Текст книги "Каллиграф"
Автор книги: Эдвард Докс
Жанр:
Прочие приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)
– Знаете, они опять подорожали, – он указал на пакетик орехов. – Боюсь, что они теперь стоят пять… эээ… шестьдесят девять. Ну, да: пять шестьдесят девять, – он быстро ввел сумму на клавиатуре кассы и положил пакетик в голубой полиэтиленовый мешочек.
– А в чем дело? Разве это дефицит?
– Никакого дефицита. Нет-нет. – Он перешел к другим товарам, один за другим вводя их данные в память кассы, медленно и тщательно, пользуясь только указательным пальцем правой руки.
– Сговор производителей о повышении цен? – предположил я, не испытывая особого интереса к теме и размышляя о том, сколько геля для волос он расходует за год.
Рой Старший вдруг замер. Я перевел взгляд с его идеально чистых рук на такое же чистое и гладко выбритое лицо. Казалось, его раздирают сомнения. Через мгновение он решился взглянуть мне прямо в глаза, придав физиономии выражение озабоченности и даже тревоги.
– В действительности, мистер Джексон, – начал он, – я поднимаю на них цену раз в семь дней в течение последних четырнадцатинедель. По десять пенсов в неделю.
– В самом деле?
– Да. Я собирался сказать вам об этом раньше, но не хотел испортить свой эксперимент.
– Эксперимент?
– Да, мой эксперимент, мистер Джексон, – мрачно кивнул он. Потом взвесил помидоры на электронных весах. (Цена составила 1,435 фунта, а в кассовом чеке стояла сумма в 1,43 фунта; Рой был скрупулезен во всем, и обычно округлял мелкие суммы вниз, когда речь шла о фруктах, и вверх, если это были овощи, что, на мой взгляд, было наглядным подтверждением факта, что англичане едят больше овощей, чем фруктов, а также помогало определить истинный статус помидоров.) Потом Рой обратил внимание на единственный выбранный мной зеленый перец и изобразил то, что, очевидно, считал своей самой любе той улыбкой: – Я проверял, как воспринимается постепенное повышение цен. Простите, что использовал вас в качестве подопытной морской свинки.
– Ясно.
Он глубоко вздохнул:
– Вы знаете, я капиталист. И, как и наша великая госпожа премьер-министр, я бакалейщик… [35]35
Маргарет Тэтчер родилась в семье бакалейщика.
[Закрыть]
Я хотел его перебить, но он остановил меня жестом руки и продолжил:
– Я бакалейщик. Некоторое время назад я задумался: не проверить ли мне некоторые соображения. Почему бы и нет? Ну ладно, подумал я, каковы факты?
– И каковы факты?
– Во-первых: я знаю, что мистер Джексон покупает орешки кешью каждую неделю. Во-вторых: я знаю, что он живет по соседству. В-третьих: я знаю, что он не обращает внимания на цену товаров. Вот этот чертов джем – явное тому доказательство, – он как раз заносил цену банки – 3,99 фунта. – Итак, я собрал все это воедино и сформулировал идею: провести простой эксперимент. Почему бы мне не поднимать цену на кешью по десять пенсов в неделю? Я подумал: так я узнаю, какова их реальная цена с точки зрения потребителя.
Он подвел итог кассовых расчетов, и у меня сложилось впечатление, что он разволновался.
– Как я уже сказал, я занимаюсь этим уже четырнадцатьнедель, и никакой реакции. Никакой, мистер Джексон. Ни слова. Вы даже не заметили! – Его указательный палец взлетел вверх. – Это я сказал вам о повышении цены на кешью.
– Вы хотите сказать, что эти орешки на самом деле стоят два фунта? А я…
– Я просто не мог больше стоять и наблюдать, как вы платите немыслимую цену за них, мистер Джексон. Эксперимент подошел к концу. Все, я больше не могу это вынести. Система должна работать не так. Вы должны были заметить рост цены, пойти в другой магазин, отказаться от покупки у нас. В качестве подопытной свинки вы потерпели полное фиаско. Пять фунтов шестьдесят девять… это же… это же грабеж среди бела дня, мистер Джексон!
– Мне и в голову не приходило, то есть…
– Послушайте. – Он подался вперед, склонившись над прилавком, и угрожающе понизил голос: – Я хочу, чтобы в течение следующих недель вы покупали кешью в другом месте… я хочу, чтобы вы вообще отказались от привычки покупать кешью… Я хочу, чтобы вы… – Он взмахнул руками, словно не находил больше слов.
– Отрешился от орешков? – подсказал я.
– Именно.Именно. Тогда у меня скопится совершенно немыслимое количество кешью. Я вынужден буду сделать скидку для постоянных клиентов, чтобы распродать излишки, и мы вернем цену к более-менее нормальному уровню. Только так мы можем покончить с этой… этой белибердой.
Прядь черных волос упала на его блестящий лоб. Он оттолкнул в сторону лежавшие на прилавке голубые полиэтиленовые пакеты. Я молча развернулся и вышел из магазина, за спиной зазвенел дверной колокольчик.
I? конце улицы был припаркован «рено». Женщина-водитель, говорила по мобильному телефону. В первую секунду я с ужасом подумал, что это Люси.
Весь обратный путь до дома я плелся без сил, наверх по лестнице поднимался, как на вершину Джомолунгмы, задыхаясь, сжимая зубы и чувствуя напряжение всех мышц. Вот и последние ступеньки, ведущие к моей двери. Внезапно зазвонил телефон – словно он ждал моего возвращения, как сторожевая собака. Я осторожно поставил сумки и положил пакет с бельем на полку в прихожей, закрыл глаза, глубоко вздохнул и сосчитал до пяти.
А потом я снял трубку.
– ЛЮСИ, РАДИ БОГА! ПОЖАЛУЙСТА. ПОЖАЛУЙСТА, ПОЖАЛУЙСТА,ПРЕКРАТИ ЗВОНИТЬ МНЕ, ЕСЛИ НЕ СОБИРАЕШЬСЯ РАЗГОВАРИВАТЬ. ПОЖАЛУЙСТА. Я ГОТОВ С ТОБОЙ ВСЕ ОБСУДИТЬ, ЕСЛИ ТЫ ХОЧЕШЬ ИМЕННО ЭТОГО. МЫ МОЖЕМ ВСТРЕТИТЬСЯ, Я МОГУ САМ К ТЕБЕ ПРИЕХАТЬ, ТОЛЬКО, БОГА РАДИ, ПРЕКРАТИ ЗВОНИТЬ МНЕ КАЖДЫЕ ДВЕ СЕКУНДЫ. Я НЕ…
– Джаспер?
– ЗНАЮ, ЧТО Я ДОЛЖЕН…
– ДЖАСПЕР. ДЖАСПЕР!
Голос был мужским.
– Что? Что?Извините, кто это?
– Что происходит?
– Уильям?
– Что?
– Это ты?
– Конечно, я. Может, ты перестанешь вести себя как последняя задница и расскажешь мне, что происходит? Что ты выделываешь с телефоном? Ты уже полторы недели не отвечаешь на звонки, а теперь, когда наконец снял трубку, называешь меня Люси.
– Извини, Уильям, извини. Это какой-то кошмар. Она помешалась. Звонила мне постоянно и молчала в трубку. Чуть ли не следила за мной.
– Ну, ты лучше бы предпринял что-нибудь, и как можно быстрее, пока твои немногочисленные друзья не махнули на тебя рукой. – Он чего-то отхлебнул. – Итак, истина всплыла на поверхность и гнусный обман раскрыт?
– Да, целиком и полностью.
– И тебя это волнует?
– Конечно, волнует. То есть я, конечно, не думал, что это будет продолжаться вечно… Но я не собирался… О, господи, Люси чуть ли не в постели меня застала с той девушкой из чертовой галереи Тейт. А теперь она все время названивает… По-моему, она в очень плохом состоянии. Естественно, меня это волнует.
– Очень мило с твоей стороны, – он вздохнул. – Да, Джаспер, дело плохо.
– Ну что я могу поделать?
– Покончи с собой в прямом эфире. Обвяжи голову лентой с извинениями, написанными крупными буквами, в которых говорится, какой ты паршивец и какое жалкое и позорное существование ты влачишь. Вдруг поможет? Дай нам знать, когда соберешься что-то предпринять, а мы все соберемся, полюбуемся. Я вот думаю: а что, если надеть тебе на грудь горящий обруч, или вот еще…
– Ну, хватит, Уильям, скажи лучше, зачем я тебе сегодня понадобился? Ты хочешь поделиться чем-то со всем окружающим миром?
– Вообще-то я хотел пригласить вас сегодня ровно в восемь в «Ле фромаж», молодой человек. У меня есть для вас одно целительное средство, – он заколебался. – Но… мы можем придумать что-нибудь другое, если ты…
– Я в порядке. Давай дальше.
– Правда, нельзя же все так оставлять. Я просто собирался…
– Уилл, я и вправду не знаю, что делать. Я написал ей письмо. Это просто полная жопа.
Он сменил тон:
– Хорошо. Ты помнишь тех двух девушек, с которыми мы встречались в последний раз?
– Нет.
– Ну, они тут мне позвонили…
– Ты хочешь сказать, что это ты им позвонил.
– Точно. Они хотят встретиться с нами сегодня вечером. И по какой-то непостижимой для всего человечества причине, они обе настаивают на том, чтобы ты тоже пришел.
– Почему бы и нет. Напомни, как их зовут.
– Тара и Бабетта.
– Они вроде из Чехии?
– Правильно, я выяснил их настоящие имена. Когда они не путешествуют автостопом до Парижа, Милана или Рангуна, их зовут Сара и Анетта. В этом они мне признались.
– О боже.
«Ле фромаж» – название, которое придумал для клуба сам Уильям (понятия не имею, как он на самом деле назывался, может, «Канапе»?). Расположенный в стильном зловещем переулке в Сохо, большую часть недели он был забит отбросами общества – сказочно бездарными мужчинами и женщинами, которые перетекали с места на место, то слипаясь, то раскатываясь в стороны в полумраке сумрачных комнат, в неустанных поисках постоянно убывающего планктона, то есть других подобных им личностей. В субботу даже завсегдатаи обходили это заведение стороной. Только Уильям мог пасть так низко, чтобы назначить здесь свидание.
Однако в момент встречи в клубе не было никаких торжеств, которые могли бы испортить нам ужин, так что все шло на удивление хорошо. Настолько хорошо, что после клуба было решено отправиться домой к Уильяму, чтобы выпить еще немного и насладиться тем, что он упорно называл «восхитительной полночной вечеринкой».
А затем мы почувствовали внезапное умиротворение. И если бы вам вздумалось как-нибудь заглянуть в винный погреб старого дома на Хайгейт примерно в час ночи, то вы могли бы обнаружить в вызывающем клаустрофобию полумраке две фигуры: одна – с соломенными волосами, голубыми глазами, эдакий продукт тридцати поколений инбридинга, убаюкивающий бутылку безумно дорогого шерри; вторая – с бутылкой «Сансерра» в руках. Если бы вы прислушались к их голосам, то разобрали бы следующий обмен фразами:
– Ты не можешь заставитьих снять всю одежду и поливать головы шерри, Уилл. Мне дела нет до того, что ты намерен избавиться от…
– Я не возвращусь в ту комнату, чтобы… чтобы просто так сидеть там. Это какой-то гротеск! Я жажду развития событий. Они, наверное, лесбиянки.
– Они не лесбиянки, они чешки.
– Похоже, что это практически это одно и то же. Что происходит с современными женщинами? Почему они прямо не могут признать, чего хотят, и покончить со всей этой чепухой? Какой смысл в бесконечном увиливании от прямого ответа? Те двое наверху еще хуже, чем сволочные англичанки.
– Тогда выгони их. Скажи им, что ты сожалеешь, но тебе пора в постель, потому что ты священник, а поскольку завтра – воскресенье, тебе с утра на работу. А можешь поблагодарить их за компанию, а потом сказать, что ты здорово напился и предпочитаешь подняться наверх со мной, так что не были бы они так любезны пойти…
– Может, прекратишь выдрючиваться и придумаешь какой-нибудь план? И я вовсе не пьяный. Я просто отказываюсь отпускать их, после того как они выпили столько моего вина. Они выдули чуть ли не всю эту долбаную долину Луары, и что в результате? Да пошло оно… Сколько можно прятаться в этом подвале, как пенис в трусах?
– Лично я просто наслаждаюсь приятным вечером.
– Джаспер, ты будешь смеяться, но я твердо решил переспать с одной из этих девиц не позже чем через час, и я буду считать тебя лично ответственным за неудачу, если у меня ничего не выйдет. Давай. Думай о плане. Я посижу спокойно, чтобы ты смог сосредоточиться.
– Вероятно, ты мог бы попытаться поговоритьс ними, вместо того чтобы твердить без умолку о методах сбора винограда. Или, по крайней мере, послушать их. Где они живут?
– Откуда, черт побери, я знаю?
– Если они живут в разных местах, мы могли бы заказать два разных такси – и развезти их поодиночке. Я притворюсь, что живу рядом с Аннет – где бы она ни жила на самом деле, – и увезу ее первой. У тебя будет полчаса наедине с Сарой… ты сам увидишь, как действовать. Если события повернутся к лучшему, ты всегда сможешь дать водителю фунтов десять и послать его подальше.
– Этот план ужасен. Я его ненавижу. И не понимаю, почему именно ты должен отправляться в ночь со сговорчивой Аннет.
– Потому, Уилл, что я спросил ее, и она сказала, что ты вызываешь у нее отвращение.
Всю дорогу до Бристоль Гарденс мы с Аннет целовались, прерываясь лишь в те моменты, когда машина подскакивала на ухабах. Шофер, абсолютно отвратительный тип, требовал четыре миллиона фунтов за поездку, а ночью трудно вести споры с таксистами, так что мне пришлось выложить все свое состояние и даже предложить в дополнение отрезать мне конечности, так как было совершенно ясно, что без дополнительных чаевых он никуда не уедет.
Оказавшись на месте, мы болтали о всякой ерунде и пили чай едва ли не целый час, а какая-то местная радиостанция играла для нас легкую музыку. Аннет была довольно забавной. Она рассказывала о своем доме под Остравой, о своем первом дружке, которого звали Макс, и который конструировал подводные лодки, хотя Острава находится в самом центре Европы и до ближайшего моря оттуда ехать и ехать. Потом она спросила, могу ли я дать ей футболку, чтобы переодеться. Я нашел самую короткую, и (прикидываясь самой невинностью и воплощением благонамеренности и благопристойности) мы прошли в спальню, где, вместо того чтобы проявить внимание и поддержку, я предоставил ей самой принимать решение. Такова участь современного мужчины.
А потом она уснула, свесив с кровати руку и разметав темно-рыжие волосы по подушке. И, насколько я помню, я лежал и смотрел, как светлеет небо, прислушивался к ее неразборчивому бормотанию. Во сне она говорила по-чешски.
6. Приманка
Я проснулся и погрузился в кислую суету лондонского воскресенья: машины, автобусы, собачий лай, гул самолетов, голоса пешеходов, обрывки музыки из чьих-то стереосистем, ругань, сирены спецтранспорта, грохот строительных лесов, гудки с Паддингтонского вокзала… Но дыхание Аннет было размеренным, как морские волны в штиль, и я попытался выровнять свой пульс в такт этому спокойному ритму.
Конечно, я еще ничего не знал о том, что готовит мне наступивший день, И, как ни стыдно признаваться в этом, хотя угроза появления Люси все еще существовала, я чувствовал себя совершенно счастливым, вернувшись к старому распорядку жизни. Каким дураком я был!
И хотя я чувствовал себя уверенно (у меня были круассаны), я решил не приносить завтрак в постель, потому что мне показалось, что это не вполне в духе Аннет. Вместо этого я дождался, пока она проснется, потом встал и предложил ей чашку чая. Голосом, который был одновременно деловым и смущенным, она заявила: да, она бы с удовольствием выпила чашку чая – с молоком и ложечкой сахара, – но только она любит крепкий чай, пожалуйста, оставь пакетик подольше. Я вышел, предоставив ей возможность одеться в одиночестве, и направился на кухню. Я подумал, что ей нужно время и пространство.
Приготовление чая не такое быстрое дело, как может показаться на первый взгляд. (Au sujet de [37]37
К. вопросу (фр.).
[Закрыть]: Ядолжен упомянуть, что мои странствия по прекрасному чайному миру года два или три назад подошли к концу, когда я наконец познал королевское величие Дарджилинга. В юности я трудился на горных террасах Ассама – вероятно, сбитый с толку определенным брутальным шармом – пока годам к двадцати пяти не осознал, что меня манит более мягкий аромат проходящего мимо «русского каравана», который и по сей день остается моим любимым сортом чая. В конце концов, после долгих скитаний по Китаю и Цейлону, я поступил в пожизненное услужение к истинной Королеве. Конечно, в империи моей Госпожи Дарджилинг есть множество владений, и мне понадобилось несколько месяцев, чтобы произвести осторожные эксперименты и выяснить, какое из них может стать моим истинным пристанищем. В конце концов я остановился на Джунгпане, самом прекрасном чайном саде в мире, и с тех пор я служил лишь верхним листочкам этого волшебного куста – уникальному произведению искусства, с которым познакомился благодаря компании «Ти флауэри» на улице Нойгассе в Гейдельберге.) Нет, нет и нет – приготовление чая никоим образом нельзя назвать делом быстрым или примитивным. Как часто бывает в жизни, это заблуждение свойственно большинству людей. Например, Аннет уже три года жила в Лондоне и все еще была знакома по большей части с грязной пылью, которой набиты так называемые чайные пакетики – с этой безымянной смесью крупинок, песка и древесных опилок неизвестного происхождения, столь любимой скаредными британцами, – вероятно, она даже не предполагала, что в ее чае будет хоть малейший след от присутствия чайного листа.Следовательно, мне предстояло скрыть, как на самом деле обстоят дела, и отказаться от моего обычного метода заварки, а злосчастную «Джунгпану» перелить из моего драгоценного чайника в чашку, в которую я добавлю (со слезами на глазах) заказанные ей молоко и сахар. Таким образом, я надеялся, что она не заметит ничего подозрительного и мне удастся сохранить безмятежное утреннее настроение. Я зашел так далеко, что даже добавил чуть-чуть молока в свою чашку.
Мои усилия сделать все как можно более простым и естественным, должно быть, привели к ожидаемому результату, потому что после раздельного омовения мы спокойно и с удовольствием позавтракали, при этом она называла меня мистер Джексон, а я ее – мисс Крачек. Так прошел примерно час или около того, но потом она засобиралась; она сказала, что должна с кем-то встретиться (полагаю, со своим приятелем) и пообедать. Мы по-дружески поцеловались на лестничной клетке, и ока ушла.
Это было такое утро, когда свет непрерывно меняется – словно кто-то на небесах проверяет, как работают выключатели. Совершенно бесполезное утро для каллиграфа. В особенности такого, который просто валится с ног. Так что я вернулся в постель.
Не раньше двух часов дня, после долгих и тщательных процедур в ванной и на кухне, я прошел в прихожую, закусывая попавшейся под руку грушей, и только тогда вдруг понял, что все это время телефон не звонил.
На пару секунд я замер, тупо глядя на аппарат. Упиваясь свиданием и последующим отдыхом, я совершенно забыл о Люси. Неужели я избавился от проблем?
Медленно и осторожно я приблизился к маленькому столику.
Сначала я удостоверился, что трубка правильно лежит на рычаге. (Все в порядке.)
Затем я взял трубку, чтобы проверить, есть ли сигнал на линии. (Все в порядке.)
Наконец, я набрал какой-то номер, чтобы проверить, работает ли сам телефон. (Все в порядке.)
Аллилуйя!
И слава Богу!
Признаюсь: я подумал, что освободился.
Меня ожидало городское лето: солнечные очки, загар, сексуальность. Обнаженные руки, не прикрытые рукавами. Ноги без длинных штанин. Прекрасная жизнь. Во всяком случае, я на это надеялся.
Но у старухи-судьбы были другие планы. В тот самый день события приняли неожиданный оборот. Рваная рана, нанесенная Люси и углубленная стараниями Сесиль. теперь начала расширяться в совершенно неожиданном направлении. В тот самый день все резко изменилось, стало туманным и загадочным, запутанным и невозможным для объяснения, настолько невероятным, что едва ли можно было в это поверить. В тот самый день я потерпел поражение.
К трем часам установилось стабильное освещение, стало довольно жарко – это был первый по-настоящему теплый день в этом году. Лето и зима стали новыми мировыми сверхдержавами, оттеснив весну и осень на политическую периферию и доведя их до жалкого положения карликовых государств. Я вошел в студию и вскоре с головой погрузился в работу. Окно было немного приоткрыто, до меня долетал легкий ветерок. Я помню, что начал предварительный набросок стихотворения «Воздух и ангелы». В это время мне казалось, что я почти абсолютно счастлив. Я даже не обратил внимания на раннюю осу, жужжавшую вокруг, вероятно влетевшую в комнату из сада.
Я не уверен, в какой момент я принял решение заменить бумагу для эскизов на настоящий пергамент и начать вступительные строки, но это произошло не позже половины пятого, скорее даже ближе к четырем.
Профессиональных каллиграфов можно подразделить на несколько различных этических, художественных и финансовых направлений в зависимости от материала, с которым они предпочитают работать. Но, насколько я понимаю, для случаев, подобных тому, с которым столкнулся я, не может существовать никакой альтернативы пергаменту. И дело не только в радости, которую испытываешь, когда пишешь на нем, это еще и самый надежный способ создать ощущение аутентичности. Строго говоря, Фламель пользовался пергаментом из телячьей кожи, но помимо невероятной дороговизны (надо сказать, пергамент никогда не был дешевым материалом), он, как оказалось, идеологически неприемлем для среднего американского медиамагната, стремящегося произвести впечатление на даму, приверженную диете из воды-и-увядших-листьев-шпината. И хотя пергамент, лежавший передо мной, был сделан из овечьей кожи, этот материал явился решением проблемы; вероятно, слово само по себе обладает такой духовной силой, что рассеивает все сомнения и снимает вину с тех, кто причастен к появлению пергамента и текста на нем. А возможно, просто Гас Уэсли, как большинство других людей, не задавался вопросом, из чего именно сделан современный пергамент. К сожалению, современная промышленная обработка материала делает листы пергамента слишком жесткими, сухими или, наоборот, маслянистыми; и пергамент требует дополнительной, индивидуальной обработки, которая позволяет довести его до нужного состояния, устранив последствия чрезмерных химических воздействий. (Шкуры промывают в емкостях с известью и водой, скребут и растягивают; отбеливают, а потом снова скребут и сушат в растянутом виде. И избежать этих процедур невозможно, хотите вы этого или нет.) Если, как это чаще всего и бывает, шкура оказалась слишком жирной, усердный каллиграф должен сперва протереть ее порошком пемзы по всей поверхности, работая тыльной стороной ладони, затем использовать портняжный мел, а потом промокательную бумагу, чтобы «поднять ворс». А после всех этих процедур, когда каллиграф наконец положит лист на чертежную доску, он должен последним, любовным усилием приложить к поверхности пергамента шелк, чтобы убедиться, что материал избавлен от всех случайных вкраплений и пылинок и готов принять чернила.
Было около четырех, когда я встал со стула, чтобы взять лист пергамента со стеллажа возле двери. Я помню ощущение пальцев от прикосновения к текстуре обработанной кожи, пока я нес лист через студию. Я положил пергамент на чертежную доску свободно, не закрепляя его. Затем потянулся за пемзой, стоявшей на полке над доской, слева от окна. Не знаю почему, но, сделав это, я взглянул в окно, на сад внизу. И там была она. Там была она.
Должно быть, именно ее волосы сразу привлекли мой взгляд – падающие до плеч, растрепанные, янтарно-золотистые, сверкающие в солнечных лучах, словно обладающие особой способностью отражать и удерживать свет, пленяющиесвет.
Наверное, минуту, а может быть и дольше, я стоял без движения. Рука, протянутая к полке, застыла, шея была вытянута. Но полуоткрытая створка окна скрывала от меня часть сада. И поэтому медленно и осторожно я открыл окно пошире, забыв про банку с порошком. Затем я встал на колени на рабочий стул и облокотился на подоконник, высунувшись наружу.
Она лежала на животе посреди травянистой лужайки, в тени старого каштана, и казалась божественным созданием, воплощением мужской мечты об идеальной женщине, преследующей даже обитателей монастырей. Она лежала, опершись на локти, слегка приподняв плечи и поддерживая голову ладонями, на ней был небесно-голубой сарафан из хлопка. Она что-то читала – что-то слишком широкое для газеты или журнала – возможно, карту – развернутый лист она придавила, чтобы его не сдуло ветром, сандалиями и коричневым бумажным пакетом. Она лениво покачивала приподнятыми в воздух ступнями. Ее лицо я видеть не мог, руки были обнажены: загорелые и столь совершенные в пропорциях но отношению к телу, что даже Микеланджело вынужден был бы изменить их, чтобы не вызвать недоверие у зрителей. Она поднимала голову, выстреливала косточкой изо рта, а потом на мгновение замирала, прежде чем потянуться к пакету и достать оттуда новую вишню. Казалось, что она соревновалась сама с собой, желая узнать, как далеко ей удастся выстрелить косточкой.
M был околдован сразу и безоговорочно: это был чистый, целомудренный идеал. Цель жизни. Та, что заставляет сердце отчаянно колотиться.
Не знаю, сколько времени я стоял, тупо уставившись в окно. Наконец я почувствовал, что мой разум словно растворяется – не в вожделении, а в страхе.Страх, что эта умопомрачительная женщина может обернуться, и окажется, что ее черты не так изысканны, как та картина, которую я мысленно нарисовал. А может, страх гораздо более сильный – что она обернется и окажется такой же прекрасной, как я вообразил. И что мне тогда делать? С этой Венерой, вдруг оказавшейся в саду нашего квартала: смогу ли я работать, когда она здесь, рядом, смогу ли спокойно уснуть, смогу ли вообще делать хоть что-нибудь?
Состояние лунатизма все еще не отпускало меня: я не мог оторваться от окна; я был намертво привязан к невольному наблюдательному посту и к своей судьбе. Без всякой надежды на побег или помилование. Я вынужден был торчать здесь, стоя на коленях, с побелевшими от напряжения костяшками пальцев, и ждать. С каждым ее движением мое положение становилось все безнадежнее; реальность и воображение сливались воедино и проникали в мое сознание со скрежетом и завыванием, погружая меня в бездну отчаяния. В тоске я наблюдал, как она положила подбородок на ладони и опиралась локтями о землю. В полной агонии я смотрел, как она потянулась и через спину коснулась пальцами плеча, чтобы поправить упавшую лямку сарафана. Я был убежден: вот сейчас она обернется. В благоговейном трепете я следил за тем, как она поднимает голову, чтобы взглянуть на пролетавшую мимо бабочку, уверенный, что этот жест нарушит безупречную геометрию ее покоящегося тела, заставит ее напрячься, потерять равновесие и откроет передо мной мою судьбу. Но она быстро и просто, понятия не имея о том, что стала объектом пристального внимания, перевернулась на спину.
И я чуть не выпал из окна.
Что я могу сказать? Что она была невероятно красива. Это вам ничего не скажет. Что она была женщиной, о которой мужчины не осмеливаются даже мечтать? Что ее брови были изящны, нос прелестен, а рот восхитителен? Что у нее были черты ангела? Что ее лицо способно было растопить оба полюса разом, поднять мертвых из могил, спустить на воду тысячи кораблей? Боюсь, ни одно из этих определений не может передать впечатление от ее облика. И ни одно другое не может послужить достаточным и точным описанием ее красоты.
Дамы и господа: она была просто офигенна!
Я увидел ее лицо лишь на секунду, прежде чем она взяла сандалии, подняла карту и развернула ее так, чтобы можно было одновременно и читать, и заслоняться ею си солнца. Тогда, как будто перерезали туго натянутый канат, я скользнул с подоконника в комнату и опустился на стул. Почти без колебаний я аккуратно и с должным почтением положил на место перо и протиснулся мимо доски с приготовленным листом пергамента. И после этого, как я уже говорил, я потерпел поражение…
Я пулей вылетел из студии, остановившись только для того, чтобы захватить с собой лежавшие на обеденном столе ключи, не осмеливаясь еще раз выглянуть в окно, кубарем скатился вниз, по ступенькам (черт бы их побрал), и понесся по мостовой прямиком к магазину Роя. Я вихрем ворвался внутрь и рванул к прилавку:
– Рой, я… мне нужны самые лучшие апельсины какие только у тебя найдутся. Прямо сейчас. И еще один лайм – дюжину – то есть апельсинов дюжину я хотел сказать – и у меня нет времени их взвешивать, давай я просто возьму их в долг, а рассчитаемся завтра, или позже, когда скажешь, можешь добавить обычные пять процентов за задержку оплаты, как в ночное время, или сколько сочтешь нужным…
– Ой-е-е-ей. Спокойно, мистер Джексон. Спокойнее. Дышите глубже. Не надо паники. И не надо бросаться словами о надбавках и доплатах.
– Рой, где у тебя эти чертовы апельсины?
– Там же, где всегда, мистер Джексон, – на полке с фруктами снаружи. Вы пробежали мимо них, когда спешили сюда. Все так делают.
Я вышел из магазина и начал лихорадочно подбирать лучшие апельсины из ящика.
Рой остановился в дверном проеме:
– Очередная прекрасная юная леди, поэтому такая срочность, мистер Джексон? А ведь неделя еще только началась… А что, она сходит с ума по апельсинам?
– Рой, серьезно: могу я взять вот эти апельсины? Я, правда, никак не могу задерживаться.
– Угощайтесь. Приятно, когда товар уходит так быстро, – хихикнул он.
– Буду иметь в виду.
Я помчался обратно, пересек улицу, дрожащими пальцами вставил ключ в замок большой черной входной двери, побежал наверх, в квартиру, через холл, на кухню. Там я быстро вымыл руки и торопливо, яростно начал резать, жать, выдавливать сок, пока, наконец, лайм и все эти апельсины не превратились в напиток, который немедленно был отправлен в кувшине прямо в морозильник.
Потом я скинул одежду, стянув рабочую тунику через голову, а джинсы стряхнув с ног прямо на пол, как это делал перед сном. Я нырнул в душ. То обжигаясь кипятком, то застывая от ледяной воды, я кое-как освежился, затем наскоро вытерся и выскочил из ванной. Натянув любимые шорты и свежую, только что постиранную, молочно-белую рубашку с короткими рукавами, я ринулся назад, в прихожую.
Свежий апельсиновый сок с капелькой лайма – идеальное средство, чтобы освежиться и произвести впечатление на избранницу.
Еще одна, последняя проверка – я рванулся назад, к окну студии.
Она ушла!
О, черт!
Нет. Постойте!
Она просто сменила место. Она просто сменила место! Теперь она лежала на скамейке прямо под моим окном. Боже мой. Но сколько времени у меня еще есть? Я взглянул на предательски переменчивое небо. Серая тень облаков-разрушителей уже надвигалась с запада.
На этот раз я преодолел лестницу как чемпион по прыжкам через коня, уверенно опираясь руками на перила и совершая резкий прыжок на каждом повороте. Рюкзак больно бил меня по спине. Я вылетел из входной двери, сандалии шлепали по ступням, как ласты обезумевшего тюленя, пока я мчался по Бристоль Гарденс – поворот налево, к входу в общественный сад.
Который был закрыт.
О, боже, только не это! Неужели такова участь человека – всегда переживать разочарования и потрясения, впадая в праведный гнев при столкновении с явной несправедливостью?
Некоторое время я стоял недвижно, застыв посреди улицы Формоза, как долго странствовавший турист, растерянно жмурящийся от летнего солнца перед галереей Уффици: «Закрыто до следующего года из-за срочных реставрационных работ». Широкие, белые, непреодолимые двойные ворота примерно три с половиной метра высотой, насмехались надо мной, ярко сверкая на солнце. Ничего другого не оставалось. Мне придется проделать долгий путь, обогнув весь сад, чтобы войти через другой вход, с противоположной стороны. Я развернулся и рванул в обратном направлении, вверх по холму.
