Текст книги "Иерусалимский покер"

Вот и все. На стол лег Иерусалим. Победивший забирает вечный город.

Великий иерусалимский покер, игра, в которой на кон была поставлена тайная власть над городом, игра, приведшая к краху столь многих искателей приключений в период меж двумя мировыми войнами, продолжалась двенадцать лет, пока наконец не исчерпала себя.

За это время тысячи игроков со всего света разорились, пытаясь выиграть Священный город, но в конце концов за столом остались всего трое – те же трое, что и в самом начале.

Двенадцать лет отчаянной игры в покер на самые высокие ставки – после первой случайной раздачи холодным декабрьским днем 1921 года, казалось бы, просто чтобы убить время в тот серый день: небо было сплошь затянуто облаками, и ветер завывал в переулках, а в воздухе определенно пахло снегом.

Дешевая арабская кофейня в Старом городе, где юный О'Салливан Бир сидел в углу, скрючившись над стаканом никудышного арабского коньяка, – разочарованный ирландский патриот, в шестнадцать лет участвовавший в Пасхальном восстании.[2] Позже его прозвали эльфом‑переростком за то, что он партизанил против «черно‑рыжих»[3] в холмах южной Ирландии, а еще позже он бежал в Палестину, переодетый монахиней‑паломницей ордена Бедной Клары.

Одинокий герой, которому от роду было всего лишь двадцать один, в тот день был довольно неправдоподобно переодет офицером легкой кавалерии экспедиционных сил ее величества в Крымской кампании 1854 года. Медали на его груди свидетельствовали о том, что он пережил знаменитую самоубийственную атаку легкой бригады и был удостоен Креста королевы Виктории. Вдали от дома, съежившись над стаканом арабского коньяка, толку от которого ровным счетом никакого, холодный декабрьский день, и жизнь пуста и бесцветна, такие вот дела.

В дымной комнате стучали кости.

Чертова арабская пародия на паб, пробормотал он. Просто кошмар, да и только. Даже пинты порядочного пива не дождешься – и все равно выпить не с кем.

Вдруг в лицо ему ударил ветер. Дверь открылась.

Высокий негр в роскошном арабском плаще и арабском головном уборе, черный до синевы, укрылся от ветра и теперь стоял, потирая замерзшие руки. На его плече свернулся маленький шарик белого меха – какое‑то крохотное существо. Человек оглядел кофейню в поисках свободного столика, но их не было, сплошь потные арабы, увлеченные триктраком. Тут он увидел уголок, где в тусклом свете одиноко ссутулился О'Салливан Бир. Он подошел к столу, сел и улыбнулся.

Кофе, сказал он официанту.

Прокатились кости. О'Салливан вздрогнул. Улыбающийся негр смотрел на него светло‑голубыми глазами.

Это еще что такое, подумал О'Салливан. Если по‑хорошему, так не бывает. В Священном городе намечаются новые фокусы? И что это за белый зверек у него на плече? Белый как белок, пушистый как облако, ни головы, ни хвоста не видно.

Он кивнул чернокожему арабу.

Вот холодно‑то снаружи, а?

Точно.

Вот‑вот. А кого вы это носите с собой? Ручного зверька? Вы ему достопримечательности показываете? Это ваш добрый попутчик? Кажется, дрыхнет без задних ног, и ветер ему нипочем. Злой у него укус, у этого ветра.

Это обезьянка, сказал чернокожий.

Ах вот оно как.

Обезьянка‑альбинос.

О'Салливан снова кивнул. Лицо у него было серьезное.

А почему бы, собственно, и нет, подумал он. Черный араб с белой обезьяной на плече? Штука не хуже других. Почему бы, собственно, и нет.

Несколько минут спустя в кофейню, спасаясь от холода и ветра, вошел еще один человек, на сей раз европеец, национальности неопределенной. В руках у него был лук изысканной работы.

А это что еще за номер? подумал О'Салливан. Что это здесь происходит? Час от часу не легче, все выходит из‑под контроля. Точно не англичанин, не француз и не немец, и вообще он какой‑то странный. И у него не что‑нибудь, а лук, не больше не меньше, на случай, если зимним днем вдруг подвернется возможность пострелять. Что за чертова штука, ни к чему она в Святой Земле, это уж точно. Ей‑же‑ей, готовится какая‑то пакость.

Вошедший окинул взглядом столики и направился прямо в угол, где сидели О'Салливан и чернокожий араб. На его плече висел длинный цилиндрический футляр из красного лакированного дерева. Он щелкнул каблуками с легким поклоном и сел. Стол заволокло облако безошибочно чесночных паров.

Извините, что прерываю ваши размышления, джентльмены, но, кажется, это единственный столик в кофейне, который пока не пал жертвой триктрака. С другой стороны, день безотрадный. Вы играете в покер?

Он посмотрел на О'Салливана. Тот равнодушно кивнул.

Да, готов поклясться, вы научились этому в армии. А вы, друг мой?

Чернокожий араб приятно улыбнулся и заговорил, демонстрируя изысканное произношение.

До войны мне случалось играть, но не уверен, что теперь вспомню правила.

Вот как? Что ж, может быть, освежим воспоминания?

Европеец достал колоду карт, перетасовал и сдал пять чернокожему и пять себе. Он перевернул карты и отложил двух королей. Затем перевернул карты араба и отложил его пару тузов.

Вы выиграли – проще простого. Не хотите сдать сами?

Чернокожий араб неуклюже собрал колоду, медленно перетасовал и сдал. Когда карты раскрыли на этот раз, у него были те же два туза, что и раньше, и еще один. К двум королям европейца добавился третий.

Чернокожий улыбнулся.

Кажется, я опять выиграл.

Да уж, задумчиво пробормотал европеец. Отличная память. Я Мунк Шонди. Из Будапешта.

Ну конечно, подумал О'Салливан. Пакости подкрадываются из туманов Центральной Европы, и не знаешь, откуда вылезут. Все верно, жди неприятностей.

Каир Мученик, сказал чернокожий араб. Из Египта, очень приятно. А скажите, что это у вас за футляр?

Колчан.

Для стрел?

Да. В средние века такие были у японских самураев. А эта маленькая зверушка у вас на плече?

Обезьянка. Обезьянка‑альбинос.

Мужчины окинули друг друга оценивающим взглядом. Потом венгр повернулся к О'Салливану, который печально сгорбился над своим бокалом, поигрывая Крестом королевы Виктории. Взглядом профессионального военного он окинул ряды медалей на груди ирландца.

Крымская война, если мне не изменяет память.

Не изменяет. Она самая.

Сочувствую, поистине ужасная трагедия. Эта атака под Балаклавой – чистое безумие. Но вы таки выжили в конце концов. И поскольку дело было в середине прошлого века, может быть, скорби о павших товарищах пора притупиться? Ваша печаль не вернет их к жизни, ведь правда?

Не вернет, это уж точно. Но, даже так, мне все равно сегодня грустно. Грустно и гадко, по правде сказать.

Почему же, друг мой?

Да почем я знаю. Впрочем, если задуматься, сдается мне, что дело здесь вот в чем: я слишком многое пережил для своих лет. В смысле, непомерный опыт. Он истощил меня и состарил. И что в итоге? Мне двадцать один год от роду, а я уже ветеран войны, закончившейся, почитай, семьдесят лет назад. С этаким грузом жить нелегко. Понимаете?

Думаю, да, сказал Мунк Шонди. Вы, случайно, не ирландец?

Нет‑нет. Случай здесь ни при чем. Там наверху все четко рассчитали, перед вами результат непостижимых решений, которые Творец принял за моих многострадальных отца и мать. Отец был бедный рыбак, питался одной картошкой, и было у него тридцать три сына – я самый младший. Зовут меня, коротко, Джо, но, произнесенное над пинтой крепкого, имя мое расцветает и превращается в Джозеф Инда Колумкилле Киран Кевин Брендан О'Салливан Бир. Это все святые с моего острова – вот уж не то место, куда бы вам сильно захотелось. Моя родина – голые Аранские острова, они ведь вымыты дождем и выглажены ветром, да вот бедный Господь не озаботился одарить их хоть какой‑нибудь почвой, а оставил сотворение почвы верующим, если уж она им так нужна. Наверное, думал, что должен же в Его вселенной кто‑нибудь истинно веровать. Просто торчат в Атлантике десятки скал, вот и все, они первыми встречают ужасные приливы и штормы западных морей. И вот теперь, когда вы все это знаете, поймите, что не только из‑за погоды я тоскую. Я молод, но жизнь у меня была штормовая и беспочвенная, если вы понимаете, о чем я.

Что, совсем худо?

Очень. Так погано, что не выкарабкаться. Честно говоря, я думаю, для меня все кончено.

В вашем‑то возрасте?

По‑моему, вполне подходящий возраст. Дух, живущий во мне, – ветеран по меньшей мере восьмидесяти пяти лет от роду, он ужасающе стар и скрипит. Атака легкой кавалерии в Крыму, помните? Мне приходится более или менее соответствовать возрасту.

Чернокожий араб прервал их разговор, повернувшись к О'Салливану.

Да, бывают минуты отчаяния, но их можно преодолеть. Вы слышали об английском исследователе по имени Стронгбоу?[4]

Слышал. Слышал несколько невообразимых историй и забавных легенд, и не раз. Но если по правде, не было такого человека. Не мог он существовать, никак не мог. Англичанин просто не может быть таким ненормальным. Обычная байка, в окрестных пабах и не такое услышишь. Стоит местному арабу воспарить на своем ковре‑самолете, и вот нате вам, готова очередная невероятная история. А это их основное времяпрепровождение. Называется опиум. Прошу присутствующих не принимать это на свой счет.

Чернокожий араб улыбнулся.

Не принял.

Вот и славно. Так при чем здесь этот мифический Стронгбоу, которого, собственно, никогда и не было?

Чернокожий собирался ответить, но венгр прервал его. Он повернулся к О'Салливану.

Покер, друг мой. Мы о покере говорили, а не о левантийских сказках прошлого века. Кстати, о прошлом веке: почему бы вам не отрешиться от болезненного крымского опыта и не попытать счастья в Иерусалиме с колодой карт? Кто знает, может, это хороший способ начать все заново. Ну так как? Присоединитесь?

Начать заново? сказал Джо. Я, кстати, думал, что уже взвалил на себя этот груз, и кажется мне, он чертовски давит на спину.

Он посмотрел на свои руки, загрубевшие от постоянной возни с громадным каменным скарабеем, которым он пользовался в своих контрабандистских странствиях. Несколько дней назад он вернулся в Иерусалим со скарабеем, секретная полость внутри которого была начинена грузом оружия для Хаганы.[5] Впереди еще одна тайная поездка, еще один груз разобранных чешских винтовок, еще одна порция британских фунтов за оказанные услуги.

Но сегодня заняться ему было нечем.

И еще кое‑что заинтриговало его – новые возможности. Чернокожий араб был, естественно, мусульманин, а венгр, кажется, иудей, о чем свидетельствовала звезда Давида на лацкане.

Ну и что они думают? Что им в Иерусалиме все позволено? Договорились по‑тихому, так, что ли? Воображают, что могут облапошить бедного христианина только потому, что погода холодная, серая и мерзкая, а вовсе не та, что должна быть в земле, текущей молоком и медом? В Священном городе начинают фокусничать? И они думают, что выведут его из игры, со своими обезьянками‑альбиносами и самурайскими луками и стрелами?

Постойте, сказал Джо. Я на все согласен. Но может быть, будем играть «по времени»? Чтобы все было по‑честному?

Каиру Мученику было, кажется, все равно. Но Мунк Шонди явно обдумывал проблему; он взял стакан Джо, понюхал его, скорчил гримасу и вылил его содержимое на пол. Затем он попросил три пустых стакана и наполнил их коньяком из фляжки, которую достал из кармана пальто.

У меня как раз с собой первоклассная вещь.

Ну конечно, сказал Джо. Так что насчет времени? Я как‑то недопонял. У меня иногда в ушах позванивает, и слышно худо. С самой войны.

А почему? спросил Мунк Шонди.

А я неплохо приложился с лошади, когда ее подо мной убили во время атаки легкой кавалерии. Приземлился как раз на голову, и с тех пор она уже не та, что раньше, моя бедная перекроенная голова. Такое впечатление, что ее кто‑то постоянно держит в осаде, а кто – непонятно, и в ней все время свистит, кричит, воет и все такое, а я тут как бы ни при чем. Но, с другой стороны, я только потому и выжил, что лошадь упала, а я даже встать не смог. Наши рвались дальше на позиции русских, а я остался. Да благословен будет шум в моей голове, без него меня бы здесь не было. Так как насчет «по времени»?

Венгр достал крохотные золотые карманные часы и положил на середину стола. Он нажал на кнопку, крышка открылась, и все трое наклонились вперед.

Им открылся пустой эмалевый циферблат, полная луна, не оскверненная ни стрелками, ни четвертями, ни цифрами. Мунк Шонди снова нажал на кнопку, и пустой циферблат откинулся, открывая другие часы, с обычным циферблатом, но минутная стрелка двигалась по нему со скоростью секундной, а вместо секундной была стремительно движущаяся тень.

Вот, сказал Мунк Шонди.

Он еще раз нажал на кнопку, и открылся третий циферблат, тоже, казалось бы, обычный, но будто с застывшими стрелками. На самом деле секундная стрелка двигалась, вот только медленно‑медленно. Все трое смотрели на нее несколько минут, и за это время она продвинулась на пару секунд, не больше.

Каир Мученик откинулся назад и оглушительно захохотал. Даже О'Салливан вяло улыбнулся. С тем же торжественным видом Мунк Шонди щелчком закрыл все три циферблата и убрал крохотные золотые часы в жилетный карман. Он собрал карты и начал тасовать.

Я так думаю, джентльмены, что у нас впереди долгий унылый день. Я не знаю, что привело нас в Иерусалим. Могу только предположить, что для всех нас это Священный город. В любом случае, вот мы сидим в последний день декабря, в холодный день, в воздухе определенно пахнет снегом, а завтра грядет новый год. Так что мне все равно, быстро или медленно идет время. А вы что скажете?

Каир Мученик засмеялся и снял карты. О'Салливан нехотя улыбнулся и в свою очередь снял. Мунк Шонди отложил лук и стрелы, и первые карты их двенадцатилетней игры легли на стол в Старом городе, в дымной арабской кофейне, где все и началось.

Уже с самого начала стало очевидно, что трех более непохожих друг на друга стилей игры, чем стили трех основателей, не могло и быть.

Стиль Каира Мученика был наиболее оригинальным, поскольку он никогда не смотрел в свои карты, пока не сделаны все ставки, опираясь при этом на какой‑то собственный закон больших чисел, приносивший ему выигрыш. Конечно, ему приходилось все время блефовать, но люди со стороны едва ли перехитрили бы человека, который мог честно заявить, что не знает, какие карты у него на руках.

Мунк Шонди пользовался своими широкими познаниями в области левантийских потребительских товаров. В соответствии с его правилами все мало‑мальски ценное годилось для ставки. Таким образом, если на стол ложились горка талеров Марии Терезии и расписка, служившая эквивалентом срочных контрактов на египетскую вяленую рыбу, Шонди готов был обремизиться, лишь бы рыба досталась ему.

Шонди откуда‑то точно знал, что персидские динары через несколько дней подешевеют по отношению к вяленой рыбе и что он получит солидный доход, если дисконтирует талеры Марии Терезии в Дамаске, увеличит вдвое стоимость своих срочных контрактов на рыбу, дешево купив динары в Бейруте, продаст четверть своих срочных контрактов и треть динаров в Багдаде, чтобы подмазать таможню на персидской границе, и, наконец, проследит, чтобы его курьер оказался в Исфахане в пятницу, в базарный день, как раз когда срочные контракты на рыбу будут пользоваться особенным спросом.

И только О'Салливан играл или говорил, что играет, руководствуясь математическим расчетом. Он заявлял, что приспособил к условиям покера баллистические таблицы, которые в свое время выучил наизусть в холмах южной Ирландии. Он был тогда в бегах, и знание дистанций требовалось ему, чтобы охотиться за «черно‑рыжими». О'Салливан не мог близко подойти к врагу и вместо этого издали стрелял из своего старого мушкетона высоко в воздух, на манер гаубицы, так что правое дело, воплощенное в его пулях, описывало крутую параболу и низвергалось на врага, словно кара небесная.

На непостижимом блефе строилась игра Каира Мученика.

На невероятном знании левантийских торговых рынков – игра Мунка Шонди.

На баллистике, описывающей траектории пуль небесных, – когда ставил О'Салливан.

Чрезвычайно необычные методы игры да еще вызов, который игроки бросали слепому случаю, – все это сбивало с толку людей со стороны. А еще неистощимые финансовые ресурсы, которыми располагали три игрока‑основателя.

Говорили, что Каир Мученик годами грабил могилы фараонов и теперь в его распоряжении огромный запас мумий. Как известно, порошок из мумий фараонов – надежный левантийский афродизиак, если его вдыхать или курить в виде мастики.

Этот порошок, если ежедневно употреблять его в достаточных количествах, дарил бесплодным женщинам стайку детишек, давал долголетие и мудрость мужчинам и вообще мог с успехом заменить собой что угодно.

И хотя запасы подлинного порошка из мумий фараонов, естественно, рано или поздно должны были истощиться, оставалось еще множество заботливо мумифицированных египтянами царских кошек. Наконец, никто не сомневался, что теперь, став главным поставщиком молотых мумий на Ближнем Востоке, Каир Мученик без зазрения совести будет производить порошок хоть из старых тряпок.

Что касается Мунка Шонди, хазарского еврея, никто не мог взять в толк, каким сокровенным чутьем он угадывает, что нынешняя стоимость йеменских ковриков и дамасских смокв как‑то повлияет на стоимость грядущего весеннего приплода левантийских ягнят. Эти цены – и цены на тысячи других товаров – сплетались в сложные, запутанные законы, доступные ему одному.

И наконец, совсем недавно обретенное богатство О'Салливана, дела огромной важности, которые он вел, торгуя религиозными амулетами; наибольший доход приносили деревянные рыбы, грубо вырезанные из цилиндрических кусков дерева. Ассортимент был велик, но наибольшим спросом пользовались рыбы размером с ладонь. Ирландец заявлял, что эти абстрактные деревянные изображения – точная копия тех, которыми пользовались первые христиане, чтобы в те опасные времена тайно опознавать друг друга, не привлекая чужого внимания.

Но если это были просто примитивные амулеты, почему они вдруг стали столь популярны в современном Иерусалиме и распространились оттуда по всему Ближнему Востоку? И если это были христианские символы, то почему они пользовались равным спросом среди иудеев, мусульман и неверующих?

Женщины предпочитали носить их с собой тайно, пряча в сумочках и смущаясь, если продавец в магазине замечал амулет, когда они искали мелочь. Но мужчины достаточно открыто демонстрировали их на рынках, где амулетам находилось куда более конкретное применение, – приветствуя друг друга, мужчины с видимым удовольствием помахивали деревяшками в воздухе. В кофейнях они громко колотили ими по столам, чтобы подозвать официанта.

После кофе и табака деревянные рыбы ирландца были главным предметом спроса на Ближнем Востоке. Их можно было найти повсюду, в хижинах и дворцах, у людей всех национальностей, даже у бедуинов, которые и рыбы‑то никогда не видели.

Порошок из мумий. Торговля, основанная на знании будущего. Религиозные символы.

С таким тылом эти трое были непобедимы. Год за годом они до нитки обирали приезжих – сбитых с толку эмиров, европейских контрабандистов и враждующих шейхов, набожных священников и разного рода коммерческих агентов, праведных фанатиков, всех странников‑мечтателей, великое множество которых стекалось из разных краев в вечном стремлении покорить вершины Священного города и в поисках духовного золота, – Мученик, Шонди и О'Салливан Бир неумолимо сдавали карты, тасовали и сдавали вновь, безжалостно ввергая Иерусалим в пучину величайших беспорядков со времен Первого крестового похода. Бесконечный покер в комнате со сводчатым потолком, куда они перебрались уже в первую ночь, когда закрылась кофейня.

Не стоит прерываться только из‑за того, что наступила полночь, сказал тогда Мунк Шонди.

Не стоит прерываться только из‑за того, что приходит новый год, согласился Каир Мученик.

Что ж, джентльмены, если вы оба так считаете, сказал Джо, я знаю в Старом городе место, где мы всегда сможем играть без помех. Это бывшая лавка древностей, которой владеет мой друг, почти заброшенное местечко, поскольку он теперь вершит дела только в голове, странный бизнес, как вы сможете убедиться.

И так Великая иерусалимская игра началась в задней комнате пустой лавки, принадлежащей неприметному продавцу времени по имени Хадж Гарун.

В тот последний день, спустя двенадцать лет игры, сдавал О'Салливан. Он предложил классический вариант покера, сбрасывать по три карты, и Каир Мученик и Мунк Шонди согласно кивнули, когда он объявил условия. Классический способ, стандартные карты на руках, ничего необдуманного и ничего случайного, – лучший и достойнейший способ закончить игру.

Они сознавали, что тот самый миг наконец настал, и потому играли неспешно и спокойно. О'Салливан распечатал бутылку нелегального ирландского самогона и начал неторопливо потягивать. Каир Мученик заправил кальян солидной дозой мастики из мумий и удовлетворенно затянулся. Мунк Шонди поставил на стол глубокую миску, наполненную головками чеснока, и принялся методично прогрызать путь ко дну.

Воинам‑друзам,[6] охранявшим игру, дали денег и распустили по домам. На середине стола – колода карт, заказанная из Венеции специально ради такого события. Прежде чем аккуратно снять целлофановую обертку с колоды, все трое по очереди сделали на ней надрез.

Начали тасовать, каждый возился с колодой по пятнадцать‑двадцать минут, чтобы прочувствовать ее, а потом еще двадцать минут они по очереди снимали. Но если учесть, что играли они уже двенадцать лет, никто не торопился. Мошенничество ушло в прошлое. Сейчас требовалось нечто большее, чем ловкость рук.

Пустой кальян, пустую бутылку из‑под самогона и пустую миску из‑под чеснока отложили в сторону. Каир Мученик уставился в потолок и объявил свою ставку.

Козы Мусульманского квартала, сказал он.

Остальные взглянули на него.

Предназначенные для содомии, торжественно добавил он.

Глаза О'Салливана сузились.

Козы Христианского квартала, парировал он. Мясо.

Козы Еврейского квартала, сказал Мунк Шонди. Молоко.

Они глядели друг на друга. За все эти годы они привыкли открывать карты именно так, чтобы люди со стороны не забывали: только настоящие товары и услуги имеют окончательную ценность в Священном городе. Ведь рано или поздно армии завоевателей придется отступить, и тогда пошатнется и рухнет созданная ею империя, как и все империи от сотворения мира, а имперская валюта станет в Иерусалиме чужой и ненужной.

Но, как беспечно заметил однажды кроткий Хадж Гарун, даже Священному городу нужны услуги. По правде сказать, гораздо больше, чем большинству мест на земле.

О'Салливан сдал. Он и Мунк Шонди медленно подняли свои карты к груди и одновременно заглянули в них. Поизучав их несколько минут, они сбросили по три. Каир Мученик, как всегда, и не подумал прикоснуться к своим картам. После некоторого размышления он сбросил первую, третью и пятую.

Каждый получил еще по три карты. Мунк Шонди с мрачным выражением быстро сопоставлял курсы всевозможных левантийских товаров на тот день. О'Салливан несколько лихорадочно высчитывал баллистические траектории патриотизма. Только Каир Мученик, с присущей ему самоуверенностью, сохранял совершенное спокойствие.

И поскольку он сидел слева от сдающего, он имел право первым открыть карты. Как всегда, он даже не заглянул в них.

Нечего медлить, сказал Каир Мученик. Не сейчас. Я не намерен терять время, поднимая ставки по крохам. Я начну с максимума, а вы сами выбирайте, играть вам или нет. Я думаю, вы оба согласитесь, что бизнес у меня разнообразный, не всегда законный, и что через него я контролирую Мусульманский квартал этого города.

Король молотых мумий сейчас нанесет удар, пробормотал О'Салливан. Но в то же время это была чистая правда, такая же, как его собственный контроль над Христианским кварталом и контроль Мунка Шонди – над Еврейским. Религиозные символы и торговля будущим так же необходимы Иерусалиму, как порошок из мумий.

Ну так как, да или нет? спросил Каир Мученик.

Да. Согласен.

Правильно. Так вот моя ставка. Контроль над Мусульманским кварталом. Я кладу Мусульманский квартал на стол. Если кто‑то из вас выиграет – а этого не случится, – он ваш. Но для начала ваша ставка должна сравняться с моей. Не раскрываемся. Все всерьез.

О'Салливан негромко присвистнул.

Вот нахальство, а? пробормотал он. Ты хочешь сказать, Мусульманский квартал целиком?

Правильно. До последнего высушенного на солнце кирпича.

Люди? спросил Мунк Шонди.

До последнего нерожденного младенца, не знающего, во что его втянули.

Что ж, честно, сказал Мунк Шонди и пристукнул по столу. Коли так, ставлю Еврейский квартал.

Господи, черт с вами, заорал О'Салливан. Черт с вами! Если так, то я ставлю Христианский квартал.

Два последних слова он произнес по‑гэльски, но его отлично поняли. Они достаточно изучили родные языки друг друга, чтобы распознать ставку на любом из них. Вот оно. Все трое откинулись, чтобы насладиться этим мгновением, шансом, который выпадает лишь раз в жизни, если выпадает вообще. Каждый поставил все, чем владел, и без слов было ясно, что четвертый район города, Армянский квартал, отойдет к победителю.

Вот и все. На стол лег Иерусалим. Победивший забирает вечный город.

Но прежде чем открылись карты, прошли двенадцать азартных лет в бывшей лавке древностей Хадж Гаруна, древнего защитника Иерусалима, который даже в тот знаменательный момент рассеянно бродил по комнате. До его трехтысячного дня рождения оставалось всего несколько дней.

Глава 2Каир Мученик