Текст книги "Поединок. Выпуск 10"

Автор книги: Эдуард Хруцкий

Соавторы: Виктор Пронин,Алексей Новиков-Прибой,Анатолий Степанов,Николай Черкашин,Борис Можаев,Сергей Диковский,Юрий Авдеенко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 31 страниц)

17

Сразу же после ухода прокурора Коньков позвонил председателю райисполкома и сказал:

– Никита Александрович, мне необходимо поговорить с тобой насчет лесных дел. Когда? Да хоть сейчас же. А лучше давай после обеда и пригласи к себе Завьялова. Обязательно!

Коньков чуял, что прокурор был раздражен неспроста, он и сам оказался в нелепой ситуации: уж кто-кто, а он, Савельев, был главным застрельщиком лесных заготовок после того, как вся его прокуратура и снаружи и изнутри была обшита тесом. И вдруг – на тебе! Тес добывался по неписаным правилам. Прокурор хлопал ушами, а председатель исполкома знал да помалкивал. Уж теперь-то между ними определенно черная кошка пробежала. Нельзя ли как-то раскачать председателя райисполкома, чтобы вопрос о нарушениях финансовой отчетности по лесозаготовкам решить по совести, а не валить все на стрелочника Чубатова. Этот самый менестрель, как иронично обзывал его за глаза Коньков, понравился ему своей прямотой, вспыльчивостью и каким-то детским простодушием. Да и то немаловажный факт: и лесорубы, и сплавщики, и удэгейцы – все берут его под защиту. За проходимца не станут ратовать мужики, которые сами без денег остались. Так думал Коньков, идя к председателю райисполкома Стародубову.

Тот его встретил шумной речью – пиджак распахнут, лицо красное, ходит по кабинету и ораторствует. Завьялов сидел на диване и смотрел себе под ноги.

– Вот так, Леонид Семенович! Слыхал новость? – ринулся Стародубов к Конькову. – И я виноват, и Завьялов виноват, и Чубатов виноват… Только один Савельев у нас невинный. Он, видите ли, прокурор, он один радеет за соблюдение закона, а мы все сообща только и делаем, что нарушаем закон. – Он взял под руку Конькова и подвел к дивану. – А ты садись, садись! – Сам опять гоголем прошелся по кабинету – и полы вразлет. – Вы знаете, что он мне вчера наговорил? – спросил, останавливаясь перед ними, изображая на возбужденном лице ужас и протест. – Мол, при нашем прямом попустительстве… Это надо понимать – при моем попустительстве! – ткнул себя пальцем в грудь Стародубов. – Из хозяйственных заготовок леса образовалась кормушка для коммивояжеров и проходимцев. Я ему – сперва еще надо доказать, что он коммивояжер и проходимец. А он кричит: весь город об этом знает, как он пятерки в ресторане разбрасывает направо и налево. Откуда-то они берутся? Понимаете, разбрасывает деньги Чубатов, а кричат на меня. Вы можете себе это представить? – Его сочные пухлые губы обиженно дергались.

Коньков усмехнулся:

– Еще неделю назад он из кожи лез, доказывая мне, что Чубатов золотой работник, что до него весь район щепки завалящей не видел.

– Во, во! – радостно подхватил Никита Александрович. – Я ему так и сказал: ты же сам упрашивал меня подкинуть премию этому Чубатову, когда твою прокуратуру тесом обшили! А он мне – не путай, говорит, эмоции с финансовой отчетностью. Ты, говорит, на эту отчетность сквозь пальцы смотрел. Все на такелаж списывал. Но, во-первых, не я списывал, а председатели колхозов. – Стародубов указал грозно, как Вий, толстым пальцем на понуро сидевшего Завьялова, потом этим пальцем ткнул себя в грудь. – Если ж я и рекомендовал, то лишь потому в первую голову, что лес обходился дешево. Понимаете?

– Никита Александрович, а тебе лично известен был этот заведенный порядок отчетности? – спросил в свою очередь Коньков.

– Что? – Стародубов с удивлением глянул на Конькова, словно спросонья, крякнул и пошел к себе за стол, сел в кресло. Раскрыл какую-то папку, бумагами пошуршал, потом ответил нехотя: – Известен. – И проворчал: – А кому он не известен?

– Значит, и начфин знал об этом заведенном порядке?

– Да конечно знал!

– Отчего же раньше не протестовал наш начфин? Да и ты тоже?

– Лично я считаю Чубатова честным человеком. Потому и не протестовал.

– Так виноват Чубатов или не виноват?

– Леонид Семенович, ты не упрощай! Что значит – виноват или нет? С точки зрения начфина, конечно, виноват – отчетность у него хромает. Но лес-то заготовлен. И лес хороший. В это я верю. И в личную честность бригадира тоже верю.

– Ну тогда спишите его расходы на заготовленный лес, и дело с концом.

– Да как же списать? Кто же спишет? Я ведь не могу приказать председателю колхоза, вон тому же Завьялову, повесить до весны семь тысяч рублей к себе на баланс. Нет у меня таких прав. Не могу! А он принять их по своей воле тоже не может. Был бы лес, тогда другой разговор. А лес-то, вон он где. На Красном перекате.

– Лес-то на перекате, да человек тут. Что с ним делать, вот вопрос!

– Вопрос, как говорится, в вашей компетенции. Тут, знаете, ваше дело…

– Не только мое, но и ваше. И вы должны все взвесить и учесть. Он для вас не посторонний…

– Конечно, все надо учитывать, – поднял голову Завьялов. – Мужик он деловой, но и беспечный. В каждом деле кроме выгоды есть необходимая мера допуска, что ли, или дозволенного. Ты за выгодой гонись, но не забывайся. В этом смысле он виноват. Но…

– Да в чем его вина конкретно? – спросил Коньков.

– Говорят, подымал топляк без наряда.

– А кто должен давать наряды на топляк, водяной, что ли?

Завьялов смущенно умолк.

– Топляк-то ничей, списанный, – говорил Коньков, накаляясь: – Другое дело, кто его утопил? Кто списал такой хороший лес? Вот бы чем заняться надо!

– Ну, я там не был и лесным делом не занимаюсь, – сказал Завьялов.

– Не был, не видал, а обвиняешь… Говоришь, виноватый Чубатов.

– Я знаю, что у него грешки по части такелажа. Трос покупал на стороне и прочее…

– Видел я твой ток, механизированный. Хороший ток! – восторгался Коньков. – А какой навес над ним! Павильон! Крыша битумом залита, подъездные пути – гудроном. Ни пылинки, ни капельки влаги… А где же ты достал битум и гудрон? На нашей базе их нет.

– Леонид Семенович! Какое это имеет отношение к лесу? – Завьялов зарделся до ушей.

– Никакого. Просто интересуюсь, где ты купил битум? Может, Никита Александрович скажет?

– Я думаю, он сам вспомнит, – отозвался тот хмуро.

– Ездил в соседнюю область… на завод, – выдавил Завьялов.

– По наряду?

– Нет, – Завьялов тоже нахмурился, глядя в пол.

– Ну чего ты устраиваешь представление? – сердито сказал Стародубов. – Что он тебе, подследственный? Не забывайся, понимаешь.

– Не нравится?

– Да, не нравится. Отчетность председателя колхоза не в твоей компетенции.

– Не надо сердиться, Никита Александрович. Я и не думаю ревизовать Завьялова да и вас тоже. Вы правы – это дело не в моей компетенции. Хотя на каждый роток не накинешь платок. Это ведь не секрет, что порядки со снабжением в нашем районе лыковые: пока сухо – держится, где чуть подмочило – рвется. Достаем где можем и как можем. А отчетность – пришей-пристебни. Концы с концами сошлись – все покрывается. Прореха появилась – стрелочник виноват. Вот и валим теперь на Чубатова.

– Что правда то правда, – сказал Завьялов закуривая. – И отчетность и снабжение – все поставлено на русский авось.

– Так вы же сами хозяева! Вы и отчитывайтесь как следует! – вспылил Стародубов.

– Да я это не про нас. А вообще насчет снабжения. И не дай бог попасть впросак.

– Именно! – подхватил Коньков. – Вот и попал Чубатов впросак. Но лес-то заготовлен. Я видел своими глазами. Хороший лес.

– Не сомневаюсь, – согласился Завьялов. – Чубатов плохой лес не пригонит.

– А если не сомневаетесь… Почему бы вам вместе со Стародубовым не снарядить комиссию? Съездили бы, посмотрели, акт составили – что за лес? Сколько его? Да и положили бы к нам в дело. Авось поможет взвесить истину.

– Это дело реальное, – отозвался Стародубов. – Я свяжусь и с другими заказчиками. Думаю, они поддержат нас. Сообразим комиссию.

Завьялов оживился, положил руку на колено Конькову и тоном заговорщика спросил:

– Слушай, капитан, а ты случаем не перепутал свои обязанности?

– Какие обязанности?

– Те самые, следователя. Вроде бы ваше дело вину установить. А остальное пусть адвокат собирает, – озорно допытывался Завьялов. – Не то ведь хлеб у людей отбираешь.

Коньков хмыкнул:

– Это я слыхал. Анекдот ходил в начале шестидесятых годов. Помнишь, когда все обязанности делили? Пришла бабка в исполком и жалуется: родимые, говорит, приструните моего старика, он молотком дерется. А ей отвечают: ты, бабка, не туда жалуешься. Мы – сельский исполком. Вот если бы он серпом тебя, тогда к нам. А на тех, которые молотком дерутся, жалуйтесь вон туда, через дорогу. Там промышленный исполком.

Никита Александрович трубно захохотал, Завьялов криво усмехнулся:

– Ну и угостил ты меня, Леонид Семеныч, угостил.

– Кушайте на здоровье!

18

Дарья пришла в этот день пораньше с работы. Ее гнало нетерпение узнать, что было там, на допросе? Какие обвинения предъявили Ивану? Что грозит ему?

Но дома его не было, на столе лежала записка:

«Ушел по вызову, в райисполком».

«Ну, слава богу! – подумала она. – Если вызвали в райисполком, значит, не сажают». И на душе у нее отлегло.

Переодевшись в шелковый цветастый халат, она прошла на кухню и принялась чистить картошку. Иван придет голодным, да и сама проголодалась или от волнения есть хочется. Замечала она за собой странную привычку – как начнет волноваться, так ест, что под руку попадет.

В холодильнике лежала добрая половина свиного окорока, закопченного в бане, по-домашнему, – еще до ссоры с Иваном Завьялов привез, вместе с помидорами. Иван любил свиное сало с картошкой, прожаренной до красноты мелко нарезанными брикетиками вроде лапши. Чтобы с хрустом!

Ах, как ей хотелось продлить это тревожное житие с ним с блаженством и страхом пополам! Каждое утро, уходя на работу, она с тайным ужасом спрашивала себя мысленно: «А вдруг это была последняя ночка? Вечером вернется, а его нет и не будет…»

В дверь кто-то постучал. Дарья вздрогнула: кого это нелегкая несет? Иван ушел с ключом.

– Кто там? – спросила она с порога кухни.

– Даш, это я… Павел. Открой!

Она открыла дверь и спросила сердито:

– Ты зачем приехал?

– Пусти меня! Поговорить надо. Дело есть. Тебя касается и его…

Она вздрогнула, помедлила и уступила:

– Ладно, проходи. – В прихожей указала Боборыкину на вешалку: – Раздевайся, раз вошел. Только имей в виду: лясы точить я с тобой не собираюсь. Выкладывай свое дело и сматывайся.

Боборыкин вошел в комнату, озираясь по сторонам, нет ли кого? Присел на диван, начал вкрадчиво:

– Даша, я прошу, выслушай спокойно и подумай.

– О чем ты?

– Я слышал, что ты замуж выходишь… Хочешь расписаться?

– А тебе-то что?

– Я, кажется, мужем тебе доводился, – хмыкнул Боборыкин.

– Вот именно, доводился. И меня чуть не довел до точки.

– Вон как ты мое добро вспоминаешь. Другая спасибо сказала бы.

– За что?

– Хотя бы за квартиру, которую я тебе оставил, – он обвел руками вокруг себя. – Неплохая квартирка.

Квартира и в самом деле была неплохой – двухкомнатная, в кирпичном доме, с широкими окнами, с коврами на стенах, с большим зеркальным сервантом.

– Квартира государственная. Мы ее вместе получали.

Боборыкин усмехнулся:

– Извините, счетоводам таких квартир не дают. Она была закреплена за предом райпотребсоюза. А председателем был вроде бы я.

– Какое это имеет значение теперь?

– А такое, что я добра тебе желаю и сделал много добра. Вот хоть эту квартиру переписал на тебя. А когда у нас жизнь не сложилась, уехал добровольно.

– Ты уехал добровольно? Не ври! Ты следы заметал. Разоблачений боялся, после того, как тебя сняли.

– Каких разоблачений?

– Таких. Сколько вы через сельповские магазины неоприходованного меху распродали?

– Чего ты мелешь? Откуда ты это взяла?

– Оттуда. Серафим, наш фининспектор, рассказывал про эти махинации. Да я и сама кое-что теперь понимаю. Это я раньше была глупой по молодости. А такие шашни, которые вел ты, не каждый поймет и раскусит.

– Это никем не доказано.

– Может, еще докажут. То-то вы и смотались вовремя. А мне сразу заливал, что едешь в тайгу на заработки, мол, приелись друг другу. Давай врозь поживем на отдалении. Авось соскучимся, и все наладится. А сам прихватил с собой Маньку Лисицу из Синюхинского сельпо. И полгода с ней жил, как с законной женой. И ее бросил. Думаешь, я про это не знаю? Подлец ты, Пашка, подлец!

– Насчет Маньки – это все наговоры. Пусть сперва докажут.

– Кому надо доказывать? Мне, что ли?

– Хотя бы. А может, зазря меня обвиняешь?

– Да господи! Живи как хочешь. Не обвиняю я тебя. Да и что нас связывает? Семеро детей по лавкам? И документы наши чистые. И слава богу, что я с тобой развелась. И тогда обманывал меня – все тянул… И слава богу!

– Развелась… И вот тебе мой совет: не расписывайся с Чубатовым.

– Какое тебе дело? Все мстишь ему, что лес у тебя не купил?

– Его гитара? – указал на висевшую на стене гитару, усмехнулся: – Доигрался. Его посадят, если уже не посадили.

– Врешь!

– Точно тебе говорю. В городе слыхал, от верного человека. Хочу помочь тебе, открыть глаза. Смотри, не распишись с подсудным человеком.

– Негодяй! Мучитель!

– Глупая ты, Дашка. Я надеюсь, ты еще одумаешься. Помни – я всегда помогу.

– Пошел ты со своей помощью!

В дверях кто-то заскрежетал ключом. Боборыкин вздрогнул:

– Кто это?

Даша, не отвечая, вышла в прихожую, оттуда послышался голос Чубатова:

– Добрая весть, Дашок! Комиссию собирают в райисполкоме. Лес мой хотят оприходовать.

С порога, увидев Боборыкина, вопросительно глянул на Дашу.

Даша ответила:

– Пришел предупредить меня, чтобы я с тобой не расписывалась.

– Что это значит? – спросил Чубатов, переводя взгляд с Даши на Боборыкина и снова на нее; скулы его в один момент сделались багровыми, глаза заблестели.

И Даша порозовела, ноздри ее округлились и подрагивали; глядя с ненавистью на Боборыкина, она заговорила, чеканя слова:

– Он, видите ли, заботу проявляет о моем благополучии. Потому и наговаривает на тебя, и лесорубов натравливал.

– За этим и приехал сюда? – Чубатов, сощурив глаза и сжимая до белизны губы, грозно приближался к Боборыкину.

Тот встал, азартно и злобно произнес:

– Не только за этим… А еще хочу посмотреть, как посадят тебя.

– Меня-то когда еще посадят. А я тебя сейчас посажу…

Коротким и сильным ударом под дых Чубатов сбил Боборыкина. Тот, перегнувшись, ткнулся головой на диван.

– Встань! – Чубатов схватил его за грудки, приподнял левой рукой, притянул к себе, тот вдруг хватил его зубами за палец. – Ах ты, гад! С-собака! – и снова правой ударил Боборыкина в челюсть.

Боборыкин перевалился через диванный валик и сбил спиной стул. Чубатов поймал его за шиворот, опять поднял:

– Это тебе за Дарью. А теперь за меня получи!

Он снова ударил Боборыкина в лицо, тот пролетел в прихожую, спиной раскрыл дверь и упал на порог.

Чубатов взял его под мышки, вытащил на крыльцо и столкнул вниз. Потом снял его куртку с вешалки и выбросил из дверей. Боборыкин неожиданно резво вскочил на ноги, схватил куртку и отбежал на почтительное расстояние.

– Это все тебе приплюсуется, приплюсуется! – крикнул, грозя кулаком.

– Пошел вон! Мразь…

Чубатов закрыл дверь и вернулся в дом, из левой руки его текла кровь. Размазывая ее правой ладонью, сказал, кривя губы:

– С-собака! Надо же, руку укусил.

– Дай я тебе платком перевяжу! – ринулась к нему Даша.

– Да пустяки!..

Она ловко и быстро перетянула платком его руку и завязала двумя узелками концы платка. Потом, тревожно заглядывая в глаза ему, спросила:

– Иван, это правда, что тебя посадят?

– Врет.

– Ваня, милый! Я так боюсь за тебя, так боюсь… – она прильнула к нему на грудь и заплакала.

– Успокойся, успокойся, – он гладил ее по голове, как ребенка. – Видишь, я у тебя. Мы очень мирно беседовали с капитаном и расстались друзьями. Он даже хлопотал за меня в райисполкоме!

– Я знаешь о чем подумала? – она запрокинула голову и опять поглядела в лицо ему. – Если тебя посадят, я стану твоей женой.

– А если нет? – он с ласковой насмешливостью глядел на нее. – Ну, чего молчишь? Будешь раздумывать? Тогда я попрошу капитана, чтобы меня посадили сегодня же.

– Типун тебе на язык! Что ты говоришь такое? – испуганно запричитала она. – Вот беду накличешь! Разве можно смеяться над судьбой?

– А я не смеюсь. Моя судьба – ты. Она в моих руках, – он обнял ее и поцеловал.

Им помешал стук в дверь.

– Неужели ему мало? – сказал Чубатов, оставляя ее. – Погоди, я сейчас.

Даша оправила на себе одежду, причесала волосы, обернувшись к зеркалу, и с ужасом заметила в зеркале, как в комнату входил вместе с Чубатовым капитан Коньков. Она выронила гребешок, падая, он простучал каким-то странным сухим костяным стуком. Обернулась, все с минуту стояли, как немые, глядя друг на друга.

– Иван Гаврилович, – сказал Коньков Чубатову, – я должен взять вас под стражу.

– Ваня! Ва-а-аня! – с душераздирающим криком Даша бросилась к Чубатову и зарыдала, затряслась у него на груди.

– Ну, будет, будет, – утешал ее тот и виновато Конькову: – Извините, капитан… женщина.

– Да я понимаю. Может, мне выйти на минуту?

– Нет, – твердо сказал Чубатов. – Когда болит зуб, его сразу надо дергать.

Даша умолкла внезапно и теперь смотрела во все глаза на Чубатова. Иван поцеловал ее как-то церемонно и обернулся к Конькову.

– Я готов, капитан, – хлопнул себя по животу. – У меня зипун весь пожиток. – Сказал Даше: – Чего понадобится, попрошу у тебя.

– Я все принесу, – пролепетала она.

– Да, вот еще! – Чубатов вскинул голову и как-то весело посмотрел на Конькова. – Капитан, а можно мне идти с гитарой?

– Можно… до самой камеры.

– Вот спасибо! – Чубатов снял со стены гитару, подошел к Даше, еще раз поцеловал ее: – Не горюй! – И потом капитану: – Пошли!

Чубатов шел рядом с Коньковым как с приятелем и пел под гитару:

 
Я поднялся к тебе на большой перевал,
Я все ноги разбил, я все путы порвал…
 

Прохожие и подумать не могли, что один из этих двоих был арестованным, второй же – конвоиром.

А Даша стояла на крыльце, прислонившись к дверному косяку, и смотрела невидящими глазами прямо перед собой в темноту, откуда долетала к ней, все отдаляясь, негромкая песня Чубатова.

19

Коньков пришел домой поздно, в скверном настроении. Моросил дождь, и на сапоги налипала ковлагами придорожная глина. Обчищая о железную скобу сапоги, еще подумал: теперь бы выпить не грех с каким-нибудь приятелем. А Ленка разве компаньон в таком деле. Да еще и обругает, если предложишь.

Он постучал в оконный наличник. В сенях тотчас вспыхнул свет. «Значит, ждала», – с невольным одобрением подумал Коньков.

– Ты чего такой хмурый? – спросила она с порога. – Иль проголодался?

– С прокурором поцапался, – отвечал Коньков, снимая плащ. – Дело у меня забирает.

– Подумаешь, беда какая. Отдай, пусть потешится.

– А тебя, говорит, накажем.

– За что?

– Чубатова посадили… А я не согласен.

– Ах ты! Какая жалость! – всплеснула руками Лена. – Не везет этой Дашке, опять ей горе мыкать в одиночестве.

Коньков присел на лавку, снял мокрые сапоги, надел шлепанцы.

– Начфин его гробит. Но мы еще посмотрим.

– Лень, а у нас гость!

– Иди ты? – обрадовался Коньков.

– Пошли! Чего расселся?

– Идем, идем, – весело отозвался Коньков, потирая озябшие руки.

Посреди зала в красном креслице важно восседал Арсё и курил свою бронзовую трубочку. На нем были легкие бурые олочи, расшитый по бортам и вороту синий халат, а на голове покоилась старомодная, плетенная из черной соломы шляпа с вуалеткой. Сбоку над щекой свисал белый ярлык с указанием цены этой шляпы. Своя же заношенная кепка лежала на коленях.

– Арсё! Какими судьбами? – радостно приветствовал его Коньков.

– В город приезжал… Шляпу покупал, – Арсё мундштуком трубочки указал на голову.

– Шляпка-то дамская!

– Ну и что? Мне очень нравится. Красивая шляпа. Внуку подарю или внучке.

– Где ты ее раскопал? Таких уж не носят лет десять.

– Почему?

– На ней вуалетка.

– Какой вуалетка? – Арсё снял шляпу и с любопытством разглядывал ее.

– А вот вуалетка, – указал Коньков на вуалетку частого плетения с черными мушками.

– Это накомарник, понимаешь, – сказал Арсё, снова примеривая на себя шляпу.

Коньков засмеялся:

– Ты бы хоть ярлык с ценой срезал.

– Это? Зачем? Красиво… И все узнают, сколько деньги платил.

– У тебя, брат, все продумано.

– Конечно, – согласился Арсё.

– Мать! А ну-ка накрывай на стол, чего погорячее! – крикнул Коньков жене, хлопотавшей в прихожей, и снова Арсё: – Как ты меня нашел?

– Наши люди говорили.

– Откуда они знают, где я живу?

– Наши люди все знают.

– Пра-авильно, – усмехнулся Коньков, принимая от Елены тарелки и расставляя их на столе.

– Я приезжал тебе говорить: Гээнта не виноватый. Гээнта не поджигал лесной склад, – сказал Арсё, понизив голос и подаваясь корпусом к Конькову.

– А кто же поджег его? – Коньков хоть и оживился, и блеснул огонек в глазах его, но губы кривились в чуть заметной усмешке.

– Боборыкин поджигал, – уверенно ответил Арсё.

– Кто тебе сказал?

– Никто не говорил… Сам знай.

Огонек любопытства, блеснувший было в глазах Конькова, снова угас, и он спросил скорее для приличия:

– Каким же образом ты узнал?

– Бабушка Оника видел… Моя жена.

– Почему же она мне не сказала? – удивился Коньков.

– Она тебя боисси.

– Что же она видела?

– Она, понимаешь, дрова собирал… Там, тайга, где лесной склад был. Вдруг лошадка едет, человек на ней, верхом, понимаешь. Бабушка смотри, смотри… Кто такой? Боборыкин, оказывается. Его слезал с лошадка, ходи юрта, где Гээнта спал. Бабушка за дерево прятался.

– А чего она спряталась?

– Она боисси. Боборыкин смотри кругом, никого не видал. Тогда он вынимай трубка из кармана, белый. Немножко поджигай. Дым ходил из трубка. Бабушка думал, его курить будет. Нет, понимаешь. Трубка отнес в юрту. Сам на лошадка садился, уехал тайга. Бабушка домой уходил. Может, полчаса, может, час проходил… Пожар! Юрта гори! Лесной склад гори! Вот какое дело, понимаешь.

– А кто докажет, что это был Боборыкин?

– Я могу доказать, такое дело.

– Каким образом?

– Я следы видел. Лошадка искал. Всю тайгу прошел. Лошадь нашел. В ОРСе, оказывается, лошадка. Ну, где запань. Конюх мой друг. Мы выпивали немножко. Я давал ему свой нож. Хор-роший нож. Конюх давал мне писаку. Вот такое дело, – Арсё вынул сложенную вчетверо бумажку, протянул ее Конькову.

Через плечо ему заглядывала Елена и зло цедила:

– Какая сволота! Какая сволота!

Коньков развернул бумажку и прочел вслух:

– «Конюху Коновалову. Выдать лошадь под седлом подателю сего, Боборыкину. Завхоз Сметанкин. 20 сентября сего года…» Вот это бумага! – Прихлопнул ладонью по записке Коньков и радостно подмигнул жене: – Ай да Арсё! Да ты прямо Шерлок Холмс…

– Конечно, – охотно согласился Арсё.

– За это и выпить не грех, – Коньков налил всем в рюмки водки.

– Можно такое дело выпить, – Арсё бережно приподнял рюмку и, кривясь, медленно цедил водку.

Коньков помолчал для приличия, ожидая, пока Арсё закусывал свиным салом, потом спросил:

– А что за трубку положил он в юрту?

– Вот его трубка, – Арсё вынул из кармана дюралевую трубку, из которой торчал остаток истлевшего фитиля: – Там нашел, где юрта Гээнта стояла.

Коньков взял трубку, стал разглядывать ее и вдруг вспомнил: это был тот самый обрезок, которым он расшвыривал пепел на месте сгоревшей юрты. Запоздалая досада на свою оплошность вызвала в душе его горькое сожаление, он только головой покачал:

– Как же я не обратил на нее внимания? Эх, лопух я, лопух! – выругал он себя вслух.

– А при чем тут трубка? – спросила Елена. – Какая связь этой железки с пожаром?

– Типичный самопал, – Коньков передал ей трубку. – Поджигают фитиль, заталкивают его в трубку, а на конце насаживают или коробку спичек, или бутылку с бензином. Пока фитиль тлеет в трубке, поджигатель успевает далеко уйти… Это вроде примитивного бикфордова шнура… Н-да. Откуда взял он эту трубу? – спросил Коньков скорее себя, а не Арсё.

– Я знай! – отозвался Арсё.

– Ну, ну!

– Его отрезал свое весло. Там валяется, на складе. Алюминевый весло. Я такое дело спрятал.

Коньков опять головой покачал:

– Арсё, тебе надо в следователи идти.

– А почему нет? – засмеялся тот.

– Одну минутку, – Коньков встал из-за стола и прошел в соседнюю комнату к телефону. Притворив дверь, он набрал номер дежурного по милиции и спросил:

– Капитан Ребров? Послушай, Володь! Завтра утром вызови ко мне в кабинет Боборыкина. Тепленьким доставь его. Да! Пораньше, к девяти часам.