Текст книги "Лондон"

Автор книги: Эдвард Резерфорд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 77 страниц) [доступный отрывок для чтения: 28 страниц]

Апрель 1190 года

Пентекост Силверсливз взирал на семейство Барникель. Его не любили, но это не имело значения. Невелики птицы. Рыжий крепыш-рыботорговец с детьми, незнакомая женщина с мальчонкой, которого держала за руку, да забавное создание – сестра Мейбл.

– Это несправедливо, – возразила монахиня.

А то он не знал.

– Я заплатил за эти сети, – напомнил рыбак.

– Боюсь, – ровно ответил Силверсливз, – что компенсации не будет.

– Один закон для бедных, другой – для богатых, – с отвращением констатировала Мейбл.

Силверсливз улыбнулся:

– Конечно.

Переметы – давняя докука Темзы. Богатого купца взбесило не то, что в данном случае они повредили судно, а сам их вид на реке однажды утром. Он переговорил с Силверсливзом, тот – с канцлером, и через день вышел указ об их устранении, несмотря на тот факт, что рыботорговец, пусть и не бедный, но достаточно скромный, уплатил за право их ставить солидную сумму. Покончив с делом, Силверсливз поспешил уведомить о достигнутом Булла. Что было совершенно естественно, ибо за последние три месяца олдермен Сампсон Булл стал его закадычным другом.

Все началось исподволь, почти неуловимо. Сначала потекли перешептывания, смутные слухи, но он умел прочитывать знаки и к марту не сомневался. Это был Джон.

Но почему король Ричард смягчился и допустил младшего брата в Англию? Потому что презирал. И в самом деле, по сравнению с прочими принц выглядел бледно. Если отец впадал в приступы ярости, то Джон – в эпилептические припадки. Если Ричард высок, белокур и отважен, его младший брат – темной масти, приземист, всего пять футов и пять дюймов ростом, а воин – незадачливый. Способный иногда блеснуть, он действовал порывами, как Бог на душу положит, и Ричард его не боялся. Но он, как всякий Плантагенет, жаждал трона.

Хотя на первый взгляд он не предпринимал ничего. С отплытия Ричарда прошло всего две недели – тот собирал войска на материке и совещался со своим товарищем по походу, королем французским. Джон оставался в своих обширных владениях на западе Англии. Докладывали, что занимался он преимущественно охотой – верховой и соколиной. Но Силверсливз не обманулся. Он выгадывал время и делал выводы, готовясь нанести удар. И знал, кто станет мишенью.

Его покровитель, Лонгчамп.

Поначалу казалось, что все шло преславно. Канцлер блестяще преуспел, став в отсутствие господина самым могущественным человеком в Англии. За свою неизменную преданность Пентекост уже был вознагражден парой неплохих бенефициев. Будущее и впрямь могло оказаться безоблачным, когда бы не одна беда.

– Лонгчамп спесив, вот в чем проблема, – сказал Пентекост жене. – Он нажил много врагов.

Увы, канцлер не скрывал пренебрежения к некоторым знатным феодальным родам.

– Они низвергнут его, – сокрушался клирик Казначейства.

– Этого нельзя допускать! – воскликнула его дородная супруга. – Для нас он дороже золота!

Знамения все мелкие, но зловещие. От ссоры рыцаря или барона с канцлером недалеко было до вести, что они подались к Джону. Ползли и другие слухи. Уже в январе купец обронил, что люди Джона в Лондоне, хотя, будучи спрошен, отказался назвать их. Пентекост смотрел зорко, но так никого и не выявил.

И повезло же ему так крепко сдружиться с Буллом!

Он сам не понимал, как это вышло. Редкие приглашения в дом купца. Несколько случайных встреч. Если бы Пентекост вник, то мог бы заключить, что дружбу завязал Булл. Так или иначе, он был рад.

– Никто лучше его не знает, что творится в городе, – заметил он жене. – Я собираюсь держаться к нему поближе.

Силверсливз даже пробовал подружиться с семейством Булла. С Идой держался подчеркнуто учтиво. Ближе им было не сойтись, но ее отчасти согревали его поклоны и обращение «леди». С мальчишкой Дэвидом оказалось проще. Ему Пентекост неизменно и твердо говорил: «Я человек короля». Однажды он взял мальчика в Казначейство, пояснив: «Здесь мы занимаемся королевскими делами». Но сам Булл оказался ненасытен. Сегодняшний инцидент с переметами явился лишь очередным способом убедить могущественного олдермена в том, что Пентекост и его господин Лонгчамп желают ему добра.

– И сообщай мне обо всем, что услышишь, – знай требовал тот.

Лишь перед самым уходом Пентекост вдруг уловил нечто смутно знакомое в малыше, державшем женщину за руку. На миг он озадаченно нахмурился, но потом вспомнил: белая прядь в волосах.

– Кто это? – спросил он.

Мейбл сказала.

Пентекост возвращался к дому Булла в задумчивости. Он не знал, что у Саймона-оружейника есть сын, и счел это доброй вестью. За ним остался должок. Отец ли, сын – все едино, а коли тот так мал, то времени выдумать что-нибудь подходящее предостаточно. Вскоре на его лице уже играла улыбка до ушей.

Войдя же в дом Булла, Силверсливз опешил, ибо купец был крайне суров. И стал белее мела, когда Булл, поблагодарив за помощь с переметами, взял его под руку и сказал:

– По-моему, тебе следует знать кое-что еще.

В мае брат Майкл понял, что проигрывает бой. Тогда прибыл чужак.

Он был рыцарем и звался Жильбером де Годфруа. Его поместье называлось Эйвонсфорд и находилось у западного замка Сарум. И он остановился у Булла.

В его присутствии не было ничего особо диковинного. Если нищие паломники селились в богадельнях, то странствующий рыцарь обычно останавливался у купца. Когда же Годфруа передал письмо от знакомого Буллу купца из Юго-Западной Англии, олдермен предложил тому свое гостеприимство. Рыцарь ночевал в доме, его грум – на конюшне.

Жильбер де Годфруа прибыл в Лондон уладить свои дела перед Крестовым походом. Высокий, средних лет, лицом печальный и суровый, он был суховат в манерах. Его видели мало, ибо он ежедневно вставал на рассвете и отправлялся к заутрене в собор Святого Павла. После этого ездил в Вестминстер или испытывал лошадей в Ислингтонском лесу; вечером же, немного перекусив, отходил ко сну. На его сюрко красовался красный крест, обозначавший участие в Крестовом походе. Он был безупречный рыцарь. А также вдовец.

Когда брат Майкл познакомился с ним за еженедельной семейной трапезой, Годфруа жил в доме уже четыре дня. Благородство и изысканность рыцаря произвели на него впечатление. Юный Дэвид откровенно благоговел, и даже Булл держался тише, чем обычно, однако монах не предвидел перемен, произошедших в Иде.

То, что она оказывала рыцарю внимание, было в порядке вещей: он как-никак гость. То, что она обслуживала его первым, являлось исключительно вежливостью. То, что она нарядилась в спадающее мягкими складками платье, тоже можно было понять. Однако имелось нечто большее. С Идой случилась метаморфоза. Казалось, она была странницей в чужом краю и встретила наконец человека, который изъяснялся на ее родном языке. В ее обращениях к рыцарю едва ли не звучало: «Но этим нас не понять». «О муже она, похоже, вообще забыла, меня же вряд ли замечает», – подумал брат Майкл.

Рыцарь говорил мало, и монах ушел глубоко обеспокоенным. Ему было горько видеть, как Ида выставляла на посмешище его брата. Как и себя, счел он.

Настораживало и другое. С момента появления рыцаря Ида всячески претендовала на его внимание. Она немедленно уведомила его, что она за фигура и как ее унизили. Поведала ему о своем происхождении в надежде найти общие связи. К ночи же, уходя с Буллом, ее огромные карие глаза послали рыцарю взгляд, взывавший: «Спасите меня!» Она даже пыталась присоединиться к нему на службах. Булл наблюдал за всем этим молча.

На следующей неделе монаху показалось, что положение еще серьезнее. «Пора что-то делать», – подумал он. Найдя какой-то предлог, он вернулся на другой день, потом опять, и в ходе этих визитов выявился новый, даже более тревожный аспект дела.

Ибо если Ида обхаживала рыцаря, подбираясь к нему, то юный Дэвид был попросту влюблен. Брат Майкл видел, как белокурый мальчик со свежим лицом день за днем увивался за суровым рыцарем. Дэвид смотрел, как Годфруа упражняется с булавой и мечом, или же помогал груму – пареньку лишь на несколько лет старше его самого – чистить доспехи, чтобы не ржавели. Дэвид был заворожен и щитом с белым лебедем на алом фоне. В обычае рыцарей было выбирать герб для украшения на турнирах – мода последних десятилетий. Мальчик же усматривал в этом очередное доказательство героизма Годфруа – впечатление, подтверждавшееся при случае, когда рыцарь останавливался перемолвиться с ним словом в своей спокойно и серьезной манере. Но когда он взлетал в седло своего великолепного боевого коня, Дэвид Булл видел в рыцаре чуть ли не божество.

Однажды утром Годфруа выехал со двора под взглядами Дэвида, брата Майкла и Иды, и мальчик обратился к мачехе:

– Хочу, чтобы отец был таким же.

Женщина лишь рассмеялась. И сказала ему обидную вещь:

– Не дури. Посмотри на своего отца. Сразу видно, что он всего-навсего торговец. – Затем со вздохом добавила: – Благородными рождаются, а не становятся. – И добавила, дабы приободрить его: – Я подыщу тебе жену из благородных. Быть может, твой сын станет рыцарем.

Так сын лондонского купца пришел к пониманию, что бедой были не только заблуждения его могущественного отца и не само по себе низкое положение в сравнении с рыцарем – сам Бог создал его низшим. Раньше он этого не знал.

Увы, это было правдой. За исключением самого Лондона, владычество норманнов и Плантагенетов подвергло английское общество великому изменению. Англосаксонский аристократ похвалялся своим воинским родом, но благородство его, по сути, определялось достатком. Человек, богатый землями, слыл благородным; зажиточные лондонские купцы стали танами. Во время войн они командовали английскими рекрутами, набранными с их земель.

Норманны, явившиеся им на смену, были полностью обособлены от английского люда. Годфруа мог править поместьем в Эйвонсфорде так же, как его саксонский предшественник, но у него было еще одно в Нормандии. Он мог говорить по-английски, но его родным языком оставался французский. Он не водил своих крестьян на войну, так как от необученных рекрутов толку мало. Войска Львиного Сердца были наемными – неистовые лучники из Уэльса и страшные рутьеры – наемники с континента. Рыцарь мог быть и богат, и крайне беден. Булл мог дважды купить того же Годфруа. Но тот принадлежал к европейской военной аристократии – касте, объединившейся в огромное братство и с презрением взиравшей на всех остальных. Это восприятие благородства, единожды укоренившись в островной Британии, лишило ее покоя.

Проницательный олдермен Сампсон Булл осознал, что со временем его род сможет проникнуть в эту аристократическую среду через деньги и брак. Ида тоже понимала это, но с сожалением. Что до юного Дэвида, то при взгляде на рыцаря он видел лишь волшебство. Отца же с этих пор полагал низким и втайне презирал. То был последний подарок Иды ее супругу.

Монах все это видел и сокрушался. Однако подлинным потрясением стал следующий визит.

После трапезы он вышел наружу с братом и племянником. В доме стояла тишина; Ида отправилась в кладовую, рыцарь сидел в молчаливом одиночестве. Брат Майкл вернулся по чистой случайности и увидел обоих.

Годфруа стоял безмолвный и неподвижный, как всегда. Ида, вернувшаяся из кладовой, что-то негромко говорила ему. Затем она тронула рыцаря за плечо. Этого жеста хватило, чтобы брату Майклу показалось, будто он все понял. Побледнев, монах вышел.

Ночью его посетило ужасное сновидение. Монах увидел бледное тело Иды, которое переплелось с телом рыцаря, и лебединую шею, напрягшуюся в экстазе, узрел, как он обладает ею. Различил темные глаза и длинные волосы, ниспадающие на груди, услышал слабый вскрик. И пробудился в неимоверной, ледяной муке, которая заставила его сперва сесть, а после мерить шагами тесную келью. Он не смог уснуть заново и метался все пять часов до рассвета, преследуемый неотступным, ужасным образом то одних, то других любовных утех Иды.

Когда рассвело и майский птичий хор зазвучал в полную силу, он пересек Смитфилд и дошел до собора Святого Павла. Там, у двери, под одиночный удар колокола, созвавший на службу немногочисленные чистые души, он увидел приближавшегося молчаливого Годфруа.

Выслушав его речь, набожный рыцарь не снизошел даже до удивления.

– Ты обвиняешь меня в прелюбодеянии, монах? – спросил он холодно. – Предлагаешь уехать? Мне незачем уезжать. – И он, не говоря больше ни слова, вошел в собор.

Не ошибся ли он? Брат Майкл приложил ко лбу ладонь. Всерьез ли подозревал он этого честного рыцаря? Он вернулся в смятении, не зная, что и думать.

Через три дня Жильбер де Годфруа собрался в путь. Ида предложила ему перчатку как залог в странствии – изысканный жест из рыцарского обихода. Но он угрюмо отказался, напомнив ей:

– Я совершаю паломничество в Святую землю.

И брат Майкл облегченно вздохнул.

С отъездом рыцаря Ида и юный Дэвид впали в апатию. Мальчик даже занемог, его учеба начала хромать. Поэтому в середине лета олдермен попросил брата Майкла оказать сыну помощь.

Дэвида нельзя было причислить к зубрилам, но он отличался любознательностью, учтивостью и очень уважал дядю.

– Ты такой ученый! – потрясенно восклицал мальчик, побуждая монаха делиться всем, что тот знал.

Знания брата Майкла об окружавшем мире были типичны для умеренно просвещенного человека той эпохи: симпатичная мешанина из фактов и фольклора, почерпнутых из любимой библиотеки Вестминстерского аббатства. Он был в состоянии растолковать племяннику пеструю мозаику европейских государств с их портами и реками, городами и святынями. Он мог толково рассказать о Риме и Святой земле. Но ближе к границам этого огромного средневекового мира его познания постепенно расплывались и превращались в вымыслы о далеких краях.

– К югу от Святой земли находится Египет, – сообщал он Дэвиду вполне грамотно, – откуда Моисей повел иудеев через пустыню. А возле устья великой реки Нил стоит город Вавилон.

Так называли в Средневековье Каир.

– А если поплыть по Нилу? – загорался мальчик.

– Тогда, – уверенно отвечал монах, ибо вычитал это в книге, – ты попадешь в страну Китай. – Он просвещал племянника и в истории Лондона. – Лондон был основан давным-давно, даже задолго до Рима. Его построил великий герой по имени Брут. Затем он отправился в странствие и основал древнюю Трою.

Он рассказал, как пришли и ушли римляне, как восстановил стены король Альфред.

– А какие были короли до Альфреда? – спросил мальчик.

– Древних английских королей было много, – пояснил монах. – Но самыми знаменитыми, давным-давно, стали двое. Одним был добрый король Артур с его рыцарями Круглого стола.

– А вторым?

– Вторым, – уверенно произнес Майкл, – был старый король Коль.

Ибо так говорилось в летописях.

Часто, покуда он учил племянника, к ним приходила и подсаживалась Ида.

Прекрасным осенним утром сестра Мейбл могла быть и в лучшем настроении, но не была. А причина ее негодования крылась в церквушке, которую она только что посетила.

Церковь Святого Лаврентия Силверсливза представляла собой небольшое красивое здание на узком пятачке между домом канатчика и пекарней. Вниз по холму, в Винтри, располагались темсайдские склады нормандских виноторговцев, а за ними виднелась река. Церковь была каменной, за исключением крыши, что оставалась деревянной. Она могла, наберись столь внушительная паства, без труда вместить сотню душ. Сестра Мейбл только что навестила викария этой скромной церкви.

Викарий церкви Святого Лаврентия Силверсливза был человек бедный, болезненный, обремененный женой и двумя детьми. Формально, конечно. Поскольку он имел сан, то страдалица, с которой он жил, считалась не женой, а сожительницей. Но даже среди самых строгих церковников мало кто полагал тяжким его преступление против нравственности. Большинство лондонских куратов имели семьи – они бы голодали без жен.

Ситуация в этой церкви была типичной. Викария назначала семья Силверсливз, и он извлекал доход из ее пожертвований. Если занять эту должность не хотел никто из родных, она переходила к другу или знакомому. Тот, как правило, бывал викарием и нескольких других церквей, накапливавшим все их доходы. Поэтому в помощь себе он назначал курата, которому платил жалкие гроши – так мало, что если несчастный не имел жены для содержания себя, то едва ли располагал дровами для очага.

Викарию церкви Святого Лаврентия Силверсливза было тридцать пять лет. Седой, лысеющий, он страдал приступами дурноты. Его жена, трудившаяся в пекарне по соседству, была покрепче, но мучилась от варикозной болезни. А две изможденные дочки напомнили Мейбл не что иное, как пару сломанных свечек. Они жили в трущобах за церковью и были столь нищи, что даже семья Силверсливз однажды, два года назад на Рождество, пожаловала им шиллинг.

Сестра Мейбл приходила к ним при первой возможности. Сегодня, поработав в кладовке со ступкой и пестиком, она принесла целебное зелье из латука – курат терял зрение; от приступов же дурноты ему полагалась буквица. Для опухших ног его жены у нее был припасен можжевельник, а для дочек, страдавших от глистов, – сывороточный хлеб. Она провела у них час, делясь этими снадобьями и своим туповато-бодрым настроением, после чего удалилась с единственной мыслью: «Будь проклят этот Силверсливз! Он обязан им помочь, я заставлю его…»

Мейбл отправилась к нему, но не застала. «Ну, я найду его», – бормотала она, тяжело вышагивая обратно к Смитфилду. И тут же, едва вступив на эту широкую пустошь, она увидела его. Он стоял невдалеке от ворот церкви Святого Варфоломея и беседовал с братом Майклом. «Попался», – удовлетворенно прошептала сестра Мейбл и поспешила к ним; корзина колотила ей по ноге. Но, не дойдя лишь двадцать шагов, она остановилась как вкопанная, изумленно моргая.

Ибо там, сразу за мужчинами, маячила отчетливая и вещественная, не хуже самого приорства, диковинная бело-зеленая фигура с птичьим лицом, изогнутым хвостом и трезубцем в руке. Ошибиться было невозможно: тот самый демон, с которым она беседовала в видении многолетней давности. И вот – здесь тоже не было никакой ошибки – его клювастое лицо было исполнено торжества. «За Силверсливзом явился, – подумала она без сожаления. – Давай, обслужи его как положено».

Но после, вглядевшись, она, к своему ужасу. обнаружила, что бело-зеленый демон смотрел вовсе не на Силверсливза, но обвивал своими длинными руками святого брата Майкла. Тот же пребывал в полном неведении.

На секретной встрече семерки вскоре после Михайлова дня собравшиеся были едины в том, чтобы поздравить олдермена Сампсона Булла.

– Ты отлично справился с Силверсливзом, – заявил предводитель.

И Булл действительно счел, что дело он провернул мастерски.

Нет, он не лгал. Буллы вообще не лгали.

– Может, немного преувеличил, – признался он.

А Пентекосту отчаянно хотелось поверить.

Когда весной он сообщил клирику Казначейства, что посланники Джона вступили в переговоры с некоторыми ведущими олдерменами Лондона, испуг Силверсливза явился забавнейшим зрелищем. Так оно и было – кое-какие тайные сношения состоялись, но Джон пока не был вполне уверен, а олдермены отважились лишь намекнуть на взаимный интерес. Но Булл, позволив Пентекосту вообразить уже готовый полномасштабный заговор, подтолкнул его к действию.

– Ибо не представляю, – предупредил он Пентекоста, – чтобы при таких чудовищных налогах город не поддержал бы Джона в любом выступлении против твоего господина.

С того дня казначейский клирик очутился у Булла на крючке. Никто другой не вел речей жарче, советуя канцлеру ни в коем случае не гневить Лондон. Редкая неделя проходила без того, чтобы Пентекост не увиделся с Буллом и не спросил тревожно о новостях. Тучный купец на это неизменно расплывчато и оттого жутковато отвечал что-то вроде «Джон везде» или «Дела Лонгчампа плохи».

Силверсливз был прилежен. К середине лета олдермену намекнули, что затея выгорает. И вот незадолго до Михайлова дня из Казначейства пришли чудесные новости.

– Все! – победоносно возгласил Булл своим друзьям. – Все, что мы хотели! Новое королевское налогообложение полностью отменено! Откуп снова уменьшен. Двоих шерифов предоставлено выбирать нам!

Пентекосту же он серьезно сказал:

– Лондон в долгу перед вами, мастер Силверсливз. – И добавил, к новому тревожному недоумению клирика: – Зачем Лондону поддерживать Джона, когда у нас есть такой добрый друг, как Лонгчамп?

Поэтому Силверсливзу повезло: его душевный покой не пострадал. Он не был на собрании в доме у Лондонского камня и не слышал, как предводитель, поздравив Булла, с добродушной улыбкой объявил:

– Теперь, друзья мои, наш следующий шаг очевиден – нам нужно просто ждать.

Ибо до него дошла весть, что в тот самый день король Ричард Львиное Сердце покинул наконец континент и вышел в далекое Средиземное море, отрезав себе пути к отступлению.

Мать Адама больше не слышала о своих виндзорских родственниках. Вопреки сказанному никто из них так и не прибыл в Лондон, а это означало, что денег ей не видать. Прошло больше года, известий не было, и она обещала себе отправиться туда в следующем году и разобраться. Или, может быть, позднее. Уж больно путь оказался долгим.

Когда Адаму исполнилось пять, она сказала ему:

– У твоего отца было немного земли в деревне. Нам кое-что с нее причитается.

Для малыша это не имело смысла, и он со временем напрочь о том забыл, коль скоро мать предала дело забвению.

Хворь Дэвида Булла вернулась осенью. Он стал вдруг настолько бледен, что отец всерьез обеспокоился.

– Буллы никогда не болеют, – изрек купец твердо, но мальчику лишь делалось хуже.

Испробовали все, включая травы Мейбл, и тот как будто выкарабкался – благодаря ли снадобьям или молитвам брата Майкла. Прошел декабрь. Но в январе болезнь вернулась.

После снегопада ударила лютая стужа. Улицы Лондона сковало льдом, по ним разбрасывали золу. И каждый день монах, поскрипывая тяжелыми башмаками, печально шел в дом у Сент-Мэри ле Боу. Похоже было, что травы сестры Мейбл не могли спасти пятнадцатилетнего Дэвида Булла, и даже непрошибаемый купец, покачав головой, сказал брату Майклу со слезами на глазах:

– Сдается, нашему роду пришел конец.

К исходу месяца мальчик лежал бледный как призрак, а Ида говорила ему:

– Борись, Дэвид. Не забудь, что я обещала найти тебе благородную жену. – Но брату Майклу она шепнула: – Я люблю его как родного, но между ним и смертью отныне только твои молитвы.

Монах молился изо дня в день. Не раз он заставал брата со скорбно понуренной головой, на коленях у постели больного. Дэвид то вяло бодрствовал, то спал. Уже готовый сдаться, монах ежедневно думал о крохотной толике света, еще сохранявшейся в мальчике наподобие тончайшего солнечного луча, и все свое внимание сосредоточивал на ней. «О, если бы мог я как-нибудь вывести на солнце эти бледные мощи, этот каркас, оставшийся от несчастного Дэвида, чтобы согрелся, – думал монах. – Если бы мне это удалось, он непременно вознесся бы на небеса, как ангел, или же исцелился».

Посему, коль юному Дэвиду было уготовано умереть, брату Майклу оставалось пособить лишь одним – подготовить его. Это оказалось несложно. Ибо мальчик – либо из страха смерти, либо приободренный присутствием монаха – всякий раз, когда тот присаживался рядом, порывался говорить. Он спрашивал о рае, преисподней и дьяволе. Однажды он спросил:

– Если моя душа ищет Бога, то почему она любит мир, который так далек от небес? Не значит ли это, что мною овладел дьявол?

– Не совсем, – ответил монах. – Мирские желания – вожделения королей и дворов, страсть к наживе, даже любовь женщины, – на миг он подумал об Иде, – в действительности суть лишь извращенное стремление к вещам вечным. Они являются земной иллюзией двора куда большего – двора Божьего.

– Если так, то зачем мне бояться покидать эту землю? – допытывался Дэвид.

– Незачем, если ты готов и послужил Богу, – отозвался монах.

– Мне бы в Крестовый поход, – вздохнул мальчик. – Ведь я вовсе ничего не сделал.

День спустя он спросил у Майкла о его собственной жизни. Что привело его в религиозную обитель?

– Полагаю, призвание свыше, – улыбнулся тот. – Это означало, – признался он честно, – что я больше не хотел ничего, кроме как очутиться ближе к Богу.

Но мальчик не откликнулся, вконец ослабев. Однако он цеплялся за жизнь изо дня в день. Через неделю чуть потеплело. Дэвид продолжал бороться, а его дядя – молиться.

В один прекрасный день брат Майкл безотчетно понял, что мальчик выживет. Он поделился этим с Идой, которая так растрогалась, что поцеловала его. Тем утром, возвращаясь из дома, возле собора Святого Павла монах увидел на небольшом островке травы подснежник.

В середине февраля сестра Мейбл полностью постигла смысл своего видения. Она вновь навестила викария церкви Святого Лаврентия Силверсливза. Невзирая на то что ее попытки заставить клирика Казначейства помочь нищей семье ни к чему не привели, она упорно делала, что могла, сама. После викария она решила проведать юного Дэвида и бодро, как всегда, дотопала до особняка Булла. На пороге остановилась, увидев их сидящими у окна. Истина открылась ей в тот же миг.

На сей раз демона не было: лишь три вполне человеческие фигуры. Мальчик сидел за столом за красивой книгой. Брат Майкл тихо устроился рядом и направлял руку племянника по сложному шрифту, объясняя трудный латинский пассаж. Ида, сидевшая напротив, не прикасалась к святому монаху, но взирала на него с обожанием. И Мейбл, в ужасе таращась на эту троицу, узрела перед собой противоестественную любовь, которая разрасталась и грозила застичь их врасплох.

Монахиня дала Дэвиду лекарство и ушла, гадая, как быть. Она молилась, но вразумления не получила. И тогда, встретив Майкла тем же вечером в монастыре, молвила без обиняков:

– Берегись противоестественной любви!

Монах гневался крайне редко, однако на миг поддался искушению. Но далее, вспомнив, как выходка самой Мейбл на Рождество едва не ввергла его во грех прямо в монастыре, добросердечный монах испытал сострадание. Он понял, что она ревновала, но много ли доброго в том, чтобы бросить ей это в лицо? Что же до чувств к Иде, он был вполне уверен в себе.

– Нам всем надлежит быть осторожными, – упрекнул он мягко. – Уверяю тебя, что я начеку. Но думаю, сестра Мейбл, что впредь тебе лучше не говорить мне таких вещей.

Он покинул ее, и бедной Мейбл осталось лишь вернуться в келью и снова молиться.