 м). Он эту шинель обрезал, подрубил, получилось нечто похожее на гражданское полупальто. Из угла до угла гумна протянули полевой кабель, зажгли свет и стали писать письма домой. Кто-то из начальства сказал: «Пойте песню каждый на своем языке». Саша стал петь популярную еврейскую песню «Ву из ди гаселе, ву из ди штиб, ву из ди мейделе вое их об либ».

Распространился слух, что в районе Изюма немецкие танки прорвали нашу оборону. Стало тревожно…

Приехали «покупатели». Саша стал связистом 317-го отдельного линейного батальона связи, обслуживающего конно-механический корпус Плиева 7-й гвардейской армии. Здесь его приняли в комсомол.

Фронт подошел к границе. Откуда-то прибыл какой-то человек, сказали – профессор, и стал инструктировать, как наши военные должны вести себя за границей, как держать вилку, ложку…

Под Яссами захватили несколько десятков овец. Узбеки, которых в батальоне было немало, стали гнать отару в часть, а Саше поручили их встретить и показать дорогу. Вдруг он увидел, как проходившие неподалеку румын с сыном вошли в лес и через короткое время вывели оттуда несколько десятков вооруженных немецких солдат! Саша быстро спрятал винтовку среди снегозащитных щитов, складированных вдоль дороги, и кинулся бежать.

По пути попалась собачья будка. Она не была пуста, но собака испугалась больше Саши и уступила свою «жилплощадь». Вот где пригодился его несерьезный рост! Немцы застрелили собаку, но никому из них и в голову не пришло, что в собачьей конуре прячется советский солдат. Мысленно он впервые поблагодарил судьбу за свои метр сорок. Пожалуй, это единственный подобный случай. Вполне мог бы войти в книгу рекордов Гиннеса.

Командовал батальоном двадцатидвухлетний майор Соколов. В его подчинении были люди много старше его по возрасту, но они боялись его, как огня.

Батальон обеспечивал связь на семистах километрах по фронту, проходили по шестьдесят-семьдесят километров в день и не всегда на конях. Проверяя связь, Саша наткнулся однажды на группу немецких военнопленных, и они – в том числе генерал! – приветствовали его. Выглядело это довольно забавно.

…В Бухаресте встретились евреи, пригляделись: «Ду бист а ид?» Стали благодарить: «Спасибо, что вы пришли, румыны всех нас уничтожили бы». Пригласили в синагогу, потом домой, угостили гусиными шкварками – вкус Саша помнит до сих пор.

День Красной Армии, 23 февраля 1945 года, застали в Венгрии. На радостях связисты перепились, стали шуметь, стрелять. Пришел командир соседней части, Герой Советского Союза: «Что за пьяная банда?» Извинились, но кого-то и наказали. Война еще шла, батальон перебросили в Чехословакию, где бои шли и после 9 мая.

За участие в боях, обеспечение устойчивой связи в трудных условиях Саша Липник был награжден орденом Отечественной войны 2-й степени и почетной солдатской медалью «За отвагу».

И вправду: мал золотник, да дорог.

Война закончилась в день рождения!

До четвертого класса Нисан учился дома и только в пятый пошел в школу. Директором школы был человек по фамилии Тягнибеда, чью фамилию ученики, среди которых, естественно (Одесса!), было много евреев, немедленно переделали в Шлэпдицурес. И фамилия и кличка оказались пророческими: в один из дней в школу заявились двое в военном, забрали директора прямо из кабинета, посадили в бричку и увезли в неизвестность – шел 1937 год…

Как сын служащего Нисан не имел права подавать в институт, поэтому после седьмого класса он поступил в ФЗУ, где одновременно со специальностью токаря пятого и слесаря четвертого разряда получил среднее образование, после чего пошел работать на завод им. Январского восстания, а по вечерам учился на рабфаке. Через год, уже как рабочий, поступил в Одесский Индустриальный (ныне политехнический) институт. Записался он на механический факультет, но там был перебор, а на химическом – недобор. И, учитывая, что он на вступительных экзаменах получил по химии пятерку, его, не спросив и не поставив в известность, зачислили на химфак. Ничего не подозревая, Нисан продолжал исправно посещать механический, пока не увидел на доске приказов, что отчислен из института за систематическое непосещение занятий…

В 1939 году Нисан был на практике в Березниках и там познакомился со своей будущей женой Еленой, студенткой мединститута, проходившей там преддипломную практику. Через год встретились в Москве и решили зарегистрироваться. Пошли в самый лучший ЗАГС и вернулись… неженатые. Нет московской прописки – нет и регистрации. Пошли к ее сестре, где остановились, дали десятку дворнику, он их прописал и они благополучно зарегистрировали свой брак в Таганском ЗАГСе. «Медовый месяц» продолжался один день: 4 февраля зарегистрировались, а 5-ого разъехались. Она – в Молотов, он – в Одессу. Обоим надо было заканчивать институт.