Текст книги "Каллиграф"

Автор книги: Эдвард Докс

Часть четвертая

18. Сон

 
Любовь моя, когда б не ты,
Я бы не вздумал просыпаться:
Легко ли отрываться
Для яви от ласкающей мечты?
Но твой приход – не пробужденье
От сна, а сбывшееся сновиденье;
Так неподдельна ты, что лишь представь —
И тотчас образ обратится в явь.
Приди ж в мои объятья, сделай милость,
И да свершится все, что не лоснилось. [90]90
  Перевод Г. Кружкова.


[Закрыть]
 

Познакомьтесь со мной, обновленным!

Забудьте обо всей чепухе насчет моих странностей и того, что нормальная жизнь удручает меня. Это все полная чушь. Думаю, я страдал помешательством или чем-то в этом роде. Синдром Джексона – настоящий убийца – лишает человека чувства перспективы, смущает разум…

Поразительно, что женщина способна сделать с мужчиной!

Поистине удивительно. Но вот, пожалуйста, вы никогда не сможете представить себе это, пока с вами не произойдет то же самое. А когда оно произойдет… о, боже. Мне искренне жаль тех, кто может так и не встретить своего единственного человека. Только вообразите это! Бедняжки.

И знаете что?

Несмотря ни на что, я тоже оказался Правильным Парнем. Это так. Несмотря на все прошлые безобразия, случилось так, что Дж. Джексон, эсквайр, известный спорщик и эпикуреец, захотел получить весь пакет услуг, предоставляемых современной жизнью: подружкаплюсмашинаскрутойзвуковойсистемойДизайнерскиеочкибейсбольнаякепкавоскресноеприложениесчетвбанкевыходныеобедывечеринкипродвижениепослужбеженабеременностьответственностьдетидомпобольшехорошаяшколапрофессиональноепри знаниесоседиучастокдляотдыхапенсиявнукивто роймедовыймесяцледянойпокойсмерть.

Я знаю, знаю. Дляменя самого все это оказалось большим шоком. Но теперь все по-другому. Больше никаких каллиграфических попоек с приятелями-художниками или политическими радикалами; долой диссидентов, бунтовщиков и всех, кто занимается подрывной деятельностью; долой атеистов, анархистов и протестующих; я мечтаю как можно скорее прильнуть к пышной груди традиционного общества. Никогда больше захватывающей дух банальности западного либерального капитализма не удастся лишить меня воли к жизни. Ничего подобного. Дайте мне лист бумаги: давайте посмотрим еще раз, что происходит в нашем маленьком, старом мире.

Что происходило? Я, Она, Это. Вот что происходило. И никаких ошибок. Двадцать четыре, семь. Я, Она, Это – и, в основном, Это. Что я могу сказать? Бывало долго. Бывало коротко. Бывало медленно. Бывало быстро. Это могло быть чувственным и нежным, Это могло быть грубым и плотским. Это было изощренным, Это было примитивным. Это было в одежде и без одежды. Это было запланированным и неожиданным. Это было суперактивным и ленивым. Это было зависимостью, манией, одержимостью. Это было импульсивным, жестким, увлекательным. И Это стояло на пути у всего остального. Но кого по-настоящему заботит белиберда вроде всего остального? Вас нет. Меня нет. Никого не заботит. Когда доходит до Этого, все остальное может катиться ко всем чертям.

Ух. В течение нескольких следующих недель я безмятежно признавал, что выбраться из постели никак не удается. И не то чтобы мне было так уж трудно просыпаться. Нет, проблема заключалась в том, что каждый раз, осознавая себя, я осознавал и ее присутствие.

Так я и лежал, просто еще один парень, выброшенный из глубин сновидений на скалистые берега бодрствования – зевок, потягивание, глаза открываются и, боже мой:она здесь. Рядом со мной во всей своей прекрасной реальности.

 
Так неподдельна ты, что лишь представь —
И тотчас образ обратится в явь.
 

Положа руку на помятое, но все еще бьющееся сердце, должен сказать: я не уверен, что происходившее между нами, особенно вначале, можно было назвать «счастьем». (И, в любом случае, если уж говорить о прилагательных, «счастливый» – безусловно, одно из тех слов, что чаще всего применяются задним числом, в отличие, например, от «разгневанный» или «расстроенный».) Однако, оглядываясь назад одну вещь я могу сказать – причем довольно уверенно – во всем этом было очень мало (если вообще что-то было) проявлений истинной натуры Мадлен.

Ну хорошо, хорошо, яростный сексуальный штурм все-таки имел место. В частности, Мадлен нравилось атаковать меня в половине пятого утра, когда я пробирался назад в постель, полусонный, ослепший от голубоватого освещения ванной комнаты, в самом уязвимом состоянии, слабый, иссушенный, потерянный. В такие моменты я болезненно осознавал: то, что я жажду получить, это вовсе не физическое выражение влечения и взаимного уважения, но полноценное физическое наказание. И мужчина может получить серьезную порцию такого наказания еще до того, как начнет жаловаться – или даже поймет, что он наказан.

Нет, я должен признать, что тогда не было ничего настораживающего. Мы были возбуждены, взволнованы, поглощены друг другом. Мы вели себя так, как ведут себя все любовники в начале романа. Мы игнорировали друзей. Мы редко выходили из дома. И нас это не особенно смущало. Потому что мы наслаждались друг другом. И при таких дурманящих обстоятельствах я не мог заметить лицемерия, и у меня вряд ли могли появиться дурные предчувствия.

Через три недели после пикника на Хэмпстед-Хит, в пятницу (очень длинную пятницу) в начале июля мы проснулись практически одновременно в половине восьмого. Мы спали с четырех часов вечера, когда легли в постель. Мы заглянули друг другу в глаза (чтобы увидеть меняющиеся волны цвета и далекие звезды) и обнаружили (слова для этого были не нужны), что находимся в полнейшем духовном согласии: завтра нам необходимо – совершенно необходимо – что-нибудь сделать.Все, что угодно. Например, покинуть квартиру.

Я сварил крепкий кофе, а потом мы деловито уселись в кровати и составили масштабный список бодрящих и полезных субботних занятий: я собирался купить мой первый мобильный телефон; Мадлен намеревалась приобрести подходящую двуспальную кровать для своей квартиры; я собирался написать письмо бабушке; Мадлен намеревалась разобрать коробки и папки со своими старыми статьями; и мы оба приняли решение провести вечер вместе в театре «Глобус» на представлении шекспировского «Цимбелина» (потому что ни один из нас никогда не видел эту пьесу на сцене и вообще ничего о ней не знал).

Но когда наступило субботнее утро (естественно, позднее), вместо того чтобы приступить к выполнению намеченных планов с энергией, которой был вправе ожидать от нас христианский мир, мы обнаружили себя снова жертвами странной зоны сверхмощной гравитации, которая отказывалась ослабить свою хватку и отпустить нас.

В половине одиннадцатого я совершил нечеловеческое усилие и надел брюки, но затем совершил ошибку (поразительная наивность), принеся Мадлен кофе в ванну и попытавшись читать ей, пока она лежала, удерживая блюдце и чашечку на груди, и делала маленькие глоточки, когда я смотрел на нее.

Около двенадцати я снова встал и даже пошел к выходу (и даже оптимистично приготовил пару ботинок к активному использованию), но через несколько секунд я босой бросился к ней на помощь потому что она сказала, что у нее болит спина, и, несмотря на то, что в этот момент ее слова были скорее информационным сообщением, чем просьбой, я не мог праздно пренебрегать ими и отказывать ей в маленьком облегчении, которое могли принести мои заботливые ладони.

Последнее усилие – где-то после трех часов дня – было не более результативным: она скрылась в гостиной, а я перебирал одежду, висевшую на спинке стула, в поисках своей рубашки. Потом я крикнул ей, что ее музыка должна быть где-то там, а минутой позже она появилась в дверном проеме, заявила, что если я потерял ее «Рождение Прохлады», она отрежет мне голову, и спросила, почему у меня нет ничего такого, что ей хотелось бы слушать. В этот момент я понял, что моя рубашка на ней,а еще заметил, что белые полы падают точно до середины между бедрами и прекрасными коленями. И на этом все было кончено.

После этого мы решили отменить свои планы по выходу из квартиры, как слишком далеко идущие. Ленивый день плавно перетекал в ранний вечер. В семь часов я все еще лежал в постели, читая предисловие к старому изданию стихов Донна, которое я недавно купил: «Можно предположить, что независимо от того, были его отношения малочисленными и долгими, или, что кажется более вероятным, многочисленными и краткосрочными, очевидно, что он знал женщин разного склада, от самых ограниченных до весьма чувствительных…» (Какой все-таки странный тон у этих старых критиков, и как лег они переходят от слова «предположение» к понятию «очевидности».) Тем временем Мадлен сидела за моим письменным столом у окна, откинувшись на спинку стула, согнув ногу и опершись подбородком о колено, и красила ногти на ноге, так что в комнате стоял запах лака, хотя окно было открыто. Звучал largo ma non tanto– Концерт Баха для двух скрипок. Майлс Дэвис благополучно оставался там, где я его спрятал.

Через некоторое время она спросила:

– Тебе нравятся мои ногти на ногах?

– Давай посмотрим.

Она развернулась на стуле и продемонстрировала неотразимой красоты ногу.

– Да, – заявил я. – Мне нравятся твои ногти. Какого они цвета?

– Розовые. Дурачок. Ты что, сам не видишь?

– Вижу. Просто я подумал, что этот цвет может иметь специальное название – знаешь, привлекательная вишня, или драматически выраженный Дамаск, или что-то в этом роде.

– Нет, – она нахмурилась, как будто хотела отчитать нерасторопного клерка. – Это просто розовый для вечеринок.

– Ну что же, выглядит отлично. Так… вечериночно.

Она удовлетворенно кивнула, а потом встала и проковыляла к изножью кровати, стараясь держать пальцы ног выгнутыми кверху, чтобы дать лаку просохнуть.

– Ну, теперь, когда ты запер меня здесь на целый день, что ты мне дашь на ужин? Или я должна умереть с голода?

– А что бы ты хотела?

– Что-нибудь, но только не то, что нужно готовить целую вечность.

– О, какой сложный заказ. А что, если я спущусь на минутку к Рою и…

– Знаешь, чего мне на самом деле хочется? – Теперь она подобралась комне поближе, в глазах ее сияла довольная улыбка. – Я хочу пиццу.

Я отложил книгу.

– Ты хочешь пойти к Данило или куда-нибудь еще?

– Нет, закажи пиццу на дом, и посмотрим кино. Слишком хорошо, чтобы куда-то идти. Думаю, нам надо просто – знаешь – свернуться вот так поудобнее в постели и всю ночь напролет смотреть фильмы.

– А в программе есть что-нибудь хорошее?

– Нет, я имела в виду что мы возьмем фильмы напрокат.

– В видеопрокате?

– Ага. Я могу послать тебя в магазин, ты позвонишь мне, расскажешь, что там есть нового, и я выберу. Иначе ты принесешь что-нибудь совершенно невозможное. Я слишком слаба, чтобы проделать весь путь вниз и наверх по ступенькам, а то я сходила быс тобой.

– У меня по-прежнему нет телефона. Если помнишь, мы сегодня так ничего и не сделали.

– Можешь взять мой. За выбор фильма должна отвечать я.

– Но у меня нет видеомагнитофона.

Она рухнула на спину и в отчаянии закатила глаза.

– Боже мой, Джаспер, что же ты, черт побери, за человек?

– Я знаю, – я скорчил гримасу. – Я пытался купить видеомагнитофон пару месяцев назад, но парень в магазине сказал, что в этом нет смысла, потому что видеотехнологии развиваются так быстро, что пока я дойду до дома, моя покупка уже устареет. Я спросил, что же мне делать, и он ответил, что единственный вариант – сидеть не дергаясь и ждать, пока наступят Темные Века, и тогда, судя по его прогнозам, технологии домашних развлечений замедлят свое развитие на столетия, и я наконец смогу купить себе что-нибудь подходящее, не боясь отстать от прогресса.

Она вздохнула:

– Ты просто дурачок.

– Ну извини.

– Ладно, у меня есть DVD-плеер – все еще нераспакованный. Так что я пойду и принесу его.

Она резко вскочила с кровати и занялась поисками своей одежды.

– Только не забудь, что в видеомагазине надо купить еще и кабель, чтобы подключить плеер к телевизору. Сейчас все так сложно. – Она прыгала на одной ноге, надевая джинсы на другую. – Да, и еще я хочу пиццу с мясными деликатесами и двойной кукурузой. Надеюсь, номер доставки пиццы у тебя есть?

– Конечно, – я изобразил умеренное возмущение.

Поговорим о том, как стать Правильным Парнем! Мне это нравится. Вам это тоже должно понравиться. Мое обращение было стремительным и ревностным, а жизнь стала богатой и полноценной. И какое наступило облегчение! Нет больше ненужных размышлений на одну и ту же навязчивую тему. Все мысли – здесь и сейчас: фильмы, еда, журналы. Планы наотпуск, разумеется, дети, и выплата по ипотеке; больше никаких размышлений о будущем типа «Куда идет человечество?».Забыто отчаяние из-за ужасной, душераздирающей нищеты и смерти которые наши корыстные и гротескные религии приносят миллионам порабощенных ими людей Нет горестных раздумий о полном одиночестве планеты Земля, смело глядящей в лицо бесконечной пустоте, прикрывающей стыд лишь застиранным тонким нижним бельем под названием озоновый слой. Нет больше ужаса, от которого сводит челюсти, ужаса перед полной невозможностью для видов, которые и минуты не смогли бы прожить без кислорода, бросить вызов вселенной, в которой, по большому счету, никакого кислорода нет. Ничего подобного. О, нет, нет, нет».

Вместо всего этого в тот субботний вечер я пристроился рядом с подружкой – полагаю, к июлю мы вполне можем так называть Мадлен – пристроился вместе со своей подружкой (подружкой!) перед телевизором, DVD (DVD!) терпеливо крутил новейший триллер (Цыпочки надирают кому-то задницу, – похоже, в наше время они ничем другим не занимаются; эй, сестренки, хватит позволять мужикам наставлять нам рога, давайте лучше надерем им задницу. Верно? Чертовски верно!), перед нами лежала пицца, под рукой торчали стаканчики с диетической колой, никаких тревог и никакой боязни вторжения извне. Невероятно. Вот где я был, примостившись на диване рядом с подружкой (сейчас на ней была футболка и мои боксерские шорты), и она лениво вытаскивала начинку из хлюпающих траншей поля боя на пицце и запивала ее вином. Вот где я был, безразличный к жалобному хрусту расчлененных помидоров (О, как они рыдали по свежему базилику!); безучастный к мелькающим на экране многочисленным преступлениям против искусства и гуманизма, глухой к скорбной мольбе презрительно отвергнутого шабли (бутылка наполовину опустела и нагревалась с каждой секундой). Вот где я был, безмятежный, взирающий на самых неубедительных актеров в мире, изображающих мучения, унижения, воинственные атаки, согласно сценарию, написанному каким-то умственно отсталым графоманом. Вот где я был, быстро возвращающийся на кухню, чтобы подогреть чесночные хлебцы. Вот где я был, с бумажными салфетками в руках. Вот где я был, удобно свернувшийся калачиком. Вот где я был, обнимавшийся с ней. Вот где я был, когда зазвонил телефон.

О, да. Может быть, все-таки былизнаки. Может быть, я слишком легко погрузился в это мягкое умопомрачение, также известное под названием «влюбленность». Может быть, все-таки бывали моменты, когда я находил ее поведение слегка нервирующим, отчасти даже странным; вероятно, были поступки, жесты, выражения лица, в которых сегодня мы можем увидеть (если внимательнее вглядимся в постоянно расширяющееся зеркало заднего вида нашей жизни) мимолетный признак фальши. Но если мы должны отдать должное навыкам Мадлен в искусстве тщательно продуманного обмана, мы должны также восхищаться ее талантом спонтанной чуши, мастерских экспромтов. Потому что когда – как я теперь вижу – рискованные ситуации и ловушки лежали прямо у ее ног, как многочисленные мины на поле боя, она легко и непринужденно танцевала средних, двигаясь увереннее, чем мусульманский дервиш.

Телефон звонил и звонил.

Хотя мне нечего было бояться, признаюсь, кровь моя стала пульсировать быстрее, протискиваясь в сердце. Поздние звонки всегда пугают. Однако моя уверенность не покинула меня: я задал вопрос в самом великолепном тоне безмятежно-спокойного-но-несколько-любопытного-молодого-человека, чья мать (если у него вообще есть мать) могла внезапно позвонить ему в три минуты двенадцатого, а если нет, значит, он неожиданно понадобился кому-то из своих многочисленных и разношерстных друзей:

– И кто бы это мог быть?

Мадлен в этот момент почти лежала на мне; она повернула голову:

– Наверное, одна из твоих бывших подружек звонит, чтобы сообщить, что несмотря ни на что, все еще тебя ненавидит.

– Очень может быть, – я мягко высвободился, чтобы взять трубку.

– Поставить на паузу? – предложила она.

– Нет, все в порядке. Просто расскажешь потом, что там произошло, – я уже направлялся в прихожую. – Я уверен, что как-нибудь сумею разобраться.

Мадлен нажала на кнопку «пауза».

Я снял трубку.

Дыхание. Очень тихое – но тем не менее дыхание. Женские губы трепетали, как пойманные бабочки, возле самой мембраны телефона.

Мой мозг отчаянно пытался найти способ подняться в воздух прямо из прокуренной офицерской столовой.

– Уилл, – произнес я наконец. – Уилл, это ты? Я тебя не слышу… нет… Где ты? Да… очень шумно…Нет, я сейчас с Мадлен. С Мадлен. Мы едим пиццу. Опять не слышу… Уилл? Совсем ничего не разобрать. Уилл? Уильям? Ты еще здесь? Черт побери! – Я повесил трубку.

Остался ли мой обман незамеченным? Я думал, что да: в конце концов, экспромты тоже были моим métier [91]91
  Ремеслом (фр.).


[Закрыть].

– Связь прервалась, – сообщил я.

Мадлен стояла в дверном проеме: Венера в боксерских шортах. Примерно полсекунды выражение ее лица не было ни интимным, ни приветливым, а лишь изучающим. Напряженным.

Затем ее руки легли мне на плечи.

– Уилл? – уточнила она.

– Да.

– Пьяный?

– Да.

Мы боролись. Мы падали. Мы лепетали. Она выдернула телефонный провод из розетки и велела мне протянуть запястья вперед.

– Джаз, приятель, ты ешь слишком много этой хреновой рыбы. – Рой Младший стоял у меня на «кухоньке», жевал жвачку и гримасничал, одновременно почесывая спину левой рукой, как будто пытался вытащить осколок, застрявший между лопатками.

– Ты так думаешь? – Я посмотрел на двух морских окуней, распластавшихся на деревянной поверхности разделочной доски, как дары провинившегося Нептуна.

– Я это наверняка знаю, приятель. Сначала лосось. Потом ты брал морской язык. После этого мидии – это, правда, не совсем рыба, – а теперь эти ублюдки. – Рой распрямился. Он в первый раз находился у меня в квартире и явно стремился извлечь из этого все возможное.

– Это такая фаза, Рой, как было с грибами в прошлом году. Закончится сама собой, прежде чем успеешь это осознать. – Мне ужасно хотелось закурить сигарету, но я сопротивлялся этому желанию из-за рыбы.

– Ну, я тебе кое-что скажу, приятель: мой дядя Тревор тебя очень любит. Ты покупаешь у него больше товара, чем новый ресторан, который, скажу я тебе, – в точности как все остальные новые заведения на Хэрроу-роуд – хренов сортир.

– Прямо беда.

Он покачал головой с видом разочарованного местного жителя, недовольного вторжением окружающего мира.

– Ты давно был на Хэрроу-роуд, Джаз?

– Не очень.

– Ты видел, в каком там все виде?

– Ну, я бы не…

– Это просто вонючая дыра, вот что. Извини, вырвалось, – он скривил губу. – Мелкий бизнесмен прилагает все усилия, чтобы поднять местную экономику, хочет гордиться своим районом, хочет, чтобы тут все шло хорошо… но он может не беспокоиться, на хрен. Какой смысл? С тем же успехом можешь подтирать задницу пятидесятифунтовыми бумажками, Джаз, – он глубоко вздохнул. – Я вот что тебе скажу: я там был вчера без десяти час – без десяти час, чертовой пятничной ночью, подумай только – и что ты думаешь? Мне предложили четыре оральных секса, три унции героина и пару косяков, – и все это за то время, что я стоял в очереди в MFC.

Я покачал головой.

Рой, казалось, испытывал неподдельное омерзение.

– У меня есть свой дилер, и заказов хватает, спасибо тебе, но даже бы я не был таким, какой я есть – и каким буду, кстати… Даже если бы я не был таким, я бы все равно не позволил этим грязным бродягам трогать меня руками за член, не говоря уж о чем-то романтическом.

– Что такое MFC?

– Жареные Цыплята из Мэна. [92]92
  Maine Fried Chickens.


[Закрыть]Новое заведение. Раньше там были Жареные Цыплята из Юты.

– Жареные Цыплята из Мэна?

– Ага.

– Ты имеешь в виду Мэн, который через э»?

– Хрен его знает, – нахмурился Рой.

– Штат Мэн находится на севере США, – пояснил я.

– И? Что из этого? Что такого, Джаз?

– Я всегда думал, что жареные цыплята ~– это южное блюдо, которое популярно в таких штатах, как Кентукки, Теннесси или Луизиана. Знаешь, обычно говорят: южные жареные цыплята. Мэн всегда был знаменит морепродуктами и… омарами.

Он сардонически фыркнул, сморщив нос:

– Ясное дело. В следующий раз непременно расскажу об этом Базу и Спэну, когда загляну к ним. «Извините, ребята, вы подаете неправильное дерьмо: должны быть Жареные Омары из Мэна. Один тип с Уорвик-авеню говорит, что надо так. Пошлите к чертям цыплят и беритесь за омаров». – Он саркастически ухмыльнулся, как школьник, а потом перешел к более философскому вопросу: – Ты только послушай себя, Джаз, ты просто одержимый. Я думаю, все эти морепродукты из-за твоей новой пташки. Ты с ней мягкотелым стал, приятель. Мясо мало покупаешь; по вечерам из дому не выходишь; старик говорит, третьего дня ты стоял в магазине и ждал, чтобы узнать, какую песню крутят. Крис де Блин Бург. Что с тобой, приятель?

– Трудно сказать.

Рой понизил голос и внезапно снова стал выглядеть на свои семнадцать:

– Ее ведь сейчас тут нет, правда?

– Нет, она пошла к себе.

Он кивнул.

Я достал бумажник и протянул ему банкноту в десять фунтов.

– Отлично, – он вытащил пачку банкнот из нагрудного кармана и засунул мою купюру в середину. – Кстати, классное местечко, приятель. Просто хренов дворец. Я и сам себе такую хочу на следующий год; не возражаешь, если я быстренько гляну, как тут у тебя?

У меня не осталось времени, чтобы найти ответ на его вопрос, поскольку он уже исчез в студии. Ябросил еще один взгляд на окуней. Забавно, как пустые глаза мертвой рыбы могут выглядеть такими умоляющими.

Из-за двери раздался голос Роя:

– Очень здорово, Джаз. Очень. Черт. Здорово. Я и не думал, блин. Думал, это просто – знаешь – немного чернил, ручка, стопка бумаги, немного закорючек и ничего особенного. Но это… магия, блин.

Загудел сигнал домофона. Я подошел и нажал на кнопку, не снимая трубку, а потом отправился в студию, к Рою.

Он обернулся:

– Ты уж не обижайся, Джаз, приятель. Но тут и вправду охренеть можно. Уважаю.

– Спасибо.

– И сколько за такое платят?

– Сейчас ты смотришь на пару тысяч, Рой.

– Ни хрена себе.

Мы оба стояли, уставившись на «Наследство». Рой заговорил намного серьезнее, чем обычно, почти академично:

– Не возражаешь, приятель, если я кое-что скажу?

– Валяй.

– И что здесь написано?

Что написано? Мысленно вставляя пропущенные пока заглавные буквы, я вслух прочитал стихотворение:

 
Когда я умер в прошлый раз,
А я все время умираю,
Когда тебя я покидаю,
Пусть это было час назад:
Часы для любящего – вечность,
Я помню – что-то говорил
Я помню, что тогда тебе
Я нечто важное оставил,
Велев: ты будешь сам себе
Душеприказчик и наследство.
 
 
И я услышал голос свой:
Скажи ей, что меня твоя
Рука убила, а не я
Себя убил, и я с тоской
Послать ей сердце приказал,
Но вскрыв меня, не отыскал
Я сердца, где должно лежать.
Не лгав при жизни – как солгать
Я мог тебе в последней воле!
 
 
Но я нашёл один предмет,
Почти как сердце, но грубее:
Похожа форма, красный цвет,
Но в нём огня и страсти нет. —
Ни то, ни сё, как знать – быть может,
Оно искусственное? Всё же
Решил послать его тебе я.
Но это сердце удержать
Не мог мужчина, потому что
Увы – оно было твоим. [93]93
  Перевод А. Богословского.


[Закрыть]
 

Рой медленно кивнул:

– Нет, приятель, слова я и сам могу прочитать, я имел в виду другое: о чем здесь говорится!

– Ты хочешь сказать: что это значит!

– Ага. Что это значит?

– Ну, – я сделал паузу. – Автор говорит этой женщине о том, что умирает каждый раз, когда покидает ее – и при этом оставляя у нее что-то важное…

– В смысле – кончает?

– Ну… может быть. Но это второстепенный момент. Забудь об этом. Забудь об оргазме и всем прочем. – Я перевел дыхание. – Итак, этот парень говорит женщине о том, что умирает каждый раз, когда покидает ее; затем он вспоминает, что в последний раз с ним это случилось…

– В последний раз, когда он кончал, или в последний раз, когда он умирал?

– Возможно, и то, и другое. Но, скорее, в последний раз, когда он умирал. Очевидно, Рой, этот парень круто обломался.

– Да уж понятно.

– Но тем не менее… в последний раз, когда этот парень покинул женщину и умер – потому что каждый раз, когда он покидает ее, он умирает, – и вот этот, который померший, дает обещание в следующий раз стать собственнымдушеприказчиком и наследством – чтобы не позволить ей снова убивать его – ясно? – но потом снова помирает, и тут до него доходит, что он не смог сдержать это обещание, потому что, ясное дело, это опять онавиновата, что все они все время помирают. Кстати, женщина и рассказчик – это вроде бы одно и то же, потому что рассказчик думает, что двое любящих – мужчина и женщина – становятся одним – и потому он есть она и она есть он – в этом вся суть… хотя, может, это все вообще про онанизм… И, в любом случае, потом один из этих мертвецов начинает нервничать, потому что отправляется проверить, что там делается с тем, кто умер в последний раз, и обнаруживает, что у главного мертвеца сердца нет, и это черт знает что потому что это сердце – его сердце – и есть то, что он обещал оставить женщине в наследство, но теперь похоже, что сердце – его сердце – было похищено (ею: знаешь, как «она похитила мое сердце») и заменено каким-то другим, неправильным сердцем, может даже ненастоящим, или вообще не сердцем, а непонятно чем, но он решает все равно отослать его, потому что ему в этой ситуации ничего больше не остается – кроме того, это другое сердце слишком ненадежно, и мужчине невозможно удержать его – потому что – конечно – оказалось, что оно с самого начала и было ее сердцем – которое, как говорится, он неразумно приютил у себя в груди – но с другой стороны – разумно приютил, потому что, в конце концов, именно он написал это стихотворение, и все время знал, что ведет к тому, что они обменялись сердцами, – и тут еще такая штука, что рассказчик путается с самим Донном – и другой аспект: кто из мертвецов в конце концов все это рассказывает, это ни фига не понятно – потому что он все время что-то себе говорит, себе же приказывает и себя вскрывает – а в последней строке, неважно, мертвый он или живой, но с сердцем вообще какая-то фигня получается. – Я глубоко вздохнул. – Вот, в целом, так.

Рой некоторое время обдумывал сказанное, потирая большим пальцем то место, где у него когда-нибудь вырастет бородка. Потом глубоко вздохнул:

– Ты уж не обижайся, приятель, но это всеполная херня.

– Возможно, я не объяснил…

– Нет. Я тебя внимательно слушал, Джаз, и я тебя уважаю за то, что ты защищаешь этого чудака. Я не говорю, что ты несешь херню. Я говорю, что эта вот хрень – стишок твой – это и есть полная херня.

– Может, ты и прав, Рой. Я не собираюсь…

– Я вот что имею в виду, – он развел руками, жестом разумного человека, – я знаю, что ты легко можешь сам себя до смерти затрахать – мы все можем, Джаз, приятель, это свойство человека, – и все равно этот стих на все сто процентов полная херня.

– Ну, они не все такие, – рассмеялась Мадлен. – Некоторые очень даже красивые.

Мы оба резко развернулись к двери.

Я улыбнулся:

– Привет, Мадлен. Привет… ээ, это Рой: он работает в магазине и принес нам рыбу, и…

– Я знаю, мы уже встречались. – Мадлен была в рабочей рубашке и заляпанных краской джинсах – в которых, конечно, она выглядела на миллион свежеотмытых долларов. – Как идут дела в саду, Рой?

Рой вспыхнул, приобретя редкий, ярко-алый оттенок.

– Отлично, спасибо, – он обернулся, и выглянул в окно, чтобы подтвердить сказанное: – Разбираюсь.

Мадлен подмигнула мне.

– Ладно, – Рой повернулся к нам спиной. – Мне через пару часов надо быть в Киле. Давайте. Успехов, – он собрался идти. – Нет, правда, очень красиво.

Мадлен прикоснулась пальцем к пуговке на груди, сказала (немного с придыханием, как мне показалось):

– Лично я намерена принять душ, – и скрылась в спальне.

Я проводил Роя до двери.

– В саду? – тихо спросил я на лестнице.

– Да, приятель, – Рой подмигнул.

Мне все подмигивали.

С конца июля, поскольку у нее в квартире несколько дней не было горячей воды, а затем и электричества, а потом никакой воды вообще, и еще потому, что там производилась покраска, и шпаклевка, и замена труб, и повсюду лежали груды обоев, и еще потому, что там шлялись ухмыляющиеся толпы рабочих, которые постоянно норовили тайком пробраться к ней в спальню, Мадлен проводила у меня все больше и больше времени. Я не хочу сказать, что она совсем ко мне переселилась. Это было не совсем так – порой она уходила вечером и ночевала у себя; а после первого периода, когда мы не расставались целыми днями, она стала проводить большую часть выходных в Британской библиотеке, работая над своей книгой; кроме того, она осталась на один долгий уикенд в доме своего отца («Он практически никогда не пользуется своим лондонским жильем, так что там хорошо и спокойно, и я могу наконец покончить с главой про Алеппо, пока она не прикончит меня».). Но должен признать, что сторонний наблюдатель (пусть он простит нас за естественное желание послать его ко всем чертям) мог бы, вероятно, сказать, что мы, судя по всем нашим намерениям и целям, живем вместе.

Большую часть времени, когда мы не работали (я в студии, она – на ноутбуке в другой комнате), мы сидели в саду – все еще зачарованном – или бездельничали, смотрели теннис, разговаривает, готовили еду, смотрели фильмы, смешивали коктейли, играли в карты, валяли дурака. Думаю, эти несколько недель немного напоминали лето, каким оно воспринимается в детстве – бесконечным, беззаботным, бесцельным – временем, в котором живешь, а не которое переживаешь. Мне даже начал нравиться Майлс Дэвис.

И нет, я совершенно не думал о том, что что-то может пойти не так. Конечно, нет – никто не беспокоится вначале о том, чем дело закончится. (Даже Бог – это ясно.) Слишком многое происходит, слишком многое приходится узнавать. Так что я расслабился и наслаждался ее обществом. Да, полагаю, все это время мои чувства набирали силу. Мы не вели идиотских бесед о том, выходить ли нам из дома или организовывать специальные свидания (как говорят эти несчастные американцы в своих комедиях положений). Естественно, я считал, что она больше не встречается с Филом или кем-то другим. И у нее не было нужды спрашивать меня – поскольку никакие женщины в моей квартире не появлялись – ни по телефону, ни лично. Тот странный, случайный телефонный звонок, как оказалось, был последним жестом отчаяния бедной Люси.