Текст книги "Былой войны разрозненные строки"

Автор книги: Ефим Гольбрайх

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 33 страниц)

В освобожденных селах только саманные стены домов. Ни крыш, ни окон, ни дверей. Но все какой-то затишек, не так дует. Вот и заводишь в эти бывшие дома лошадей, потому что, если они падут или заболеют, завтра будешь грузить боеприпасы, снаряжение и прочее имущество на и без того навьюченных и измученных людей. Приказа никто не отменит, и никто не поможет. Хоть стреляйся.

Вот и начинаешь с лошадей. А люди? Люди себе место найдут. И нашли. В длинном сарае, бывшей конюшне, улеглись вповалку. Пока расставлял посты, осталось только одно место: между крайним солдатом и издыхавшей лошадью. То ли больная, то ли немцы не дострелили, в темноте не разобрать, дышит тяжело, с хрипом, пристрелить жалко, да и люди уже спят. Втискиваюсь между крайним солдатом и конем.

Ночью просыпаюсь от тяжести, будто камнем придавило. Открываю глаза: лошадь положила голову мне на грудь и умерла. Искала защиты у человека.

Вспоминаю о лошадях на войне, и встает перед взором такая картина. У дороги виднеется сугроб. Из него торчит что-то темное и странное, издали похожее на флюгер. Подхожу. Сугроб это занесенная снегом лошадь. Голова, как изваяние, на гордой стройной шее, повернута к крупу видно перебиты были задние ноги. Так и замерзла. Обреченные глаза открыты, и в каждом по замерзшей хрустальной слезе…

Невольный памятник погибшим на войне лошадям…

В первый послевоенный год прекрасный поэт, фронтовик, Борис Слуцкий написал проникновенное стихотворение о лошадях, погибших в войну на корабле «Глория» «Лошади в океане».

Вот и все. А все-таки мне жаль их Рыжих, не увидевших земли.

Интуиция

Что там ни говори, а интуиция нечто большее, чем просто чутье или догадка, подсказанная опытом. Платон называл интуицию моментальным знанием.

… Каким бы решительным по тону не было Обращение Военного Совета перед наступлением, Старый солдат всегда знает, рассчитывает ли здесь Командование на успех или это только отвлекающий удар. Никто прямо об этом не говорит, но по каким-то почти неуловимым признакам чувствуется, что решающего успеха здесь не ждут. В самой подготовке ощущается какая-то, едва заметная вялость. А чересчур решительный тон командиров и излишняя суета только усиливают это чувство.

Но как объяснить предчувствие смерти, гибели товарища?

В главе «На Сиваше» я рассказал, как мой близкий товарищ Саша Кисличко перед атакой тщательно выскребал из рантов сапог каждую землинку. Именно в этой тщательности, с которой он с отрешенным лицом молча делал эту ювелирную работу, почудилось страшное. В момент моей гибели, к счастью не состоявшейся, я успел подумать: значит, не он, а я! Нет. Все-таки, он. Как сказать? Что сказать? Предупредить? О чем?..

Батальон движется колонной по крымской степи. Измученный комбат спит в бричке в обозе. Впереди колонны идут замполит батальона старший лейтенант Привороцкий, парторг капитан Нечитайло и я. Небыстро переговариваемся. У замполита в Симферополе осталась семья. Через несколько дней он узнает: всех расстреляли… Внезапно он умолкает, уходит вперед, отрывается от нас и идет один, думая свою тяжкую думу. Лицо отрешенное, нездешнее, глаза смотрят не видя. И снова острый укол предчувствия… Он погиб под Сапун-горой. Человек он был сугубо штатский, стрелял из нагана, размахивая им, как кулаком. Бой разлучил нас, и свидеться уже не пришлось.

Уж совсем не был похож на обреченного командир радиороты Генрих Згерский. Высокий, широкий в плечах и узкий в талии, он был немыслимо красив, здоров и весел, всегда шутил и смеялся. Основной состав радиороты девушки. Не удивительно, что они души не чаяли в своем командире. Лишь однажды он выключился, и на лице обозначилась роковая печать.

В один из дней я по каким-то делам был на КП. Подъехала рация. Подножка откинута, и с нее свисают ноги в перешитых по-офицерски, до боли знакомых сапогах. Сердце сжалось. Генрих! И всего-то одна мина разорвалась.

Похоронили его в братской могиле в центре поселка Малое Снежное, на Донбассе. Теперь, наверное, большой город.

Гибель Саши Кисличко и Генриха Згерского самые горькие для меня утраты на войне.

Штрафная рота в ожидании пополнения выведена в расположение запасного полка. Живем на богатом литовском хуторе. Отмылись, отоспались. Щупленький заместитель командира по строевой части Вася Демьяненко совсем утонул в пуховой перине. Рослый комвзвода со звучной украинской фамилией Перерва немного выпил и балуется с пистолетом. Я таких игр не люблю: «Положи!» говорю. Вместо этого Перерва начинает целиться в меня. Метит в голову и улыбается шутит, значит. Интуитивно чувствую пистолет заряжен. Перерва обязательно щелкнет курком, вижу по физиономии. Неожиданно прыгаю и ударяю его под руку. Гремит выстрел. Оба смотрим на дырку в деревянном потолке. Перерва враз трезвеет, роняет пистолет, как будто он виноват, бледнеет, у него отвисает челюсть: «Я думал он незаряженный».

– Дура! говорю. Каждая винтовка раз в год стреляет незаряженная».

Во время наступления весь транспорт нацелен вперед. Чуть наметился успех по коням! В обороне, особенно в аръегардных боях, все автомобили стоят радиаторами в тыл. И поближе к дороге. Кто первый поставил машину «носом» в тыл? Кто дал такую команду? А никто не давал. И никто не был первый. Солдат даже во втором эшелоне чутко чувствует бой.

И в послевоенные годы чувство это не оставляло меня. Сойдя как-то с автобуса, увидел в окне мать дом был напротив остановки, квартира на первом этаже. Мама сидела, подперев голову руками, перед ней лежала раскрытая книга. Она не читала, глаза были полуприкрыты, но она не спала. Лицо отрешенное, нездешнее. Сердце сжалось от горького предчувствия. Вскоре она умерла…

Бывали и смешные случаи. На послевоенных офицерских курсах в Риге выдали нам зарплату, как говорят в армии, денежное довольствие. Один из нас, постарше чином и возрастом, подполковник, тщательно уложив купюры в бумажник именно в этой тщательности я что-то усмотрел, положил его в задний карман брюк и, прихлопнув себя по ягодице, поехал на футбол. Я сказал ребятам: вернется без денег. Как в воду глядел.

Порой доходит до невероятного. Как-то при разборе театрального реквизита я тогда работал в театре бутафор стал извлекать из старой полевой сумки газеты 1939 года, когда театр только начинал работать, а шли уже шестидесятые… Я заволновался: сейчас достанет августовские «Известия» со снимком Сталина, Молотова и Риббентропа, старательно скрывавшемся от «широких масс трудящихся».

И достал! Тогда это была большая редкость. Сенсация.

А началась это давно, еще в школе. Обычно я точно знал, когда меня учитель спросит, вызовет к доске, ошибался очень редко. Ребята это заметили и перед уроком или на переменах стали приставать: вызовут или не вызовут. Удачные «пророчества» заставили меня задуматься, и вот что я заметил: если тот, кто задает вопрос, сразу, без напряжения, представляется отвечающим – вызовут, если – нет или для этого требуется усилие, не вызовут.

В те годы я ничего не знал об экстрасенсах. Да и было ли это слово?

Горькие нелепости войны

С пополнением приходило много молодежи. И хотя были они моложе нас всего на два-три года, рядом с фронтовиками казались детьми на войне два года целая жизнь. Учили их в тылу быстро и не всегда хорошо, случалось с деревянными винтовками и гранатами. Получив боевое оружие, они радовались, как дети. Я крепко помнил народную поговорку: раз в год и палка стреляет. Но в этом возрасте мало что воспринимается на веру.

В перерыве занятий присели солдаты кружком, положив автоматы на колени. Офицеры за насыпью собрались покурить, поговорить о втором фронте. Выстрел! Перемахиваем через насыпь. Один из новобранцев нечаянно задел спусковой крючок, автомат выстрелил, пуля попала в сидящего напротив товарища, из одной деревни. Молчит, но живой. Останавливаем какую-то бричку: быстро в медсанбат! Командиру полка докладываем; случайная пуля из леса. Посмотрел подозрительно, ничего не сказал.

Идем по жаркой степи. Идти нестерпимо тяжело. С трудом идут и люди, и кони. Никто не едет верхами, ездовые идут рядом с лошадьми. Артиллерийские командиры используя, как сказали бы сейчас, служебное положение, положили свои карабины на передки орудий, и мы им страшно завидуем. За день похода винтовка так натрудит плечи, что не знаешь, куда ее деть. И так ее понесешь, и сяк, а везде тянет, Она как часть самого тебя. Не отбросишь в сторону. Разве что оторвет вместе с рукой…

На исходном рубеже один из командиров потянул свой карабин за ствол. Рукоятка затвора зацепилась за ограждение передка. Не поняв в чем дело, он продолжал тянуть. Затвор сорвался и, прихватив патрон, возвратился в исходное положение… Раздался всего один выстрел. Хорошо не насмерть. А воевать и не начинали.

Ближе к концу войны начались строгости с учетом оружия, за потерю взыскивалось. Оружие начали отправлять Красному Китаю. Мы собирали его на поле боя и сдавали. Командир полка беззлобно ругался: «Чем вы там воюете, за вами и не числится почти ничего». Было чем воевать, хотя и не числилось.

В одном из боев я был легко ранен в грудь осколком мины. Повесив руку на ремень, пошел в медсанбат. Возле старого КП повстречался старшина, которому был поручен сбор оружия. Он нес на плече несколько автоматов отечественных и трофейных.

Наши автоматы имели довольно простой предохранитель: на рукоятке затвора была подвижная чека, которая сдвигалась в вырез ствольной коробки и автомат на предохранителе.

Но война не учения. Предохранитель столько раз двигается взад-вперед, что металл стирается и сидит в гнезде неплотно. У меня выработалась привычка: в походе, закинув руку за спину, на ощупь проверять предохранитель большим пальцем правой руки.

Подойдя ко мне, старшина лихо сбросил автоматы с плеча. Один из них, ударившись прикладом о не оттаявшую еще землю, выпустил очередь ему в грудь! Тускнеющими глазами старшина в недоумении посмотрел на меня, улыбка медленно сползла с его лица, и он молча упал на собранные им автоматы…

На Миусском фронте, из-за недостатка строевых офицеров, командир полка назначил меня командиром 3-й стрелковой роты.

Природа здесь сделала исключение, и в этом месте левый берег реки был выше и нависал над пологим правым берегом. Наши пулеметчики постоянно держали немцев на прицеле. В отместку противник густо засыпал нас минами и потери для обороны были довольно значительными, и мы постоянно просили о пополнении. Командир полка ругался: «Строевку подаете на полную роту, а воевать некому!» Но обещал прислать несколько человек. Строевка ежедневная строевая записка о наличии и убытии личного состава и лошадей. Строевка всегда подается вчерашняя общеизвестная хитрость, чтобы получить на несколько порций больше сахара и водки.

Под вечер, когда стало смеркаться и из траншеи по горизонту хорошо видно, появилась редкая, человек восемь, цепочка солдат. По тому, как идут, издалека можно понять пожилые. А куда их девать? Обоз и без них забит беззубыми стариками. Было этим «старикам», впрочем, не более пятидесяти, но на фронте зубов не вставляют, вырвут в медсанбате и слава богу. (У немцев вставляли и на фронте…) Вот и размачивают сухари в котелке. А тут, даже на расстоянии двух километров заметно – один солдат сильно припадает на ногу.

Подошли. Спрашиваю: Ты что? Ранен что ли? Не долечили? Нет! отвечает. У меня одна нога с детства на семь сантиметров короче. Да как же тебя взяли? Да так вот и взяли. С самой Сибири следую. Куда ни приду: да как же тебя взяли? И отправляют дальше. Там, мол, разберутся. Вот и пришел. А куда дальше? Дальше некуда. Передовая.

Тяжело писать об этом, но по моим подсчетам не менее одного процента похороненных в братских могилах люди в состоянии клинической смерти. При наших потерях это колоссальная цифра. Определить, клиническая ли это смерть или летальный исход, может только врач. Врачей на передовой нет. Их в госпиталях и медсанбатах не хватает. Об одном из таких случаев в свое время рассказали «Известия». Я расскажу о другом.

Мой товарищ, Семен Шастун, в одном из боев был тяжело контужен. Из ушей, носа и рта пошла кровь. И он потерял сознание. Когда на него наткнулись санитары, никаких признаков жизни он не подавал. Понесли в братскую могилу. Один из санитаров сказал: «Вроде живой! Неси!»

Надо понять санитаров. Пожилые люди, натаскались, намаялись. На поле боя еще шлепаются мины и посвистывают пули. Подошел санинструктор батальона. Что скажет? В яму? В бричку? Жить или умереть! Минута сомнения: В бричку!

Семен пролежал в госпитале полгода. Поначалу не видел, не слышал, не говорил. К концу срока встретился раненый, на костылях: Ты Сенька? Из какого полка?

Это был тот санитар.

Девушки

Произнести мою фамилию правильно без предварительной тренировки дело довольно безнадежное. Впрочем, и написать ее с ходу не менее сложно. Достаточно сказать, что мы с родным братом писались через разные буквы: он – через «а», а я – через «о».

Дня два или три перед отправкой на фронт маялись в какой-то школе в районе Ленинградского вокзала. Школа новая, четырехэтажная, с большим двором. Сутра по этажам ходит дневальный и бормочет какую-то непонятную фамилию вызывает на проходную. У меня в Москве никого нет, родные далеко, в эвакуации, со старыми тетками попрощался, из института тоже, вроде, прийти некому. Лежу наверху в пустом классе, на полу, положив под голову вещмешок. Невесело. Война только разгорается. Что-то будет?

Наконец, дневальный кричит: МГПИ им. Ленина! Меня! У проходной стоит очаровательная девушка, очень милая, очень яркая, очень обаятельная. Принесла книгу и машинку для точки лезвий безопасной бритвы: «Я тут с утра стою!»

Немудрено. Пока дневальный перейдет двор, да поднимется на четвертый этаж, от моей фамилии в его памяти останется мало вразумительного. На минуту представляю: она стоит здесь с утра и всех проходящих просит вызвать меня. Все проходящие мужчины… Сколько взглядов она выдержала, сколько разных слов выслушала!

Когда в конце войны ей вручали в институте медаль «За оборону Москвы», сидевшая в президиуме наша «мать-командирша», курировавшая в войну институтскую команду ПВО, Мария Александровна Верпаховская, поздравляя ее, сказала: «Недаром вы с Ефимом в слуховых окнах целовались!» – зал грохнул и взорвался аплодисментами.

Тяжело на войне всем, а девушкам особенно. С первых дней войны девушки осаждали военкоматы, записывались добровольцами, подделывали документы, добавляя себе возраст, да их не больно и проверяли, нужда была большая. Вскоре и призывать стали.

Большинство из них имело о войне героико-романтическое представление, и первое соприкосновение с действительностью, с неприукрашенной правдой войны, действовало отрезвляюще. Но они быстро привыкали к фронтовому быту и безропотно несли нелегкую службу.

Большая часть девушек направлялась в медицинские учреждения: госпитали, санитарные поезда, дивизионные медсанбаты, подразделения связи. Штабные роты корпусных батальонов и армейских полков связи, а также служба ВНОС воздушное наблюдение, оповещение, связь почти сплошь состояли из девушек, а банно-прачечные отряды целиком из женщин, только командир пожилой или после тяжелого ранения офицер.

Командовать ими было не просто, и офицеры женских подразделений зачастую просились на передовую уже через неделю…

Некоторые девушки прорывались на передний край санинструкторами батальонов или на полковой коммутатор. Были девушки летчицы, снайперы. Об их подвигах написано много.

И везде трудно.

Тяжелораненые в госпиталях несамостоятельны, за ними нужен уход, в палатах тесно и душно. Молодые выздоравливающие настойчиво ухаживают за сестрами, им передовой не пригрозишь.

Полегче было в частях ВНОС. Бывалые солдаты, добродушно посмеиваясь, расшифровывали эту аббревиатуру по первым буквам: Война-Нас-Обошла-Стороной. Так-то оно так, все не передний край, но когда эти части перешли в Прибалтику, Западную Украину, Польшу на одиночные посты ВНОС стали нападать националисты.

Банно-прачечные отряды назывались у солдат мыльно-пузырными комбинатами, в этой грубоватой солдатской шутке не было злословия, скорей скрытая солдатская нежность. Этим девушкам приходилось особенно тяжело. И воды натаскать, и дрова заготовить, и белье прокипятить, и простирать его, и просушить, и все вручную. О стиральных машинах и порошках никто и представления не имел. Корыто, мыло и руки вся техника. Электричества на фронте нет, гладили угольными утюгами, а большей частью просто катали. Если представить, какое белье приходит с передовой, где солдату по неделям, а то и по месяцам не приходится переодеваться!.. Надо до костей стереть пальцы, чтобы выстирать солдатское белье.

Никто о них не пишет. А сами они стесняются признаться.

Низкий поклон этим безвестным труженицам войны.

А быт? Отсутствие элементарных условий, необходимых женщине для ухода за собой? Хорошо, как в лесу. А в степи куда деваться? Утром встанут, соберутся в кружок… Кругом одни мужики, что в тыл, что на флангах на десятки километров мужчины, мужчины, мужчины. Еще и ухаживаниями прохода не дадут. Хочешь не хочешь, надо найти себе покровителя, как правило, офицера. Чаще всего им становится ее же командир. Он и во времени свободней, и в средствах передвижения и доппаек у него, и землянка поудобнее, и одет лучше, и… командир.

Белье, как правило, выдавалось мужское: кальсоны и нательная рубаха. Для ухода за собой девушки отрывали от рубахи рукава…

Бич девушек на передовой отсутствие воды.

…Шел с переднего края в политотдел. На КП полка ко мне бросилась девушка-связистка, стриженная, после тифозного госпиталя: «Увези меня отсюда хоть на один день! Здесь воды нет!» Меня в жар бросило.

Что-то такое я смутно слыхал, но не только знать, думать об этом не решался. А ведь мы были только знакомы. И телевидения еще не было…

Как же ей должно было быть плохо!..

Когда возвращался, она лежала возле землянки своего коммутатора, прикрытая шинелью… КП бомбили, и она не успела добежать до укрытия. И все эти годы я думаю: если бы она ушла со мной, может, осталась бы жива? А как уйти? Кто отпустит? На войне это не причина.

Часто женское и даже детское проявлялось у девушек неожиданно. Проходя мимо землянки, в которой жили наши связистки, услышал крик. Из землянки пулей выскочила, едва не сорвав плащ-палатку над входом, хорошенькая девушка и с криком бросилась мне на шею. Она была так взволнована, что я чувствовал, как бьется ее сердце. Вспомнил Маяковского: «И лучшие девушки нашей страны сами бросятся вам на шею». Но лучшие девушки нашей страны даже тогда бросались мне на шею не каждый день. Я осторожно спросил: «Ты чего? Там она испуганно покосилась на землянку, мышонок!»

Объясняться девушкам с командирами, как правило, молодыми офицерами, не всегда удобно. Существовал неписаный и, говорят, еще с первой мировой войны, заведенный порядок: если девушка сутра накрасила губы ее в наряд не ставят, она нездорова. Трогательно.

Все помнят, и никто об этом не написал.

А вообще-то наши девушки не красились. Нечем было, да и незачем. Большинство девушек, особенно зимой, ходило в мужском обмундировании. К холодам выдавали телогрейки и стеганые шаровары. Одна из женщин, постарше, повертела их в руках и, с сомнением покачав головой, сказала: «Я для этого совершенно не оборудована!»

При всем этом, девушки зачастую сохраняли наивность, простодушие и целомудренную чистоту. В связи с этим вспоминается такой эпизод.

Одна из наших артиллерийских батарей стояла в глухом Полесье, куда за всю войну не ступала нога ни советского, ни немецкого человека. И сама деревня называлась Великая Глушь. Наступала весна, пора наступления и любви. На батарею стали приходить девушки. Здесь уместно вспомнить афоризм Шкловского: «если бы Адам был солдатом, он съел бы яблоки еще зелеными»… Приходила девушка и к молодому лейтенанту. В полном соответствии с приведенным афоризмом, он очень скоро обнаружил, что на ней нет такой детали туалета, которая тогда называлась простым и понятным словом лифчик. И он ей об этом сказал. В ее глазах отразилось недоумение, она прижала руками свои груди и испуганно спросила: «Хиба малы?» (Что маленькие? – белор.) Он понял, что она не только никогда не видела ничего подобного, но и не подозревает, что такое может существовать. Достал две артиллерийские салфетки, они выпускались из льна и предназначались для проверки чистоты канала ствола после стрельб, и он, которому подворотничок подшивал ординарец, сшил нечто отдаленно напоминающее эту деталь. И подарил девушке третью салфетку, чистую. И эта третья салфетка через какое-то время вернулась к нему, и на ней было крестиком вышито: Миша + Настя=Любовь.

Мы были молоды и ортодоксальны, и нам было обидно, когда наши сверстницы любили людей постарше, за тридцать, у многих из которых в тылу оставались семьи. Через некоторое время на груди у этих девушек нередко появлялась медаль «За боевые заслуги», сокращенно именовавшаяся «БЗ», и это только усиливало наше ворчание.

Теперь бы я им всем ордена давал. Разрывы мин и снарядов были неизменным аккомпанементом их фронтовой любви. И если одаривали они командира или солдата любовью великое им за это спасибо, немногие из них вернулись с войны. А что выбирали постарше и в мирной жизни так: возраст и опыт казались им надежной опорой. Но нередко и на сверстника падал их выбор, что, быть может, не вернется завтра из боя, не изведав женской ласки.

А тогда появилась и прочно вошла во фронтовой быт аббревиатура ППЖ полевая походная жена, по аналогии с аббревиатурой автоматов ППД и ППШ пистолет-пулемет Дегтярева и пистолет-пулемет Шпагина. Некоторые девушки оставались верными своим довоенным возлюбленным. По прошествии нелегкого для них времени, когда они подвергались не всегда деликатному обращению товарищей и презрению подруг, считавших, что война все спишет, их начинали уважать и даже охранять.

Что должна девушка ответить солдату, который завтра идет в бой, и из которого вряд ли вернется, и который, к тому же, ей симпатичен? Встретимся после войны? Сейчас легко рассуждать. А тогда за спиной у нас наготове стояла смерть.

Да и жизнь брала свое. Даже на войне. Можно было и зарегистрироваться. Подавались рапорта командиру полка, приказом по полку молодые объявлялись мужем и женой, жене присваивалась фамилия мужа и в красноармейскую книжку ставилась полковая печать. (Которая в мирное время ничего не значила.) Случалось, что фронтовые мужья не возвращались к своим прежним семьям. И появилось еще одно тяжкое слово: «брошенка». Еще одна страничка трагедии войны.

В медсанбатах разрешалось делать аборты, повсеместно в те годы в тылу запрещенные, а тех, кто хотел родить, демобилизовывали, давали пособие, продукты, обмундирование и отправляли домой с сопровождающим. Тогда не было высоких платформ и ей, беременной, а иногда уже и с ребенком и вещами, самой было ни взобраться в вагон, ни выбраться. Некоторые матери писали на фронт: «Доченька, приезжай! Как-нибудь воспитаем». Но большинство девушек так прирастали к своей части, к своим товарищам, даже если возлюбленный погибал, все равно возвращались из медсанбата в родной полк.

«А потом войне конец, наступили перемены, и они сошли со сцены и отнюдь не под венец». Какой пронзительной печалью пронизаны эти строки Константина Ваншенкина, одного из лучших фронтовых поэтов! Пока девушки были на фронте, подросло новое поколение семнадцати восемнадцатилетних. Они были юны и целомудренны и более привлекательны для немногих вернувшихся с войны парней. А фронтовички могли услышать в свой адрес: «Знаем, за что ты медаль получила!» Жестоко и несправедливо. Многие из них остались одинокими на всю жизнь. Коротким было их фронтовое счастье, и долгой одинокая женская судьба.

Можно добавить и такую деталь. В освобожденных населенных пунктах, случалось, женщины, родившие от немцев – и не всегда в результате насилия, – в тревоге и ожидании возвращения с фронта или из плена своих мужей, подбрасывали детей нашим фронтовым девушкам…

В одном из самых фальшивых по моему глубокому убеждению фильмов о войне «Ангелы смерти» командир зенитно-артиллерийского дивизиона, состоящего из одних женщин, оказавшегося на танкоопасном направлении в районе Сталинграда, говорит своим девушкам: «Вы будущие матери. Идите домой. Я приказываю». Не говоря уже о том, что по его «приказу» они могут дойти только до своей землянки в искусстве допустима гипербола.

Но я человек пожилой и еще помню, что для того, чтобы стать матерью, нужен еще и отец… Говорят, что теперь это не обязательно. Не уверен, что этот способ лучше, но в отношении постановщиков фильма у меня закралось подозрение. Женщин в тылу хватало. Мужчины были на войне. Перед каждым командиром на фронте ставится боевая задача. При появлении танков он что, сам будет бегать от орудия к орудию и вести огонь? А подносить, а заряжать, а наводить? Опять гипербола? Не слишком ли много.

На фронте можно получить пулю в лоб. А можно и в затылок. Это не кино. Это война.

А голые девочки! Ну, как же без этого. Кто поймет? Кто оценит? К сведению тех, у кого хватит терпения дочитать до этого места: поколение девушек Великой Отечественной войны вовсе не раздевалось так охотно перед объективами кинокамер, как это принято сейчас. Сам этот кадр дикость. На передовой, когда кругом одни мужики, нет обстоятельств, которые позволили что-нибудь подобное. Благостный финал фильма нестерпимо фальшив. Фильм неправдоподобен, образно говоря, «по обе стороны фронта». И за что только платят деньги «военным консультантам»?

В одной из частей службы ВНОС служила моя школьная подруга Лена. Через друзей и родных она разыскала меня на фронте, и мы стали переписываться. Ближе к концу войны, в долгой обороне, оказавшись почти рядом, на попутных машинах пустился на розыск.

Она была старше на год-полтора. На круглом, немного скуластом лице, под высоким, умным лбом, светились большие синие глаза. Лена писала прекрасные, мне казалось, стихи, но и без того я был влюблен в нее возвышенно и романтически. В твердом убеждении, что все женщины, и она в том числе, богини или, по крайней мере, ангелы, ниспосланные нам с небес, чтобы мы стали лучше, я смотрел на нее снизу вверх с восторгом и обожанием, совершенно исключавшим, чтобы ее мечты совпадали с моими низменными желаниями. Поэтому, когда она однажды сказала: «Сними меня с пьедестала!», – я не снял. Не мог.

И вот теперь мы встретились вновь.

Узнал у военного коменданта, где расположена их воинская часть.

Прихожу. В просторной комнате большого мирного учрежденческого дома сидело за столами несколько мужчин-военных и она. Все они что-то писали. Дверь скрипнула. Все, как по команде, оторвались от бумаг и посмотрели на входящего В том числе и Лена. Но она тут же, как и все, опустила голову и продолжала писать. Я молча стоял в дверях. Прошло несколько секунд, прежде чем она снова, рывком подняла голову и кинулась к дверям: «Я думала, мне пригрезилось!»

Расставаясь, она стала обрывать пуговицы на моей шинели. Я смотрел на нее с недоумением и некоторым испугом. Перехватив мой взгляд и перекусывая зубами нитку, она сказала: «Сейчас я их пришью обратно, и ты будешь обо мне помнить». Я и не знал о такой примете.

Помню.

Зимой сорок третьего сорок четвертого года у меня была девушка, молодая, красивая. Да и все мы были тогда молоды и красивы. По прошествии стольких лет можно сказать, что Клава была наделена редким уже тогда талантом необыкновенной, самоотверженной до пугавшего самосожжения любви, к которой я еще не был готов. Во мне до сих пор живет тепло, которым она меня одарила. Война нас развела. Некоторое время от нее приходили письма. Душевные письма писала она и моим родным, однажды послала матери деньги. Потом переписка оборвалась. Война уже шла за пределами Союза, кругом были офицеры с орденами, положением, трофеями. Устроила свою судьбу? Не похоже. Но и не исключается.

Через тридцать лет, когда стал писать книгу, нашел старую записную книжку с адресами родных своих фронтовых товарищей. Написал и по адресу, где когда-то жили ее родные, в Новохоперск и когда стало ясно, что никакого ответа уже не может быть, через несколько месяцев получил письмо из Уссурийска: «Вы разыскиваете Губернатскую Клаву. Я ее племянница. Вот выписка из документа: «…в боях за Социалистическую Родину, верная воинской присяге, проявив геройство и мужество, погибла 29 декабря 1944 года. Похоронена на русском кладбище в городе Фельшегала (Венгрия)»…

Где-то в конце войны наша армейская газета опубликовала очерк о знатном так тогда говорили снайпере 51-й Армии Ольге Бардашевской и поместила ее портрет. Даже на не очень четкой фотографии она выглядела красивой и привлекательной. Как и я, Ольга ушла на фронт из института. Я написал ей письмо через редакцию, она ответила. Завязалась переписка, которая, впрочем, вскоре оборвалась. Дело на войне обычное. Так мы и не встретились.

Ольга уничтожила сто восемь фашистов. На сто девятом получила тяжелейшее ранение, и в медсанбате решили, что отправлять ее в госпиталь не имеет смысла, только лишние мучения. Рядом с медсанбатом естественно (!..) возникает дивизионное кладбище. Чтобы не терять времени – дивизия передислоцировалась – подготовили для нее могилу. Но молодой организм не хотел умирать, на четвертые сутки появился проблеск надежды, и Ольгу отравили в госпиталь. На фронт она уже не вернулась.

Однако свой гроб она успела увидеть. Было это, правда, в другой раз. Во всякой работе существует обмен опытом. Был он и на войне. Ольгу направили обменяться своим снайперским опытом в соседний полк. Обмен опытом проходил достаточно активно, немецкий снайпер засек Ольгу, разрывная пуля ударила в камень возле виска. Осколок попал под бровь, над глазным яблоком. Лицо залилось кровью, находившимся рядом показалось, что пуля попала в глаз и Ольга убита. Сообщили по телефону в часть. Ольга сидела в землянке командира батальона и в ожидании, когда стемнеет и можно будет вернуться в свой полк, пила кипяток из железной кружки. Вдруг плащ-палатка приоткрылась, и командир трофейной роты, в обязанности которой входило и захоронение убитых, не узнав в перевязанной, со следами крови на лице свою однополчанку, обратился к комбату: «Где тут труп Бардашевской? Мы гроб привезли!» Ольга с интересом взглянула на незадачливого капитана: «Бардашевская это я. Но я еще не труп!» Коренная одесситка, она за словом в карман не лезла. И когда еще доведется увидеть собственный гроб: «А ну, покажите, что вы там привезли?