Текст книги "Лондон"

Автор книги: Эдвард Резерфорд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 77 страниц) [доступный отрывок для чтения: 28 страниц]

– Что скажешь, малыш? – осведомился он мягко. – Убьешь меня этой палкой?

Большое круглое лицо Озрика помрачнело, взор сделался отчаянным и серьезным – рваная клякса на месте носа, обломок древка на месте острия. Без всякого смысла, но неспособный сдаться, он сделал еще шаг вперед, тыча в нормандца своим искалеченным оружием.

Ральф осклабился.

– Хочешь, чтобы я убил тебя, и таким образом надеешься избежать пыток? – спросил он. – Неплохо было бы, согласись? – И он издал смешок.

Серв был нужен ему живым, но Ральфа забавлял его страх.

Он поднял меч.

Как же опешил Озрик! Как смешался! Клинок ли сверкнул? Или приблизилась смерть? А может, то был огромный огненный вал, взмывший за Тауэром? Как знать! Ральф начал опускать меч.

Но Озрик потрясенно ахнул не от огня и меча – его захватило другое зрелище. Из тени, заслонив даже Тауэр, появилась громадная фигура – рыжая бородища и пара сверкающих глаз; руки, осиянные пожаром, поднялись, как у некоего мстительного божества из пантеона викингов. Могучий двуручный боевой топор рассек полыхавшее небо и опустился на голову нормандца, сокрушив череп и надвое разрубив торс до основания грудной клетки.

Барникель пришел.

Спустя полчаса они погребли тело Ральфа.

Идею подал Озрик, и она показалась дельной: завернули труп в промасленное тряпье и перенесли по туннелю в тайник, где прежде хранилось оружие. После парень тщательно заделал стену, и они удалились, не оставив следа, заперев и закрепив за собой решетки. Озрику было отрадно думать, что нормандец замурован навеки.

Вскоре он уже правил лодку к месту, где иные руки выгрузят оружие.

Барникель тем временем шагал через город обратно. Его дом у церкви Всех Святых был объят пламенем. Но он остался безразличен. Помочь беде было нечем. Пожар теперь бушевал повсюду – от торговых рядов на Кэндлвик-стрит до самого Корнхилла. Однако главным событием ночи был вопль, донесшийся до Барникеля, когда тот переходил Уолбрук: «Святой Павел горит! Здание рушится!» Барникель улыбнулся. Ибо держал талисман и цепочку, снятые с изувеченного тела Ральфа. Теперь он знал, как ими распорядиться.

Одно событие того вечера осталось загадкой.

Когда Датчанин с Озриком переносили тело, рабочий обратился к старику:

– Да, кстати, как тебе удалось подоспеть так вовремя?

Барникель улыбнулся:

– Мне сообщили. Я поспешил. Коль скоро я не встретил Ральфа по пути к Тауэру, пришел сюда. – Он ухмыльнулся: – Управился в самый раз!

– Но кто сообщил? – не унимался коротышка.

– Ах да! Действительно, большая удача! Прибыл гонец. От Хильды.

В том и была загвоздка.

1097 год

Загадка разрешилась летним вечером спустя десять лет, когда Хильда сидела в столовой своего дома у собора Святого Павла.

Оглядываясь на прожитую жизнь, она неизменно оставалась довольной. В последние годы дела, бесспорно, пошли на лад. Озрик скончался. Иногда она даже видела его сынишку, жившего ныне в семействе Альфреда. Не стало и Барникеля. Но она была рада этому. Через месяц после большого пожара 1087 года его сразил на биллингсгейтской пристани удар, и он переселился в лучший мир. Годом позже в Кенте и Лондоне вспыхнуло ожидаемое восстание, которое потерпело сокрушительное поражение. «Слава богу, что он не дожил и не стал посмешищем», – часто повторяла себе Хильда.

Почил в бозе и старый Силверсливз. Двумя месяцами раньше, дождливой апрельской ночью, гонец доставил в его каменный особняк послание. Через час слуга нашел господина застывшим в кресле за чтением этого письма. Он был мертв.

Каноника собора Святого Павла со всеми почестями похоронили в церкви Святого Лаврентия Силверсливза. Через три дня Хильда и Анри переехали в его дом, и в последующие недели она дивилась богатству, которое он им оставил.

Воцарился мир. Ныне Руфус правил беспрепятственно. Недавно он отстроил в Вестминстере собственный замок, вполне под стать аббатству Исповедника. Король достраивал крепость близ Ладгейта. И Хильда, когда поднимала глаза, стоя во дворе своего дома, видела на месте сгоревшего той роковой ночью саксонского собора Святого Павла величественные очертания собора нормандского – массивного каменного строения, которому было суждено вскоре господствовать на горизонте подобно тому, как Тауэр властвовал на реке.

И все же при каждом взгляде на него и воспоминании о большом пожаре Хильда неизменно задумывалась над некоторыми странностями.

На пепелище был найден талисман Ральфа. Как он туда попал? И в чьем загадочном плену она провела два часа той ночью до того, как ее так же внезапно отпустили возле Уолбрука лишь с тем, чтобы она узрела, как полыхает половина Лондона? Хильда так и не нашла ответов на эти вопросы, да и не надеялась.

Теперь, когда дети выросли, Хильда с мужем часто оставались одни, давно взяв в обычай учтиво игнорировать друг друга, и благодаря этому вполне уживались.

Хильда спокойно вышивала, Анри играл в шахматы сам с собой за отцовской доской.

Однако этим вечером Хильда пребывала в раздражении. Причина, по ее мнению, крылась в доме. В суровом каменном здании ей всегда было не по себе. Хотелось выйти или поискать место более родное, уютное. Кляня за все это мужа, она то и дело неприязненно поглядывала на него.

Анри сделал ходов двадцать, пока наконец не заметил ее гневных взглядов. Он хладнокровно обратил к ней взор и произнес:

– Не выставляй свои мысли напоказ.

– Ты понятия не имеешь, о чем я думаю, – огрызнулась она, вновь берясь за иглу, и после нескольких стежков добавила: – Ты вообще ничего не знаешь обо мне.

Анри, улыбаясь, возобновил партию.

– Я знаю о тебе так много, что ты пришла бы в сильное удивление.

– И что же? – парировала она.

Какое-то время он молчал. Затем очень тихо проговорил:

– То, например, что ты была любовницей Барникеля. И помогла ему совершить измену.

Полминуты в каменном особняке царило безмолвие, нарушавшееся лишь слабым перестуком шахматных фигур.

– О чем ты говоришь?

Анри не оторвался от доски.

– Помнишь ночь большого пожара? Наверняка – да. Предыдущую ты провела с Барникелем.

– Как ты узнал? – задохнулась она.

– Следил за тобой, – отозвался он мягко. – Я следил за тобой годами.

– Но почему? – Внезапно ей стало очень зябко.

Анри пожал плечами.

– Потому что ты моя жена, – ответил он, будто это все объясняло.

Ее мысли вернулись к вечеру пожара. Хильда нахмурилась:

– В ту ночь… меня кто-то схватил…

– Разумеется, – улыбнулся он. – Я смекнул, что ты помчалась к Барникелю. Это было слишком рискованно. Тебя могли арестовать. – Анри помедлил. – Да и вышло безукоризненно. Ты все устроила так, что лучшего и желать нечего.

– Не понимаю.

– Напрасно Ральф собрался жениться.

– Ральф? Он погиб в соборе Святого Павла.

– Сомневаюсь. Лично я думаю, что он встретился в Тауэре с твоим дружком Барникелем. – Анри улыбнулся. – Отец частенько говаривал, что в шахматах я неважный стратег, но хороший тактик. Он был прав. – Анри выдержал паузу. – Видишь ли, дорогая женушка, именно ты предоставила мне шанс. Когда стало очевидно, что ты намерена предупредить Барникеля и мои люди схватили тебя, мне пришло в голову все же послать ему твое предостережение. Вот мой подручный и пошел. Заявил, что прибыл от тебя, и предложил отправиться в Тауэр и убить Ральфа. Поскольку брат исчез, я уверен, что так он и поступил. – Знаток тактики негромко вздохнул. – Либо Ральф арестовал бы твоего любовника, либо твой любовник убил бы Ральфа. Так или иначе – отличный ход.

– Это ты убил Ральфа.

– Нет. Полагаю, это дело рук Барникеля.

– Ты дьявол.

– Может быть. Но будь добра, подумай, что было бы, если бы Ральф женился и обзавелся наследниками, – твои дети получили бы вдвое меньше.

– Тебя нужно арестовать.

– Я не совершил никакого преступления. Не то что ты, моя дорогая.

Хильда поднялась. Ей стало дурно. Она должна выйти из этого проклятого особняка.

Через считаные минуты Хильда спускалась с холма к воротам Ладгейт, затем перешла Флит и миновала церковь Сент-Брайдс. Легкий ветер с реки трепал ей волосы. Она не останавливалась, пока не достигла старого мола в Олдвиче.

А там она уселась на землю и посмотрела на реку, сперва поворачивавшую от Вестминстера и дальше величаво текущую к безмятежному Тауэру. Хильда думала о своих обеспеченных детях и ходе лет, пока, к своему удивлению, не открыла, что больше не гневается.

Ибо осознала в том личный итог нормандского нашествия.

Она бы удивилась, когда бы увидела мужа вскоре после ухода.

Тот так и сидел за шахматной доской, но, завершив игру, извлек пергамент и стал тщательно его изучать. Это было послание, полученное отцом перед смертью. Перечитав его в очередной раз, Анри сохранил хладнокровие, но губы скривились в слабой полуулыбке.

В письме говорилось, что семейство Бекет из нормандского города Кана намеревалось переселиться в Лондон.

Святой

1170 год

Июньским утром в протяженных покоях по соседству с большим королевским залом Вестминстерского дворца царили тишина и порядок.

У двери шушукалась стайка придворных. В центре за конторками трудились семь писцов, негромко шуршавших перьями по пергаменту. Чернила поставляли монахи Вестминстерского аббатства. Из дальнего конца, где за столом сидели влиятельнейшие в Англии люди, доносились странные щелчки. Там двигали шашки.

До чего они были суровы, какое внушали почтение! Казначей, юстициар, епископ Винчестерский, мастер Томас Браун и их секретари. Перед ними дрожали аристократы и шерифы.

В отдалении же стоял, привалившись к стене, совсем еще молодой человек с очень длинным носом. Сидевшие за столом хорошо его знали. Многообещающий клирик. Но почему в сей теплый июньский день он был бледен, словно призрак?

Его звали Пентекост Силверсливз.

Они знали. Они не сводили с него глаз. Они все знали о том, что произошло прошлой ночью.

Вестминстерский дворец. За столетие, прошедшее с завоевания, островок Торни, превратившийся в королевскую площадку на Темзе, обрел великолепие. Он был полностью обнесен стеной. Через речушку Тайберн, окружавшую его, протянули несколько мостов. Главной достопримечательностью оставалось знаменитое аббатство Эдуарда Исповедника, однако теперь оно как бы обзавелось сестренкой – скромной норманнской церковью Святой Маргариты, построенной рядом в качестве местного прихода.

Статус Вестминстера повысился после того, как несколькими годами раньше папа канонизировал его основателя – Эдуарда Исповедника. Теперь и в Англии, как во Франции и ряде других государств, имелся святой монарх. Его гробница, перемещенная в сердце аббатства, стала святыней, а за Вестминстером закрепилось звание духовного центра королевства.

Но наиболее ярким новшеством явился, пожалуй, величественный дворец, воздвигнутый на речном берегу.

Вестминстер, вновь отстроенный Вильгельмом Руфусом, считался одним из самых больших королевских дворцов в Европе. Имея восемьдесят ярдов в длину, он нуждался в двух рядах центральных колонн, что поддерживали деревянную крышу. Дворец был до того просторен, что под высокими нормандскими окнами королевские судьи могли вести по углам три процесса одновременно. Здание окружали внутренние дворы, палаты и жилые помещения. Хотя обычно по этим огромным владениям перемещался сам король, здесь постепенно собрался весь его двор. Из всех же судов не нашлось бы более известного и более страшного, чем тот, что вершился в настоящий момент.

– Сто.

Мастер Томас Браун говорил тихо. Клирик передвинул шашку. Суд неумолимо продолжился, тогда как шериф, сидевший в конце стола, нервно кивнул. После трона сей стол, именовавшийся великим Казначейством, или Палатой шахматной доски,[22]22
  Казначейство, или Палата шахматной доски (от англо-фр. escheker – шахматная доска) – название высшего финансового органа в средневековой Англии; происходит от клетчатого сукна, которым покрывали столы в зале, где заседали члены палаты.


[Закрыть] был самым важным предметом мебели в королевстве.

Он представлял собой занятное зрелище. Десяти футов в длину и пяти в ширину, стол был оснащен бортиком в четыре пальца высотой, который придавал ему вид игрального. Поверхность была забрана черным сукном с белой разметкой – получались квадраты, откуда и пошло название: Суд шахматной доски.

В зависимости от квадрата шашка могла означать тысячу фунтов или десять, а то и жалкий серебряный пенс – обычный дневной заработок чернорабочего. Клетчатая ткань, таким образом, была не чем иным, как своеобразными счетами – примитивным ручным компьютером, с помощью которого можно подсчитать и оценить доходы и расходы королевства.

Ежегодно весной и осенью – на Пасху и в Михайлов день – шерифы из всех графств Англии прибывали в Казначейство с отчетом.

Сначала в наружной палате проверяли на качество и пересчитывали серебряные пенни, которые они приносили в мешках. Двадцать дюжин хороших пенни весили фунт. Поскольку норманны называли английский пенс esterlin, что превратилось в латинском написании в sterlingus, единицей измерения стал фунт стерлингов.

Затем шерифу вручали tally – ореховую счетную палочку с насечками, на которой отмечали уплаченную сумму. Чтобы отчетом располагали обе стороны, палочку расщепляли вдоль сразу от ручки, так что получалась короткая и длинная части – foil и counterfoil соответственно. Поскольку counterfoil – корешок, предназначавшийся шерифу, – всегда оставался длиннее, включая ручку, она называлась рукояткой: stock.

Так эти термины и вошли в английский деловой язык двенадцатого века – Палата шахматной доски, стерлинг, корешок и рукоятка.

Наконец, когда канцлер Казначейства за большим столом был удовлетворен, деяния шерифа регистрировались писцами.

Это медленный, но крайне важный процесс. Писцы начинали с трафарета на вощеных дощечках, который царапали стилом. Затем трафареты оттискивали на пергаменте.

Пергамента в те времена было не просто много – он был дешев. Тончайшая, без изъянов велень из выделанных телячьих шкур – та слыла редкостью и стоила чрезвычайно дорого, но использовалась лишь для произведений искусства, например для иллюстрированных книг. Для обычных документов в количестве почти неограниченном имелись шкуры крупного скота, а также овечьи и даже беличьи. В английском Казначействе пергамент стоил дешевле чернил. «А лучший пергамент – он из овчины, – мудро изрекал мастер Томас Браун, – ибо всегда видно, если запись переправляют».

Однако на острове существовала одна специфическая особенность ведения записей. Пергаментные отчеты обычно складывали и превращали в книги. Когда Вильгельм Завоеватель учинил своему новому королевству опись, его «Книга Судного дня» предстала в виде толстых томов. Однако в дальнейшем английские архивариусы по какой-то причине решили хранить отчетность Короны в виде не книг, а свитков, которые часто именуют казначейскими свитками.

Монеты же в то время по-прежнему хранились в сокровищнице, как называли ее чиновники-латиняне, в Винчестере, старой столице короля Альфреда. Но до перевозки туда их складывали в дарохранительнице соседнего Вестминстерского аббатства.

Так выглядело Казначейство.

Кричал ли он? Выкрикивал ли ужасную правду? Он поднес руку ко рту, дабы увериться, затем прикусил язык.

Кошмар минувшей ночи.

Пентекост Силверсливз был юноша престранный.

Из всех его особенностей библейское имя – диковина наименьшая, ибо с духовным возрождением, захлестнувшим Лондон в последние поколения, оно стало довольно популярным. Его отец, внук Анри, ныне глава семейства Силверсливз, предпочел бы что-то нормандское, но вдовая тетка, постригшаяся в монахини, дала понять, что готова оставить ему наследство, если тот будет носить это имя. На Пентекосте и сошлись.

В нем отчетливо проявились фамильные черты: темные волосы, крупный длинный нос и скорбные глаза. Но природа решила нанести Пентекосту Силверсливзу несколько персональных ударов. Плечи ссутулены; в бедрах он был шире, чем в плечах; руки и ноги слабые. Мальчиком он редко умел поймать мяч и никогда не мог подтянуться. Однако эти физические изъяны окупались поразительными умственными способностями.

Мастер Томас Браун испытывал юных клириков: «Тридцать пять рыцарей получают по пять пенсов в день на протяжении шестидесяти дней – сколько всего?» Или: «Графство Эссекс задолжало триста фунтов. Рыцарских ленов – сорок семь. Сколько на рыцаря?» Силверсливзу запрещали отвечать. Он не нуждался ни в счетах, ни в писчих дощечках и мог ответить мгновенно. И знал наизусть все казначейские свитки не потому, что заучивал, но благодаря феноменальной памяти.

Такие способности должны были сделать его образцовым школяром, но он не преуспел. Родители отправили его сперва в школу при соборе Святого Павла, затем в другую, потом уже в меньшую, при Сент-Мэри ле Боу. Он же нигде не выучивался сверх самого необходимого. Педагоги неизменно жаловались: «Ему все дается слишком легко, вот он и не хочет трудиться».

Его послали в Париж. Там собрались величайшие умы Европы. Еще недавно выступал с лекциями знаменитый Абеляр, пока его предосудительный роман с Элоизой не повлек за собой кастрацию и немилость. Другие англичане – Джон Солсбери, например, преподававший там, – достигли высоких постов и стали учеными-литераторами. Это была блестящая возможность. Человека, прошедшего обучение в Париже, любезно величали магистром – мастером. И все же юный Силверсливз каким-то образом ухитрился недоучиться. Он ненадолго перебрался в Италию, затем вернулся домой. Никто не называл его мастером.

Что он знал? Освоил тривиум, включавший грамматику, риторику и диалектику. Со времен Римской империи они являлись основой европейского классического образования, языком которого оставалась латынь. Он изучил и квадривиум: музыку, арифметику, геометрию и астрономию, что означало некоторое знакомство с Евклидом и Пифагором. Мог назвать созвездия и верил, что Солнце с планетами замысловатым образом вращаются вокруг Земли. Богословские штудии позволяли ему подкреплять любой довод библейскими цитатами на латыни. Он мог разоблачить с десяток полузабытых ересей. А еще достаточно изучил право, чтобы объяснить аббату, сколь много тот задолжал королю. В Италии Пентекост посещал лекции по анатомии. Для него не были пустым звуком имена Платона и Аристотеля. Короче говоря, он знал лишь самое необходимое – и не больше.

Но кем же он был, если не магистром? Ответ прост: клириком, духовным лицом.

Обычное дело. В мире, где мало кто умел читать, образование сосредоточилось в руках Церкви. Поэтому юноше, отучившемуся в школе, было естественно выбрить себе тонзуру и посвятиться в низший сан.

Формально молодой Силверсливз был дьяконом. В этом статусе он мог жениться, заниматься коммерцией – что угодно, но при этом имел право на все церковные привилегии. Позднее, если сподобится, он мог принять высший сан.

Будучи наследницей античной Римской империи, христианская Церковь приобрела колоссальное влияние на Европу и опутала ее широчайшей сетью. И всякий просвещенный человек обязан был своей ученостью Церкви, будь он свят или порочен, сведущ или едва способен прочесть по-латыни «Отче наш». Пускай даже случались расколы, а германский император в тот самый момент проталкивал на папский престол своего мятежного претендента – непререкаемым фактом оставалось то, что папа являлся прямым наследником святого Петра. По праву намного более древнему он мог навязывать свою волю феодальным монархам. Епископы приравнивались к высшему дворянству. В феодальном обществе, где было трудно сменить сословие, смышленый человек мог, даже будучи сыном ничтожного серва, возвыситься с помощью Церкви до сливок оного – одновременно, как мнилось, служа и Господу.

Эти отношения государства и просвещенного класса церковников отличались еще одной особенностью. Многовековые пожертвования привели к тому, что Церковь стала крупнейшим землевладельцем в Европе. И несмотря на то что после завоевания бо́льшая часть свободных английских земель уже была пожалована феодальным фамилиям, земля церковная продолжала приносить старшему духовенству огромный доход. Если король хотел вознаградить друзей или слуг, решение было очевидно: «Сделаем его епископом».

Так сложилась мудреная, но действенная система. В то время как отдельные епархии традиционно переходили к людям достойным и благочестивым, другие часто передавались видным придворным и государственным мужам. Нынешний епископ Вестминстерский одновременно являлся политиком и родственником монарха. Королевские чиновники нередко правили епархиями Солсбери, Или и рядом других. Многие же прочие имели доход с постов меньших – архидиаконства, должности каноника и богатых приходов. И в данный момент канцлер Англии и архиепископ Кентерберийский являлись одним человеком – великим служителем короля Томасом Бекетом.

Церковные реформаторы не одобряли этой практики, но в целом Церковь мирилась с таким положением дел.

Быть может, когда-нибудь епископом стал бы и юный Силверсливз.

Зачем он пошел с ними? Нравилось ли ему их общество?

Нет, но они были молодые лондонские щеголи – все сплошь, как он, из видных купеческих семей. Выходили раз в месяц. Черные клобуки. Кинжалы и мечи. Однажды отправились за реку в бордель. Острие, приставленное к груди шлюхи. Ее заставили ублажить всех за красивые глаза. Как она бранилась! А что крестьянин, которого они нашли в лесу? Решили прокатиться в его повозке. Лунная ночь. Малый так перепугался, что счел себя околдованным. Компания въехала в реку – там его и бросила. Вот была потеха!

Беды никакой. Так развлекалась вся молодежь. Простая дань моде. Никто не воспринимал эти проделки всерьез. Чем наглее, тем лучше!

Но он-то зачем пошел?

– На бабу похож, – дразнили его в школе. Над ним вечно потешались. – И как баба живешь!

Дурацкая песенка. Ну, он им показал. Водился теперь с отчаяннейшей бандой. Никого не поймали!

До последней ночи.

– Надо бы отличиться, – заявил Ле Блон. – День коронации как-никак.

День коронации. Странное же это было дело! Возможно, не будь оно таким странным, он не отправился бы после выпивать с дружками. Никогда бы не согласился.

Ну и перепились они! Иначе как могли сунуться не в тот дом? Боже святый! Это был вовсе не пекарь. Там жил оружейник. Мужик в кольчуге – сильный, что твой кузнец. Экую бучу он поднял! Они хотели всего-то рубаху стащить. Как трофей.

Затем подмастерье. Мальчишка с ножом и вытаращенными глазами. А потом… Думать об этом было невыносимо. Кулаки у него были стиснуты. Надо расслабиться.

Никто его не видел. Они сбежали. Поднялся шум и крик. Его никто не мог заметить.

Коронация, состоявшаяся в Вестминстерском аббатстве накануне, 14 июня 1170 года, – событие примечательное в двух отношениях. Во-первых, короновавшийся юноша, по сути, не был королем.

После правления сыновей Завоевателя – Руфуса и Генриха I – и периода феодальной анархии, когда за трон боролись наследники по женской линии, английской короны удостоился неординарный человек. Генрих II унаследовал Англию и Нормандию через мать, внучку Завоевателя. Благодаря выгодному браку он контролировал просторы Аквитании на юго-западе Франции, включая богатую винодельческую провинцию Бордо. От француза-отца он унаследовал также плодородный край Анжу, расположенный между его нормандскими владениями и землями жены. Король Англии, таким образом, повелевал феодальной империей, простершейся вдоль Атлантического побережья Европы от Испании до Шотландии и угрожавшей завистливому королю Франции.

От отца ему досталось еще два подарка. Первым была мудреная фамилия. Сказывали, что некий пращур носил в своем головном уборе не перо, а цветок – метелку ракитника. По-французски она называлась plante à genêt. По-английски – Plantagenet.

Унаследовал он и семейный темперамент Плантагенетов. Смекалистый и неуемный, Генрих редко задерживался в одном месте больше нескольких дней, трудясь над защитой и расширением своей империи. Он был великолепным руководителем. Генрих уже перекраивал английское правосудие, его искушенные судьи чинили над подданными суды королевские взамен ненадежных судилищ феодальных баронов. Он правил строго. Из года в год половина английских шерифов тряслась при виде клириков Казначейства, нагрянувших с инспекцией. Неудивительно, что отец наставлял юного Силверсливза: «Весь мир окажется у твоих ног, если будешь верой и правдой служить королю».

Но Плантагенетов отличала и другая грань. Они были безжалостны и коварны даже по меркам тех опасных времен. Говаривали, что они ведут свой род от самого дьявола. «От дьявола происходят и к дьяволу возвратятся», – так мрачно заметил о них Бернар Клервоский. О вспышках их ярости ходили легенды.

У короля Генриха II было четыре буйных сына. Поэтому он, действуя ради сохранности наследования английского трона и во избежание анархии, призвал в Вестминстерское аббатство семью и знать, чтобы засвидетельствовать коронацию старшего сына еще при жизни самого Генриха. «Быть может – праведно уповали зрители, – в этом дьявольском выводке станет больше порядка».

Другой странной особенностью церемонии явилось отсутствие главного священнослужителя – Томаса Бекета, архиепископа Кентерберийского. Он покинул страну.

Бекет. Проклятое имя, проклятый род. Их рубишь, а они восстают, как гидры.

Темная ночь. Вот что напомнило ему о Бекете. Была другая темная ночь, давно. И еще одно злодеяние. Чудовищное.

Его ли семья виновата? Были ли они прирожденными преступниками?

Нет. С этим он смириться не мог. Если Бекеты толкали людей на черные дела, то виноваты были они, проклятые Бекеты. Только так, и не иначе.

Вражда между Бекетами и Силверсливзами не просто тянулась с прошлого века, но даже усугубилась.

Когда преуспевающий торговец сукном Гилберт Бекет прибыл с семейством в Лондон, Силверсливзы, так и проживавшие в своем крепком каменном особняке в тени собора Святого Павла, были богаты, горды и пользовались уважением. Однако когда они самонадеянно объявили чужаков контрабандистами, никто как будто не обратил на их слова большого внимания. В этом не было ничего особо удивительного. Уже в те времена среди влиятельных граждан Лондона числились многие переселенцы из Франции, Фландрии и Италии. Такие фамилии, как Ле Блон и Букерелли, вскоре преобразовались в английские: Блант и Букерель. Бекеты вселились в солидный дом на Уэст-Чипе, ниже еврейского квартала. Они приобрели и десяток других. Семейство процветало. Но когда дед юного Силверсливза, законно ожидавший избрания на важный пост в городском руководстве, узнал, что вместо него был выбран Гилберт Бекет, старая неприязнь превратилась в лютую ненависть.

Кто занимался поджогами? Первый пожар вспыхнул в доме Бекета в ночь рождения сына – Томаса. Второй случился много лет спустя – занялся в другом месте, но уничтожил бо́льшую часть их имущества. И поползли слухи. «Это Силверсливзы, – шептались люди. – Они поджигали, они разорили Бекетов». Дело выходило возмутительное. Оно бросало тень на всю семью Силверсливз. С каким бы пылом ни отрицал этого отец Пентекоста, сплетни множились и пресечь их не удавалось. Постепенно в умы сего мрачного семейства закралась новая, еще более извращенная мысль. «Слух распустили Бекеты, – решили там. – Они хотят свести нас в могилу». Юный Пентекост втайне задавался вопросом: так ли это? Но это ничуть не уменьшало его негодования.

А клятые Бекеты все не сдавались. Лондонцы отлично запомнили юного Томаса Бекета – Томаса Лондонского, как он часто себя называл. Ленивый малый, который, как молодой Силверсливз, так и не выбился в магистры. Но при этом стал клириком и, несмотря на разорение отца, обратил на себя внимание. Он преуспел, легко обзаводясь друзьями и бросая их, как неизменно указывали в семействе Силверсливз. Затем его приблизил старый архиепископ Кентерберийский. Бекет очаровал короля. У него и к этому был талант. Высокий, статный, полный изящества и с ясным взором. Должно быть, он неплохо служил своим господам, ибо внезапно, к удивлению всего Лондона, стал канцлером Англии в каких-то тридцать семь лет.

Пентекост видел однажды, как тот ехал по Уэст-Чипу в сопровождении свиты – в роскошных одеждах, плащ оторочен горностаем. Котта сверкала самоцветами. Даже его сопровождающие казались герцогами. «Он приобрел стиль, – угрюмо заключил отец. И раздраженно добавил: – Взгляни на него! Лоску больше, чем у короля!»

Но удивление, вызванное возвышением Бекета до канцлера, явилось ничем по сравнению с общим оцепенением, когда через семь лет его произвели в архиепископы Кентерберийские. Томас, светский слуга короля, – и вдруг примас всей Англии? При этом оставшись королевским канцлером?

– Монарх хочет иметь Церковь под своей пятой, – изрек отец юного Силверсливза. – С Бекетом он этого добьется!

Вполне разумно, хотя и гадко.

А дальше случилось престранное дело. Пентекост отлично помнил, как в день, когда он вернулся домой из учения, отцовский двор был заполнен гудевшей толпой.

– Бекет выступил против короля!

Конечно, размолвка между монархом и архиепископом не была редкостью. Последнюю сотню лет в Европе бушевала великая борьба за власть между Церковью и государством. Должны ли подчиняться королям видные феодалы-епископы? Может ли папа сместить короля? Звучали злые речи, иных даже отлучали от Церкви. В Англии всего поколением раньше праведный архиепископ Ансельм вынужденно покинул королевство на несколько лет, гонимый грубым обхождением Руфуса с Церковью. Генрих II же был, разумеется, из тех монархов, кто мог спровоцировать подобную ссору. Но Бекет? Доверенное лицо самого короля?

– Он отказался от всяких почестей, – докладывали. – Живет монахом проще некуда.

Неужто честолюбивый и гордый лондонец и впрямь исполнился набожности? С чего он вдруг устроил Генриху страшный скандал по поводу прав Церкви и покинул страну?

– Я могу объяснить, – заявил отец Пентекоста. – Это похоже на Бекетов. Он подыскал себе новую роль. Рисуется, как обычно.

Какой бы ни была причина, распря затянулась на несколько лет. Недавние друзья стали заклятыми врагами. Именно поэтому сына короля Генриха короновал архиепископ не Кентерберийский, как было по праву, а Йоркский. Как все, что делал Генрих, сей замысел был тщательно – и ныне коварно – продуман. То оказалось последнее оскорбление.

– Бедняга Бекет, – с удовлетворением заметил накануне Силверсливз. – Вот это удар! Любопытно, как он поступит теперь.

Пентекост Силверсливз, наверное, продолжил бы обдумывать этот интересный вопрос, когда бы у входа вдруг не случилась свалка.

Коренастый мастер-ремесленник с коротко остриженной каштановой бородой и белой прядкой в шевелюре вторгся в толпу придворных у двери и буквально влетел в помещение. Он был одет в ярко-зеленую котту и зеленые шоссы. Лицо, такое же красное, как мягкие кожаные башмаки, настолько пылало яростью, что он смахивал на бойцового петуха. За ним маячили два детины – бейлифы.

Семерка ошарашенных писцов, не выпуская перьев, обернулась взглянуть, что происходит. Придворные мялись, не зная, как быть. Мрачное общество, собравшееся за казначейским столом, дивилось этому непотребному вторжению и молча глазело. Но ремесленнику не было до них дела. Он знай вопил: