Текст книги "Былой войны разрозненные строки"

Автор книги: Ефим Гольбрайх

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 33 страниц)

На войне в гробах не хоронили. Хоронили в братских могилах, сапоги и шинели снимали для живых. Но Ольгу знали и любили. О ее гибели доложили Командующему 51-й Армией генерал-лейтенанту Крейзеру (впоследствии генералу армии), который хорошо ее знал. Он вручал ей награды, в том числе ордена Славы 3-й и 2-й степени, именное оружие. И он приказал похоронить ее в гробу, как хоронили только генералов. В брошенном доме разведчики разобрали гардероб и сколотили нечто похожее на гроб. Выйдя из землянки, Ольга критически посмотрела на это сооружение и сказала: «Даже если бы я была трупом не легла бы в этот ящик!»

Командир санроты жил со своей санитаркой, которая, пользуясь этим, никакой работы не делала. Медсестра ее отругала. Известно: ночная кукушка дневную перекукует. И командир роты отправил медсестру санинструктором в стрелковый батальон. Комбат захотел с ней жить. Отказалась. Стал нужно, ненужно посылать ползать по переднему краю. Поняла: долго не проползаешь убьют. Согласилась. Комбата убило. Пришел новый. Заставил жить с ним. И его убило… Пришел третий. Герой Советского Союза, за Днепр получил. Стала жить с ним. Молодая. Ничего не знает. Мамы нет. Женской консультации нет, телевидения, которое теперь все разъясняет, тоже нет. Решила живот болит. Подошел старый солдат: «Дочка! Да ты рожаешь!» Повезли в медсанбат. Родила прямо в бричке. Роды принимал мой товарищ, полковой врач Арон Эпштейн. В медсанбат приехали уже с ребенком. В медсанбате основной состав женщины. Кругом война, а тут ребенок. Мальчик! Все сбежались. Позвонили в батальон, на коне примчался комбат. Записал ребенка на свою фамилию.

Расписался с матерью. Что дальше? След теряется. Будем думать, что остался жив и вернулся к сыну и жене.

А что же комбаты? Эти «сукины дети»? Они были постарше нас. И, наверное, уже были женаты. И имели детей. Было им немного за тридцать или около этого. Здоровые крепкие мужики. В расцвете сил. И желаний.

С одной стороны была Девушка. С другой Смерть. Кто опередит? Двое погибли. Остался ли жив третий? Девушка и Смерть. Почти по Горькому. Кто бросит камень?

Некоторое время я был комсоргом батальона связи штаба корпуса. Штабная рота почти сплошь девушки. Стала приходить девушка и ко мне. Звали ее Дора, она тоже была студенткой, и у нас было много общих тем. Здоровались и прощались за руку, чтобы обнять или поцеловать боже сохрани. Такой свободы, как сейчас, никто не мог и предположить. До сексуальной революции было еще далеко, да и кто мог ее предвидеть. Наша дружба была совершенно невинной.

Вдруг приносят приказ – в стрелковый батальон. Да я только оттуда! Пошел к начальнику политотдела корпуса полковнику Горелику: «Дайте отдышаться!» Полковник откинулся к стене и, хитро прищурившись, с чувством продекламировал: «И юную супругу генерала затянутый прельщает адъютант». Оказывается, на нее «положил глаз» командир корпуса.

Но приказ уже был подписан.

После войны

^{Выступление на митинге в День Победы}

Победа

Поразительно, но слово Победа на войне не существовало. И это несмотря на то, что вера в победу в армии и народе никогда не ослабевала даже в самые тяжелые дни. Только поэт мог написать «мы победим». Солдат от рядового до генерала – всегда говорил: «когда уже кончится эта проклятая война».

Победа была близка. Она уже носилась в воздухе, осеняя оставшихся в живых своими натруженными крылами.

Когда она пришла, радости и ликованию не было границ. Это описано сотни раз. Это надо пережить.

Счастливые люди не качали нас на улицах снявших светомаскировку городов, не плакали горько на наших плечах неутешные матери, чьи сыновья не вернулись с войны, не жались к нашим ослепительным гимнастеркам осиротевшие мальчишки, печальные вдовы фронтовых товарищей, молча глядя на нас, не утирали невыплаканных слез, и в первый вечер мира, окруженные радостью и почетом, не выходили мы на площади полюбоваться победным салютом.

Нас не снимали кинооператоры и фотокорреспонденты.

Победа застала нас на передовой. В траншеях.

Салют, впрочем, был. Он начался в тылу, в глубине обороны и, нарастая, быстро продвигался к переднему краю. Артподготовка? Последний штурм? Но ни о каком наступлении никто нас не предупреждал!

С закрытых позиций стала бить Артиллерия Резерва Главного Командования. За ней корпусная. Дивизионная… Полковые минометы! Немцы молчат. Контрбатарейную стрельбу не открывают. С тревогой глядя себе в тыл, мы вдруг замечаем, что там, в глубине обороны, откуда пуля не долетит не только до противника, но и до нас, стреляют и из стрелкового оружия, расписывая небо замысловатыми узорами трассирующих очередей!

Это не артподготовка!

ЭТО КОНЧИЛАСЬ ВОЙНА!

Руки сами тянутся к оружию салют Победе!

На фронте нет холостых боеприпасов. И каждый ствол пристрелен. Салют боевыми. Мины и снаряды летят в сторону противника. Бывшего это слово еще долго не приходило нам в головы. И рвутся не всегда впустую… И никто нас не спросит, почему мы ведем огонь по бывшему уже противнику. А если бы и спросил мы знали, что ответить. Еще звучало над свежими могилами наших погибших товарищей отомстим!

Это слово было сотни раз выложено побеленными известью камнями на косогорах и железнодорожных насыпях, тысячекратно повторено на теплушках и платформах, на танках и стволах орудий, на снарядах и минах.

Горело в наших сердцах.

И БЫЛО ЗА ЧТО.

Салют гремел, Солдаты ликовали. Но вот он стал стихать и прекратился. Направляясь с передовой на командный пункт, остановился потрясенный, ошеломленно глядя на неожиданно открывшуюся непривычную картину.

За нашими позициями располагался артиллерийский дивизион. Орудия стояли в капонирах и были затянуты маскировочными сетками, для расчетов отрыты подбрустверные блиндажи, ящики со снарядами приброшены лапником. Дивизион часто вел огонь по ночам. Из орудий вылетали бело-розовые клинья огня, мгновенно таяли и возникали с новым залпом. В светлое время, если стать по стволу, можно видеть, как, стремительно удаляясь, летит снаряд. В походе пушки маскировались ветками деревьев, неподалеку от огневых позиций сооружались ложные…

И вот эти орудия, которые стреляли всю войну, были выкачены на поверхность, выстроены в ряд, выровнены по шнурку, стволы подняты вверх и зачехлены. На каждом стволе надульник маленький брезентовый чехольчик с кожаным ремешком.

Как в довоенных летних лагерях.

Орудия, которые так тщательно укрывались в походе и маскировались на позициях, стояли, как на смотре. Как будто и не было войны.

И БЫЛО ТИХО.

Нет! Стояла оглушающая тишина!

Горячий комок подкатил к горлу. Закипело в глазах. С пронзительной ясностью я вдруг понял:

Эта самая тяжелая война, длившаяся тысячу четыреста восемнадцатая нескончаемых дней и ночей.

Эта война, на дорогах которой мы потеряли стольких боевых товарищей.

Эта война, победы в которой мы так страстно желали и так дорого за нее заплатили.

ЭТА ВОЙНА. НАКОНЕЦ, ОКОНЧИЛАСЬ!

Вера в победу не покидала нас никогда.

Ни осенью сорок первого, когда немцы стояли у стен Москвы, ни в сорок втором под Сталинградом, когда почти весь город был в их руках и в трех местах они вышли к Волге, ни в сорок третьем под Курском, когда, несмотря на наш упреждающий удар, им удалось в первые дни продвинуться в глубину нашей обороны.

Что было бы, если бы мы сомневались? Страшно подумать…

В конце 60-х годов, когда Жуков уже давно был в отставке, о нем снимался документальный фильм как интервью с Константином Симоновым. Из-за противодействия военных фильм не был показан. Лишь в начале восьмидесятых, уже после смерти прославленного военачальника, отдельные фрагменты прошли по телевидению.

И больше никогда!

Симонов задал Маршалу прямой вопрос: «Была ли уверенность в победе?»

Жуков также прямо ответил: «Полной уверенности, конечно, не было».

Я испытал шок, который не прошел до сих пор.

Воистину: меньше знаешь крепче спишь…

Прозвучал в фильме и такой вопрос: «Была ли у немцев возможность войти в Москву? Да. Такая возможность в период 16,17,18 октября у них была» ответил Жуков.

Но ни этот вопрос, ни этот ответ по телевидению не прозвучали…

Сейчас можно сколько угодно иронизировать над нашей наивной верой в победу. Для поражения в войне, во всяком случае, для взятия противником Москвы, основания были…

Приведу невеселый диалог между И. Г. Эренбургом и Бор. Ефимовым в редакции «Красной Звезды» 15 октября 1941 года. Отправив семью в эвакуацию, Ефимов сказал: «Положение серьезное. Вы находите? с иронией произнес Эренбург и мрачно заметил: Да, серьезное. Они будут здесь через два дня. Сегодня вторник? Они будут здесь в пятницу. Я уже видел это в прошлом году в Париже».

Не состоялось.

Мы победили.

В известной степени этому способствовали мифы о многочисленных подвигах наших солдат и офицеров. Это не значит, что их не было. Просто в большинстве случаев не было или не осталось свидетелей, которые могли бы о них рассказать или написать. Не осталось и самих героев… Подвиг двадцати восьми героев-панфиловцев придуман журналистом Александром Кривицким. А между тем, строка о них вошла в песню о Москве: «И в веках будут жить 28 самых храбрых твоих сынов» и звучит до сих пор. Не все они были героями (двое сдались в плен). Всем им было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза, но оказалось, что некоторые остались живы и через много лет требовали вручить им Золотые Звезды… Жители окрестных деревень вообще не помнили никакого боя в районе разъезда Дубосеково… Секретарь ЦК и начальник ГлавПУРа А. С. Щербаков спросил Кривицкого: Кто мог вам поведать о последних словах политрука Клочкова «Велика Россия, а отступать некуда позади Москва!», все 28 панфиловцев погибли? Никто не поведал – ответил автор. – Я подумал, что он должен был сказать нечто подобное. Вы очень правильно сделали, – одобрил Щербаков.

Менее снисходительно отнеслись к очерку товарищи по оружию журналисты. В ответ на критику Кривицкий потряс только что вышедшей миллионным тиражом книжкой и пророчески сказал: «Говорите, что хотите! Эта говняная книжка через двадцать пять лет будет первоисточником!» Так и произошло.

Проходят годы, и даже добросовестные писатели не всегда точны, освещая события тех лет. Курт Воннегут в книге «Времятрясение» пишет: «Немцы не хотели капитулировать перед СССР, поэтому 7 мая (1945) в городе Реймсе подписали акт о безоговорочной капитуляции перед союзниками. Представителя советской стороны в Реймсе не было».

Был. Это был официальный представитель советского командования при штабе Эйзенхауэра полковник Суслопаров. Весь день он звонил Сталину. Сталин спал. Будить его никто не решился. Суслопаров подписал акт с пометкой «настоящий акт является предварительным».

На подписание акта о капитуляции в Карлхорст, к Жукову, первые лица, генералы Эйзенхауэр и Монтгомери не приехали. От союзников на подписание приехали: от США генерал Спаатс, от Великобритании сэр Артур Теддер, от Франции генерал Делатр де Тассоиньи.

Но никто не огорчился.

Победа была за нами!

Возвращение

С войны я приехал на троллейбусе.

Выйдя с Белорусского вокзала, мы с товарищем были атакованы толпой всевозможных леваков. Двое наиболее рьяных подхватили наши пожитки. За углом стоял грузовой троллейбус. Мы посмотрели на него с удивлением: неужели на нем поедем? Куда? Мы ответили. Перекидывая штанги на незнакомых перекрестках, троллейбус подвез довольно близко к дому. Водители помогли донести вещи.

Свой первый отпуск я получил поздно почти через год после окончания войны. В первую очередь отпуска давали семейным и старослужащим, начинавшим тянуть лямку еще до войны. Пока до меня дошла очередь извелся.

После Победы наши войска, возвращавшиеся через Южную Германию и Судеты, стали свидетелями необычного зрелища. В некоторых городах и поселках, по которым со знаменами и оркестрами проходили полки победителей, немецкое население выстраивалось вдоль улиц… на коленях! В том числе дети. Это было неприятно и никогда не пришло бы нам в голову. Инициатива исходила, по-видимому, от чешского населения, хорошо настрадавшегося от немцев за восемь лет оккупации (часть Чехословакии была отторгнута гитлеровской Германией еще в 1938 году). Обратились в политотдел. Там сказали: «Пусть запомнят маленькими!»

Но неприятный осадок остался.

Ехал я в отпуск из Прибалтики. Аккуратные, сравнительно мало тронутые войной усадьбы, в Белоруссии сменились черными горькими пепелищами. В какую сторону ни посмотришь все разрушено, разбито, разорено. На местах сел только трубы возвышаются молчаливыми, печальными памятниками. Но жизнь уже затеплилась. Вдоль дорог, в насыпях, вырыты землянки, возле них шевелятся дети, на веревках сушится тряпье, и прямо из-под земли вьется дымок из железных труб. Ни одной уцелевшей станции. Поезд идет по деревянным мостам, наспех сооруженным саперами, рядом со взорванными. И здесь уже идет работа. Начинается восстановление. Это ж сколько построить надо!

По вагонам ходило множество нищих. Инвалиды войны, дети, старухи, а может и молодые, не разберешь. Многие пели «жалостные» песни. Смотреть на них было тяжко. Мы ехали с войны победителями, сытые и ухоженные. Даже как-то неловко себя чувствовали. Помогали, кто чем мог: как правило, небольшими деньгами.

Проклятая война, что наделала!

За десятки километров до Москвы начинались барачные поселки. Широким кольцом опоясывали они столицу, раскинувшись вдоль магистралей, вплотную обступая город. Из окна вагона эта россыпь бараков представлялась нескончаемой, и, казалось, до Москвы никогда не доедем. Белые одноэтажные бараки тянулись сплошной чередой. Между ними мелькали вымазанные известкой дощатые уборные в черных разводах снизу. От бараков к платформам пригородных поездов тянулись цепочки людей. Начиналось очередное московское утро.

Москва по-прежнему, как и до войны, шумела, суетилась, куда-то бежала, звенела трамваями, фыркала автомобилями. Многие москвичи были в военном, со следами споротых погон на плечах и звездочки на шапке. Женщины ходили в перешитом обмундировании, серо-зеленые, озабоченные. Поражало большое количество военных патрулей на улицах и у выходов из метро. Они придирались к малейшему нарушению формы или правил поведения не отдал чести старшему по званию и безжалостно задерживали победителей. От центра до ВСХВ Всесоюзной Сельскохозяйственной Выставки, впоследствии ВДНХ Выставка Достижений Народного Хозяйства, как и в довоенные годы, еще ходили двухэтажные троллейбусы, вскоре, впрочем, исчезнувшие.

Старые москвичи еще помнят, что памятник Пушкину стоял на Тверском бульваре лицом к бывшему Страстному монастырю, кинотеатра «Россия» и фонтана еще не было. После войны памятник переехал через улицу Горького, был развернут и установлен на нынешнем месте. Примерно в это же время было принято решение о сооружении памятника Маяковскому на площади его имени и памятника основателю Москвы Юрию Долгорукому напротив здания Моссовета. Но самих памятников еще не было. Это послужило поводом для репризы двум популярным конферансье Мирову и Дарскому. Один из них мечтательно говорил: «Вот раньше слева от памятника Пушкину не было памятника Владимиру Маяковскому, а справа от него не было памятника Юрию Долгорукому». А теперь? – вопрошал другой? – Теперь все наоборот! Теперь справа от памятника Пушкину нет памятника Маяковскому, а слева нет памятника Долгорукому. Эта реприза встречалась москвичами дружным смехом и аплодисментами.

У остановки транспорта «Новые Дома» на шоссе Энтузиастов кипела московская толкучка. Сейчас уже трудно представить этот стихийно возникающий, неуправляемый многотысячный базар, подчинявшийся каким-то своим правилам и законам, бурлящий, клокочущий. Старухи, старики в поношенной одежде, бывшие солдаты в армейском обмундировании, подозрительные личности с лихорадочным блеском в глазах, вечно спешащие женщины, смущенно приценивающиеся к вещам, бедно одетые мужчины, на ходу прикуривающие друг у друга. Время от времени сквозь это скопище с трудом протискивался военный патруль или милиционер в синей шинели, и раздавались свистки, на которые никто не обращал внимания.

Чего только не было на этой толкучке! Продавалось всякое барахло: от ржавых ключей к давно несуществующим замкам до инвалидных колясок, рядом со стоптанными валенками стоял канделябр старинной работы, видавшая виды солдатская шинель соседствовала с белоснежным пуховым платком, неодеванные байковые портянки шли на пеленки, прислоненные к забору костыли продавались вместе с протезом…

Продавалось все. Даже боевые ордена и медали.

Под выходящей на Кузнецкий мост глухой кирпичной стеной Центрального Универмага с несколькими вразнобой прорубленными окнами, разросся великолепный сквер. И уже мало кто помнил, что здание ЦУМа, принадлежавшее до революции фирме Мюр и Мерилиз, простиралось до самого Кузнецкого моста, поражая прохожих толстыми зеркальными стеклами витрин ювелирного отдела. В тридцатые годы половина магазина была снесена за ненадобностью, и на этом месте разбит сквер страна была еще бедна, и торговать было нечем.

Пришло время, и сквер, в свою очередь, уступил место современному зданию нового ЦУМа.

Зашел в общежитие на Трубной площади. Здесь, в помещении бывшего Дома Колхозника, осенью сорок первого года формировались партизанские отряды. Крепкие ребята, физкультурники, перебрасывались в тыл противника. Не обремененные семьями, прошедшие специальную подготовку, они нередко составляли ядро партизанских отрядов, когда партизанское движение еще только разворачивалось и по большей части активных действий еще не вело.

Никого.

Пошел на Усачевку. Здесь основное общежитие нашего института. Ребят нет. О ком ни спросишь убит, убит, пропал без вести. Один Ваня Передерни вернулся так он нестроевой и в очках ничего не видит. Зазвали девушки, вернувшиеся с фронта и пришедшие в институт доучиваться. Они уже сняли форму и теперь донашивали довоенные ситцевые платьица. Начались расспросы.

После войны мы не стеснялись носить ордена, да и негде еще было их оставить как говорится, все свое ношу с собой. Рассказал несколько случаев из пехотной жизни. Слушали с интересом, грустно и внимательно. Продолжая рассказывать, ощутил какое-то беспокойство. Снова оглядел комнату. На палочке вместо плечиков, концы которой были обмотаны бинтом, чтобы не цеплялись нитки, висела гимнастерка. Гимнастерками после войны было не удивить вся страна ходила в гимнастерках. Но эта гимнастерка была не рядовая: на ней красовались ордена Красного Знамени, Отечественной войны 1-й степени и Славы 3-й! Оказывается, одна из девушек летчица, воевала в полку Расковой.

Теперь на Пироговку, в родной институт. Полюбоваться колоннами красивого трехцветного зала с балконами по второму и третьему этажам, по которым веселая девушка Тоня, сняв туфли и держа их в руках, чтобы не стучать каблуками, тихонько кралась за мной, скрываясь от излишне любопытных сокурсниц. В этом зале так хорошо было танцевать на вечерах. Посмотрел на стеклянный потолок, в который чуть не провалился, чудом удержавшись на руках, когда в начале войны устилал его черной бумагой для светомаскировки.

Повидав в Москве родственников и друзей, поехал к матери в недалекое русское село. С трудом влез в переполненный вагон, забрался на узкую боковую багажную полку под самым потолком, примостил в ногах вещи, чтобы не украли, и, пристегнувшись ремнем к трубе отопления не упасть бы спросонок, задремал под стук колес.

Поселок Орел образовался в 1921 году. Группа крестьян довольно большого, на триста пятьдесят дворов, села Стрелка, сравнительно молодых, но умудренных жизненным опытом, большинство из которых были участниками первой мировой и гражданской войн, а некоторые побывали в германском плену и кое-чему там научились, захотели перейти с трехполки к более прогрессивной многопольной системе обработки земли. В условиях большого села, разбросанности и отдаленности наделов, это не представлялось возможным, и сельский сход выделил им самые отдаленные и неудобные земли. Вода находилась здесь на большой глубине, и первому, кто подходил утром к колодцу, приходилась качать довольно долго, пока вода поднималась.

В коллективизацию на этих землях организовался колхоз, получивший довольно редкое название «Красный Орел». Во время войны колхоз имел двадцать лошадей, услугами МТС не пользовался, и поэтому не платил натуроплату. Даже в эти неимоверно трудные годы, когда основной рабочей силой были подростки, женщины и старики, в колхозе получали за трудодни зерно, картофель, мед была своя пасека и даже деньги от доходов собственной шерстобойки. По очереди каждый дом получал обрат. Был год, когда районные власти заставили «Красный орел» обработать тридцать гектаров земли соседнего колхоза. В «Орле» не голодали, хотя, разумеется, лишнего не было. Из райцентра в «Красный Орел» направляли подкормиться демобилизованных по ранению солдат, чьи родные места находились на оккупированной территории, освобожденных из лагерей польских граждан, истощенных людей из трудовых батальонов, как тогда говорили доходяг. В колхозе все работали азартно, лодырей не терпели, да их и не было. Жили зажиточно и чистоплотно, полы почти у всех были крашеные, у многих были велосипеды и патефоны.

Я приехал в Орел днем. Мать стирала кусочком туалетного мыла в самодельном фанерном корыте, которое ей сделали в колхозе. На ней была юбка, перешитая из мешка…

Поехал в Арзамас получать продукты на отпуск. Никогда до этого не пользовался продовольственным аттестатом, по неопытности никого из родных с собой не взял, захватил только вещмешок. А продуктов на месяц оказалось немало. Кладовщик насыпал в мешок сначала муку, переложил бумагой, насыпал крупу, снова перегородил, потом сахар, яичный порошок и так доверху. Консервы распихал по карманам. Родные за всю войну такого великолепия не видывали, не то что едали. «Квашеную капусту брать будешь?» Я испуганно замахал руками. Кладовщик не расстроился, помог закинуть увесистый вещмешок на плечи и прихлопнул: «Иди!»

На разъезде поезд стоял две минуты. Платформы не было. Я спрыгнул и остановился под высокой насыпью, пережидая, пока пройдет поезд.

Вдруг к медленно проплывающему мимо меня окну, расталкивая пассажиров, бросилась молодая женщина, слегка по-поездному растрепанная, с лицом, показавшимся до боли знакомым, и стала что-то кричать, стучать в окно и жестикулировать. Потом кинулась, видно, к проходу, но где там, поезд уже набирал ход… На разъезде сошел я один, с тяжелым мешком не только вспрыгнуть на ходу на высокую подножку, но и по насыпи не взобраться… Так я никогда и не узнал, кто она была.

Возвращаясь из отпуска, заехал на несколько дней в родной Витебск. Город медленно оживал, возникал из пепла, подобно сказочной птице Феникс. Долго расспрашивал по старым адресам о друзьях и товарищах. Многие искали близких, рассеянных, разбросанных войной. Видят, молодой офицер ходит, с орденами, старались помочь. Наконец кто-то сказал, что сестра моего близкого товарища. Григория Неворожкина, с которым много лет сидели за одной партой, служившего к началу войны в танковой части во Львове, живет на Марковщине. Добрался до места, стал искать. Возле одного из бараков сидела на лавочке маленькая, сухонькая старушка. Направился к ней, спрошу, может, знает.

Неожиданно старушка стала подниматься со скамейки и, протянув мне навстречу руки, горестным голосом закричала: «А Гришеньки-то нету!..»

Это была его мать.

После Победы началась такая миграция прямо Великое переселение народов! Никакими поездами такое огромное количество пассажиров по еще не полностью восстановленным железным дорогам перевезти не представлялось возможным. И по стране в разных направлениях покатили товарные составы – вагоны с двухъярусными нарами. Возвращались со своим немудреным скарбом, часто на пепелища, эвакуированные. Ехали в отдаленные гарнизоны к оставшимся служить мужьям жены с детьми. Воссоединялись разбросанные войной семьи.

Ехали, ехали, ехали. Казалось, вся страна кинулась к поездам. Переполненные вокзалы представляли собой пугающие многолюдьем и беспорядком биваки. Поезда брали с боем, закидывали вещи, подавали детей в окна и неловко карабкались в них сами. На теплушках красовались остающиеся от довоенного и военного времени надписи: годен под хлеб, сорок человек или восемь лошадей, тормоз Вестингауза или тормоз Казанцева. Перед въездом на многочисленные мосты озадачивала предупредительная надпись: «Закрой поддувало!»

Поезда эти имели номера от пятисот и выше. Вообще поезда нумеровались следующим образом: с 1 по 10 курьерские, с 11 по 30 скорые, с 31 по 100 почтовые, со 101 по 300 пригородные, с 301 по 500 сезонные, летние, а с 500… По чьему-то меткому, скорей всего солдатскому определению, эти поезда прочно, по всему Союзу, получили название «пятьсот веселых».

В них быстро знакомились, дружились, помогали друг другу, нянчили детей, пели, плакали и смеялись. Время было голодное, но радостное кончилась война и над всеми нами была Победа. В пути пассажиры менялись мало, как правило, ехали из конца в конец, привыкали друг к другу, и жаль было расставаться. Составы были длиннющие, подолгу стояли на станциях, потом мучительно долго шли без остановок, с лязгом и стуком проскакивая неизвестные станции и полустанки. Двигались они вне расписания, недели две-три, а то и больше.

На Транссибирской магистрали с диким визгом носились черные блестящие паровозы, разгоняющие ночную тьму светом непривычно мощных прожекторов. Было приятно видеть реальную помощь союзников так далеко от Москвы, но уж больно пронзительным был гудок до сих пор в ушах звенит.

Возвращаясь с Дальнего Востока, куда после Победы сопровождал эшелон, попал в такой «пятьсот веселый» поезд и я.

В вагоне ехала молодая красивая, спортивного вида женщина с очаровательным мальчиком лет четырех. О муже она, как и многие, ничего не знала с начала войны и ехала показать родителям внука.

Мы подружились, Я целыми днями возился с мальчишкой, и он ко мне привязался. Ничего такого я не замечал, как вдруг, через несколько дней пути, она сказала: «Хочу от тебя ребенка!» Она была взволнована, ее голос дрожал. Я был смущен не меньше ее. Я еще не был женат… И потом, как это…ребенка? А… Как же? – пролепетал я невразумительно. Пусть это тебя не беспокоит! В глазах ее стояли слезы.

Я спросил ее адрес.

По этому адресу никто не ответил…

После войны

В войне, что прогремела над нами, одна армия победить не могла. Победил народ. Мальчишки и девчонки, бросив школу, пошли на заводы и фабрики и, стоя на ящиках, чтобы достать до станков, заменили уходящих на фронт отцов и старших братьев. Женщины впрягались в плуг, чтобы вспахать землю, засеять ее, собрать урожай и отдать его фронту нередко до последнего зернышка. Старики-пенсионеры вернулись в цеха и к земле вместо сыновей и внуков. Люди сделали все для Победы. Все, что могли и чего не могли. Без их самоотверженного труда Победа была бы невозможна. Низкий поклон им от фронтовиков за подвиг, за тяготы и лишения, которые они перенесли в тылу.

И все-таки разница между фронтом и тылом неизмерима. Тому, кто хоть раз был в бою, не надо об этом рассказывать. Литература и искусство лишь приближают к пониманию этого. Как бы правдиво и интересно не был сделан фильм, спектакль или написана книга кресло под нами не дает забыть, что с последним кадром, последней страницей мы поднимемся и пойдем заниматься своими обычными, мирными делами или попросту будем отдыхать.

А солдат остается. И должен здесь, на передовой, под бомбежкой и артобстрелом, минометным и пулеметным огнем, в жару и в холод, в грязи и во вшах – жить и воевать. И выбор у него не велик: убит в землю, ранен в госпиталь, а жив остался – все сначала…

По телевидению как-то показали фильм, в котором на протяжении двух серий герои красиво умирают друг за другом. В финале главный герой приходит в медсанбат попрощаться с комиссаром. Комиссар испанец мечтает после войны вернуться на родину. Даже неискушенный зритель понимает, что в следующем кадре он умрет. Раненые лежат в большой госпитальной палатке на чистеньких, заправленных свежим бельем коечках, возле каждой койки белая больничная тумбочка, в ногах у каждого стульчик, на котором аккуратно, по наставлению, сложено обмундирование, а медперсонал поражает отдохнувшим видом и накрахмаленными косынками.

Это уже не смешно.

Когда война перешла в Германию, медсанбаты и госпитали размещались в уцелевших домах. На нашей территории все было разрушено, сожжено. Под Сталинградом война шла полгода. Не было ничего, даже саманных стен. Госпитальная палатка, правда, была. По всей ее длине выкапывали неглубокую траншею-проход: три ступеньки с одного конца, три с другого. Через каждые полтора метра направо и налево выкапывали такой же глубины боковые отростки. Вот на том, что не вырыто, и лежат солдаты. Есть сено-солома накидают, нет лапником прибросят, ничего нет плащ-палатка на голой земле лежит. В медсанбате не переодевают, все лежат в своем, своими шинелями укрываются. Знаю не понаслышке. Сам лежал в таком.

Ныне почти каждый пожилой мужчина ветеран войны. По праздникам до самой полы увешивают пиджаки сувенирными значками, которые в изобилии стали выпускаться после войны частями и соединениями и которые наградами, тем более боевыми, не являются. Посмотришь на такого – сразу видно: пороха не нюхал, одни значки да юбилейные медали. Иные развешивают послевоенные медали по всему пиджаку, вместо того, чтобы носить их на общей колодке. Молодежь этого не понимает и принимает этих значкистов за подлинных героев войны. То ли дело мальчишки сорок пятого года они-то разбирались в орденах и медалях.

И что самое обидное, большинство этих «значкистов» подлинные ветераны войны. На их груди, среди больших и малых блестящих буквально значков, теряются скромные по своему оформлению боевые ордена и медали, честно заработанные в боях.

А то и вовсе перекинут через плечо ленту, нацепят на нее памятные и сувенирные значки, так что боевым наградам и места не остается. Ордена и медали просто теряются в этом «блеске». Помимо того, что это нарушение Положения об орденах и медалях, определяющего порядок их ношения, это неуважение к боевым наградам, к Красной Армии, в которой мы воевали в Великую Отечественную войну.

И это просто некрасиво.

Невозможно представить наших военачальников, даже не очень крупных, чья грудь была бы увешана таким количеством памятных и юбилейных медалей. Место им в шкатулке или на стене.

Так, по вине самих участников войны, произошла девальвация боевых наград.