Текст книги "Лондон"

Автор книги: Эдвард Резерфорд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 77 страниц) [доступный отрывок для чтения: 28 страниц]

Веснушчатое лицо. Рыжеватая нормандская шевелюра – волосы коротко острижены и чуть тронуты сединой. Праправнук Завоевателя, спаси нас, Господи, и помилуй. Руки нервно теребят шнурок. Еще и неугомонная кровь Плантагенетов – чудовищное сочетание. Глаза серые и пронзительные.

– Кто ты такой?

– Клирик, сир.

– Почему прятался?

– Я не прятался, сир.

Глупая ложь.

– Ты так и не назвался.

– Пентекост, сир.

– А дальше? Пентекост – что? Или откуда?

Пустые надежды.

– Силверсливз, сир.

– Силверсливз. – Генрих Плантагенет нахмурился, порылся в памяти и вспомнил. – Силверсливз! Не из тех ли ты хамов, что напали на моего оружейника? – Силверсливз стал белее снега, а взгляд Генриха вдруг сделался жестче камня. – Почему тебя не повесили утром? – Он повернулся к придворным. – Их же вздернули? – (Те кивнули.) – А этот почему не висит? Почему тебя не повесили?

– Сир, я невиновен.

– Кто так решил?

– Епископ Лондонский, сир.

С секунду король Генрих молчал. Затем от левого уха начала разливаться краска, быстро перетекшая на лицо. Из носа излетел фыркающий звук. Силверсливз приметил, что придворные стали пятиться.

– Преступный клирик, – прошипел король.

Мерзавец, скрывающийся от королевского правосудия под церковной юбкой. То самое досадное обстоятельство, которое отравило его отношения со старым другом Бекетом. Преступный клирик, шныряющий по его собственным вестминстерским палатам. Он снова всхрапнул.

И далее Силверсливз удостоился чести лицезреть еще одно свойство, которым славился королевский род: ярость Плантагенета.

– Гаденыш!

Лицо короля Генриха вдруг так налилось кровью, что потемнело до охристого оттенка, как если бы ожило некое деревянное изваяние из древней королевской гробницы. Глаза до того покраснели, что чуть не пылали. Он придвигался к Пентекосту, пока едва не соприкоснулся с ним лицом, и в нос, на французский лад, сначала шепотом и дальше повышая голос до бешеного ора, изложил свое монаршее мнение:

– Носатый сукин сын! Святоша недоделанный, лицемер! Решил, что обманул виселицу? – Голос стал громче. – Вообразил, что можешь провести короля, жаба похмельная? Да?! – Он вперил взгляд прямо в глаза. – Не слышу! Отвечай!

– Нет, сир, – пролепетал Пентекост.

– Отлично! – Король уже гремел. – Ибо не выйдет! Христовым нутром клянусь тебе, что не выйдет! Я лично возобновлю твое дело! Выужу тебя из-под епископовой рясы. Я распорю тебе брюхо! Будешь висеть, пока не сгниешь! Понял? – И вот он излил уже всю свою родовую ярость: – Ты отведаешь моего правосудия, увертливый куль с дерьмом! Ты у меня почуешь могилу!

Последнее явилось уже не выкриком, но утробным воплем, эхом разнесшимся по изломанным просторам Вестминстер-Холла.

Силверсливз повернулся и побежал. Он ничего не мог с собой поделать – помчался по Вестминстер-Холлу, вылетел из помещения Суда общегражданских исков, миновал выстроившиеся в ряд колонны Суда королевской скамьи – и через огромный резной портал выскочил во двор. Пентекост устремился мимо аббатства в береговые ворота и через Тайберн; пролетел по берегу Темзы до Олдвича и дальше, мимо Темпла и через Флит; ворвался в город, взбежал на Ладгейт-Хилл и обрел убежище в Сент-Мэри ле Боу. И просидел там, дрожа, добрый час.

Теплым днем в конце сентября на скамье перед вереницей строений на восточном краю Смитфилда спокойно сидели и ждали мужчина и женщина. Мужчина, одетый в серую рясу и сандалии, был брат Майкл.

Женщине было вечных двадцать два. Она была крепкой и невысокой; на лице застыло выражение дружелюбной решимости; левый глаз лукаво косил, и только рыжие волосы, туго затянутые назад, выдавали в ней принадлежность к датскому роду Барникелей. Возможно, на что-то еще намекала легкая сконфуженность, скрывавшаяся за решительностью.

– Я должна хорошенько подумать, – говаривала она часто, – иначе все перепутаю.

Но это не лишало ее главного: она твердо знала, чего хотела. Женщина тоже носила серую рясу, и звали ее сестра Мейбл.

Здания позади были сравнительно новыми. Прошло меньше пяти десятилетий с тех пор, как светский придворный, любимый королем за ум и остроты, внезапно испытал видение, отошел от мира и основал приорство и больницы, посвятив их святому Варфоломею. Приорство было богатым и пышным. Больница – скромной.

В больнице Святого Варфоломея как раз и помогали брат Майкл и сестра Мейбл. Последняя заговорила:

– Наверное, он не придет. – Монахиня боялась не за себя, но за кроткого брата Майкла. – Будь осторожен, – предупредила она серьезно. – У него черное сердце.

Врата ада уже разверзлись, демоны изготовились увлечь его вниз. Ибо она не сомневалась, что в Лондоне не было человека злее того, которого они ждали. Их задача в тот день заключалась в спасении его души.

– Придет. Матушка заставит, – безмятежно откликнулся брат Майкл и, видя, что она все еще сомневается, с улыбкой добавил: – Ты хранишь меня, сестра Мейбл, и я не боюсь.

Мейбл Барникель приходилась сестрой торговцу рыбой, который ненароком нанес серьезнейший ущерб судну олдермена Булла. Многие посмеивались над ней за спиной, однако зря, ибо она была смиренная душа.

С самого детства Мейбл внимательнейшим образом прислушивалась ко всем, кого считала мудрым, всячески силясь осмыслить непостижимый окружающий мир. В итоге, сочтя идею усвоенной и тем удовлетворившись, она хваталась за нее со рвением утопающего, цепляющегося за соломинку.

Ей было тринадцать, и стоило начаться созреванию, как она обнаружила, что гореть ей в адском огне. Причина столь печального положения дел очень проста. Такой уж она уродилась.

– Беда в том, – признавалась она буднично, – что я женщина.

Так объяснил ей приходской священник. Он выступал с проповедью об Адаме и Еве и воспользовался случаем сурово предостеречь прихожанок:

– Помните Еву, о женщины, если хотите спасти ваши души. Ибо в женской природе поддаться разнузданности и грехам плоти, равно как и смертному греху. Женщинам особенно грозит ад.

Это был убеленный сединами старец, перед которым Мейбл преклонялась. Проповедь напугала ее, и при очередной встрече она взмолилась:

– Отче, почему женщины больше склонны ко греху?

Старик добродушно улыбнулся:

– Это заложено в их природе, дитя. Господь создал женщину слабейшим сосудом. – (Это было давнее убеждение, восходившее к самому святому Павлу.) – По образу и подобию Божьему создан мужчина, чадо мое. Мужское семя передает сие совершенное сходство. Женщина же есть простое вместилище, где семя созревает, а потому ниже. Она все же может достичь небес, но ей, как низшей, это труднее.

Мейбл переваривала эти авторитетные сведения несколько дней. Кое-что по-прежнему ставило ее в тупик, и вот она, боясь прогневать доброго старика и извиняясь за докучливость, вновь приступила к нему:

– Но если мужское семя исполнено совершенного сходства, то как получается, что женщины рождаются тоже?

Священник ничуть не разгневался и положил руку ей на плечо.

– Правильный вопрос, – ответил он. – Видишь ли, семя бывает ущербным. Но это – и в том одно из чудес Божественного творения – бытует по необходимости, дабы имелись сосуды для продолжения человеческого рода. Это все?

– Отче, я дивлюсь еще вот чему, – отозвалась она кротко. – Если дитя рождается лишь от мужского семени, то почему дети часто похожи не на отца, а на мать?

К ее облегчению, старик буквально просиял:

– Божье провидение воистину удивительно. Ты мыслишь как врач, дитя мое! Точного ответа на твой вопрос не существует, но великий философ Аристотель, – священник улыбнулся этому подтверждению его собственного учения, – полагал, что младенец, вызревая в утробе, питается материнскими соками, которые могут оказывать определенное влияние. Посему можешь считать, что дело в этом.

– И последнее, отче, – смиренно сказала она. – Коль скоро женщине так трудно спастись, то что мне делать?

На сей раз священник нахмурился, но не потому, что пришел в раздражение, а потому, что не знал.

– Сложно сказать, – ответил он наконец. – Молись усердно. Повинуйся мужу во всем. – Он помедлил. – Некоторые сказывают, дитя мое, что только девами небеса покоряются с легкостью. Правда, эта стезя не для всех.

Из той сердечной беседы Мейбл усвоила три вещи: во-первых, женщины суть низшие существа; во-вторых, у нее самой может иметься талант к врачеванию; в-третьих, девство являлось самым верным путем на небеса. В первом и последнем усомнился бы мало кто из ее современников.

Поэтому неудивительно, что через несколько лет она, осознав, что вряд ли найдет себе мужа, испытала желание вести религиозную жизнь по велению своей вдумчивой натуры. Однако столкнулась с препятствием почти непреодолимым. «Мы лишь простые рыбаки», – признала она.

Упадок рода Барникелей, при викингах процветавшего, был неуклонным и, вероятно, неизбежным. С момента завоевания старые датские фамилии теряли владения и последовательно оттеснялись нахлынувшими из Нормандии купцами, а также ширившейся сетью германских ганзейских портов. Нынешний Барникель Биллингсгейтский промышлял рыбой. Нет, он не торговал на улице, хотя лоток имел, но, кроме рыбы, занимался и прочими морскими грузами. И хоть он преуспевал и был уважаемым человеком, пусть и подверженным периодическим вспышкам ярости, положение, которое он имел в обществе со своими товарищами-рыботорговцами, примерно соответствовало статусу зажиточных ремесленников. А это намного ниже того, что занимали купцы-оптовики вроде Булла и Силверсливза.

Но что за беда? Для тех времен было обычным делом, что зрелых женщин оказывалось больше мужчин, – так распорядилась природа. В Англии этот разрыв составлял примерно десять процентов. К поколению Мейбл он увеличился из-за того, что все больше мужчин принимали сан и соблюдали целибат, по крайней мере в теории. Резонно было ждать, что и многие женщины изберут религиозную жизнь.

Только это не так. Большие женские монастыри действительно существовали, но были немногочисленны, элитны и дороги. Они предназначались для дочерей знатных семейств и самых богатых купцов. И хотя Католическая церковь любила идеализировать отдельных набожных женщин, ее воззрения на них как на сосуды более слабые не порождали интереса к широкому насаждению женских орденов. Что до смиренного купца и ремесленника, то лишние женщины оказывались абсолютно незаменимы в хозяйстве и торговых делах.

Поэтому Мейбл и не светило служить Господу в какой-либо официальной обители.

Ее спасло упорство. Девушка прознала о монастыре, куда на черные работы брали сестер-мирянок. Крестоносцы некоторых орденов держали даже женщин-сиделок. Наконец для нее нашлось место в больнице при богатом приорстве Святого Варфоломея. Вступительный взнос не понадобился.

И Мейбл была счастлива. Ей нравилось ухаживать за больными. Она знала все тамошние лечебные травы, полезные на деле или нет, и вечно искала большего. В кладовке у нее образовалась настоящая сокровищница: склянки, горшочки, коробочки. «Одуванчик очищает кровь, – растолковывала монахиня. – Клоповник помогает при облысении, ясменник – при лихорадке, водяные лилии – при дизентерии». Для тяжелобольных она исправно носила святую воду от регулярных каноников[25]25
  Регулярные каноники, или каноники-августинцы, являются священниками, чьей жизни свойственны некоторые черты монастырского уклада, например общежитийный уклад и совместное пение на богослужениях.


[Закрыть] богатого приорства или помогала цеплявшемуся за жизнь страдальцу пересечь Лондон и прикоснуться к какой-нибудь святой реликвии, в которой, как она знала, заключалась его единственная надежда на исцеление или, что еще лучше, на спасение души.

А еще был брат Майкл. Уже в начале июня, впервые увидев его, она уверилась в святости монаха. Иначе с чего бы сыну зажиточного купца покинуть Вестминстерское аббатство не ради богатого приорства, но ради его бедной родственницы – больницы? Она не уставала восхищаться его спокойными, исполненными достоинства манерами и тем обстоятельством, что он читал книги и был мудр.

Но вот прошел месяц, за ним другой, и она поняла, что ее мнение о нем разделяли не все. Это разгневало Мейбл. «Он слишком хорош для них», – бурчала она. И, продолжая восторгаться им, понемногу начала и опекать.

Брат Майкл смотрел на городские ворота и махал рукой.

– Вот и он, – радостно заметил клирик при виде устремившегося к ним олдермена Булла.

Человек, злее которого в Лондоне не было, и впрямь пребывал в сквернейшем расположении духа.

Он бы и не пришел, когда бы не мать. Она умоляла его неделями: «Помирись с Майклом, пока я жива». Олдермен раздраженно отвечал, что она вовсе не умирает, но та знай твердила, что, дескать, никто не ведает своего часа. Настал момент, когда он уже не смог этого вынести.

Почему мать всегда становилась на сторону Майкла? Так было с самого его рождения. Сам-то он куда меньше думал о младшем брате. И едва тот ушел в монастырь, стал презирать его. А уж когда Майкл покинул его в июне, ярость Булла не знала границ.

– Наши пожертвования! – вопил он. – Псу под хвост!

С тех пор он не разговаривал с Майклом.

Но истинная причина, по которой мать настаивала на их встрече, крылась в другом. Он знал эту причину отлично.

Дело было в Боктоне. Несмотря на задержку, созданную переметами, плавание завершилось успешно. Состоялись переговоры с Абрахамом, сделку назначили на завтра. Именно это и потрясло его благочестивую матушку.

– Неужто ты не видишь в этом злодейства? – воспротивилась она. – Тебя проклянут в веках!

И многие в Лондоне согласились бы с ней.

Крестоносец – святой паломник, готовый к мученичеству в ходе праведной войны во имя Господа. В глазах Церкви поход искупал его грехи и обеспечивал ему место в раю. Хотя изъятие усадеб у разорившихся крестоносцев являлось в те времена обычным делом, многие считали его тяжким преступлением против нравственности и изыскивали лазейки в законах, дабы защитить рыцарей от кредиторов.

– Так низко поступить с крестоносцем! Да еще с помощью еврея-нехристя! – Она в отчаянии заламывала руки.

Не преуспев, мать тайно отправилась к Майклу.

Сперва брату Майклу казалось, что все идет хорошо.

При всех своих недостатках Сампсон Булл был человеком слова. Коли обещал прийти и помириться, то, значит, постарается. Олдермен подготовился к суровому испытанию и даже вымучил улыбку.

Он уже давно не утруждал себя визитом в приорство Святого Варфоломея и, теперь, пока Майкл вел его и показывал, невольно восхищался. Заведение включало большую нормандскую церковь, крытые галереи, трапезную и богато обставленные монастырские строения. Приорство было не только хорошо обеспечено, но и каждый август, в праздник святого Варфоломея, устраивало в Смитфилде крупную ярмарку сукна, от которой имело солидную прибыль. Члены общины, известные как регулярные каноники, представляли собой скромное, но достойное сообщество и проживали в уюте и достатке.

Сама церковь выглядела благородным строением с широким и высоким нефом, массивными колоннами, романскими арками и округлыми сводами. Особенно очаровывал домашнего вида клирос: круглые колонны и арки образовывали двухслойную ширму – полукольцо за алтарем с восточной стороны. Ранняя осень мягко освещала сей уютный интерьер, атмосфера которого подействовала даже на краснолицего олдермена – сочетание северной мощи и восточного тепла, являвшее умственному взору образы Тела Господня, чаши и рыцарей, следующих Крестовым походом в Святую землю.

Булл, хотя и старался быть покладистым, не умел сдерживаться, когда что-нибудь начинало ему досаждать. Его почему-то неизменно бесили вид голых пальцев брата и вкрадчивое шлепанье сандалий по плитам. И отчего эта Барникель так злобно косится на него своим уродливым глазом? Они еще только шли по галерее, а он уже кипятился.

Затем наступил ужасный для Булла момент: братья вошли в больницу.

Сооружение это стояло совершенно особняком от приорства. Монахи были здесь не регулярными канониками, а фигурами намного скромнее. Главное здание, куда бодро шагал брат Майкл, было длинным, без украшений, довольно узким дормиторием, наподобие галереи, с простой часовенкой в конце.

Подобно многим больницам того времени, лечебница Святого Варфоломея первоначально являлась странноприимным домом – местом отдыха для усталых путников и паломников. Но вскоре произошли перемены, и брат Майкл с сестрой Мейбл гордились своей коллекцией больных и немощных числом ныне свыше полусотни. Три слепца, полдюжины разного рода калек, несколько слабоумных старух. Там находились мужчины с малярией, женщины с ожогами, больные всех мастей. По обычаям того времени их укладывали по двое и трое в постель, а то и больше. Олдермен взирал на них с ужасом.

– А прокаженные есть? – спросил он.

И месяца не прошло, как в городе обнаружили прокаженного булочника.

– Пока нет.

Булл содрогнулся. Что он здесь делает? И чем занимается в столь отвратительном месте его родной брат, который мог бы прославить фамилию в престижном монастыре?

Но Майкл сделал свой ход лишь тогда, когда они вышли на солнечный свет. Олдермену пришлось признать, что получилось изящно. Деликатно взяв его под руку и уведя на несколько шагов от Мейбл, клирик заговорил с неоспоримой искренностью:

– Мой дорогой брат, я не сомневаюсь, что тебя упросила матушка, но я все равно глубоко тронут твоим приходом. А потому ты должен простить меня, – с улыбкой продолжил Майкл, – за то, что сейчас, на пару мгновений, я займусь спасением твоей бессмертной души.

Булл горестно осклабился:

– Ты полагаешь, я попаду в ад?

Брат помедлил, затем произнес:

– Коль спрашиваешь – да.

– Не хочешь, чтобы Боктон вернулся в семью?

– Тебя, любезный мой брат, ослепляет и ввергает во грех семейная гордыня.

– Если я не куплю Боктон, купит кто-то другой.

– И от этого дело не станет праведным.

Они развернулись и теперь возвращались к Мейбл, о которой на время забыли. Именно в этот момент Булл со вздохом, качнув головой, изрек чудовищные слова:

– Благодарю за наставление, брат Майкл, но ты зря тратишь время. Я не боюсь проклятия. Дело в том, что я и в Бога-то не верю.

Мейбл ахнула.

И все же заявление было не столь уж невероятным. Даже этот набожный век изобиловал сомневающимися. Еще двумя поколениями раньше король Вильгельм Руфус не скрывал скепсиса по отношению к Церкви и всем ее религиозным посылам. Мыслители и проповедники по-прежнему считали необходимым оспаривать доводы в пользу существования Бога. Булл полагал, что Церковь со всеми ее поборами, особыми судами и многовековыми земельными приобретениями является лишь порождением человеческих рук и умов. В каком-то смысле такие взгляды свидетельствовали об известном бесстрашии и пусть грубой, но честности, не сильно отличавшейся по силе от убеждений брата.

Но не для Мейбл. Она знала, что Булл алчен, знала, что он презирает младшего брата, ей был известен его замысел ограбить крестоносца при помощи еврея. И вот окончательное доказательство злонамеренности Булла.

Брат Майкл неизменно очаровывался склонностью Мейбл исправно выкладывать все, что у нее на уме. Девушка делала это не задумываясь. Но даже он чуть опешил, когда она, сверля бугая-олдермена взглядом здорового глаза, выпалила:

– Ты очень злой человек. И ты отправишься в ад с евреями заодно. Тебе это известно? – Монахиня погрозила пальцем, не боясь самого дьявола. – Стыдись! Почему ты не отдашь деньги больнице, вместо того чтобы обирать паломника, который лучше тебя настолько, что тебе и не снилось? – И Мейбл уставилась на него так пристально, будто рассчитывала сломить.

Это была ошибка.

Булл месяцами выслушивал материнские причитания. Теперь же его не только поучал Майкл, но и атаковала эта безумная баба, чей брат едва не уничтожил его судно. Это было слишком. Кровь прилила к лицу, плечи яростно напряглись. И он взорвался.

– Будь проклята твоя больница, твои прокаженные и ведьмы твои, заросшие коростой! Будь прокляты твои монахи, придурковатые крестоносцы и лицемеры-святоши! Чума на вас всех! Вот что я тебе скажу, братец, – ревел он Майклу в лицо, – если мне понадобится религия, то, клянусь Богом, стану иудеем!

Сампсон не сказал ничего неслыханного. Именно этим грозил однажды король Вильгельм Руфус, когда его доняли жалобы каких-то епископов. Но Мейбл хватило, чтобы впасть в прострацию. Она успела семь раз перекреститься еще до того, как прозвучало слово «иудей».

Булл, впрочем, не закончил. Сделав лишь секундную паузу, он заявил брату:

– Ты дураком родился – дураком и остался. Во что ты превратил свою жизнь? Тебе не видать женщины – ты принял обет целомудрия. Ты даже никогда не думаешь своей головой, потому что принял обет послушания! Во имя чего? Кто ответит? – И далее, вдруг как бы вдохновившись, добавил: – Скажу больше: я не верю, что ты в состоянии исполнить свои дурацкие обеты. – Он злобно оскалился. – И вот что я сделаю! Даже внесу это в завещание. На смертном одре пошлешь за мной или моими наследниками. Поклянешься перед Богом и священником, что никогда не нарушал обетов с этого дня и до могилы, – и тогда, клянусь Богом же, я отдам Боктон Святому Варфоломею. Получай! – И, бросив этот удивительный вызов, он развернулся и потопал к городским воротам.

– Господи помилуй, – произнес брат Майкл.

Осенью 1170 года в Англию начали просачиваться известия о неожиданном событии.

Через несколько дней после встречи с несчастным Силверсливзом король английский Генрих II поспешил в Нормандию, где имел беседу с опальным архиепископом Кентерберийским. И Бекет наконец помирился со своим королем – очевидно, дополнительно униженный тем, что коронация наследника прошла без него. Вскоре поползли слухи о его возвращении. Но он не появился.

Это были тревожные времена для семейства Силверсливз. В Михайлов день Пентекост не смел показать носа в Казначействе. Что означал новый поворот событий? Согласился ли король не преследовать преступных клириков или Бекет намерен их выдать? Попытки разжиться сведениями в Нормандии ни к чему не привели, никто ничего не знал. Миновал октябрь. За ним ноябрь. Наконец, в начале декабря, из Кента прилетела весть: «Он здесь».

Бекет вернулся не кротким ягненком. Он заключил мир с королем, но не с епископами, которые оскорбили архиепископа коронацией принца в его отсутствие. В считаные дни от Церкви были отлучены епископ Сарумский и Гилберт Фолиот, надменный епископ Лондонский. Английская церковь загудела. «Стало хуже, чем без него!» – протестовали оппоненты. Фолиот и его сподвижники отправили в Нормандию гонцов, чтобы уведомить Генриха о событиях в его королевстве.

Семейство Силверсливз заплатило одному, дабы держал в курсе происходящего.

После полудня 30 декабря 1170 года Пентекост Силверсливз, утепленный несколькими слоями одежды, предавался странному занятию. Он вооружился палкой и влек себя вперед, стоя на паре бычьих большеберцовых костей – навощенных и отполированных, притороченных к ногам кожаными ремешками. Так он катался на коньках.

Лондонский каток находился сразу за северной городской стеной, по ее центру. Старые русла Уолбрука, проходившие под стеной, даже сейчас, через восемь столетий после ухода римлян, были забиты мусором, из-за чего почва снаружи оставалась заболоченной. Это место называли Мурфилдс – болотными полями. Будучи трясиной летом, в зимнюю стужу оно застывало огромным естественным катком, куда приходили развлечься лондонцы. Здесь царило оживление. Кто-то даже торговал на льду жареными каштанами. Но Пентекост был далек от веселья.

Ибо гонец только что принес из Нормандии прескверные новости.

– Король намерен арестовать Бекета. Фолиот победил, – сообщил утром отец. – Плохи твои дела, ибо Фолиот не меньше Генриха ненавидит преступных клириков.

– Быть может, король уже и забыл про меня…

– Нет! Он все еще говорит о тебе. А потому, – заключил отец мрачно, – тут ничего не поделать. Тебе придется покинуть королевство под клятвой не возвращаться.

А мать ударилась в слезы.

Изгнание под клятвой! Единственный способ для преступника избежать правосудия. Но куда ему податься? В обширных владениях Генриха – некуда.

– Можешь отправиться паломником в Святую землю, – благочестиво предложила мать.

Но это нисколько не привлекало Пентекоста. Поэтому он скорбно разъезжал, и солнце уже садилось, когда из города примчался какой-то малый и выкрикнул весть, которая за месяц разлетелась по всей потрясенной Европе:

– Бекет мертв! Его убили люди короля!

И Пентекост помчался домой выяснять, что это значило.

Убийство архиепископа Томаса Бекета произошло у алтаря Кентерберийского собора в вечернюю службу 29 декабря в год 1170-й от Рождества Господа нашего Иисуса Христа. Подробности случившегося остаются темными.

Четыре младших барона,[26]26
  Младший барон – то же, что впоследствии, много позже, – баронет. Промежуточное положение между бароном и рыцарем.


[Закрыть] состоявшие в отряде, который был послан взять Бекета под стражу, отправились вперед, задержали епископа самостоятельно и в обстановке крайней неразберихи убили его. Они слышали, как Генрих проклинал Бекета в одном из своих припадков ярости, и решили, что тот останется доволен.

Но настоящим потрясением для мира явилось дальнейшее. Ибо когда устрашенные монахи принялись раздевать труп архиепископа, они, к своему изумлению, обнаружили под одеждами простую власяницу кающегося грешника. Мало того – она кишела вшами. Он вдруг предстал в новом свете. Канцлер неожиданно обернулся лицом глубоко духовным, негаданным мучеником, чего никогда не показывал. Он был никакой не упрямый актер. Его отказ от прошлой мирской жизни оказался гораздо глубже, чем полагали. «Да он был истинным кающимся грешником!» – кричали они. Сыном Церкви.

Слово полетело по миру. Лондон провозгласил купеческого сына мучеником. Вскоре это повторяла вся Англия, объявившая его святым – не меньше. Хор загремел по всей Европе. Папа, уже отлучивший от Церкви убийц и их сообщников, прислушался.

Для короля Генриха II это стало катастрофой.

Высшее духовенство провозгласило: «Если не виновен, то по меньшей мере – ответствен». Дабы скрыться от набиравшей силу бури, Генрих быстро переключился на ирландскую кампанию. Что же касалось церковных привилегий, из-за которых он так долго сражался с Бекетом, то о них король Генрих не пикнул.

А осенью 1171 года от Рождества Спасителя нашего в доме Силверсливзов состоялось великое ликование.

Отец Пентекоста обрел возможность объявить:

– Я беседовал лично с юстициаром и епископом Лондонским. Войне короля с Церковью пришел конец. А о преступных клириках он боится и слово молвить. Ты в безопасности. Можешь даже вернуться в Казначейство.

Они впервые за многие поколения благословили имя Бекета.

Сестра Мейбл никогда не сомневалась в том, что мир полон чудес. Провидение Божье усматривалось повсюду. Поразительное обнаружение святости Бекета явилось для нее лишь очередным образчиком процесса, который представал все более замечательным, ибо она не могла его объяснить.

Для нее стало актом веры даже гневное обещание олдермена Булла брату, которое монах не воспринял буквально. Она знала, что брат Майкл добр. Мейбл понимала: Буллу не следовало приобретать Боктон.

– Вот увидишь, – заверила монахиня брата Майкла, – больница получит это наследство.

– На моем смертном одре, – мягко напомнил ей тот.

– Именно, – отозвалась девушка бодро.

Но даже сестру Мейбл озадачило чрезвычайное происшествие, состоявшееся сырым и ясным апрельским утром 1172 года.

Она отправилась к Олдвичу. Прослышала, что там объявился прокаженный, но не нашла и уже возвращалась через пустынный Смитфилд, когда наткнулась на необычное зрелище.

С западной окраины Смитфилда шла внушительная процессия. Кортеж был блистательный. Впереди на конях под богатыми чепраками выступала большая группа рыцарей и леди. Рядом ехали менестрели с трубами и бубнами. Все улыбались и радовались. Мейбл увидела, что следом тянулась толпа простого люда. Но кто же это? К чему такое ослепительное столпотворение? Она отважно шагнула вперед и попыталась осведомиться у всадника, но тот проехал мимо, словно и не заметил ее.

Только теперь монахиня обнаружила странность. Разодетое общество исчезало, не доезжая до городских ворот.

Женщина остолбенела. Ошибки не было. Кони и всадники растворялись, будто попадали в некий незримый туман, а то и проваливались под самый Лондон. Обернувшись на проезжавших конников, она осознала и другое: копыта ступали беззвучно.

И тут все стало понятно. Это видение.

Конечно, монахиня знала о видениях. Известное дело. Но она не ожидала узреть воочию. К своему удивлению, Мейбл не испугалась. Седоки, хотя она могла чуть ли не коснуться их, представали жителями иного мира. Теперь же она разглядела, что некоторые были не рыцарями и не леди, а простолюдинами. Она увидела знакомого каменщика и женщину, торговавшую лентами. С изумлением Мейбл узнала вдруг и больничного пациента, одетого в ослепительно-белые одежды и со странной серьезностью на исхудалом лице.

В скором времени проехали все, но пошел народ. Толпа оказалась весьма разношерстной – все сословия, от сварливой рыбачки до опустившегося лорда. Большинство шло пешком, в отрепьях и с изнуренными лицами. По сторонам вышагивали не менестрели, но престранные существа. Они напоминали людей, за тем исключением, что обладали длинными птичьими ногами с когтями и загнутыми хвостами. Время от времени они кололи шествующих трезубцами, которые несли в жилистых руках. Лица человеческие – заостренные и суровые, – а вот кожа у одних красная, у других зеленая, у третьих – пестрая.

– Должно быть, демоны, – пробормотала Мейбл, а затем подступила к бело-зеленому созданию и спросила: – Что это за шествие?

На сей раз ей повезло больше.

– Людские души, – гнусаво ответила тварь.

– Они мертвы?

– Нет. Живы. – Существо выдержало паузу. – Передние шагают на небеса. А эти… – он ткнул в раздувшегося монаха, – направляются в ад.

– Да неужто они совершили столь страшные грехи?

– О, не все. Некоторым еще предстоит их совершить. – Он испустил пронзительный птичий крик. – Но они уже в наших руках. Мы ведем их к соблазну, а после – к проклятию. – Существо двинулось дальше.

– Спасется ли кто-нибудь из них? – крикнула она вслед.

Он не оглянулся, но издал сиплый смешок.

– Немногие, – донесся его голос. – Очень немногие.

Какое-то время Мейбл следила за прохождением безрадостных пилигримов. Она узрела множество знакомых и помолилась за каждого. Раз или два пробовала окликнуть их, предостеречь, но те, казалось, не слышали. Затем увидела олдермена Булла. Он ехал верхом, но задом наперед. Одет в красное, как обычно, и статью мощен по-прежнему, но Мейбл печально покачала головой, заметив, что руки его и лицо покрыты ожогами. Монахиня знала, что быть ему в аду, и даже не попыталась к нему воззвать.

Однако к дальнейшему она совершенно не была готова.

За тучным олдерменом всего в нескольких шагах, с лицом трагическим и бледным, ступала фигура еще более знакомая, при виде которой Мейбл ахнула. Это оказался брат Майкл.