Текст книги "Каллиграф"
Автор книги: Эдвард Докс
Жанр:
Прочие приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)
– Что это?
Люси обаятельно улыбнулась:
– Угадай!
Я подался вперед и поцеловал ее.
– Ну, давай!
– Серьги?
– Еще чего!
– Золотой медальон с портретом принцессы Дианы?
– Да ну тебя… ладно, открывай.
Я снял аккуратную упаковку, открыл бархатную коробочку, оказавшуюся внутри свертка: мужские часы на кожаном ремешке, три стрелки, римские цифры. Я осторожно вынул их из футляра и положил на ладонь.
– Вот, теперь у тебя не будет никаких оправданий. – Ее глаза просто сияли от удовольствия. – Ты больше не станешь опаздывать.
Я почувствовал разливающееся внутри наслаждение, которое испытываешь, лишь когда счастлив кто-то очень дорогой и важный для тебя.
– Я больше не стану опаздывать, обещаю, – сказал я.
– Никогда?
– До тех пор, пока часы будут показывать верное время.
– У них гарантия – двадцать пять лет.
– Ну что же, значит, ближайшие двадцать пять лет я буду приходить вовремя.
На первый взгляд кажется, что «Скованная любовь» – одно из самых прозрачных и ясных стихотворений Джона Донна: мужчина ограждает себя от упреков в неверности. «Ни птица, ни зверь не бывают верными, – утверждает рассказчик, – их не обвиняют, когда они ложатся не со своим партнером. Солнце, луна и звезды разливают свой свет повсюду, корабли не привязаны намертво в гавани, а кони не проводят всю жизнь в стойлах…» Метафоры следуют одна за другой, сплошной чередой, как гончие в стае, как автомобили на дороге в час пик.
На первый взгляд кажется, что Джон Донн, молодой человек, приехавший в большой город, тамада на пирушках в «Линкольнз-Инн», [8]8
Юридическая корпорация, в которой Джон Донн учился в 1592–1595 гг.
[Закрыть]в каждой строке стихотворения демонстрирует свой решительный нрав, отбрасывая ханжескую мораль, перешагивая через нее грубым ритмом и простыми рифмами, двигаясь навстречу судьбе, какой бы она ни была. Но на самом деле суть стихотворения не в этом. «Скованная любовь» совсем о другом.
2. Предостережение
Несколько слов о себе. Как вы уже могли понять, меня зовут Джаспер Джексон. Мне двадцать девять лет. И я каллиграф.
Мой день рождения, 9 марта, выпадает как раз посередине между Днем святого Валентина и первоапрельским Днем дураков, за исключением високосных лет, когда он на день ближе ко второму.
Что еще? Я сирота. Я не помню тот день, когда мой отец, молодой и лихой Джордж Джексон, вместе с моей матерью Элизабет, в графстве Девон врезался на полной скорости в дерево, стараясь обойти своих приятелей в воскресной автогонке Паддингтон – Пензанс. Мама умерла не сразу, но меня ни разу не водили к ней в больницу.
Таким образом, с четырехлетнего возраста (и это было для меня большой удачей) моим воспитанием и образованием занималась Грейс Джексон, мать моего отца, в чьем оксфордском доме я находился, когда произошла катастрофа. В некотором смысле моя жизнь с тех пор превратилась в одни сплошные, долгие каникулы в гостях у бабушки. И я рад сказать, что не помню о своем детстве ничего, кроме хорошего. Даже выговоры и замечания остались в памяти как проявление безграничной любви.
Жаркий летний день. Все в городе носят шорты или просто купальники. Мы с бабушкой мирно стоим в очереди в бакалейном магазине. Мы покупаем черную вишню – особое лакомство – для нашего обычного субботнего чаепития. (По субботам бабушка просто обожала печь ячменные лепешки.) У меня в руке пакет из коричневой упаковочной бумаги, полный фруктов. Я жду, когда надо будет поставить его на весы. Никто не обращает на меня внимания, потому что я обитаю где-то ниже талии окружающих (о, блаженные дни!). Я оглядываюсь. Вижу рыжеволосую девочку примерно моего возраста, проходящую вдоль овощных прилавков. Одна ее ладонь в руке мамы, в другой девочка держит апельсиновое мороженое на палочке, которое подтаяло, опасно накренилось и вот-вот упадет.
Я начинаю движение не задумываясь. Все еще с вишнями в руке, я за секунду пересекаю магазин и оказываюсь на улице. Я смотрю направо, потом налево. Впервые в жизни – с крайней осторожностью – я в одиночку пересекаю главную улицу. Позади раздается крик – это моя бабушка. Затем чьи-то вопли: продавец из магазина несется по мостовой прямо ко мне. Девочка оборачивается, ее рука совершает круговое движение в ладони ее мамы; мороженое соскальзывает с палочки и падает на тротуар. Поразившая мое сердце красавица на мгновение замирает, осознавая потерю, потом поднимает глаза и смотрит прямо на меня. И я тоже таю. Мне пять или шесть лет.
Нагоняи никогда не были сильной стороной моей бабушки. Она верила в наказание путем развития личности. (Вероятно, наши отношения сложились так потому, что мы потеряли слишком много родных, чтобы тратить время на перебранку и ссоры: мой дедушка умер внезапно, отправившись по делам в Каир сразу после Суэцкого кризиса.) Так что, после того как мы вернули вишни, сказано было всего несколько серьезных слов: «Джаспер, мы не можешь никуда уходить один, пока тебе не исполнится двенадцать, ты понял?» – и этот вечер я провел в библиотеке, в унылом уединении. В тот день это было настоящим ударом, потому что я рассчитывал покататься на велосипеде с Дугласом Уилсоном.
Я сказал «в унылом уединении», но на самом деле библиотека была удивительно красивой, самой красивой в Британии. Несмотря на то что из-за войны бабушка не окончила аспирантуру (она занималась чем-то, связанным со средневековой Францией), Соммервильский колледж счел ее слишком ярким ученым, чтобы расстаться с ней. И когда она вернулась из Египта с моим отцом, еще мальчиком, и получила ничтожную пенсию вдовы, они быстро пригласили ее на работу помощником библиотекаря. Ко времени моего появления в бабушкином доме, по прошествии двух десятилетий, она стала настоящим авторитетом в области рукописей позднего Средневековья в знаменитой Бодлеанской библиотеке, здание которой, несомненно, способно очаровать любого – даже если этот самый любой строго наказан.
Между четырьмя и двенадцатью годами я провел в Бодлеанской библиотеке больше времени, чем иной исследователь за всю жизнь. Зачастую во время школьных каникул бабушка усаживала меня за стол возле справочной секции, предназначенный для сотрудников библиотеки, и приносила какую-нибудь книгу. «Я не уверена, что в конце концов это принесло твоему отцу какую-то пользу, Джаспер, – как-то сказала она мне. – Но, по крайней мере, он кое-что зналк моменту своей гибели. А это все, на что мы можем надеяться».
Очевидно, бабушка следовала тому же методу совмещения заботы о ребенке с работой, который опробовала па моем отце; думаю, я, как и он, стал чем-то вроде талисмана для библиотекарей, многим из которых приходилось присматривать за мной в те редкие дни, когда бабушка шла читать где-нибудь лекции или посещала ответственные библиотечные собрания и конференции. В университете меня знали многие. Люди останавливались, чтобы поприветствовать меня, заходя в библиотеку или выходя из нее, спрашивали, что я читаю, а иногда (как это было в случае с профессором Уильямсом, другом бабушки) брали меня на обед в столовую и даже приносили подарки (которые, особенно под Рождество, я обычно прятал, чтобы не возникало ощущения, что их слишком много).
Однако если я нуждался в «развитии», как было в тот день, после истории с вишнями, бабушка усаживала меня за стол, но вместо книги клала передо мной большую иллюстрированную рукопись. Затем она давала мне набор остро отточенных карандашей и листы плотной бумаги, а потом приказывала скопировать целую страницу: «Как можно точнее, Джаспер, я хочу, чтобы твои буквы выглядели точно так же, как в рукописи. Никакого шума. Никакой суеты. Когда закончишь, позови меня».
Честно говоря, я очень любил такие задания, но делал вид, что ненавижу их, иначе бабушка изменила бы форму наказания на что-нибудь похуже – вроде мытья машин – этим занимался Дуглас, когда его наказывали.
Страница, которую я копировал в судьбоносный вишневый день, была, конечно, написана на латыни, но я помню, что спросил у одного из помощников библиотекаря, дежурившего в ту субботу, о чем она, и он сказал, что это молитва, написанная в 1206 году монахом, который скрывался в Сьерра-Норте, неподалеку от древней Севильи, и взывал к Господу, чтобы тот очистил его сны от женщин.
Мы с бабушкой решили остаться в Оксфорде, пока мне не исполнится двенадцать лет. Затем мы переехали в Авиньон, где ей предложили работу по составлению каталога рукописей, созданных писцами, жившими в течение ста лет папского пленения вплоть до 1409 года. [10]10
Авиньонское пленение пап – периоде 1309 по 1377 г., когда французские короли насильственно удерживали Римских Пап в пределах своих владений, чтобы контролировать церковь.
[Закрыть]Я посещал lycée [11]11
Лицей (фр.).
[Закрыть],пока она трудилась в «Ливре Секкано» – муниципальной библиотеке, расположенной в одном из нескольких роскошных дворцов, построенных кардиналами, считавшими целесообразным селиться неподалеку от понтифика.
За два года она сделала эту работу, и следующим местом назначения для нас стал немецкий университетский город Гейдельберг, где она возглавляла проект по реставрации документов ранней Реформации.
«Наконец-то я стала боссом, Джаспер, в 63 года, – заметила она. – Кто сказал, что в нашем старом добром мире женщинам не дают продвигаться наверх? И все лишь потому, что в годы войны я потрудилась выучить немецкий язык».
Я никогда не задумывался о том, сколько было у бабушки денег, что, вероятно, означало, что их было достаточно, но состоятельными нас никогда нельзя было назвать: зарплата библиотекаря невелика, даже в лучшие времена. Реставрация документов тоже никого из специалистов не озолотила. Помню, что мы тратили массу времени, ожидая автобусы и убеждая друг друга, что одежда из «секонд-хэнда» придает ее обладателю богемное очарование, недоступное тем существам низшего порядка, воображение которых не выходит за пределы роскошных магазинов на центральных улицах.
В Гейдельберге, как и в Авиньоне, у нас была маленькая квартирка, рассчитанная на одного человека, а не на двоих. Однако, поскольку старым университетам всегда принадлежат лучшие дома, здание, в котором нас разместили, было весьма примечательным и отлично расположенным. Мы жили на верхнем этаже старого дома на средневековой улочке с нелепым названием Плок, параллельной Хаупт-штрассе. Из окон открывался вид на замок. Следует также упомянуть, что на первом этаже находился магазин с лучшими в Германии мясными деликатесами – его держали два моих друга, Ганс и Эльке. Магазин и сейчас там, хотя Ганс теперь отпустил усы в честь своего пятидесятилетия, а Эльке отказывается пускать его в магазин, пока он не перебесится. Первая моя настоящая работа – по субботам и вечерами в среду – была у них за прилавком.
Четырнадцатилетний темноволосый английский мальчик со впалыми щеками, говоривший с французским акцентом, – таким я приехал в Германию. В течение следующих четырех лет я с возрастающим успехом предавался двум главным радостям: чтению и флирту с моими хорошенькими рейнскими одноклассницами.
Я никогда не был популярен в школе среди других мальчиков: я не был природным лидером, я не сидел на последней парте в окружении целой стаи приятелей и прихвостней, я никогда не стремился «вытрясти из кого-нибудь дерьмо» на заднем дворе. Насколько я помню, лет с тринадцати я считал мужскую компанию пустой тратой времени. Чему один мальчик может научить другого? Мало чему. Разве что приемам драки.
Нет. Единственное, что заставляло меня задуматься, что поражало меня, что заставляло мое сердце учащенно биться в груди и давало ощущение чистого восторга, – это были девочки.
Девочки были для меня всем: их мнения, их взгляды, их настроение, то, как они ходили или поправляли прическу, что они говорили, кем хотели стать, где жили, как обустраивали спальню, каких кинозвезд обожали и почему, чьи книги они читали, с кем мечтали провести ночь, какую одежду предпочитали носить по выходным, что хотели услышать от мальчиков, почему они это хотели услышать и как часто, что они хотели купить, что не нравилось им в братьях, отцах, дядях и других мужчинах, что смешило их, что вызывало у них отвращение или скуку, как они надевали чулки и как снимали их, когда и как часто они брили ноги, что думали о школе, о мандаринах, о Гёте, о своих матерях, об истории, о реках, о Португалии, о поцелуях с незнакомыми – все это имело значениедля меня. Я должен был это знать. По моему мнению, девочки были тем самым, ради чего стоило жить.
Через два дня после приезда в Германию я обнаружил, что можно пролезть между узкими деревянными балками балкона моей спальни, добраться до края балкона и без особого риска дотянуться до пожарной лестницы. Убедить моих одноклассниц подниматься вечерами по этим ненадежным ступеням ко мне в комнату – полагаю, именно это было первой серьезной задачей, поставленной передо мной тем, кого Донн называет «дьявольская Любовь». Но я всегда был прилежным учеником и учился весьма усердно.
Например, я узнал, что юная леди, которая только что вышла, мигая и щурясь от яркого света, в реальный мир, допустим, из кинотеатра, скорее всего категорически откажется взбираться по отвесной железной лестнице в спальню перевозбужденного юноши.
– А почему нет? – спросил я.
– Слишком опасно, – заявила Агнес, невозмутимая девочка с темными кудрями, которая сидела рядом со мной на уроках химии.
– А вот и нет.
– А вот и да.
– Я постоянно это делаю.
– Правда?
– Я имел в виду, что я самподнимаюсь по этой лестнице.
– Я пошутила. Я знаю, что ты имел в виду, – она улыбнулась.
– О, – я щелкнул языком. – И все же, почему нет, Агнес?
– Я испачкаю ржавчиной одежду, – она провела пальцем по ступеньке, чтобы доказать правоту своих слов.
– Не испачкаешь, если снимешь ее.
– Джаспер!
Я усмехнулся:
– Все же: почему нет?
– Нас могут поймать. А что, если я застряну?
– Да ты не застрянешь. Это очень просто… Я помогу, – я сделал вид, что собираюсь взобраться на первую ступеньку. – Кто может нас поймать?
– Например, твоя бабушка.
– Она рано ложится. Профессор Уильяме приедет только завтра. А ее комната выходит на другую сторону дома. Да и вообще, ей до этого нет дела.
Я встал на нижнюю ступеньку. Агнес смотрела на меня с подозрением:
– Откуда ты знаешь, что ей нет дела?
– Она мне сказала.
Откровенное недоверие во взгляде.
– Она тебе сказала?
– Да.
– Когда?
– Как-то раз. Да, ладно, Агнес, почему нет? Ну, ненадолго?
Мгновение она помолчала, вероятно, заколебавшись, а потом решительно мотнула головой:
– Я должна быть дома к полуночи, иначе папа пойдет искать меня. – Она сделала нарочито серьезное выражение лица. – Мы католики.
– А это какое имеет отношение к делу?
– А еще он знает, что я с тобой, значит, он может выйти на розыски и без четверти двенадцать.
– И что это должно означать?
– Он считает, что девочки подвергаются страшной опасности, едва наступает полночь, – она драматически расширила глаза.
Я убрал ногу со ступеньки:
– Хорошо, сейчас только половина двенадцатого, и я быстренько отведу тебя домой, попаду у него в список благонадежных и сэкономлю полчаса, а в следующий раз ты сможешь вернуться к папе в двенадцать тридцать. Тогда, если в следующую пятницу тебя вдруг одолеют мысли о сексе, тебе будет с кем об этом потолковать.
– А кто сказал, что я свободна в следующую пятницу?
В следующую пятницу я усвоил, по меньшей мере, еще один урок: самый надежный путь из кинотеатра в спальню не обязательно самый прямой. Сначала надо пригласить прелестную Агнес на прогулку по крутым каменным ступенькам на вершину холма, где находится Schloss [12]12
Замок (нем.)
[Закрыть],бродить там среди зубчатых стен, смотреть вниз на реку, наблюдать за тем, как отливает серебром на воде лунный свет, словно на город набросили ожерелье (учтите, мне было всего четырнадцать!), гадать, сколько купеческих сынков тайком выбирались из постелей и карабкались к замку, чтобы встретиться с дочерьми придворных, и в заключение отвести ее назад в город. А потом как-то самой собой окажется, что пожарная лестница, раньше такая опасная и подозрительная, чудесным образом преображается в escalier d'amour [13]13
Лестница любви (фр.).
[Закрыть].Я понял, что искусство соблазнения заключается в умении создать правильную обстановку – остановку, в которой дама будет чувствовать себя свободно и уютно, которая будет манить ее и заставит отбросить прежние самоограничения ради чего-то нового и привлекательного. Как известно, с возрастом все становится намного сложнее, но даже самая вредная старая карга когда-то воображала себя Джульеттой.
Сейчас Агнес преподает химию в Баден-Бадене, у нее двое детей. Время от времени она пишет мне письма – и я отвечаю ей; но мы не встречаемся, чтобы ничего не случилось.Что поделаешь – католики.
После Гейдельберга я вернулся домой, в Англию – в ледяной Фен, чтобы поражать всех вокруг глубоким знанием немецкой философии. Это ни с какой точки зрения не было приятным развлечением, но сложность выбранного мной предмета изучения не шла ни в какое сравнение с невероятными трудностями этого этапа моей жизни, связанными с соблазнением женщин. Сложно преувеличить уровень мастерства и выносливость, которые требуются молодому человеку, чтобы добиться желанной цели, если он совершает плавание по замерзшему морю женской сексуальности, окружающему Кембридж.
Вообразите себе самых социально напряженных, сексуально подавленных и невротичных людей в мире, соберите их всех в одном месте на три тяжелых года: это и есть Кембриджский университет. И не позволяйте никому убедить вас в чем-то ином. Вы можете говоритьо сексе сколько влезет, пока у вас яйца не посинеют, но если решите все сказанное реализовать на практике – вас сочтут неизлечимо больным. Хуже того – опасным для общества.
Тем не менее я добивался побед среди айсбергов и свирепых арктических ветров, преуспев гораздо больше, чем большинство моих приятелей, многие из которых потеряны навсегда – похоронены, как капитан Скотт, в ледяной пустыне фригидности или упали, пораженные снежной слепотой и оцепеневшие от неукротимого желания, в холодную могилу Брачной Расселины. Преодолев столь тяжелые испытания и чудовищные условия существования, я прибыл в Лондон, окрыленный триумфом, в ожидании грядущих свершений.
А затем началась настоящая работа.
В течение следующих семи лет у меня были самые разнообразные по форме и продолжительности близкие отношения едва ли не со всеми женщинами в городе: молодыми и не очень, темноволосыми и светловолосыми, замужними и лесбиянками; азиатками, африканками, американками, европейками и даже бельгийками; высокими и низкими, худыми и пышнотелыми; женщинами настолько умными, что они страдали клаустрофобией, оставаясь взаперти в собственном сознании; женщинами настолько тупыми, что каждая сказанная ими фраза была результатом невероятных умственных усилий; стремительными и медлительными, сообразительными и тугодумками; теми, для кого секс стал спортом, и ленивыми и малоподвижными, как мешок картошки; с ангелами, демонами, суккубами и нимфоманками; с женщинами, когда могли уморить скукой через ми-нугу после того, как вы войдете в их спальню; с женщинами, которые могут заставить вас бодрствовать всю ночь напролет, пробуждая в мужчине самые сокровенные душевные силы; тетушками, дочерями, матерями и племянницами; пышками, милашками, цыпочками и шлюхами; девицами, дамами, детками и куколками; со всеми, кого я хотел, и немногими, которых не хотел. А затем, когда я был полностью удовлетворен и считал, что больше уже нечего желать, все повторялось снова.
Это было трудное время.
Бывали ночи, когда я не мог выйти из дома из-за страха перед побоями или яростью, из-за нежелания увидеть мрачные лица друзей, на которых был написан молчаливый упрек; но при этом я не мог оставаться дома из-за страха перед разгневанными и оскорбленными соседями. (Я знаю, знаю, но это его девушка начала первая.) Однажды ситуация настолько вышла из-под контроля, что мне пришлось провести пару ночей в одной из опекаемых Уильямом ночлежек для бродяг. Но там я трахнул повариху. (В основном потому, что увидел, как она добавляет кориандр в суп. Это была вспышка чистого вожделения, но это было озарение – шестнадцатый камень сада Реандзи.)
А потом я встретил Люси, и она освободила меня из тюрьмы. И стала моей надеждой на лучшее будущее.
Однако я отвлекся. Я должен объяснить, как я стал профессиональным каллиграфом.
После приезда в Лондон я перепробовал много видов деятельности, все они были абсолютно бессмысленными и слишком унылыми, чтобы перечислять их здесь. Мне казалось, что, рынок труда больше всего похож на арену грязного цирка, заполненную кривляющимися клоунами, похотливыми акробатами и лизоблюдами-карьеристами. И все они бегают кругами в отчаянных попытках превзойти друг друга в спазмах низкопоклонства и подобострастия, полного ничтожества и бессмысленности. Никто не следил за порядком на манеже, и там никогда не удавалось достичь ничего, что могло бы принести пользу человечеству.
Ничего удивительного, что на свой двадцать шестой день рождения, жалкий и потрепанный, уволенный отовсюду, я отправился в Рим, чтобы встретиться с бабушкой, которая, наконец, «вышла в отставку«, получив синекуру в виде должности консультанта в Ватикане.
Профессиональная каллиграфия была ее идеей.
– Суть в том, Джаспер, что в определенной степени есекаллиграфы состоят в союзе с дьяволом, – поясняла бабушка, бережно отрезая ломтики от действительно великолепного «вителло тоннато» [14]14
Телятина в соусе из тунца.
[Закрыть]в нашей любимой траттории «Иль Виколо» на Виа дель Моро, в самом сердце прекрасного Трастевере. – Можешь принять это к сведению, прежде чем окончательно примешь решение заняться этим делом. Все другие виды искусства в мире имеют святых покровителей, и только у каллиграфии покровитель – демон.
– Правда?
– Да. Смотри сам: святой Дунстан у музыкантов, святой Лука у художников, святой Бонифаций у портных, я даже знаю святого патрона торговцев оружием – Адриана Никомедийского. Римская католическая церковь старается все держать под контролем. Но ты никогда не найдешь святого покровителя каллиграфов: они выбрали другую сторону. И это хорошо известно.
– Не слишком хорошо.
– Среди тех, кто читает, это хорошо известно.
– Среди тех, кто читает средневековые рукописи на латыни.
– Среди тех, кто читает. – На мгновение она замолчала, прямо и строго глядя мне в лицо: глаза у нее были голубые и почти водянистые. Затем появилась знакомая улыбка. – Имя этого дьявола-покровителя – Титивиллюс. Он состоит на этой службе примерно с 1285 года, особенно его привлекают те, кто машинально делает записи и посторонние рисунки на полях. Я тебе о нем уже рассказывала, я прекрасно помню.
Типичная ловушка – из тех, что так любит ставить моя бабушка. Если я соглашусь с тем, что она о нем рассказывала, то почему я об этом забыл? Если я буду отрицать этот факт, она, вероятно, сможет назвать точное время и место разговора.
– Да, действительно, теперь я начинаю припоминать: ты как-то говорила про маленького дьявола каллиграфии – или это профессор Уильямс называл его имя? Кстати, как дела у профессора Уильямса?
– Спасибо, все в порядке. – Она отхлебнула дольчетто [15]15
Сладкое итальянское вино.
[Закрыть]и попыталась нахмуриться. – Как бы то ни было, если ты собираешься жить за счет каллиграфии, тебе придется иметь дело с дьяволом.
Я вздрогнул. Мимо прожужжал мотороллер. Девушка, сидевшая за спиной парня, на ходу завязывала ремешки шлема, загорелые коленки подскакивали из-за тряски по булыжиной мостовой.
Бабушка доела все, что лежало перед ней на тарелке, и тщательно вытерла салфеткой приборы, а потом стряхнула на ладонь хлебные крошки.
– Не беспокойся, в этом есть немалые преимущества. Во-первых, гарантированное освобождение от грехов. Подозреваю, это придется тебе очень кстати.
Я сосредоточился на последнем ригатони. [16]16
Разновидность макарон.
[Закрыть]
Она протерла очки и поглубже уселась в кресле.
– Если говорить серьезно, Джаспер, главная проблема в том, что при всех прочих достоинствах ты совершенно не имеешь опыта в области коммерческого искусства – умения продавать произведения искусства за деньги. И ты ничего не знаешь о технической стороне дел, скажем, о том, как подготовить пергамент для письма, какие красители использовать, чтобы…
– Есть возможность получить много заказов?
– Не спеши, – бабушка нахмурилась. – Серьезные заказы просто так на голову не падают.
– Конечно, нет. Я имел в виду…
– Во-первых, я думаю, тебе следует отправиться на курсы в Роухэмптоне. – Она жестом оборвала меня и продолжила: – Знаю-знаю, ты думаешь, что тебе это не нужно, но за этим видом искусства стоит целый мир ремесел и специальных навыков: какие маховые перья самые лучшие и почему, как чинить их с помощью горячего песка, как готовить органические красители, не говоря уж о способах золочения и смешивании гипса… – Она покачала головой. – Ты ничего не знаешь об этом. А еще существует история и теория изготовления рукописей. Кроме того, надеюсь, учителя помогут тебе разобраться с тем, что происходит сейчас, – то есть с коммерческой стороной дела. Возможно, тебе удастся завязать там знакомства с галерейщиками. А помимо всего прочего, тебе не повредит дополнительная, официально признанная квалификация.
Я кивнул:
– Отлично. Я согласен. Возможно, мне стоит пойти на эти курсы.
– Не возможно, а несомненно стоит.
– Я надеюсь, моя жизнь не превратится в сплошной кошмар – существование от одного случайного заработка до другого – в постоянных попытках продать всю эту ерунду на выставки и в галереи и так далее? Я думал, что все твои друзья работают на заказ. Например, Сьюзен или тот тип, который занимается библейскими текстами? Бьюсь об заклад, должна существовать какая-то зарплата.
– Я не говорила, что это будут случайные заработки. Естественно, существуют и заказы, причем весьма неплохие. Как же без этого. Но надо смотреть правде в глаза. – Она снова отхлебнула вина, сделала паузу, чтобы насладиться его вкусом. – В Англии работает не менее двухсот специалистов в этой области, и все они стоят в очереди впереди тебя. Не говоря о любителях, зачастую хорошо известных в своих областях.
– М-м-м-м.
– Из этих двух сотен, наверное, меньше пятидесяти живут исключительно за счет пера и чернил. Большинство из них изготовляет свадебные приглашения или меню псевдобаварских ресторанов. – Она поджала губы. – Из этих пятидесяти, как мне кажется, меньше двадцати получают регулярные заказы на изготовление рукописей, но даже в этом случае им приходится браться за любую официальную или неофициальную работу, чтобы свести концы с концами. А уже из этих двадцати не больше дюжины имеют право называться истинными художниками, способными обеспечить себе «моццарелла ди буфала». [17]17
Дорогой сорт сыра из буйволиного молока
[Закрыть]
Я отломил кусочек хлеба и обмакнул его в оливковое масло.
– Хорошо. И сколько они получают за свою работу?
– Это зависит от обстоятельств.
– Каких обстоятельств?
– От самых разных: от таланта, конечно, но еще и от репутации, сети контактов и – прежде всего – оттого, кто твои клиенты. – Бабушка подняла брови. – Нет сомнений, что ты намного перспективнее любых профессионалов, которых я встречала на протяжении последних лет. Могу тебя заверить: на свете немного людей с такими руками, как у тебя. Однако одних рук недостаточно. Тебе необходимо заполучить несколько по-настоящему перспективных клиентов – а для этого необходимо иметь репутацию – а для этого от нас потребуется нечто большее, чем мои заверения в духе: «Мой внук – гений пера».
– Вероятно, мне придется уйти в монахи. – Я отломил еще один кусочек хлеба.
– Нет, для этого ты слишком красив. Кроме того, я не говорила, что не смогу тебе помочь. Каллиграфия – единственное дело в мире, в котором я способна оказать тебе реальную поддержку. У тебя есть талант, Джаспер, а у меня – связи. Если ты обещаешь отправиться в Роухэмптон, я договорюсь о твоей встрече с моим другом Солом – он работает в Нью-Йорке. Америка – это… – Бабушка остановилась на полуслове. Теплый бриз подул с Яникула, [18]18
Холм и район в Риме, по соседству с Трастевере.
[Закрыть]шевеля ее седые волосы. Она передвинула старинные солнечные очки на лоб. – Америка – это единственное место, где сегодня можно делать реальные деньги. Если мы хотим передвинуть тебя в начало очереди, тебе нужен будет крупный нью-йоркский агент с серьезным списком клиентов. Сол был другом твоего деда. Он был крестным отцом твоего отца. Думаю, вы с ним уже встречались.
Мне полагаюсь выглядеть озадаченным.
– Много лет назад он начинал с работы с редкими книгами и теперь отлично знает этот рынок, даже после того, как переключился на живопись и произведения традиционного искусства. Несмотря на преклонный возраст, он настоящий маклер, его уважают. Он может продать все, что угодно. – Бабушка допила вино. – Он именно тот, кто нам нужен. В ближайшем будущем тебе надо будет сделать несколько образцов: скажем, три или четыре сонета Шекспира, выполненных разным почерком и в разном стиле. Мы сможем послать ему эти листы, когда придет время.
Я притворился возмущенным:
– Почему ты не предложила это, когда мне был двадцать один год? Я потратил пять лет, доводя себя до полного кретинизма работой в этих идиотских конторах.
– Потому что в двадцать один год ты не стал бы меня слушать.
– Нет, стал бы.
– Нет, не стал бы. Ты слушаешь меня только в том случае, когда сам уже все решил. – Она взяла с соседнего кресла поношенную сумку со старомодной металлической застежкой в виде шариков. – Не пойти ли нам в Бабингтонз [19]19
Знаменитая английская чайная в Риме.
[Закрыть]выпить чаю?
– Я думал, тебе нужно возвращаться на работу.
– К черту работу. Мне семьдесят пять лет – я имею право заниматься тем, что мне нравится. И потом, этотоже работа. Я – консультант. А ты у меня консультируешься.
Благодаря любезности Ватикана я провел в Риме целое лето, израсходовав все деньги, оставленные мне матерью. Я практиковался и учился – гораздо интенсивнее, чем когда-либо ранее, постоянно получая советы и критические замечания от бабушки. Я вернулся в Лондон в сентябре, снял дешевую комнату и записался на курсы. К декабрю бабушка наконец дала добро (никогда еще она не контролировала меня столь безжалостно), и мы отправили шесть сонетов Шекспира Солу – все были выполнены разным почерком.
Через две недели я получил уведомление, что один из них продан в качестве рождественского подарка за двести долларов. Несмотря на то что это вряд ли можно было счесть значительной суммой, я почувствовал, что нахожусь на правильном пути.
Первое серьезное вознаграждение пришло весной (как раз, когда я готовился к экзаменам): двенадцать листов сонета «Мешать соединенью двух сердец» были проданы разом за 750 долларов. Это уже походило на заработок. Но мне пришлось работать над ними четыре месяца. Зато я был уверен в том, что сделаны они по-настоящему качественно. Сол, с которым я все чаще говорил по телефону, был уверен, что, занимаясь всю жизнь тиражированием 116-го сонета, я вполне смогу заработать себе на пропитание.
