Текст книги "Вскрытые вены Латинской Америки"

Автор книги: Эдуардо Галеано

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 29 страниц)

Первая аграрная реформа в Латинской Америке, или Полтора века поражений Хосе Артигаса

С копьем или с мачете, по именно обездоленные сражались на заре XIX в. против испанского господства на просторах Америки. Независимость их не вознаградила; не сбылись надежды тех, кто проливал свою кровь. С приходом мирного времени снова началась пора бед и страданий. Хозяева земли и крупные торговцы увеличивали свое богатство, а народные массы все более беднели. В то же время в результате интриг новых хозяев Латинской Америки четыре вице-королевства Испанской империи разбились вдребезги, родилось множество новых стран – осколков бывшего национального целого. Идея «единой нации», выдвинутая тогда латиноамериканскими патрициями, слишком уж была похожа на замысел создать для них шумный порт, в котором постоянно толпятся британские купцы и ростовщики, а вокруг этого оживленного порта – сплошные латифундии и горные разработки. Целый легион паразитов, получавших сообщения о ходе действий во время Войны за независимость, танцуя менуэт в салонах, поднимали бокалы из английского хрусталя, чокаясь за грядущие успехи торговли с Англией. Быстро вошли в моду самые звонкие республиканские лозунги европейской буржуазии, наши страны подряжались обучаться у английских промышленников и французских мыслителей. Но что представляла собой наша «национальная буржуазия», которую составляли помещики, крупные торговцы, коммерсанты и спекулянты, а также политиканы в сюртуках и юристы без гроша в кармане? Латинская Америка вскоре обзавелась своими буржуазными конституциями, изобиловавшими либеральными формулировками, но так и не смогла создать деятельной буржуазии в европейском или североамериканском духе, которая видела бы свою историческую миссию в развитии национального капиталистического хозяйства. Буржуазия нашего континента родилась как всего-навсего орудие международного капитализма, как необходимая шестеренка мирового механизма, обескровливающая колонии и полуколонии. Буржуа-лавочники, ростовщики и торгаши, захватившие политическую власть, не проявляли ни малейшего интереса к усилению местного мануфактурного производства, погибшего в зародыше, как только закон о свободе торговли распахнул двери перед лавиной британских /165/ товаров. А компаньоны этих буржуа, хозяева земли, в свою очередь ничуть не были заинтересованы в решении аграрного вопроса, он волновал их лишь в той мере, в которой соответствовал их собственной выгоде. На протяжении всего ХIХ в. латифундия крепла с помощью грабежей. Аграрная реформа в регионе была всего лишь знаменем, которое подняли слишком рано.

Крах экономический, крах социальный, крах национальный увенчали историю предательств, последовавшую за достижением независимости, и Латинская Америка, разорванная на части новыми границами, была по-прежнему обречена на язвы монокультуры и на зависимое положение. В 1824 г. Симон Боливар обнародовал свой «Декрет Трухильо», желая защитить перуанских индейцев и реорганизовать в Перу систему землевладения. Однако его законодательные акты никак не затронули привилегии перуанской олигархии, остававшиеся неприкосновенными вопреки благим намерениям Освободителя, а эксплуатация индейцев продолжалась как ни в чем не бывало. В Мексике незадолго до этого потерпели поражение Идальго и Морелос, и прошел еще целый век, прежде чем их борьба за права обездоленных и за возвращение узурпированных у них земель принесла хоть какие-то плоды.

На юге континента Хосе Артигас взялся за проведение аграрной революции. Этот народный предводитель, столь гнусно оклеветанный и представленный в ложном свете официальными историками, в 1811—1820 гг. возглавил народные массы на территориях, ныне занимаемых Уругваем и аргентинскими провинциями Санта-Фе, Коррьентес, Энтре-Риос, Мисьонес и Кордоба. Артигас хотел заложить экономические, социальные и политические основы новой нации в границах старого вице-королевства Рио-де-ла-Плата. Он был самым выдающимся и проницательным из федералистских руководителей, боровшихся против губительного централизма города-порта Буэнос-Айреса. Артигас сражался против испанцев и португальцев, но в конце концов его силы были раздавлены жерновами Рио-де-Жанейро и Буэнос-Айреса, выступавшими тогда как орудия Британской империи, и в этом им помогала олигархия: следуя привычному рефлексу, она тотчас же предала Артигаса, как только он выдвинул программу социальных преобразований, не отвечавшую ее интересам.

За Артигасом шли патриоты, вооруженные копьями. В большинстве своем это были бедные селяне, вольные /166/

гаучо (своеобразная этническая группа, образовавшаяся в результате браков испанцев с индейскими женщинами; проживала в районе Ла-Платы и занималась главным образом охотой и скотоводством. Гаучо сыграли видную роль в борьбе испанских колоний за независимость. Влились в состав аргентинцев и уругвайцев. Вокруг гаучо, ставших олицетворением свободолюбия, создался романтический ореол, возникла целая литература. – Прим. ред.), индейцы, обретавшие в сражениях утраченное чувство собственного достоинства, и рабы, получавшие свободу при вступлении в армию, воевавшую за независимость. Революция пастухов, которые как будто родились в седлах, объяла необозримые пастбища этого края. Предательство Буэнос-Айреса, оставившего в руках испанских властей и португальских войск в 1811 г. территорию, ныне занимаемую Уругваем, вызвало массовый исход населения на север. Народ воюющий стал народом уходящим: мужчины и женщины, старики и дети бросали все и шли бесконечной вереницей вслед за вождем. На севере, у реки Уругвай, встал лагерем Артигас со всеми лошадьми и повозками, а через какое-то время здесь, на севере, он создал и свое правительство. В 1815 г. Артигас контролировал обширные земли из своего укрепленного лагеря Пурификасьон в Пайсанду. «Что бы, вы думали, я там увидел? – рассказывал один английский путешественник. – Его Превосходительство, сеньор Протектор половины Нового Света сидит на бычьей голове перед огнем, разожженным в ранчо с земляным полом, и ест жареное мясо, запивая спиртным из коровьего рога! А окружает его дюжина офицеров-оборванцев...» [99] Отовсюду к нему галопом скакали воины, помощники, проводники. Заложив руки за спину и расхаживая по комнате, Артигас диктовал революционные декреты своего правительства. Два секретаря – тогда ведь не было копировальной бумаги – записывали его слова. Так рождалась первая аграрная реформа Латинской Америки, осуществлявшаяся в течение года в «Восточной провинции» – нынешнем Уругвае – и обращенная в прах новым португальским вторжением, когда олигархия открыла ворота Монтевидео перед генералом Лекором, встретила этого «освободителя» с распростертыми объятиями и повезла его под балдахином в собор на торжественный молебен... в честь захватчика. Ранее Артигас обнародовал и свод таможенных правил, согласно которому устанавливались высокие пошлины на иностранные импортные товары, конкурировавшие с продукцией мануфактур и ремесленных мастерских внутренних районов, ныне принадлежащих Аргентине, а тогда находившихся под властью Артигаса и где ремесленное производство достигло значительного развития. Одновременно был освобожден от /167/ всякого обложения импорт продукций, необходимой для экономического прогресса, а такие американские товары, как табак и мате из Парагвая, были обложены незначительными пошлинами [100]. Могильщики революции похоронили и этот таможенный устав.

Аграрное законодательство 1815 г., провозглашавшее свободу людей на свободной земле, было «самым передовым и славным документом» [101] среди всех, которые когда-либо знали уругвайцы. Идеи Кампоманеса и Ховельянеса, получившие свое развитие в период реформистского правления Карла III, без сомнения, повлияли на законодательство Артигаса, но появилось оно прежде всего как революционный ответ на национальную потребность в экономическом и социальном возрождении. Были изданы декреты об экспроприации и разделе земель «плохих европейцев и еще худших американцев», эмигрировавших в начале событий и осужденных новой властью. Земли врагов изымались без всякого возмещения, а врагам принадлежало – что очень важно – подавляющее большинство латифундий. Дети не отвечали за родителей: закон давал им столько же земель, сколько и неимущим патриотам. Земля распределялась по принципу: «Тот, кто меньше имел, получит больше». Индейцам принадлежало, согласно концепции Артигаса, «первейшее право». Основной смысл этой аграрной реформы состоял в том, чтобы привязать к земле сельскую бедноту, превратив в крестьянина пастуха-гаучо, привыкшего к бродячей жизни в военное время и к наказуемым занятиям и контрабанде в мирное время. Последующие правительства лаплатских стран огнем и мечом подавляли вольный дух гаучо, силой делая их батраками в крупных поместьях; Артигас же хотел сделать гаучо владельцами земли: «Гордые гаучо начинали входить во вкус честного труда, строили ранчо и коррали, засевали свои первые ноля» [102].

Всему этому положила конец иностранная интервенция. Олигархия подняла голову и принялась мстить. /168/ Документы на право владения землей, выданные Артигасом, были объявлены недействительными новыми законодателями. С 1820 г. и до конца века под дулами ружей сгонялись с земли неимущие патриоты, которых одарила аграрная реформа. И оставалась у них только «землица для собственной могилы». После своего поражения Артигас перебрался в Парагвай, где и умер в одиночестве после долгих и тягостных лет жизни в изгнании. Предоставленные им права собственности на землю более не имели цены; государственный прокурор Бернардо Бустаманте, например, утверждал, что «неправомерность данных бумаг неоспорима». А правительство тем временем, восстановив «порядок», поспешило ввести в действие первую конституцию «самостийного» Уругвая, отрезанного от той Великой родины, за которую сражался Артигас.

Свод законов 1815 г., разработанный Артигасом, содержал специальные пункты, направленные на то, чтобы не допустить чрезмерного сосредоточения земель в руках немногих собственников. В наши дни сельский ландшафт Уругвая – это пустынная равнина: всего 500 семей владеют половиной всех земельных площадей и, будучи властями предержащими, контролируют три четверти капиталов, вложенных в промышленность и банковское дело[103]. Проектам аграрной реформы тесно в общей могиле парламентских бумаг, а сельская местность меж тем пустеет; армия безработных увеличивается, но все меньше людей остается в сельском хозяйстве – таков драматический итог двух последних переписей. Страна живет за счет шерсти и мяса, но на ее лугах в наши дни пасется меньше овец и меньше коров, чем в начале века. Отсталые методы ведения хозяйства тормозят развитие животноводства – оно зависит лишь от степени бодрости быков и баранов по весне, количества выпавших дождей и естественного плодородия почвы, – а также мешают повысить урожайность сельскохозяйственных культур. Производство мяса из расчета на одну голову скота не достигает и половины того, что производят Франция или Германия; то же самое можно сказать о молоке в сравнении с надоями в Новой Зеландии, Дании и Голландии; с каждой овцы в Уругвае получают на килограмм меньше шерсти, чем в Австралии. Урожаи /169/ пшеницы с гектара в три раза ниже, чем но Франции, а кукурузы – в семь раз ниже, чем в Соединенных Штатах [104]. Крупные земельные собственники, переводящие свои прибыли за границу, лето проводят на курорте в Пунта-дель-Эсте, а зимой, согласно привычному жизненному распорядку, тоже не живут в латифундиях, куда лишь от случая к случаю наведываются на своих собственных самолетах. Еще век назад, когда было создано «Аграрное общество», две трети его членов уже прочно обосновались в столице. Экстенсивное сельское хозяйство, отданное на откуп природе и голодным пеонам, не доставляет им особых беспокойств.

Однако доходы такое хозяйство приносит. С настоящее время получаемая арендная плата и прибыли капиталистов-скотоводов составляют не менее 75 млн. долл. в год [105]. Показатели продуктивности сельскохозяйственных отраслей низки, но доходы очень высоки – за счет ничтожнейших расходов. Эта земля без людей, и людей без земли. Крупные латифундии обеспечивают работу – да и то не на весь год – из расчета примерно двух человек на каждую /170/ тысячу гектаров. В поселках на границах поместий собирается масса бедняков —резервная армия, всегда готовая продать свой труд. Гаучо с эстампов на «народные темы», изображаемый поэтами и художниками, ничего общего не имеет с реальным пеоном, работающим на чужой и обширной земле: вместо кожаных сапог на нем альпаргаты на шнурках, вместо широкого кушака с золотыми и серебряными украшениями – обычный поясок или простая веревка. Те, кто производит мясо, потеряли возможность есть его: исконные местные обитатели креолы чрезвычайно редко могут отведать свое национальное блюдо – креольское асадо, – сочное и нежное мясо, зажаренное на углях. Хотя статистики международных организаций издевательски приводят заведомо фальшивые «средние данные» о потреблении мяса в Уругвае, истинная картина выглядит иначе: похлебка из лапши и конских потрохов – «энсопадо» – является главным блюдом в почти безбелковом рационе уругвайских крестьян[106].

Артемио Крус и вторая смерть Эмилиано Сапаты

Ровно через столетие после обнародования земельного законодательства Артигаса, Эмилиано Сапата стал проводить на юге Мексики, где он установил революционную власть, глубокую аграрную реформу.

Пятью годами раньше диктатор Порфирио Диас пышно отпраздновал столетнюю годовщину «Клича Долорес» (призыв к вооруженному восстанию против испанского коло¬ниального ига, с которым 16 сентября 1910 г. вступил в г. Долорес национальный герой Мексики Мигель Идальго. День «Клича Долорес» является национальным праздником Мексики. – Прим. ред.): ее отмечали элегантные кабальеро в смокингах, представлявшие официальную Мексику, не желавшие знать с высот своего Олимпа нищую Мексику, которая их кормила и поила. В этой республике парий доходы тружеников не увеличились ни на один сентаво с времен исторического восстания священника Мигеля Идальго. В 1910 г. чуть более 800 латифундистов, многие из которых были иностранцами, владели почти всей территорией страны. Эти сеньоры из города жили в столице или в Европе и только изредка наезжали в главные усадьбы своих латифундий, где преспокойно спали, укрывшись за высокими каменными стонами с могучими контрфорсами[107]. По другую сторону стен задыхались от тесноты пеоны в своих деревенских /171/ домишках из саманного кирпича. 12 млн. человек из 15 млн. обитателей тогдашней Мексики зависели от заработков в сельском хозяйстве; при этом их заработная плата почти целиком оставалась в лавке помещика, где по невероятно высоким ценам им продавали фасоль, муку и водку. Тюрьма, казарма и церковь усердно боролись с «врожденными пороками» индейцев, которые, по словам представителя одного известного в свое время семейства, рождались «ленивыми, склонными к пьянству и воровству». Рабство, в которое обращали работника при помощи унаследованных им долгов или нового контракта, было реально существующей системой труда на хенекеновых плантациях Юкатана, на табачных плантациях Валье-Насьоналя, в лесах и садах Чьяпса и Табаско и на каучуковых, кофейных, сахарных, табачных и фруктовых плантациях Веракруса, Оахаки и Морелоса. Джон Тернер, североамериканский писатель, писал после посещения Мексики, что «Соединенные Штаты втайне превратили Порфирио Диаса в своего политического вассала, а Мексику, следовательно, в свою рабскую колонию»[108]. Североамериканский капитализм извлекал, прямо или косвенно, огромную выгоду от поддержки диктатуры. «Североамериканизация Мексики, которой похвалялся Уолл-стрит, – говорил Тернер, – осуществляется так, словно США за что-то мстят этой стране».

В 1845 г. Соединенные Штаты аннексировали мексиканские территории Техаса и Калифорнии, где установили рабство «именем цивилизации»; в этой войне Мексика потеряла площади, занятые нынешними североамериканскими штатами Колорадо, Аризоной, Нью-Мексико, Невадой и Ютой, – то есть более половины страны. Узурпированные северным соседом территории равны площади всей современной Аргентины. «Бедная Мексика! – говорят с тех пор. – Так далеко она от бога и так близко от Соединенных Штатов». Ее искромсанная земля затем претерпела вторжение и североамериканских капиталовложений – в медь, нефть, каучук, сахар, банки и транспорт. «Америкэн кордейдж траст», филиал «Стандард ойл», имеет самое прямое отношение к гибели индейцев майя и яки на плантациях хенекена в Юкатане, этих настоящих концлагерей, где взрослых и детей продавали и покупали как скот, ибо этот концерн приобретал более половины всего /172/ производимого в Мексике хенекена, и ему было желательно иметь самое дешевое волокно. Иной раз об использовании рабского труда говорилось без стеснения, в открытую, как подтверждает Тернер. Один североамериканский управляющий рассказал ему, что оплатил партии завербованных пеонов по 50 песо за голову, «и мы будем их держать, пока они живы... В течение трех месяцев похороним более половины»[109].

В 1910 г. наступил час расплаты. Мексика с оружием в руках поднялась против Порфирио Диаса. На юге страны возглавил мятеж крестьянский вождь Эмилиано Сапата, самый праведный из лидеров революции, самый приверженный делу бедноты, самый упорный в своем стремлении к достижению социальной справедливости.

В последние десятилетия XIX в. грабеж сельских общин в Мексике был особенно зверским; в городках и деревнях штата Морелос шла настоящая охота за землями, водными источниками и людьми, необходимыми сахарным плантациям, которые неудержимо росли. Сахаропроизводящие земли играли в жизни страны определяющую роль, их процветание вызвало к жизни механизированные сахароварни, большие спиртоочистительные заводы и железные дороги для транспортировки товаров. В общине Аненекуилько, где жил Сапата и которой принадлежал душой и телом, обираемые до нитки крестьяне-индейцы 7 веков не разгибаясь трудились на своей земле: они работали так еще до прихода Эрнана Кортеса. Тех, кто осмеливался громко жаловаться, отправляли в лагеря принудительных работ на Юкатане. Как и всюду, в штате Морелос, где плодородные земли принадлежали всего 17 собственникам, труженики жили несравненно хуже скаковых лошадей, которых латифундисты холили и лелеяли в роскошных конюшнях. По закону 1909 г. новые земли отбирались у их законных хозяев. Это и подлило масла в уже полыхавший огонь социальных противоречий. Эмилиано Сапата, замечательный наездник, скупой на слова, которого все знали как лучшего объездчика лошадей, всеми уважаемый за честность и смелость, сделался /173/ партизаном. «След в след за когтем командира Сапаты», как тогда говорили, люди с юга шли сражаться за свободу, образуя освободительное войско[110].

Диас пал, и революция вынесла Франсиско Мадеро на берег власти. Обещания аграрной реформы растворились в расплывчатых, туманных фразах. В день своей свадьбы Сапата вынужден был прервать праздник и пойти в бой: правительство послало войска генерала Викториано Уэрты для подавления повстанцев. Герой превращался в «бандита», как выражались городские «доктора». В ноябре 1911 г. Сапата обнародовал свой «План Аялы» и заявил: «Я готов продолжать борьбу против всего и против всех». В «Плане» говорилось, что «огромное большинство деревень и граждан Мексики владеют ныне только той землей, на которой стоят», и объявлялась полная национализация всего имущества врагов революции, возвращение узурпированных латифундистами земель их законным владельцам и экспроприация одной трети земель у остальных помещиков. «План Аяла» превратился в неодолимый магнит, привлекавший тысячи и тысячи крестьян в армию крестьянского вождя. Сапата назвал «подлым намерением» попытку ограничить революцию лишь сменой лиц в правительстве: не для того она делалась.

Борьба продолжалась около 10 лет – сначала против Диаса, против Мадеро, затем против душегуба Уэрты и в конечном итоге против Венустиано Каррансы. Долгие годы войны сопровождались непрекращающимся североамериканским вмешательством: морские пехотинцы дважды высаживались на мексиканскую землю, она нередко подвергалась обстрелу, дипломаты плели политические интриги, а посол Генри Лейн Уилсон организовал ликвидацию президента Мадеро и вице-президента. Однако смена лиц у кормила власти в Мексике никак не умеряла ненависть власть имущих против Сапаты и его приверженцев, ибо борьба между ними была настоящей борьбой классов в недрах национальной революции, то есть подрывала устои правящих классов. Правительства и газеты поносили «орды вандалов» генерала из штата Морелос. Мощные армии одна за другой выступали против Сапаты. Поджоги, убийства, уничтожение деревень – но сапатисты не сдавались. Мужчин, женщин и детей расстреливали или вешали как /174/ «сапатистских лазутчиков», а за каждой резней следовало заявление о победе, любая карательная акция выдавалась за успех. Но спустя некоторое время революционеры снова зажигали костры своих походных бивуаков в горах юга. Не раз отряды Сапаты успешно контратаковали врага даже в предместьях столицы. После падения режима Уэрты Эмилиано Сапата и Панчо Вилья – Аттила Юга и Кентавр Севера – вместе вошли победителями в город Мехико и в течение недолгого времени делили власть. В конце 1914 г. выдался короткий период затишья, позволивший Сапате приступить к осуществлению в штате Морелос аграрной реформы, еще более радикальной, чем провозглашенная «Планом Аяла». Основатель социалистической партии и вместе с ним группа анархо-синдикалистов оказали свое влияние на процесс этих преобразований; в силу этого идеология лидера крестьянского движения стала более левой, хотя эта левизна и так естественным образом вытекала из основ его мировоззрения – такая помощь придала большую целенаправленность его организационным действиям.

Аграрная реформа поставила своей задачей «полностью и навсегда покончить с несправедливой монополией на землю и создать общественное устройство, абсолютно гарантирующее естественное право каждого человека на земельный надел, который может прокормить его самого и его семью». Возвращались земли общинам и людям, ограбленным на основании закона 1856 г. о деамортизации; устанавливались максимальные размеры наделов в зависимости от климата и плодородия почвы, земля врагов революции была объявлена национальной собственностью. Последняя из этих политических установок имела, как и аналогичный пункт аграрной реформы Артигаса, явную экономическую подоплеку: враги – это латифундисты. Были созданы школы для подготовки специалистов, фабрики сельскохозяйственных орудий и банк сельскохозяйственного кредитования; национализированы сахарные и спиртоочистительные заводы, ставшие общественным достоянием. Система местных демократических преобразований дала народу доступ к участию в политической жизни и возможность улучшить свое экономическое положение. Создавались и множились сапатистские школы, организовывались народные хунты для защиты и пропаганды революции, подлинная демократия обретала лицо и набирала силу. Муниципалитеты были основными /175/ органами управления, и народ сам избирал местные власти, свои суды и полицию. Военачальники должны были подчиняться воле народного гражданского правления. Система жизни и система производства устанавливалась наконец-то не по воле бюрократов и генералов. Революция не порывала и с традициями, она действовала «в соответствии с обычаями каждого селения... если, например, данная деревня предпочитала общинное землевладение, то там создавалась община; если другая деревня хотела поделить землю на небольшие собственные наделы, то земля дробилась»[111].

Весной 1915 г. все поля Морелоса были засажены в основном кукурузой и другими продовольственными культурами. А в это время город Мехико испытывал недостаток в продовольствии, над ним нависала угроза голода. Венустиано Карраиса, ставший президентом, провозгласил свою аграрную реформу, но его приближенные не преминули воспользоваться этим законом в корыстных интересах, а в 1916 г. они наточив зубы бросились на Куэрнаваку, столицу штата Морелос, и на другие сапатистские области. Богатые урожаи, минералы, меха и ряд орудий производства сделались богатой добычей военщины, которая шла сюда, все сжигая на своем пути и при том заявляя о своей приверженности к «возрождению и прогрессу».

В 1919 г. коварная провокация, построенная на предательстве, оборвала жизнь Эмилиано Сапаты. Взяв его на мушку, тысяча человек разрядили в него из засады винтовки. Он погиб в том жe возрасте, что и Че Гевара, но осталась жить легенда: одинокий гнедой конь до сих пор без устали скачет к югу по горной цепи. Жива не только легенда. Весь штат Морелос решил «завершить дело преобразователя, отомстить за кровь мученика, следовать примеру героя», и страна откликнулась на это решение. Прошло время, и в период президентства Ласаро Карденаса (1934—1940) сапатистские традиции снова обрели жизненность и значимость в результате проведения аграрной реформы во всей Мексике. В основном за период правления Карденаса было экспроприировано 57 млн. гектаров, принадлежавших иностранным или национальным предприятиям, крестьяне не только получили землю, кредиты, школы, но и узнали новые формы организации сельскохозяйственного производства. Экономика быстро /176/

пошла на подъем, население страны увеличивалось; сельскохозяйственное производство диверсифицировалось, Мексика в целом индустриализировалась и модернизировала свое хозяйство. Росли города и расширялся – вширь и вглубь – внутренний рынок потребления.

Но мексиканский национализм не перерос в социализм, поэтому, как и в других странах, которые не сделали важнейшего шага, не смог до конца решить поставленные задачи, достигнуть экономической независимости и социальной справедливости. Миллион погибших за долгие годы революции и войны принесли свою кровь «на алтарь более жесткого, свирепого и ненасытного Уицилопочтли, чем тот, которого чтили наши предки, – на алтарь капиталистического развития Мексики в условиях, созданных зависимостью от империализма»[112]. Многие исследователи отмечают признаки обветшания прежних боевых знамен. Эдмунде Флорес утверждает в одной из своих недавних публикаций, что «сейчас 60% всего населения Мексики имеют доход менее 120 долларов в год и голодают»[113]. Восемь миллионов мексиканцев практически не знают другой еды, кроме фасоли, маисовых лепешек и жгучего перца[114]. Глубокие противоречия системы громко заявляют о себе не только когда под пулями погибают 500 студентов, как случилось во время побоища в Тлателолко. (Имеется в виду расстрел студенческой демонстрации в октябре 1968 г. на Площади трех культур в Мехико, которую обычно называют Тлателолко в память о древнем городе инков, находившемся на этом месте. – Прим. ред.) На основе официальных данных Алонсо Агилар пришел к выводу, что в Мехико 2 млн. крестьян не имеют земли, 3 млн. детей не посещают школу, около 11 млн. не умеют читать и писать, 5 млн. ходят босыми[115]. Коллективные земельные владения эхидатариев (в тот период были созданы коллективные крестьянские хозяйства на основе «эхидо» – особой формы общинного землевладения, возникшей в ходе аграрной реформы 1915 г. При этой системе собственность на землю остается в руках государства, а земля передается крестьянам (эхидатариям) бесплатно в совместное владение. – Прим. ред.) постоянно дробятся, а число минифундий, которые также раздираются на клочки, растет, и вместе с тем появляется латифундизм новой формации, новая аграрная буржуазия, занявшаяся крупномасштабным коммерческим сельским хозяйством. Местные же землевладельцы и посредники, которые захватили главенствующее положение, нарушая дух и букву закона, в свою очередь заняли подчиненное положение: в одной недавно /177/ опубликованной книге указывается, что они объединены общим термином «...энд Ко» при фирме «Андерсон Клейтон энд Ко»[116]. В этой же книге сын Ласаро Карденаса говорит, что «скрывающие свою истинную суть латифундии захватывают по преимуществу самые лучшие, самые плодородные земли».

Писатель Карлос Фуэнтес воссоздал в ретроспекции, начиная со смертного часа своего героя, жизнь капитана из армии Каррансы, проложившего себе путь наверх с помощью подлых дел и убийств – и на войне, и в мирное время[117]. Человек из низов, Артемио Крус, с течением лет отбрасывает прочь идеализм и героизм своей молодости; он присваивает чужие земли, учреждает многочисленные предприятия, становится депутатом и в своем блестящем восхождении достигает верхних ступеней социальной лестницы, одновременно сколачивая огромное состояние, приобретая власть и влияние с помощью темных делишек, подкупов, спекуляций, рискованных операций и уничтожения индейцев огнем и мечом. История литературного персонажа походит на историю его партии (Институционно-революционная партия (ИРП), основанная в 1929 г., с тех пор бессменно остается у власти в стране, побеждая на всех выборах. Партия эта национал-реформистская по характеру; в ней имеется правое и левое крыло, в разные периоды оказывающие большее или меньшее влияние на политику правительства. – Прим. ред.), ставшей символом нынешнего бессилия мексиканской революции, которая, по сути, монополизирует политическую жизнь страны в наши дни. Поднимаясь вверх, они оба низко пали...

Латифундия приумножает рты, но не хлеб

На каждого жителя Латинской Америки сейчас приходится меньше сельскохозяйственной продукции, чем накануне второй мировой войны. Прошло 30 долгих лет, и за этот период производство продовольственных товаров в мире выросло в той же пропорции, что сократилось в наших странах. Причина отставания латиноамериканского сельского хозяйства – в укоренившейся системе расточительства: в расточительном отношении к рабочей силе, к плодородным землям, к капиталам, к продукции и прежде всего к представлявшимся историческим возможностям развития. Латифундия и ее бедный родственник, минифундия, являют собой то самое узкое место, которое не дает развиваться ни сельскому хозяйству, ни экономике в /178/ целом. Режим землепользования накладывает свой отпечаток на систему производства: 1,5% латиноамериканских землевладельцев владеют половиной всей обрабатываемой земли, и Латинская Америка ежегодно тратит более 500 млн. долл. на ввоз из-за границы продуктов питания, которые она могла бы без особых усилий производить на своих бескрайних плодородных землях. Лишь около 5% всей ее территории занято под сельскохозяйственные культуры – это самое низкое соотношение в мире и, следовательно, показатель самой высокой степени расточительности[118]. Кроме того, немногочисленные обрабатываемые земли дают очень низкие урожаи. Во многих регионах деревянный плуг встречается чаще, чем трактор. Чрезвычайно редко можно видеть на полях современную сельскохозяйственную технику, а техника – это не только механизация сельскохозяйственных угодий, но и усиление отдачи земли, помощь земле, нуждающейся в удобрениях, гербицидах, качественном посевном материале, пестицидах и искусственном орошении[119]. Латифундия входит – как своего рода Король-Солнце – в созвездие власть имущих, которые, по удачному выражению Масы Савалы, приумножают голодных, но не хлеб[120]. Вместо того чтобы использовать рабочую силу, латифундия ее выбрасывает за борт: в течение 40 лет число латиноамериканских сельскохозяйственных рабочих сократилось более чем на 20%. Нет числа технократам, бездумно хватающим шаблонные формулы и готовым утверждать, что это, мол, показатели прогресса: ускоренные темпы урбанизации, массовые миграции сельского населения. Действительно, безработные, которых сельское хозяйство плодит без устали, устремляются в город и растекаются по его предместьям. Но и фабрики, которые тоже вышвыривают безработных по мере модернизации, не поглощают эту избыточную неквалифицированную рабочую силу. Применение передовой технологии в сельском хозяйстве, когда таковое имеет место, лишь обостряет проблему. Доходы помещиков, использующих более современные средства в своем землепользовании, увеличиваются, но и незанятых рабочих рук становится /179/ больше, и таким образом еще более углубляется пропасть, разделяющая бедных и богатых. Применение, например, механизации, не увеличивает, а сокращает число рабочих мест в сельской местности.