Текст книги "Шаляпин"

Автор книги: Эдуард Старк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

 Эдуард Старк

ШАЛЯПИН

1915 г. Товарищество Р. Голике и А. Вильборга.

Конец XIX века, ознаменовавшийся пышным расцветом русского искусства, высвободившегося из тесных пут литературщины, видел торжество русского театра. Он дал нам истинного титана сцены, Федора Ивановича Шаляпина. Дело, конечно,не в Шаляпине-певце, не в том, какой у него голос и как он им владеет, а в Шаляпине-артисте, создающем недосягаемые по законченности глубине художественные образы, исполненные подлинно трагического пафоса, в которых искусство актера и искусство певца сливаются в строжайшей гармонии. Невольно хочется сделать попытку запечатлеть эти властные образы, – и такой попыткой, совершенно скромной, является предлагаемая вниманию читателя книга.

Эдуард Старк

* Эдуард Александрович Старк (1874 – 1942)

Русский искусствовед. Окончил Петербургский университет. Литературно-критическую деятельность начал в 1901. Сотрудничал под псевдонимом “Зигфрид” в журнале “Театр и искусство”, “Обозрение театров”, “ЕИТ”, в петербургских газетах (до 1917), после 1917 – в журнале “Жизнь искусства”, “Современное искусство” и др.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Счастливы художники, ибо они в своих созданиях обретают бессмертие. Зодчий возводит величественный храм, и память о нем сохраняется навеки в каменном кружеве, в стройно возносящихся колоннах; искрится и дышит белый мрамор, тая в себе отзвуки души ваятеля; лик Мадонны сияет нам с алтарей соборов, со стен бесчисленных музеев, и мы чтим память того, кто чистою кистью своею славил Бога; красота стиха, сложенного много веков назад, пребывает нетленной, и далекие поколения повторяют имя поэта; вдохновенная симфония оживает, вечно та же, в звуках оркестра; так душа художника переживает столетия, неразлучная с человечеством.

Но есть искусство, не менее дивное, -и ему не дано бессмертия. Это– искусство актера, искусство сценическое. Имена сохраняются, правда. Но и только. Душа художника сцены, покинув земную оболочку, уносится безвозвратно, не оставляя нам ничего от своего бытия. Образы, творимые на сцене, сколь бы ни были они прекрасны и величавы, -только мимолетные видения. Они живут в нашей памяти, в нашем воображении. Но слабеет память, меркнет воображение, и эти образы тают, обращаясь в ничто. И когда для артиста потухает рампа, потому ли, что он покинул сцену, потому ли, что он ушел из жизни, наступает конец и его искусству. Свидетели еще хранят в душе восторги и радости, навеянные творчеством актера. Но что остается тем, кто его не видел? И что перейдет к потомкам?.. Только прекрасное предание.

Мимолетно и неповторимо сценическое искусство; только для своего времени живет оно. Но тем счастливее поколение, которому судьба посылает великого художника сцены. На нашу долю выпало это счастье. Конец XIX века, ознаменовавшийся пышным расцветом русского искусства, высвободившегося из тесных пут литературщины, видел торжество русского театра. Он дал нам истинного титана сцены, Федора Ивановича Шаляпина. Дело, конечно, не в Шаляпине-певце, не в том, какой у него голос и как он им владеет, а в Шаляпинеартисте, создающем недосягаемые по законченности и глубине художественные образы, исполненные подлинно трагического пафоса, в которых искусство актера и искусство певца сливаются в строжайшей гармонии. Важной заслугой Шаляпина является его широкое новаторство в сфере оперного творчества, решительно опрокинувшее всю прежнюю рутину. От Шаляпина начинается новый путь в оперном искусстве не только с чисто внешней стороны, но и с точки зрения музыкально-вокальной интерпретации: Шаляпин показал, что звуком можно рисовать целые картины, изменяя характер этого Звука сообразно тем настроениям, которые хочет вызвать артист.

Быстро летит время. В нынешнем году исполнилось 25 лет с тех пор, как Шаляпин вышел на тернистый путь служения сценическому искусству. Поразительна судьба артиста! Сын народа, не имеющий за собою никакого культурного прошлого, он достиг в своем искусстве пределов, каких до него не достигал никто. И жизнь его похожа на сказочный сон.

Идя все вперед, непрерывно совершенствуясь, Шаляпин могучею силою своей творческой фантазии покорил себе полмира.

В настоящее время Шаляпин находится в полном расцвете своего таланта. Но страшно подумать, что ведь настанет же когда ни будь день и… его прекрасное искусство обратится в легенду. Созданные им образы растают бесследно. Ничто не удержит их от разрушения, нет такого волшебства, которое сохранило бы им жизнь…

Невольно хочется сделать попытку запечатлеть эти властные образы, и именно сейчас, пока артист еще живет, еще творит, пока его искусство в полном блеске, -и такой попыткой, совершенно скромной, является предлагаемая вниманию читателя книга. Она нисколько не притязает ни на исчерпывающую полноту сведений о замечательном артисте, ни на особенную глубину в стремлении охарактеризовать его художественную личность; нет, книга эта-только ряд впечатлений. Заманчива задача-не критиковать художника, а рассказать о нем. Это необходимо оговорить. Пусть читатель не ищет здесь никаких глубокомысленных рассуждений за и против, никаких замечаний, почему Шаляпин толкует роль так, а не иначе. Оскар Уайльд в своем предисловии к “Портрету Дориана Грея” говорит: “Критиком является тот, кто в новой форме или иными средствами может передать свое впечатление от прекрасного”… Передать впечатление от прекрасного искусства Шаляпина, передать его так, чтобы читатель, никогда не видевший Шаляпина, почувствовал, хоть сколько нибудь, аромат этого великого искусства, а видевший,

пробегая страницы книги, вновь пережил то, что переживал в театре, -вот задача, осуществить которую пытается моя книга.

В заключение считаю своим священным долгом выразить горячую признательность редактору “Аполлона”, Сергею Маковскому, благодаря любезному содействию которого настоящая книга увидала свет, секретарю “Аполлона”, М. Л. Лозинскому, принявшему на себя неблагодарнейший труд редакторской корректуры, и художнику-фотографу М. А. Шерлингу, на долю которого выпала большая работа по изготовлению снимков специально для этой книги.

Эдуард Старк. (Зигфрид).

Петроград 15-го октября 1915 г.

ПЕРВОЕ ВПЕЧАТЛЕНИЕ

Стояла зимняя пора. Это было в конце 1894 года. Петербург жил своей обычной сонно – деловой жизнью, лишь на короткое время выведенный из апатии крупным событием: смертью императора Александра III.

В один из тех петербургских вечеров, когда очертания предметов теряются в сыроватой мгле, сквозь которую тускло проблескивают фонари, а снег падает тяжелыми мокрыми хлопьями, -на набережной, около Дворцового моста, замечалось особенное оживление: толпились пешеходы и тянулась вереница экипажей у подъезда, ярко освещенного белым шаром. Растворялись и хлопали двери; публика входила в Панаевский театр.

Театр. Как не пристало это название бесформенной груде камней, значащейся за № 4-м и расположившейся на набережной рядом с Адмиралтейством, бессмертным творением Захарова! А внутри? Мрачный, узкий колодезь; серые, точно обитые арестантским сукном, стены; ряды неудобных кресел партера; какой-то нелепый покатый пол в коридор, окружающем партер; холодный ветер, свободно проникающий с Невы и разгуливающий по зрительному залу.

Здесь, в эту зиму 1894 года, приютилось С. Петербургское оперное товарищество, одно из тех предприятий, которых Петербург перевидал множество и которые все были до такой степени похожи друг на друга, что теперь, перебирая их в памяти, никак не можешь вспомнить их отличительные черты. Разница была лишь в том, что в одном оказывался неплохой тенор, в другом-ничего себе баритон, третье обзавелось приличным колоратурным сопрано, а четвертое-басом. Иногда щедрость товарищества или антрепренера простиралась до того, что они могли щегольнуть довольно порядочным ансамблем. Все остальное обреталось, так сказать, в зародыше. Оркестр, первооснова всякого оперного дела, обыкновенно бывал или слишком жидок для мало-мальски сложных партитур, или решительно неспособен проникаться тонкостями исполняемой музыки. Хор-без толку криклив и не в меру суетлив. Декорации неизменно отвечали следующему реестру:

1) фантастический замок, одинаково пригодный как для “Руслана”, так и для “Роберта-Дьявола”; 2) герцогский зал, зеленый, с желтыми разводами; 3) павильон рококо; 4)павильон розовый; 5) изба; 6) лес; 7) дикая местность… Словом– милая, старая, наивная, ни о каких художественных заданиях не мечтавшая антреприза, которая или прогорала, или, едва сведя концы с концами, покидала столицу, уступая место другой.

И вот, в этом привычном, тусклом мире засиял неожиданный свет… Как сейчас, вспоминается нечто уже тогда необычайное.

Идет “Роберт-Дьявол” Мейербера”. На сцене беспорядочная толпа каких-то джентльменов, разодетых в костюмы, под которыми подразумеваются рыцарские одеяния; “пейзане” в широкополых шляпах и “пейзанки” в коротеньких голубых юбочках; монахи; снова джентльмены “другим манером”. Солисты, чьи имена не сохранила память и чей след затерялся где-то в огромных пространствах России; мелькнули они, словно падающий метеор, иные из них, быть может, вспыхнули на короткое мгновение неподдельным блеском искусства и… погасли. И на этом бесцветном фоне… что за великолепный облик! Головой выше всех на сцене; бедное лицо; волна густых черных волос, в беспорядке упавших на плечи; из-под резко очерченных бровей сверкание незабываемых глаз; в каждом движении, в каждой позе присутствие какой-то силы, какого-то огня, безмерно могучего и чудесного. Вот вышел из палатки, стал. Как просто, как естественно и как уже тогда скульптурно! Вот его взгляд остановился на девушке, которая что-то с жаром говорит герцогу, обреченному а жертву аду. Эта девушка подозрительна; бывало, такие, как она, спасали погибших… Надо быть настороже и не спускать глаз с этой непрошеной невинности… И всей своей неподвижностью, игрой горящих глаз, устремленных на Алису, он ясно дает понять Зрителю, какие мысли пробегают сейчас а его голове…

А вот кладбище. Молчаливые ряды могил, заросшие бурьяном, освещенные бледным светом луны. Заброшенная колоннада монастыря, и между полу развалившимися колоннами медленно движется “он”, высокий, весь черный, жуткий, призрачный, и мощный голос его гремит:

Восстаньте из гробов!

Я вам повелеваю…

Бархатные звуки широкой волной льются в зал и замирают в сладком piano, и разрастаются в грандиозное forte…

И гробницы раскрываются одна за другой; бледные тени грешных монахинь, сделавших монастырь приютом дьявольских страстей, отовсюду встают из гробов и неслышно скользят, поспешая на властный призыв своего повелителя.

И когда из задуманной игры ничего не выходит, когда нечистая сила посрамлена, -с какой великолепной мощью бросает он, проваливаясь в преисподнюю, свои последние слова:

А! ты победил, карающий Господь! Кто это был? Шаляпин.

ДЕТСТВО, НЕВЗГОДЫ И ПЕРВЫЕ ШАГИ

Медленно катила свои воды великая Волга. Жаркими лучами с голубой высоты ласкало ее солнце. В темные ночи светил ей месяц, мерцали бесчисленные звезды. А по обе стороны могучей реки то расстилались необозримые степи, пестревшие цветами, желтевшие спелым колосом, то темною стеною вставали дремучие леса, густые, непроходимые, приют диких зверей да лихих разбойников, хранившие в чаще своей жуткую тайну.

Бежали годы, медленно проходили столетия. Орлы, поднявшись с насиженных гнезд на Жигулях, медленно реяли в высоте. “Сарынь на кичку”-грозно разносилось над водной гладью, порой трещала перестрелка, раздавались чьи-то стоны, порою, точно вольная птица, взвивалась к небу, навстречу солнцу, широкая, плавная, то унылая, то лихая, то сердце щемящая, то пронзающая душу буйным весельем русская песня.

Бежали годы, медленно протекали столетия,

Где-то в глуши, в тени лесов, под прикрытием скал, залегла великая сила, ожидая поры, когда можно будет вырваться на простор, пройтись по белому свету. Где-то на таинственных скрижалях чьей-то вещей рукой было вырезанозаповедано: быть отсюда, с широкой Волги, богатырю-певцу, князю русской песни.

В городе Казани, в семье крестьянина Вятской губернии, Ивана Шаляпина, служившего писцом в уездной земской управе, родился 1 февраля 1873 года сын Федор. Случилось все просто и тихо, не было никаких особых знамений, которые предвещали бы, что этот крестьянский сын сделается велик и знаменит, возвеличит русское искусство, заставит все страны мира склониться перед своим талантом. Каким бы нужно было быть ясновидящим пророком, чтобы, глядя на мальчика Федю, сына скромного управского писца, играющего со сверстниками в бабки, месящего уличную пыль босыми ногами, предсказать ему головокружительную мировую карьеру. Страшная, чудодейственная сила, долгие годы накоплявшаяся в ряде поколений, чтобы сосредоточиться в нем, дремала, и кто знает, пробудилась ли бы она к творческому бытию, если бы не причудливое сцепление случайностей на пестром пути его скитальческой жизни?

С чего же началось? Прежде всего обнаружилось, что богатырская натура, в которой таились неуравновешенные, первобытные творческие силы, не укладывалась ни в какие рамки. Не было той дороги, по которой Шаляпин, даже в самые юные годы, мог бы двигаться спокойно, не сворачивая в стороны. Обстоятельства выдались нерадостные. Жизнь не баловала молодого Шаляпина, и неизвестно, чем богачеслезами или смехом, горем или радостью-были его детские годы. Он был предоставлен самому себе, и должен был одиноко сносить всякую беду, всякую неурядицу, какая бы ни свалилась на его юную голову. Кругом себя он видел лишь обыденную мещанскую обстановку, бедную, незамысловатую жизнь, нудную, угрюмую жизнь задворков провинциального города, где царят особые нравы, сложившиеся под влиянием угнетенного миросозерцания людей, которым жизнь судила быть ее рабами, в конец загнанными, запуганными, влачащими свои дни в беспросветной бедности. Нужда, -вот чем повиты детские и юношеские годы Шаляпина. Всякий день приносил новое огорчение. За что бы Шаляпин ни брался по воле своих родных, все валилось из рук, все было одинаково неудачно, точно пророчески намекая, что не здесь его призвание, что не уместиться ему в этих тесных пределах. Отдают мальчика Федю в приходскую школу. Казалось бы, чего еще надо? Сиди в классе, усваивай грамоту, начальные правила арифметики, тем более, что без этого ведь не проживешь. Но поди, втолкуй недисциплинированной натуре: “ученье-свет, не ученьетьма”, заставь ее преклониться перед прописной моралью, уверовать в ее силу, когда душа непрестанно влечется к чему-то другому, когда она ощущает неодолимую потребность изливать свои тайные стремления в звуках или красках, найти исход смутному чувству. Таким исходом для молодого Шаляпина явилась скрипка, на которую он с жадностью набросился, не взирая на то, что на каждом шагу ему приходилось платиться за свое невинное увлечете. Скрипка мешала, как следует, заниматься науками и тому, кто на ней пиликал, и тем, кого это пиликанье развлекало. Случай довольно обыкновенный. В какой угодно школе, будь она захолустной или столичной, все, что проявляется у воспитанника особенного, выходящего из общего уровня, всегда почитается назойливым, мешающим делать то дело, которое указано в правилах и руководствах.

Еще до поступления в приходскую школу Шаляпин обучался сапожному ремеслу у своего крестного отца, владевшего сапожной мастерской. По окончании школы, ему снова пришлось взяться за изучение этого ремесла, но уже вод чужим руководством. Легко себе представить, что из этого ровно ничего не вышло. Известно, какая тут обстановка: не столько обучают ремеслу, сколько бьют и заставляют исполнять разные, порою довольно унизительные, поручения. После сапожного мастерства Шаляпина стали обучать мастерству токарному, а там отправили в находящийся в 60 верстах от Казани заштатный городе Арске, где отдали в министерскую школу; но он кончил тем, что попросту бежал из этого города и вернулся в Казань.

После всех мытарств, Шаляпин поступил на службу туда же, где занимался отец, т. е. в уездную управу, переписчиком бумаг, сначала без жалованья; впоследствии он получал 8 рублей в месяц… И потянулись для мальчика длинные, унылые дни. Сегодня управа, завтра управа, и никакого просвета впереди, никакой надежды на иное, более светлое будущее. А между тем в юной голове уже роились неясные мечтания, и кто знает, в какое безбрежное царство фантазии уносился думами мальчик Шаляпин. С одной стороны – уездная управа, с ее скучными бумагами, которые надо переписывать, склонившись над грядным столом, с утра до вечера. А с другой… уже что-то смутно намечалось. Скрипка явилась первой вехой на пути, еще неосознанном будущим гением. Затем, когда Шаляпин был еще в школе, у него обнаружился прекраснейший дискант, благодаря которому он попал в духовный хор, а через некоторое время добрался до архиерейского. Вот где коренится начало шаляпинского пения. Но, конечно, ни ему самому, и никому из окружающих его в ту пору не могло и в голову прийти, какое громкое, полное славы будущее ожидает маленького певчего.

Наконец, молодым Шаляпиным начало овладевать страстное увлечете театром, принимавшее у скромного, безгранично застенчивого мальчика прямо трогательные формы. Театр стал для него храмом, единственным местом, где он отводил душу, забывая тоску своего будничного, серого существования. Блаженство это стоило гривенник. За эту плату можно было забраться на галерею и там, следя за ходом спектакля, чувствовать себя, как в раю. Но, увы, иногда этот рай оказывался недостижимым, потому что не всегда спасительный гривенник шевелился в кармане писца уездной управы, зарабатывавшего упорным и неблагодарным трудом около 30 копеек в день. Вероятно, такие дни были для него поистине черными. Частое посещение театра и горькое сознание, что это блаженство не всегда доступно, навели Шаляпина на мысль самому сделаться прикосновенным к спектаклям и обеспечить себе таким образом и даровое зрелище, и еще кое-какой заработок, -так как мальчикамстатистам за каждое участие в спектакле уплачивалось по пятаку. И он, после долгих размышлений, с трудом поборов природную робость и застенчивость, поступил статистом в казанский городской театр, и впоследствии сам рассказывал, с каким восторгом забрался в эпилоге оперы “Жизнь за Царя” на кремлевскую стену, с каким азартом кричал оттуда “ура”… Профессия статиста увлекла его страстную натуру целиком, и кто знает, какие мысли роились у него в голове под впечатлением всего, что приходилось ему видеть на сцене. Бывали тут и весьма любопытные совпадения.

Так, однажды, когда облаченный в кавказский наряд Шаляпин готовился выползать диким зверем из-за кулис во втором Действии “Демона”, Максим Горький в этом же спектакле запевал “Ноченьку”, а Александр Амфитеатров гремел на весь театр: “Хочу свободы я и страсти”… Каким образом они сошлись все трое? Очень просто. Амфитеатров, раньше чем выйти на широкую литературную дорогу, которая привела его к громкой славе, пробовал себя в совершенно другой отрасли искусства и под псевдонимом Амфи подвизался на провинциальных сценах, исполняя первые баритонные партии. Кочуя из города в город, Амфи попал в казанский городской театр как раз, когда Шаляпин фигурировал там в качестве статиста.

Максим Горький в это же время претерпевал одно из очередных испытаний, уготованных ему судьбой, которая сулила будущей литературной знаменитости долгие годы нескончаемых лишений, вечного трепета за свое существование. В ту пору он пробовал хоть каким ни будь способом приткнуться к пристани и, пользуясь тем, что обладал недурным тенором, устроился в оперный хор. И какая ирония судьбы! Одновременно ту же попытку сделал Шаляпин. Но у юноши тогда как раз ломался голос, на пробе его забраковали, в хор он не попал и вынужден был по-прежнему оставаться статистом. Легко себе представить, какие он пережил черные минуты, вообразив, что ему никогда не удастся завоевать себе положение на сцене.

Но как бы там ни было, душу свою он продолжал отводить по вечерам в театре, а днем шла все та же канитель, состоявшая в переписывании бумаг, с той разницей, что уездную управу сменила сначала ссудная касса Т-ва Печенкина и К°, а потом-судебная палата, пока и Это в один прекрасный день не оборвалось весьма неожиданным образом:

Шаляпин взял на дом переписывать какие-то бумаги и по дороге потерял их. За это его уволили, и он лишился того скудного заработка, какой имел. Положение создалось критическое. Он попробовал, было выступить на открытой сцене, в какой-то нелепейшей пьесе дали ему роль жандарма, причем сказать нужно было всего лишь несколько слов. Но Шаляпин до того оробел, очутившись перед публикой, что не в состоянии был вымолвить ни звука и только сделал рукой какой-то не весьма вразумительный жест, после чего занавес упал, и дело окончилось скандалом. На некоторое время он уехал с родными в Астрахань, затем опять вернулся в Казань, где устроился в духовную консисторию… снова переписывать бумаги по 8 копеек с листа, причем больше четырех листов в день переписать никак не удавалось. Надо было найти какой ни будь выход из этой крохоборческой жизни. Все, чем до сих пор ему приходилось заниматься, вся жизнь, которую он вел, не давали Шаляпину ни капли удовлетворения. Ему исполнилось шестнадцать лет. Он был полон здоровья, свеж и нетронут, как девственный чернозем, таящий в себе избыток производительных сил. И вот, не будучи более в состоянии идти по узким тропинкам, куда толкают его родные, весь уклад жизни, среди которого он родился и вырос, чувствуя себя неспособным слиться с окружавшим его безбрежным морем захолустного мещанства, юноша Шаляпин принимает решение покинуть родину.

Находившиеся в то время в Казани антрепренер С. Я. Семенов-Самарский набирал труппу для зимнего сезона в Уфе. Было это осенью 1890 года. К нему явился молодой Шаляпин и попросил взять его в хор. Просьба юноши была уважена, и он отправился служить в Уфу, согласившись на двадцатирублевое жалованье, причем сначала ему было даже предложено поступить на 15 рублей. Шаляпина не испугала и такая ничтожная цифра: столь велики были страсть его к сцене и желание во что бы то ни стало пробиться вперед, и столь ничтожными являлись его жизненные потребности. Что такое 20 рублей в месяц, даже при дешевизне провинциальной жизни? Ведь на эту сумму надо было иметь хоть какой ни будь угол, быть сытым и хоть сколько ни будь прилично одеваться. Но и эти 20 рублей, и первый этап его страннической жизни – служба в Уфе -были еще относительным благополучием в сравнении с тем, что постигло его в следующие годы.

С Уфы началась для Шаляпина полоса жизни, которая теперь должна ему казаться дурным сном, тяжелым кошмаром, до того не верится в действительность всего, что было… В Уфе же Шаляпин впервые, хотя и смутно, мог почувствовать, что недаром заложено в нем страстное стремление к сцене, что где-то на самом дне его души, еще не развернувшейся вполне, как прекрасный, готовый вскрыться цветок, дремлют богатырские силы. Как часто бывает в жизни, счастливый случай и тут сыграл Решающую роль. Была назначена опера “Галька”. Исполнитель партии стольника перед генеральной репетицией внезапно отказался от нее, заменить его было некем, и тогда рискнули обратиться к Шаляпину с просьбой, не попробует ли он спеть стольника. Он согласился, приготовил роль, и уже на генеральной репетиции все были поражены, насколько этот робкий, застенчивый хорист хорошо овладел своей партией. Насту пил день спектакля, 18 декабря 1890 года, знаменательный день в жизни Шаляпина, так как отсюда надо считать начало его подлинной артистической деятельности. Шаляпин спел стольника не только вполне благополучно, но даже с успехом: заключительная ария в первом акте вызвала дружные аплодисменты всего театра, и фонды юного артиста сразу поднялись так высоко, что антрепренер увеличил ему жалованье на целых пять рублей. В дальнейшем ему пришлось еще выступать в той же партии и всякий раз с неизменным успехом, а затем началось и расширение его репертуара. Так, 8 февраля 1891г. в бенефис артистки Террачиано, поставившей оперу Верди “Трубадур”, Шаляпин впервые исполнял роль Фернандо, у которого имеется довольно трудная ария в первом акте, и этот выход молодого артиста также увенчался успехом. Сезон закончился даже его бенефисом, 3 марта, когда Шаляпин исполнял партию Неизвестного в опере Верстовского “Аскольдова могила”.

Вскоре после этого труппа Семенова-Самарского прекратила свои спектакли, члены ее разъехались кто куда, Шаляпин же остался в Уфе, по просьбе местного кружка любителей музыки и драматического искусства, задумавшего собственными силами устроить оперный спектакль, в программу которого вошли сцена у собора из “Фауста” и третья картина первого акта “Демона”, причем Шаляпин исполнял роли Мефистофеля и старого слуги. Затем он концертировал в Златоусте, где пел арию Руслана “О, поле, поле”, арию Сусанина “Чуют правду” и романс Козлова “Когда б я знал”, чем и исчерпывался весь его тогдашний концертный репертуар. В то же время надо было как ни будь обеспечить себе средства к жизни, ибо, оставшись без ангажемента, Шаляпин лишился заработка, и для юного артиста было большим счастьем, что местное общество приняло в нем близкое участие. Председатель губернской земской управы, бывший в то же время руководителем вышеназванного кружка, устроил Шаляпина писцом в управу на жалованье в 35 рублей в месяц. Таким образом, Шаляпин снова очутился в тех же моральных условиях, что и у себя на родине, и разница заключалась только в размерах жалованья: там было 8 рублей, здесь-35, сумма терпимая для человека, привыкшего во всем себе отказывать. Но… опять была унылая служба, тяжелая лямка изо дня в день, нелепые бумаги с утра до вечера, опять горизонт заволакивался темными тучами. Кончилось тем, что Шаляпин попросту сбежал из Уфы и пристроился на 25 рублей в малороссийскую труппу Любимова-Дергача, с которой и принялся кочевать по городам и весям окраин Российской империи, сначала по Волге, потом по всему Закаспийскому краю, и так со всевозможными приключениями добрался осенью 1891 года до Баку, где бросил, наконец эту труппу.

Но так как жить все же чем ни будь надо было, то он поступил во французскую опереточную труппу некоего Лассаля, но не надолго, потому что антреприза скоро прекратилась. Тут началась для Шаляпина самая ужасная пора его жизни. Остался он буквально без всяких средств к существованию и, чтобы не умереть с голоду, взялся за ремесло носильщика: таскал кули то на пароходной пристани, то на вокзале… Зарабатывал когда десять копеек, когда двадцать, когда и вовсе ничего не зарабатывал Постоянного крова не имел и ночевал где случится, где застанет ночь, где не так дует и не так мочит дождем и где меньше шансов быть выгнанным на улицу. Так проходила зима. Кое-как, в начале 1892 года, Шаляпин добрался до Тифлиса, попал там в странствующую труппу какого-то Ключарева, снова кочевал с ней из города в город и по крайней мере хоть не голодал. Но в посту и эта труппа благополучно распалась. Шаляпин снова очутился на улицах Тифлиса, бездомным бродягой, не знающим, где преклонить голову, не знающим, будет ли у него сегодня на хлеб. Потянулись невыносимые дни, полные тоски и проклятия… Сердце сжимается при мысли о том, что великий артист, ставший гордостью своей родины и вызвавший удивление всего мира, так голодал, так бедствовал, так страдал… Те, что теперь кидают камень в Шаляпина за то, что он временами с презрением и неуважением относится к людям, подумали ли они, за что же ему собственно любить людей? Что видел он от них хорошего? Вот он стоит теперь на страшной высоте, в лучах славы, его имя повторяет весь мир, тысячи рук. протягиваются к нему, для всех он желанный гость, всем он дорог и нужен. И видя все это, должен же он думать:

“А было время, когда я, одинокий, мог протягивать руку тысячам людей и знал, что ни в ком не встречу поддержки и могу умереть голодной смертью на мостовой большого города”. Человек человеку волк. За что же любить людей? Ведь до той минуты, когда Шаляпин силою своего таланта завоевал себе независимость, что видел он, кроме нужды и беспросветного горя, что испытал, кроме отчаяния, доводившего его до мысли о самоубийстве? Пройдя через горнило таких испытаний, нельзя вынести светлого воспоминания о людях, нельзя не стать, в лучшем случае, равнодушным к ним. Максим Горький из доли своих страданий вынес озлобленный ум, и нельзя себе представить, чтобы он особенно любил людей. Про Шаляпина не скажешь, что у него озлобленный ум, но к людям он относится во всяком случае без особого одушевления. И это-справедливо. Как забыть Шаляпину, что над ним… смеялись. Да, было и это… Я помню рассказы о том, как артиста, когда он уже был в Петербурге и пел в Панаевском театре, однажды привели в какой-то светский салон. На нем был фрак с чужого плеча или просто дурно сшитый, он шел по зале и слышал, как у него за спиной хихикали над его нескладной фигурой, застенчивой манерой держаться… А теперь? Теперь за ним наперерыв ухаживают, пресмыкаются, лебезят, готовы на все, чтобы только привлечь его внимание, по утрам дожидаются на дому по несколько часов его пробуждения, чтобы обратиться к нему с просьбой, и создают вокруг него такую обстановку, такую нравственную атмосферу, что и теперь, стоя на вершине славы, он духовно так же одинок, как и дни своей голодной, печальной юности. Отдельных людей он еще может вспоминать с чувством глубокой благодарности, но много ли их? Редкие единицы.

К числу таких людей, сыгравших в жизни Шаляпина крупную роль, принадлежит Д. А. Усатов, весною 1889 года покинувший московский Большой театр, в котором он в течение многих лет нес теноровый репертуар, и переселившийся в Тифлис, где он с большим успехом занялся преподавательской деятельностью.

Шаляпин летом 1892 года, после долгих мытарств, устроился в бухгалтерском отделении управления Закавказской железной дороги, в то время, как Максим Горький работал слесарем в мастерских той же дороги, и товарищи Шаляпина по службе неоднократно советовали молодому певцу пойти к Усатову на пробу голоса, но он все колебался, главным образом из-за недостатка средств. Наконец, в один прекрасный день решился: отправился к Усатову и произвел настолько хорошее впечатление, что тот немедленно взял его к себе в ученики и принялся усиленно с ним заниматься. С первых же шагов Шаляпин стал делать значительные успехи. Дело сильно облегчилось тем, что Шаляпину не пришлось возиться с очень трудным делом постановки голоса, не пришлось потому, что постановка голоса у Шаляпина оказалась природной, -драгоценное свойство, которым в сильнейшей степени одарены итальянцы и которое у нас встречается не часто. Видя быстрые успехи своего ученика, Усатов скоро нашел возможным выпустить его на концерте музыкального кружка в доме Арцруни, что затем повторялось неоднократно в течение года, проведенного Шаляпиным в занятиях с Усатовым.