Текст книги "Лондон"

Автор книги: Эдвард Резерфорд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 77 страниц) [доступный отрывок для чтения: 28 страниц]

1215 год

Виндзорский замок очаровывал. Построенный за последнее столетие, он разместился на одиноком холме, покрытом дубравами, и возвышался, как страж, над мирными лугами возле реки Темзы. Оттуда открывался великолепный вид на сельские окрестности. Вокруг широкой вершины над деревьями высилась зубчатая крепостная стена с башнями и бойницами. Но, в отличие от прямоугольного и мрачного лондонского Тауэра, этот великий королевский замок выше по Темзе оказывал умиротворяющее воздействие, едва ли не излучая дружелюбие.

Силверсливз отъехал от ворот замка всего на три мили, но успел пожалеть о том. Июньское утро, когда он покидал замок, было солнечным, но сейчас лило как из ведра. Пышные окрестные луга, по которым лупил дождь, наполнились звучным шорохом, капли собирались на кончике его носа, и Пентекост представлял собой жалкое зрелище.

Правда была в том, что всякому новому клирику в Казначействе теперь сказывали, что старый Силверсливз – шут гороховый и малость выжил из ума. Дело было не только в возрасте. В конце концов, могучий граф Маршал, один из величайших полководцев королевства, в свои семьдесят с гаком не вылезал из седла и продолжал воевать. Но бедный Силверсливз с его сутулыми плечами и носом, что с годами, казалось, вытянулся даже больше, – Силверсливз, которому полвека службы в Казначействе так и не принесли повышения, – неоспоримо являлся объектом насмешек. Легенду о том, как Генрих II погнал его из Вестминстер-Холла, теперь излагали в нескольких развеселых версиях. О его способности в последнюю минуту менять господ слагали поучительные истории. И если бы не то обстоятельство, что он держал в голове все казначейские свитки и управлялся с цифрами быстрее, чем иной успевал моргнуть, верно, вышел бы в отставку давным-давно.

Но он мог утешиться хотя бы тем, что был достаточно важен, чтобы присутствовать тремя днями раньше на большом собрании, которое состоялось возле замка на лугу Раннимид.

Король Ричард Львиное Сердце оказался плохим монархом. Он так и не появился в Англии. Когда же пал в бою и ему наследовал брат Джон, кое-кто понадеялся, что дела пойдут на лад. Никто, конечно, не мог предвидеть бедствия, каким обернулось правление Джона – короля Иоанна. Он убил своего племянника, несчастного юного Артура Бретонского. Затем в ходе нескольких опрометчивых кампаний лишился почти всей отцовской империи по ту сторону пролива. Генрих поссорился с Бекетом, но Иоанн ухитрился так безнадежно разругаться с папой, что Англия угодила под интердикт. Месс не служили годами, и мало кто мог рассчитывать даже на благопристойное погребение. Наконец, его угораздило оскорбить в Англии так много знатных семей, что группа решительных англичан сочла за лучшее восстать и призвать его к порядку.

Результатом явилась Великая хартия вольностей, которую Иоанна заставили подписать на лугу Раннимид тремя днями раньше.

В каком-то смысле это был консервативный документ. Большинство условий, выставленных королю, и основные свободы являлись не более чем давно установленными договоренностями и старым английским общим законом. Иоанна обязали соблюдать правила. Впрочем, имелись некоторые усовершенствования: вдов больше было нельзя насильно, как Иду, выдавать замуж. Появились также статьи, не позволявшие заключать людей в тюрьмы без суда. Однако некоторые положения были поистине радикальными. Вместо старинного совета – группы видных аристократов, неизменно дававших рекомендации королю, – восставшие потребовали поименованного совета из двадцати пяти человек, включая архиепископа Кентерберийского и мэра Лондона, который обеспечил бы соблюдение хартии королем. В противном случае тот подлежал смещению.

– Неслыханно! – заметил Силверсливз мятежному барону. – К такому не принуждали ни одного монарха! Ну да, – продолжил он, – Англия вполне уподобится коммуне. Ваши двадцать пять баронов сойдут за олдерменов, а король будет не выше мэра!

– Я совершенно согласен, – ответил дворянин. – Идею нам подал именно Лондон, мой дорогой друг.

Сам же Лондон тоже не избежал включения в хартию. Вот странное дело: хотя олдермены намеревались защитить свои привилегии, они не потребовали соблюдения права на коммуну. Причину растолковал Силверсливзу Булл.

– Дело в налогах, – осклабился он. – Видишь ли, мы быстро поняли, что коль скоро коммуна почитается за отдельного барона, то стоит делу дойти до налогов, как другим горожанам захочется, чтобы самые богатые платили больше. Но если король обложит налогом каждого гражданина отдельно, то это не ударит так больно по нам, олдерменам. Поэтому выходит, что не так-то уж и нужна эта коммуна, как казалось!

Но с мэром обстояло иначе. Он назначался королевской хартией бессрочно.

– Теперь его у нас не отберут, – заверил Булл Силверсливза.

Был добавлен еще небольшой пункт – под номером 33.

«Все запруды на будущее время должны быть совсем сняты с Темзы и Мидуэя и по всей Англии, кроме берега моря».[29]29
  Текст воспроизведен по изданию «Великая хартия вольностей (1215 г.). Конституции и законодательные акты буржуазных государств XVII–XIX». М.: Государственное издательство юридической литературы, 1957.


[Закрыть]

После сорока с лишним лет ожидания олдермен Сампсон Булл восторжествовал над королем.

Ища укрытия, Силверсливз двинулся тропкой, которая вела в деревню, где он прежде не бывал. Доехав до хижины, потребовал, чтобы его впустили. И лишь немного обсохнув, приметил в крестьянской семье, неохотно оказавшей ему гостеприимство, кое-что любопытное: белую прядку в волосах у отца. Он пробыл у них час, пока не закончился ливень, затем навестил управляющего поместьем, где находилась деревушка.

По возвращении тем же днем в Лондон Пентекост Силверсливз улыбался.

Жизнь Адама Дукета сложилась удачно. Теперь он был членом гильдии рыботорговцев – положение скромное, но почтенное. Конечно, случались и скорби: первая жена умерла при родах несколько лет назад, но у его старого покровителя Барникеля была на выданье дочь Люси. Они собирались пожениться весной.

Унылым ноябрьским вечером посыльный доставил в дом Адама Дукета на Корнхилле странные новости. Не просто странные – бессмысленные.

Его вызывали в суд – обязывали явиться в Гастингс в двухнедельный срок.

– Я ничего такого не натворил, – сказал он посыльному. – В чем дело?

Когда на следующий день в доме мэра все выяснилось, он не поверил своим ушам.

Старинный суд в Гастингсе обычно собирался по понедельникам. Заседания проходили в простом каменном особняке весьма скромных размеров, с крутой деревянной крышей, стоявшем в районе под названием Олдерменбери сразу за еврейским кварталом. Местность вокруг была намного более открытой, чем где бы то ни было. Здесь имелось несколько внутренних двориков, а окружавшие ее улицы странным образом изгибались. Пару поколений назад в этих строениях все еще различались контуры римского амфитеатра, однако теперь тот был совершенно забыт. Маленькое каменное здание суда, где собирались олдермены и мэр, называлось Гилдхолл.

И здесь, в Гилдхолле, имея при себе в поддержку Барникеля и Мейбл, Адам Дукет предстал холодным ноябрьским утром перед мэром и олдерменами Лондона. А также перед своим обвинителем – Силверсливзом.

Последние десять дней напоминали кошмарный сон. Обвинение явилось ниоткуда – от человека, которого он едва ли знал даже в лицо. Его обвинили не в преступлении. Дело оказалось намного непостижимее.

– Они говорят, что я не тот, кем себя считаю, – сказал он Мейбл, – а я не могу ничего доказать.

Адам старался. Даже поехал в деревушку близ Виндзора в тот же день, когда выслушал обвинение. Но, к его удивлению, дальние родственники, которых он в жизни не видел, и управляющий землевладельца подтвердили его вину.

– Хоть бы матушка была жива! – вскричал он. – Может, она что-то знала!

Но никто не мог ему помочь.

Силверсливз начал речь. Тощий, согбенный, он мог быть посмешищем, однако сейчас, очутившись целиком в своей стихии, стал на удивление внушительным.

– Обвинение, почтенные мэр и олдермены, весьма простое, – заявил он. – Перед вами стоит некий Адам Дукет, рыботорговец и якобы гражданин Лондона. Мой долг сегодня сообщить вам, что я уличил его в самозванстве. Да, это Адам Дукет. Но он не может быть гражданином сей благородной коммуны. – Силверсливз сопроводил это слово глубоким поклоном. – Ибо Адам Дукет – не вольный гражданин, а серв.

Знатные мужи Лондона утомленно вздохнули.

– Предъяви нам доказательства, – потребовали они.

Такие обвинения не были редкостью и звучали в лондонских судах на протяжении многих поколений. Теоретически – да, серв мог сбежать и жить в городе необъявленным год и один день; после этого он становился свободным. Но подобные беглецы попадались нечасто, и с ними, если у них не находилось денег, предпочитали поступать как с бродягами. Вдобавок у вольных граждан Лондона были семьи, нуждавшиеся в работе, и гильдии, подлежавшие защите. Это была гордая коммуна. Обычай же недвусмысленно таков, что вольные граждане не терпели присутствия в своей среде людей, находившихся в услужении. «Мы бароны, – говаривали они, – а не беглые сервы». Немыслимо, чтобы фактический серв выдавал себя за гражданина.

Тем не менее судейские уловили некое личное мщение и были настороже.

– Лучше ему быть понадежнее, твоему доказательству, – предупредил мэр.

Надежнее было некуда. Силверсливз быстро представил родственников Адама, доставленных из Виндзора. Затем – управляющего поместьем. Все они поклялись, что Адам владел земельными наделами, доставшимися от отца и предков, не на правах арендатора, а за трудовую повинность.

– Да, в точности, как мы, – заявил отец его кузена.

В известном смысле они говорили правду, ибо за годы его детства ни он, ни его мать не пеклись о своем владении, и родственники приобрели привычку выплачивать ренту не наличными, а трудом, оставляя себе небольшую прибыль. Что до управляющего, тот состоял в этой должности уже двенадцать лет, он знал о пребывании надела Адама в трудовой повинности, которую несли за него сородичи. Поэтому Адам, хотя и жил в Лондоне, фактически оставался сервом. Дело было мутное, сплошное крючкотворство, но в феодальном мире имели вес как раз такие мелочи.

– Мне говорили, что у меня есть кузены-сервы, но мы всегда были вольными, – возразил молодой человек.

И в самом деле, при посещении деревни он мог бы заручиться таким свидетельством у одного старика, когда бы тот не умер за неделю до этих событий.

Теперь Силверсливз сделал ловкий ход, достойный мастера. Его осенило несколькими днями раньше.

– Я даже справился с великой «Книгой Судного дня» короля Вильгельма, – буднично уведомил он суд. – И там нет ни слова о таком свободном владении. Члены этой семьи всегда были сервами.

Того, что полтора века назад спешивший клирик допустил в этом колоссальном труде одну из немногих ошибок и забыл записать предка Дукета вольным, Силверсливз не знал и знать не хотел.

Мэр безмолвствовал. Олдермены насупились. И тогда заговорил Сампсон Булл.

– Здесь что-то неладно, – проворчал он. – Отцом этого человека был Саймон-оружейник, уважаемый гражданин, – он строго посмотрел на казначейского клирика, – с которым, насколько я помню, Силверсливз был в ссоре. Если Дукет – сын Саймона, то он гражданин по праву, и точка.

Все облегченно переглянулись. Это дело не нравилось никому.

Но Силверсливз не зря занимал должность королевского клирика.

– Если Саймон был гражданином, – начал он, – то, может быть, незаслуженно. Но это всяко ничего не меняет. Ибо, почтенные мэр и олдермены, Адам Дукет обладает землей на правах трудовой повинности в этот самый момент. Он является сервом сейчас. – Силверсливз выдержал паузу, чтобы оглядеть их пристальным взглядом. – Или нам изменить древний обычай Лондона и сделать этого серва гражданином?

С этим не мог поспорить даже Булл. Дукет был сервом. Что до практичного предложения Силверсливза изменить священные обычаи Лондона, то стрела попала в цель.

Мэр взял слово.

– Я сожалею, Адам Дукет, – сказал он. – Дело скверное, и обвинить тебя даже не в чем. Но мы не можем считать сервов гражданами. Ты должен покинуть нас.

– Но как быть с моим промыслом? Я рыботорговец.

– О, боюсь, что тебе придется с ним расстаться, – ответил мэр. – Ты не гражданин.

Выйдя вон, Адам беспомощно повернулся к Барникелю и Мейбл.

– Что мне делать? – простонал он.

– Мы поможем, – пообещал Барникель.

– Но как же Люси?

И Мейбл, пусть даже ставшая ему второй матерью, выразила ясную волю Лондона.

– Это ужасно, Адам, – сказала она печально, – но теперь мы не можем выдать за тебя Люси. Ты не гражданин.

Так после долгого, очень долгого ожидания Пентекост Силверсливз свершил наконец свою месть.

1224 год

Дела шли на лад, в том не было сомнений. Обозревая мир на семьдесят пятом году своей бесхитростной жизни, сестра Мейбл не могла не воодушевляться.

В Англии воцарился покой. После долгой борьбы между баронами и королем Иоанн внезапно скончался, оставив править под надзором совета малолетнего сына. Совет действовал хорошо. Великая хартия и ее свободы дважды получили подтверждение. В Лондоне был мэр. Если уклониться от королевского налога не удавалось, новая администрация, державшаяся подальше от войн за рубежом, все равно не особенно тратилась. «Мы не в разладе даже с папой», – бодро добавляла Мейбл.

Похорошел и Лондон. Самым ярким новшеством стала, вероятно, грандиозная фонарная башня, совсем недавно воздвигнутая над нефом собора Святого Павла. Соперничая с вытянутым, узким силуэтом здания, она придавала изящество и величие угрюмому массиву, который отчасти смахивал на амбар, громоздившийся над западным холмом. Но еще большее удовольствие доставило Мейбл то, что за последние три года в город прибыл религиозный люд двух ранее неведомых толков, не похожий ни на кого. Постройкой своих скромных обителей прямо сейчас занимались нищенствующие монахи: последователи святого Франциска – францисканцы, или монахи серые, и черные монахи – доминиканцы.

– Мне они по душе, – говаривала Мейбл. – Работящие.

Францисканцы, избравшие личное нестяжание, пеклись о бедных. Черные монахи ведали просвещением. Особенно нравились Мейбл серые братья.

– Преобразить можно все, – продолжала она. – Покуда мы все пребываем в трудах.

И ныне, предприняв свою миссию, она, несомненно, держала это в уме.

Они шли неспешно, будучи странной парой: Мейбл, энергичная и плотная, пусть и утратившая толику резвости, и долговязый субъект, чопорно шагавший рядом и державший ее под руку. Тощий, бледный и пыльный, как старая меловая палочка; согбенный, словно подломленный, Силверсливз, однако, выглядел так, будто собрался жить вечно.

Он был совершенно слеп, и Мейбл каждую неделю водила его на прогулку.

– Нельзя же сидеть так день-деньской, – внушала она ему в добротном каменном особняке у собора Святого Павла. – Надо выходить и разминаться, иначе вообще перестанешь двигаться.

Их вылазки делились на два этапа. Она отвозила слепца на его лошади в какое-нибудь удобное место, где заставляла ходить. После приводила домой.

Однако сегодня Мейбл вела его к реке с особой целью. Она собиралась отвести его на Лондонский мост.

Быть может, из всех перемен, произошедших в Лондоне за ее жизнь, эта была самой прекрасной. Ибо там, куда свыше полувека назад смотрела с деревянного моста Ида и видела лишь огромные каменные опоры нового, работа близилась к завершению. Она растянулась надолго. Прошло тридцать лет до того, как дорожная часть соединилась с мощными опорами, а после случился пожар и пришлось начинать заново. Но теперь вид открывался великолепный. Через Темзу перекинулось девятнадцать больших каменных арок. Мост, ими несомый, недавно расширили так, что на нем появились дома, разделенные дорогой, по которой могли проехать две повозки. А посреди моста возвели каменную часовенку в честь святого Томаса Бекета, городского великомученика.

Они оставили лошадь близ церкви Святого Магнуса у северной оконечности моста, и Мейбл повела старика через реку.

– Где мы?

– Не волнуйся.

– Что это за улица?

– Дорога в райские кущи. Или в преисподнюю.

Он нахмурился:

– Я хочу вернуться.

– Знакомая песенка. – Она подтолкнула его, направляя к цели.

– Ты что-то задумала, – заметил он жалобно.

И не ошибся. У Мейбл имелась миссия, и она была полна решимости преуспеть. Речь шла о ее бедствовавшем знакомом, викарии церкви Святого Лаврентия Силверсливза.

Тот, конечно, давным-давно умер, как и его жена. Одна дочь, немощная, пребывала в больнице, но вторая влачила жалкое существование в хибаре неподалеку от церкви. Семейство Силверсливз отказалось ей помогать. Мейбл обращалась к Пентекосту и его детям, протестовала, но без толку. Она до того разозлилась, что почти перестала навещать старика, но втайне радовалась брошенному ей вызову. «Для дочки викария я уж что-нибудь да выжму», – поклялась она. И решила завести Силверсливза в часовенку на мосту, которая чрезвычайно ей полюбилась.

Дойдя до цели, она заставила его войти, подвела к скамье и усадила.

– Что это за место?

– Церковь. Теперь послушай меня. – И несколько минут монахиня высказывала ему все, что думала о курате, произнеся в заключение: – Я не могу вернуть тебе зрение, старик. У меня нет таких трав. Но я могу сделать так, что ты увидишь свои грехи. Вставай на колени и хорошенько молись, пока не надумаешь помочь дочери того викария.

– А если нет?

– Оставлю тебя здесь, – ответила она.

И вот он, ворча, опустился на колени, тогда как Мейбл отправилась к другой скамье и стала молча молиться великомученику.

Чудо случилось немного позже – сестра Мейбл не могла расценить произошедшее иначе. Она пребывала в глубокой задумчивости, когда оттуда, где преклонял колени Силверсливз, послышалось писклявое:

– Я вижу!

– В чем дело?

Тот таращился на свои ладони:

– Я вижу!

Она подошла к нему. Так и есть. Прозрел. Монахиня перекрестилась:

– Святой удостоил нас чуда.

Вопреки себе старик улыбнулся почти по-детски. Затем издал смешок:

– Похоже на то! Чудо. Я вижу!

– Теперь ты дашь что-нибудь этой бедной женщине?

– Да, – произнес он, ошеломленный. – Да, полагаю, что дам. – Он огляделся в часовне. – Невероятно. Я и вправду вижу! – Затем нахмурился. – Что это за часовня? Я знаю ее?

– Часовня Святого Томаса.

– Томаса?

– Бекета, разумеется, – сказала она. – Кого же еще?

Месяц спустя, перед самым рассветом, из жизни тихо и мирно ушел брат Майкл, любовно опекаемый Мейбл. Он не сумел спросить с брата свой выигрыш – в том не было нужды. Булл уже давно сделал больнице щедрое пожертвование.

Произнеся над телом молитвы, Мейбл вышла пройтись по галереям. В столь ранний час свет был неверен, но она, свернув за юго-восточный угол, ни на секунду не усомнилась в фигуре, которую узрела в конце пути. Хвостатый демон даже повернул голову, чтобы взглянуть на нее. Ей было отрадно видеть, что он, явившийся за добычей, с пустыми руками крался прочь.

Вертеп

1295 год

Ей обещали, что завтра она еще останется девой. Однако к полудню в ней зародились подозрения.

Все хмурое ноябрьское утро девушка просидела на скамье перед борделем, закутавшись в платок. Напротив через реку виднелись причалы возле собора Святого Павла. Слева, между рекой и воротами Ладгейт, где стоял маленький форт – замок Бейнард, раскинулись обширные владения чернорясцев-доминиканцев, ныне звавшиеся Блэкфрайерс. Вид был славный, но девушке в тот день он казался исполненным смутной угрозы. Ее звали Джоан, ей было пятнадцать.

Милашка: каштановые волосы аккуратно убраны назад, открывая овальное лицо; кожа бледная и очень гладкая; маленькие кисти и ступни, несколько пухлые – с намеком на умеренную телесную полноту, которую, как она понимала, мужчины часто находили привлекательной. И только кроткие, довольно серьезные глаза выдавали в ней принадлежность к роду мастеровых. Начало ему положил Озрик, трудившийся на строительстве Тауэра.

Впрочем, это уже не имело значения – не после того, как ранним утром Джоан приняла ужасное решение и перешла через реку. От отца, когда дело вскроется, она впредь не услышит ни слова. В этом девушка не сомневалась. Как и от матери, это наверняка. Но она стерпит, ибо пожертвовала домом, семьей и репутацией для спасения жизни юноши, которого любила. Спасти его она собиралась завтра. Если дотянет.

Напротив собора Святого Павла по берегу Темзы вдоль полосы осушенных болот, известной как Бэнксайд, тянулись бордели – публичные дома, всего их насчитывалось восемнадцать. Одни разрослись вокруг внутренних двориков с приятными садами, простиравшимися до Мейден-лейн. Другие были страшнее – высокие, узкие, с нависавшими этажами, которые как бы поникли под грузом лет берегового разврата. И в этих разномастных хоромах, арендованных и управляемых содержателями притонов, трудились в поте лица три-четыре сотни проституток.

«Собачья голова», где собиралась обосноваться Джоан, располагалась где-то в середине и представляла собой здание средних размеров с высокой соломенной крышей. Оштукатуренные стены были выкрашены в красный цвет, над дверью висела большая вывеска с изображением собачьей головы с огромным вываленным языком. В дальнем конце, вверх по течению, строй борделей завершался крупным, частично каменным зданием. Это была таверна «Замок в обруче».[30]30
  Вывеска в форме круглого щита, в котором изображен замок.


[Закрыть] По течению вниз, сразу за борделями, стояло массивное каменное строение с собственной речной пристанью и ступенями: лондонский особняк епископа Винчестерского. На его территории находилась небольшая, но битком набитая тюрьма Клинк.

Всей этой местностью – особняком, тюрьмой Клинк и восемнадцатью доходными борделями – владел и управлял епископ.

Область к югу от Лондонского моста всегда была местом обособленным. С давних пор дорога от Дувра и Кентербери встречалась здесь с другими, тянувшимися через реку с юга. И со времен же саксонских место приобрело название Саутуарк и выделилось в самостоятельный, независимый от города район. Как таковой, он был пристанищем для бродяг; тех же, кто преступил закон, предоставляли здесь собственной судьбе. Район Саутуарк сколько-то тянулся вдоль реки. У Лондонского моста был рынок. Дальше, к западу, находилась старая церковь Сент-Мэри Овери, от которой через реку ходил паром. Затем следовали особняк епископа и Бэнксайд. А также бордели – давно ли? Да столько же, сказывали, сколько и сам район.

Епископское поместье в Саутуарке отличалось масштабами. Подобно старинным частным уордам, некогда существовавшим в городе напротив, то было подлинное феодальное имение, в границах которого епископ вершил суд и правил как абсолютный властелин. А поскольку подобные полномочия именовались также вольностями и в данной юрисдикции находилась тюрьма Клинк, все поместье приобрело забавное название даже в официальных документах: «Вольность Кли́нка».

Вольностью Клинка правили на совесть, как и восемнадцатью борделями. Около полутора веков назад, еще при Генрихе II, епископ Винчестерский, тогда фактически являвшийся и архиепископом Кентерберийским, счел, что его бордели пребывают в плачевном состоянии. И вот, при содействии толкового помощника, он составил пространный перечень установлений для руководства оными, которые, будучи изложены на латыни и по-английски, сохранились для будущих поколений в епархиальной библиотеке. «Во славу Господа и в согласии с благонравными обычаями и установлениями страны» – так завершался документ. И правила эти в дальнейшем оказались столь превосходны, что, когда городу Лондону даровали право иметь официальные бордели на Кок-лейн, близ приорства Святого Варфоломея, там тоже установили эти епископские порядки, тогда как самих проституток по-прежнему в шутку именовали винчестерскими гусынями. Что же касается помощника архиепископа, то неизвестно, его ли лично следует благодарить за эти правила, однако в период их составления им был не кто иной, как великий лондонец Томас Бекет.

Но вот к девушке приближались владелец борделя с женой. Содержатель притона – крупный лысеющий человек с черной бородой, которая вечно казалось сальной; жена выглядела кубышкой, и ее широкое желтоватое лицо напомнило Джоан запотевший сыр. И в тот же миг, едва увидев их, она догадалась.

– Вы обещали… – пробормотала девушка.

Но те ухмылялись. Она была полностью в их власти.

И в отчаянии девушка огляделась. Весь замысел принадлежал сестрам Доггет, которые заверяли, что защитят ее. Не могут же они бросить ее сейчас? Тогда где же они?

– К тебе, дорогуша, клиент, – сказала кубышка.

Сестер Доггет в Саутуарке знали все. Одну звали Изобел, другую – Марджери. Впрочем, никто – даже хозяин «Собачьей головы», где они трудились, – не мог сказать, кто из них кто. Изобел и Марджери были однояйцевыми близнецами.

Обе высокие и жилистые, с густыми черными локонами, большими агатовыми глазами, крупными зубами и громкими голосами, при смехе на удивление зычными – вроде крика осла. И все же, благодаря стройным телам и довольно увесистым грудям, парочка казалась воплощением чувственности. А если этого было мало, чтобы выделиться, то у каждой имелась белая прядка волос.

Они всегда одевались одинаково, да и речь их тоже невозможно было отличить. В «Собачьей голове» сестры снимали соседние комнаты, где торговали телами, а по желанию клиента за скромную скидку могли составить трио, которое, если тому хватало сил, не распадалось всю ночь.

Сестры Доггет принадлежали к наводнившему Саутуарк малому племени, что было обязано своим существованием простой человеческой ошибке. Ибо восемьдесят лет назад, когда несчастный Адам Дукет утратил свободу лондонца, он сделал глупый выбор. Семья Барникель предложила ему помощь, но он, в обиде и злобе, отказался. «Раз не хотят отдать за меня дочь, я ничего у них не возьму», – гневно заявил он. Через месяц после суда Адам перебрался в Саутуарк и открыл торговлю, которая не задалась. Затем он работал в таверне, женился на разносчице и вскоре обзавелся выводком босоногих детей, гонявших по улицам. Так и вышло, что за одно поколение гордый род лондонских граждан опустился на дно, существовавшее во всех крупных городах мира с начала времен. Семейство сестер насчитывало пять человек, а кузин и кузенов было с дюжину. Все жили в Саутуарке, и все без исключения отличались жизнерадостностью, необузданностью и скверной репутацией.

Их называли Дукетами, кроме двух сестер, слава которых наградила их новой, цеховой фамилией. Близнецов знали так хорошо и до того прочно связывали с родным борделем, что ныне повсеместно именовали девушками из «Собачьей головы».[31]31
  Непереводимая игра слов. Dog’s Head – Собачья голова – Дог-Хед – Доггет.


[Закрыть] И это прозвище уже начало перерождаться в другую старую английскую фамилию, не сильно отличавшуюся от родовой: они стали Доггет. Дукеты, немного смущенные их репутацией, не расстроились из-за такой метаморфозы. Девушки встретили переименование с энтузиазмом и, таким образом, бесстыдно превратились в сестер Доггет.

Это была добросердечная пара, но превыше всего любившая авантюры. Поэтому, когда двумя днями раньше они застали Джоан в слезах у собора Святого Павла и заставили рассказать, в чем дело, ее история нашла у них живой отклик. «Мы должны ей помочь», – изрекли они хором. Марджери предложила дальнейшее или Изобел, но они составили замечательный план, которому сейчас следовала Джоан. Пусть и рискованный, до сей поры он воплощался безукоризненно.

Одна беда: в последний час они напрочь о ней забыли. Причина была связана с Марджери.

– Больно?

Сестры отправились в укромное местечко на склонах в миле от Бэнксайда, где горестно уставились на маленькую болячку.

– Жжет, – пожаловалась Марджери.

– Тогда дело плохо, – сказала Изобел. – Найдут.

Один раз в месяц всех девушек осматривал епископский бейлиф с помощниками. Тех, у кого находили какую-нибудь хворь, вышвыривали из Вольности. Не помогла бы, видно, и взятка. Большинство лондонцев считали благом то, что борделями управляла Церковь, ибо епископские осмотры отличались тщательностью. А Марджери испытывала жжение.

Это была форма сифилиса, хотя и не такая тяжелая, как напасть позднейших веков. Когда он впервые попал в Британию – доподлинно не известно; возможно, инфекцию заносили возвращавшиеся из походов крестоносцы, однако есть четкие указания на ее существование на острове еще с саксонских времен.

Но что им делать? Если Марджери изгонят из борделя, им будет не на что жить.

– Жаль, что король повыгонял евреев, – сказала она.

Если обитатели Бэнксайда имели единое мнение по какому-то поводу, то им была слава старого еврейского врача. Такие же воспоминания остались у многих лондонцев. Было ли дело в большем доступе к медицинским познаниям античного мира и Ближнего Востока или просто в лучшем образовании и меньшей склонности к суевериям, но еврейская община действительно поставляла лучших врачей. Старый еврейский доктор с Бэнксайда умел лечить жжение ртутью – только он, больше никто.

Еврейская община исчезла начисто. Неприязнь к евреям нарастала в Англии еще с антисемитских волнений при коронации короля Ричарда сто лет назад. Преследование усиливалось не по причине финансовой деятельности общины. Хотя некоторые мыслители Церкви и объявили получение процентов ростовщичеством, а следовательно, грехом, такое незнание основ экономики не было повальным даже среди духовенства. Окружение епископа и аббаты крупных монастырей широко пользовались еврейскими ссудами. Был случай, когда еврейским финансистам предложили, к их великому удивлению и веселью, святые мощи в качестве залога – те обеспечивали прибыльный наплыв паломников.

Но три обстоятельства сложились не в их пользу. Первым было то, что Церковь развернула против них долгую религиозную кампанию, распространившуюся на всю Европу. Во-вторых, они, как всякие кредиторы, снискали нелюбовь многих баронов и прочих лиц, погрязших в долгах. Третьим фактором был монарх. Правление Генриха III, сына короля Иоанна, растянулось более чем на полвека. Еще четверть уже отсидел на троне его сын Эдуард, и оба нередко испытывали нужду в средствах. Не было дела проще, чем взыскать их с евреев. Но это случалось столь часто и так люто, что лет десять назад разорились едва ли не все еврейские финансисты. Тем временем их место заняли христианские заимодавцы, в частности великие итальянские финансовые дома, находившиеся под опекой Ватикана. Вскоре король перестал нуждаться в евреях. И вот в 1290 году от Рождества Господа нашего король английский Эдуард I очень кстати проявил благочестие: аннулировал все оставшиеся долги и чрезвычайно порадовал папу изгнанием из островного королевства всей еврейской общины.

Увы, не осталось и врачей. Поэтому сестры Доггет, обдумывавшие свое положение тем ноябрьским утром, сочли его поистине плачевным из-за отсутствия ртути еврейского доктора. И совершенно забыли о маленькой Джоан, чью жизнь они полностью перевернули.