Текст книги "Лондон"

Автор книги: Эдвард Резерфорд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 77 страниц) [доступный отрывок для чтения: 28 страниц]

Что до семейства Хильды, то и оно получило от брака желаемое. Хотя, когда Завоеватель конфисковал в Кенте бо́льшую часть поместий, ее отец Леофрик лишился, как и боялся, Боктона, но старший Силверсливз подоспел на помощь, и радостно было нынче видеть отца, свободного от долгов. Он даже сколотил солидное состояние для ее брата Эдуарда. Да, сочла она, это было правильно.

А что же с ней? Она жила в прекрасном каменном доме возле собора Святого Павла. Анри уже сделал ей двоих детей, мальчика и девочку. Муж был обстоятелен. Ей оказывал всяческое внимание. И она считала, что из Анри мог выйти вообще идеальный муж. Не будь он совершенно холоден сердцем.

– Ты отлично устроилась, – заметил ей Леофрик.

Это правда. Она даже встретилась с королем в его Вестминстерской резиденции, когда он останавливался там на Троицу. Король Вильгельм – румяный, тучный, с большими усами и пронзительными глазами – заговорил с ней по-французски; стараниями мужа она неплохо выучила язык, и король остался настолько доволен ее ответами, что обратился ко всему двору.

– Смотрите, – объявил он, – этот молодой нормандец с английской женой – образчик того, что можно прекрасно ужиться! – И просиял, взглянув на нее.

– Молодчина, – шепнул Анри, и она возгордилась.

Но на следующий год в том же месте произошел инцидент не столь радостный.

Отец относился к нормандскому королю прагматично: «Мне это не по душе, однако он, вероятно, останется, и нам придется извлечь из этого наибольшую пользу». Впоследствии, прослышав, что королю понадобились охотничьи соколы, Леофрик вошел в великий расход и хлопоты, но приобрел пару отменных птиц. Когда Хильду с мужем пригласили ко двору, принес их и вручил ей со словами: «Передай их Вильгельму в дар от меня лично».

Она с восторгом смотрела, как слуги внесли две тяжелые клети; король же довольно воскликнул:

– Я в жизни не видел краше! Откуда они?

И Хильда оказалась совершенно не готовой к тому, что Анри, стоявший впереди, бесстыдно и поспешно вставил слово:

– Я искал по всей округе, сир, – и улыбнулся ей.

Она не смела перечить мужу перед лицом короля. Могла лишь пристально взирать на него. Но миг спустя, будто пронзенная холодной болью, поняла: что-то умерло. В дальнейшем она подумала, что могла бы простить его, когда бы не улыбка.

А потому, отправляясь на свидание, она испытывала по отношению к Анри лишь чувство долга. Больше ничего.

Сразу за деревянным мостом через Флит, где некогда находился священный колодец, стояла каменная церквушка в честь кельтской святой, чье имя часто связывали с водой, – святой Бригитты, или, как ее звали в данном случае, Сент-Брайд.[19]19
  Брайд (Bride) по-английски имеет также значение «невеста».


[Закрыть] И возле церковки Сент-Брайдс, выходившей на ворота Ладгейт, тот терпеливо ждал.

Барникель Биллингсгейтский был влюблен.

Завоевание Англии нанесло Датчанину тяжкий удар. Его земли в Эссексе были отобраны норманнами. Какое-то время он опасался разорения, но ухитрился сохранить свое дело в Лондоне, а Силверсливз, к его великому удивлению, исправно выплатил ему старый долг Леофрика. Даже его младший сын, столь страстно мечтавший о саксонской девушке, нашел себе превосходную партию. Теперь мальчонка жил с тестем, чье дело ему предстояло унаследовать. «Могло быть намного хуже», – не уставала напоминать жена. Но вскоре она неожиданно умерла, и несколько месяцев Датчанин был сам не свой.

С того времени он обретал опору в двух вещах. Первой была его тайная война против нормандских захватчиков. Он поклялся продолжать ее до гробовой доски.

Второй же – Хильда.

Поначалу они стеснялись друг друга, оба сожалея о размолвке между их семьями, но, когда сын Барникеля женился, они, встречаясь в Уэст-Чипе, уже не чувствовали себя неловко и часто задерживались для обмена парой дружеских слов. Выяснив, где она прогуливается по вечерам, он взял в привычку в то же время пересекать Флит. Датчанин долго, добрый год после кончины жены, считал, что питает к Хильде любовь сугубо отцовскую, тогда как она, куда быстрее постигнув истину, помалкивала.

Лишь раз, пять лет назад, Барникель осмелился зайти дальше. Хильда была печальной и усталой, а он вдруг спросил:

– Что, твой муженек дурно с тобой обращается?

Она помедлила, затем издала грустный сухой смешок:

– Нет. Но если бы и да? Чем ты можешь помочь?

Датчанин, забывшись на миг, придвинулся ближе и горячо произнес:

– Заберу тебя от него!

Она лишь покачала головой, пробормотав: «Мы не сможем встречаться, если будешь так говорить», и он навсегда оставил свои поползновения.

И так, год за годом, длилась их целомудренная любовная связь. Она не видела ничего дурного в приязни старшего, умудренного опытом мужчины, коль скоро ее недолюбили дома. Барникель же обнаружил особого рода удовольствие в этой роли пылкого поклонника – быть может, не вполне безнадежной.

Поэтому он, одетый в новый синий плащ, легко и целеустремленно шагнул навстречу, и вместе они пошли на запад к Олдвичу и старому церковному двору его предков-викингов, что в Сент-Клемент Дейнс.

Сколько же нор будет в этих подвалах! Фундамент рос, и внутреннее устройство огромного Тауэра уже сделалось очевидным.

Всю левую половину внутренней части со стороны берега занимал большой зал. Правая делилась надвое: вытянутую с севера на юг прямоугольную камеру в две трети пространства и малую в переднем, юго-восточном углу. Здесь предстояло быть часовне.

Строительство возглавлял Гандальф, видный нормандский монах и архитектор, недавно вызванный в Англию и провозглашенный в соседнем Кенте епископом Рочерстерским. Гандальф прибыл, вооруженный грузом познаний в европейском материковом фортостроительстве, и король Вильгельм уже назначил ему в разработку несколько проектов. На самом деле великий лондонский Тауэр был одним из двух: его почти идентичный собрат находился в Колчестере в Эссексе.

Озрик, как бы ни ненавидел он свой тяжкий, монотонный труд, был захвачен деталями здания, разраставшегося вокруг. В основе лежали те самые подвалы, которые со стороны реки оказывались примерно вровень с берегом, но из-за легкого наклона площадки почти целиком скрывались под землей у задней стены.

Камень укладывался слоями: сначала кентский базальт, отесанный лишь слегка, затем мелкозернистый песчаник для прочности, далее снова базальт. Все это скреплялось раствором, приготовленным из разных подручных материалов. Часто привозили подводы с древнеримской черепицей, которой изобиловали окрестности, и Озрика ставили работать с мужчинами, разбивавшими ее в пыль для изготовления цементной смеси. От черепицы раствор в стене приобретал красноватый оттенок, и один из строителей мрачно заметил:

– Гляньте, Тауэр замешали на английской крови.

Светлый нормандский камень из Кана предназначался лишь для углов и отделки.

– Он особо прочный, – сказал десятник, – а коль скоро другого цвета, то и здание красивше.

Когда начали подниматься подвальные стены, Озрик заметил и иное: из одного огромного помещения можно перейти в следующее, хотя в наружной стене не было двери. Он обнаружил, что добраться до подвалов возможно лишь по единственной витой лестнице, встроенной в башенку северо-восточного угла. Что же касается окон, то когда он спросил о них десятника, малый улыбнулся и указал на две узкие врезки, видневшиеся высоко в западной стене:

– Присмотрись.

Только когда каменщики принялись за эти участки, Озрик уразумел, что каждому предстояло иметь форму тонкого сужающегося клина.

– Для окон-то маловато места, – заметил он одному из мастеров, а тот лишь рассмеялся.

– Будет просто щель, – ответил он пареньку. – Не шире ладони. Зато никто не войдет и не выйдет.

Озрика заинтересовали еще две особенности подвала. Первая – это большое отверстие в полу главной, западной камеры. Вначале он пришел в недоумение, но вскоре узнал его назначение, так как был самым мелким из всех работяг и Ральф немедленно выбрал его для отправки вниз.

– Копай, – приказал он коротко.

А на вопрос мальчика, сколь глубоко, Ральф обругал его и объяснил:

– До самой воды, дурачина!

Хотя Темза протекала поблизости, а неподалеку от берега имелся еще и колодец, для королевского замка было важно располагать собственным надежным источником воды внутри его стен. А потому Озрик, обвязанный веревками, день за днем спускался с киркой и лопатой и отсылал на поверхность корзины с землей и гравием. Он проникал все глубже и глубже в земляные внутренности Тауэра, пока не добрался до воды. Когда измерили колодец, который он выкопал, тот оказался сорок футов в глубину.

Но Озрик обмирал от другого.

Ральф неожиданно призвал его в тот же день, когда отказал в плотничестве, и заявил:

– Озрик! Ты хорошо роешь норы, и у меня есть для тебя новое дело. – И продолжил, не успел тот измениться в лице: – Туннель – вот твое место.

Канализация была важной частью всякой крупной крепости, и лондонский Тауэр задумывался с умом. Отходя от углового отверстия в полу невдалеке от колодца, водосток должен был под некоторым наклоном пройти под землей около пятидесяти ярдов до самой реки. В отлив он останется относительно сухим, однако в прилив воды Темзы грозили затопить его и выплеснуться.

Было тесно; места, чтобы работать внаклонку киркой, хватало лишь для таких недомерков, как Озрик. Он ежедневно спускался и часами копал, а землю извлекали из туннеля в открытых мешках; плотники установили опоры, чтобы не обвалился свод. Озрик не знал, сколько дней или недель предстояло ему вгрызаться в землю, пока не придут каменщики, не займутся стеной и не сделают крышу. Он казался себе кротом, спина у него постоянно болела.

Через неделю такого труда он предпринял вторую попытку вырваться на свободу.

Епископ Гандальф Рочестерский был человек крупный. Лысая голова, мясистое лицо, тело же и манеры представлялись в равной степени округлыми. Однако в движениях присутствовала некоторая порывистость, указывавшая на очень подвижный ум, который превращал его в отличного руководителя. Если его и смешил на исходе этого августовского дня туповатый надсмотрщик – а может быть, раздражал, – то на лице у него ничего не отражалось. Надлежало проявить такт.

Он только что изменил план лондонского Тауэра, и Ральфу Силверсливзу предстояло кое-что перестроить.

Сначала Ральф не поверил ушам. Он уставился на уже поднимающийся фундамент. Неужто этот жирный епископ и вправду требует от него снести эту каменную махину и начать все заново?

– Только юго-восточный угол, друг мой, – сладко пропел епископ.

– Это двадцать пять барж камня! – взвился взбешенный Ральф. – Зачем, ради всего святого?

Причина оказалась довольно проста. Такой же замок в Колчестере имел в этом углу полукруглый выступ, обращенный к востоку. Создателю лондонского Тауэра понравилось, как это выглядит, и он решил соорудить здесь такую же штуку.

Гандальф со всей обходительностью продолжил:

– Там, видишь ли, будет апсида королевской часовни. Благородное сооружение! И король придет в восторг, – добавил он.

Если последнее и отложилось в тупом мозгу надсмотрщика, то он не подал виду.

– Работа затянется на недели. А скорее, на месяцы, – возразил он угрюмо.

– Король исполнен упований на скорый труд, – учтиво ответил епископ.

Это было слабо сказано: после десяти лет треволнений Вильгельм хотел, чтобы новый каменный замок выстроили в Лондоне без всяких проволочек.

– Невозможно, – буркнул Ральф.

Он терпеть не мог, когда его стращали умники.

Гандальф вздохнул и нанес удар:

– Не далее как вчера я расхваливал тебя и говорил королю, до чего ты хорош для такого великого дела. Скоро мы с ним увидимся вновь.

Ральф капризно повел плечами, хотя даже он уловил скрытую угрозу.

– Как будет угодно, – пробормотал он и начал отступать.

Епископ, дабы покарать грубияна за докучливость, любезно докончил:

– Я передам королю, что ты управишься с новым делом в прежний срок. Ни дня простоя! – крикнул он весело. – Он будет очень доволен.

Юный Озрик сделал свой ход через считаные минуты.

Озрик уже не раз наблюдал тучного епископа, когда Гандальф приезжал с инспекцией.

Подобно многим высокопоставленным лицам, епископ с легкостью нацепил маску бодрой учтивости, которая защищает и облегчает жизнь видным фигурам. На обходе стройплощадки ему ничего не стоило любезно кивнуть – даже сервам.

А потому вполне понятен был план, сложившийся в голове маленького невольника, скорбно трудившегося в темном туннеле.

Ему хотелось быть мастеровым до зуда в пальцах, всем существом. Что в этом плохого? Или Бог предназначил ему страдать за грехи? Одно он знал наверняка: Ральф Силверсливз был не орудием Божьего промысла, а дьяволом. Зато епископ Гандальф, отвечавший за все, человек Божий и казался добросердечным. А разве не мог обратиться к Божьему человеку хотя бы и серв?

«Мне все равно терять нечего», – подумал Озрик.

Он ждал удобного случая. И вот, когда он закончил смену в туннеле и увидел епископа, стоявшего перед стройкой, Озрик решил попытать счастья. Сбегав в плотницкую мастерскую, он прихватил свою поделку и робко приблизился к знатному мужу.

При виде серьезного мальца, перепачканного в земле и с деревяшкой в руках, епископ Гандальф удивился, однако дружелюбно спросил:

– Что это, сын мой?

Озрик в нескольких словах объяснил:

– Это моя работа. Я хочу быть плотником.

Гандальф, разглядывая серва, без труда догадался об остальном. Он видел, что изделие недурное. Его взор скользнул по плотницкой мастерской. Может, и стоит отправить туда мальчонку – поглядеть, что из него выйдет. И он уже собрался устремиться туда, когда услышал позади свирепый окрик.

Это был Ральф.

Тому хватило мгновения, чтобы уразуметь замысел Озрика. Для Ральфа, который уже был взбешен изменением плана, вид увечного серва, обратившегося через его голову к Гандальфу, явился последней каплей. По мере его приближения к епископу крик превратился в вой.

– Он говорит, что хочет быть плотником, – деликатно заметил Гандальф.

– Никогда!

– Способности к ремеслам суть Божий дар. Их надобно применять.

– Вы не понимаете, – вдруг осенило Ральфа, – ему нельзя доверить ни нож, ни какой другой острый инструмент. Он и здесь вкалывает лишь потому, что пытался убить королевского рыцаря. Вот ему нос и отхватили!

– На вид парень не больно грозен.

– Однако так оно и есть.

Гандальф вздохнул и, разумеется, не поверил надсмотрщику. С другой стороны, он достаточно расстроил его за один-то день. А сооружение Тауэра должно продолжаться бесперебойно.

– Как будет угодно, – пожал он плечами.

И Озрик, хотя не понял ни слова, ибо изъяснялись они на нормандском французском, сообразил, что лишился последней надежды.

Через несколько секунд его за ухо препроводили к туннелю.

Ральф пустился орать:

– Думаешь сделаться плотником за моей спиной, да? Ну, оглядись! Видишь землю и камни? Копать тебе до скончания дней, плотничек! Другого тебе не будет, пока не сломишь хребет! – Он мрачно осклабился. – Эта башня, Озрик, станет тебе и жизнью и смертью, потому что я заставлю тебя строить, пока не околеешь. – И собственноручно швырнул его в проем, коротко повелев: – Работай вторую смену!

Будучи слишком занят этим важным делом, Ральф Силверсливз не заметил присутствия посторонних. Но если бы даже обратил внимание, то в Альфреде-оружейнике не было ничего особенного.

Тот же явился в Тауэр с благими намерениями. Ему заказали большие решетки для водостока и колодца, и он пришел выяснить размер.

Альфред с умеренным интересом внимал расправе Ральфа над тщедушным пареньком. Едва же надсмотрщик ушел, Альфред подошел к входу в туннель. На земле он приметил образчик трудов Озрика, который выпал, когда Ральф сбил того с ног. Альфред задумчиво подобрал вещицу.

Ночью, уже после продолжительной беседы с юным Озриком, Альфред заявил своему другу Датчанину:

– По-моему, я нашел подходящего мальчонку.

– Веришь ему? Жизнь свою доверяешь?

– Пожалуй.

– И почему? Чего он хочет?

– Мести, – усмехнулся Альфред.

Да, месть сладка. План был отчасти рискованный, но Озрик не сомневался в себе. А прежде всего – гордился.

Ночью он тайно выскользнул из рабочего барака при Тауэре и добрался до находившегося неподалеку дома Датчанина. Там, в кладовке, они с Альфредом принялись за работу. Его корявые пальцы мгновенно сообразили, что к чему. Вскоре методом проб и ошибок он изготовил столь толковое, восхитительное изделие, что господин оружейник вскричал: «Да ты и в самом деле мастер!»

Задача, порученная ему Датчанином, сводилась к следующему: превратить свою тележку в тайник для оружия. Но стоило ему указать маленькому плотнику место для потайного отделения – под тележкой, как тот предложил решение получше.

– Туда они сунутся в первую очередь.

Не трогая днища, он сосредоточился на прочном каркасе. Работая усердно и вдохновенно, Озрик выдолбил брусья, прикрыв дело рук своих посредством затычек и скользящих панелей. Парень сработал на совесть: теперь внутри можно было скрыть изрядное количество разобранных мечей и наконечников для копий и стрел. Когда он закончил, внесенные преобразования остались незаметными.

– Сама тележка сделана из оружия! – восторженно возопил Барникель и обнял маленького плотника столь сердечно, что чуть не задушил.

Датчанин сообщил Альфреду, что отправка состоится на следующей неделе.

Спустя два дня Хильда совершенно случайно встретилась с Ральфом. Это произошло на холме между воротами Ладгейт и собором Святого Павла, и Хильда пребывала в отвратном расположении духа. Правда, к Ральфу это не имело никакого отношения.

Она разозлилась из-за рукоделия.

Как раз в те годы Англия короля Вильгельма узрела полотно столь грандиозное размерами и знаменитое, что равного ему, возможно, не существовало. Гобелен из Байё, как называлось это невиданное изделие, по сути, было не гобеленом, но огромным шитьем из разноцветных стежков – вышивкой по льняному полотну, выполненной в англосаксонском стиле. Имея в высоту всего двадцать дюймов, она, однако, отличалась поразительной длиной: семьдесят семь ярдов. Эта вышивка изображала сотен шесть человек, тридцать семь кораблей, столько же деревьев и семьсот животных. Она знаменовала триумф Нормандского завоевания.

Сверх того, это был первый известный образчик английской государственной пропаганды. Облеченный в форму огромной тканой картины, в своих стилизованных фигурах и десятках битв он являл взгляд нормандского короля на события, приведшие к завоеванию, а также подробное описание битвы при Гастингсе. Гобелен был заказан его сводному брату Одо, который хоть и являлся епископом нормандского города Байё, имея с того приличный доход, был также воином и правителем не менее беспощадным и честолюбивым, чем сам король. И над полотнищем, пока оно не было сшито, трудились английские женщины – большей частью из Кента.

У Хильды имелись все основания разгневаться при виде этой великолепной работы. Она не хотела участвовать, но Анри заставил ее присоединиться к леди, собравшимся в королевском зале Вестминстера для осуществления замысла. «Ты сделаешь приятное епископу Одо», – сказал он, невзирая даже на то, что именно Одо пожаловали половину Кента, а один из его рыцарей ныне обосновался в ее родовом поместье Боктон. Анри знал это, но ему не было дела. Гобелен, живописавший памятные события, неизменно выступал для нее болезненным напоминанием об утрате старого дома, об участи страны и о долгих годах служения холодному и циничному супругу.

А потому, вернувшись утром от вестминстерских дам, Хильда все еще пребывала в негодовании.

И тут она увидела Ральфа.

Тот был откровенно возбужден. Оживленный, сверкая обычно тусклыми глазами, он без спросу зашагал рядом.

– Секрет рассказать? – заговорил родственник.

Хильда порой жалела Ральфа. Отчасти из-за того, что его презирал Анри, но больше, быть может, потому, что тот оставался холостяком.

У него вообще не было женщины. Иногда он ходил через мост на южный берег, где поселилась небольшая община шлюх, но даже эти особы не сильно радовались его незатейливым ухаживаниям. Хильда, бывало, предлагала подыскать ему жену, но Анри отговаривал. «Тогда у него появятся наследники, – напоминал он. А однажды сухо заметил: – За семейными деньгами присматриваю я. И намерен его пережить». Поэтому, когда Ральф зашагал рядом, она заставила себя улыбнуться.

Возможно, Ральф не был бы столь неосмотрителен, не повстречай он невестку сразу после свидания с великим Мандевилем. Ему нравилась Хильда. Однажды он жалобно заявил ей: «Я не такая дубина, как считает Анри». Теперь же, красный от волнения, он не удержался от соблазна произвести на нее впечатление.

– Я удостоился серьезной миссии, – сообщил он.

Беседа Ральфа с Мандевилем была короткой, но важной. Великому вельможе полагалось быть в курсе всего, и мало что из событий в Юго-Восточной Англии ускользало от его внимания. Ральф узнал от него о нешуточных опасениях насчет новых беспорядков в глубинке.

– Когда они взбунтовались три года назад, – поведал ему Мандевиль, – оружие, по нашему мнению, поступало из Лондона. Этому надо положить конец.

Обдумав положение, Мандевиль решил, что для надзора за небольшой операцией, которую он затеял, ему потребен человек подозрительный, ограниченный и безжалостный.

– У тебя есть неплохая возможность себя показать, – уведомил он Ральфа, когда изложил свой план. – Тебе понадобится терпение, а также шпионы.

– Я разберу на щепки каждую телегу, что выедет из Лондона! – вскричал надсмотрщик.

– Нет, это незачем, – возразил Мандевиль. – Мне нужно, чтобы ты, наоборот, ослабил пригляд за вывозимыми товарами. – Он улыбнулся. – Необходимо усыпить их опасения. Взамен поставь людей в лесу, и пусть идут следом, если заметят что-нибудь подозрительное. Важно не просто пресечь поставки оружия. Я хочу выйти на мятежников. И главное, никому ни слова. Ты хорошо понял?

О да, он понял. Высокое доверие. Тайное поручение. Распираемый гордостью, Ральф шествовал через город. Вряд ли можно было удивляться тому, что при виде Хильды он испытал желание ошарашить ее и моментально решил:

– Ты мне родня, тебе-то я, конечно, скажу!

Если бы не досада на утреннее рукоделие, она могла не проявить ни малейшего интереса к секретам Ральфа. Однако теперь при взгляде на его тяжелое лицо – грубую версию мужниного – и мысли о несчастных англичанах, ее соотечественниках, которых он изловит и, несомненно, убьет, Хильда испытала отвращение.

Она поняла, что ее тошнит от всех них – Анри, Ральфа, нормандцев и их власти. Очевидно, сделать с этим она не могла ничего. Кроме, пожалуй, одного.

– Гордись, – сказала Хильда, покидая его.

На следующей неделе ей предстояло ехать в Хэтфилд, в поместье свекра, и провести там месяц. Ее не сильно радовала сия перспектива, и вечером Хильда выбралась на тихую и приятную прогулку с Барникелем, зная, что они довольно долго не увидятся.

Поэтому, когда они встретились у церкви Сент-Брайдс и отправились обычным маршрутом к Олдвичу, она спокойно выложила ему услышанное от Ральфа, добавив:

– Мне известно, ты нормандцам не друг. Предупредишь, если знаешь кого?

И тут же, заметив откровенное смятение Барникеля и догадавшись со всей очевидностью, что он увяз в этом деле глубже, чем ей казалось, Хильда в порыве внезапном и благородном схватила мужчину за руку и мягко спросила:

– Милый друг, могу ли я тебе чем-то помочь?

Дорога, уходившая из Лондона на север, сперва тянулась через топкие луга и поля, а далее, когда земная твердь начинала забирать вверх, вступала в Мидлсекский лес близ старого саксонского селения Ислингтон.

Через десять дней после встречи с Мандевилем ретивый Ральф Силверсливз, раздосадованный предельно, выехал из леса на юг в сопровождении дюжины вооруженных всадников.

Он только что пообщался со своими людьми, и те его не порадовали.

– Ничего серьезнее вил, – брюзгливо доложил один. – Может, их предупредили.

– Это невозможно! – воскликнул Ральф.

Когда же другой осведомился, вполне ли он понимает, чем они заняты, рассвирепевший Ральф сбил его с ног.

Теперь, возвращаясь, он чувствовал, что вызвал сомнение у оставшихся позади людей. А еще подозревал, что его провели, но не понимал как. Он даже взял на заметку собственных шпионов.

И тут Ральф увидел повозку.

Было в ней что-то подозрительное. Большая, крытая, влекомая четверкой крупных лошадей, она громко скрипела, – похоже, в ней перевозили тяжелый груз. Рядом с возницей сидел человек в капюшоне.

Ральф лишился последнего ума. Нормандцу, доведенному до белого каления, показалось, что он наконец-то напал на след. Забыв о наставлениях Мандевиля, Ральф как на крыльях устремился прямо к повозке и крикнул вознице, чтобы не двигался с места.

– Стоять, предатели! Долой чехлы! – заорал он. – Собаки!

Но стоило ему, запыхавшемуся, подъехать, как загадочная личность отбросила капюшон и взглянула на него с глубочайшим укором. Это была Хильда.

– Болван! – закричала она так, что слышно стало всем. – Анри всегда называл тебя тупицей! – Откинув холстину, Хильда предъявила безобидный груз. – Вино! Подарок от твоего родного брата отцу! Я везу его в Хэтфилд.

И она столь убедительно замахнулась на него кнутом, что он поспешно отпрянул, побагровев лицом.

Полетели смешки. Униженный и взбешенный, Ральф гаркнул на них, чтобы ехали следом, и, даже не оглянувшись, пустил коня в сторону Лондона.

Спустя пять недель у церкви Сент-Брайдс, когда вокруг не было ни души, Барникель Биллингсгейтский позволил себе запечатлеть целомудренный поцелуй на челе своей новой сообщницы.

Затем, довольные, они прошлись по берегу.

Ни одному из них не пришло в голову, что на сей раз за ними следили.