Текст книги "Поединок. Выпуск 10"

Автор книги: Эдуард Хруцкий

– Как тебя зовут? – поинтересовался Саша.

– Пуха, – ответил Пуха.

– Пухой тебя кличут. А зовут как? Как мама с папой назвали?

– Артур, – признался Пуха-Артур.

– Ах, Артур, Артур. Почему же ты такой неосторожный?

Пуха-Артур приподнялся и тоже сел. Он покачал головой из стороны в сторону, проверяя шею, и сказал обиженно:

– Я вас знаю. Вас Сашей зовут.

– Да и я тебя узнал, голубок. Ты у Семеныча сявка.

Пуха-Артур оскорбленно сопел, молчал.

– Ну, а профессия у тебя какая помимо воровской?

– Шофер.

– Значит, весь товар отсюда забирать на твоей машине будут?

– Не-е, я свою не дал, – независимо возразил Пуха-Артур и осекся: понял, что проговорился. Саша подтвердил это:

– Ясно. На угнанной.

– Ничего я не знаю, ничего я вам не говорил! – загундел Пуха-Артур.

– Не гнуси и слушай меня внимательно, Артур. Сейчас я исчезну, а ты пойдешь и доложишь, что все в порядке…

– А если доложу, что полный непорядок? – злорадно перебил Пуха-Артур.

– Ты засветился, ты нож приметный отдал, ты про машину протрепался. За все это Семеныч тебя по уши в землю вобьет. Вобьет или нет, спрашиваю?

– Вобьет, – тихо согласился Пуха-Артур и вдруг обмер от ужаса: он проговорился, что Семеныч – хозяин товара.

– Тогда делай, что я тебе говорю. Как мешки возьмете и разойдетесь, беги, Артур, от них без оглядки. Спрячься, забейся где-нибудь, а лучше тикай из Москвы. Потому что мне твой нож показывать придется. Ты все понял, дурачок?

– Понял, – ответил Пуха-Артур, от страха мало что понимая, но силясь понять.

Саша поднялся и, не оглядываясь, ушел. Покуривая, он сидел в школьном сквере на скамейке до тех пор, пока не услышал урчание автомобиля на пустыре. Тогда он ушел совсем.

Проснулся Саша к вечеру, но до настоящего вечера, до девяти, еще далеко. Можно было не торопиться, и он, попив кипятку и пожевав хлеба с колбасой, вышел на свет божий. Недолго посмотрел, как на пустыре мальчишки гоняли тряпичный мяч, выдул кружку скверного пива у пивного ларька и у входа в метро «Аэропорт» купил полпачки тридцатирублевого мороженого.

Он шел бесконечным Ленинградским шоссе, на ходу расправляясь с царским яством. Время приближалось к семи, но вечернего оживления не было на московских улицах. Москва еще работала, продолжая двенадцатичасовой рабочий день военного времени.

Как ни замедлял свой солдатский шаг Саша, все же на Пушкинской площади он оказался около восьми часов. Нужно было убить час. Он глянул на афишу кинотеатра «Центральный», где шла картина «В шесть часов вечера после войны», и узнал из нее, что на сеанс он опоздал. Тогда, перейдя улицу Горького, он свернул за угол Тверского бульвара и проник в кинотеатр «Новости дня», где крутили хроникальную непрерывку.

Он вошел в темный зал и, еще стоя, увидел на стареньком неровном полотне небольшого экрана то, что было его жизнью последние три года. То, да не совсем. То, что ему не пришлось делать. Русские парни штурмовали Берлин. Бои на улицах. На площадях, в домах. Рушились стены, нарочито медленно оползая вниз. Содрогалась земля так, что содрогалась съемочная камера в руках оператора, снимавшего это. И через все это ровесники Саши деловито и умело шли к победе.

И Сашино сердце с болью приняло страдальческую его зависть и невольную его вину вот хотя бы перед тем пареньком па экране, которого – живого ли мертвого ли, – непосильно надрываясь, тащила на себе неистовая и решительная санитарка-девочка.

К девяти он был у «Астории». Он постоял на малолюдной улице Горького, послушал, как глухо резвился за слепыми завешенными окнами оркестр, и свернул в переулок к ресторанному входу.

После сумрака темных улиц по глазам ударил щедрый ресторанный свет. Саша зажмурился и услышал официанта:

– Желаете столик?

– Меня ждут, – твердо ответил Саша и открыл глаза. Его действительно ждали: от столика, стоявшего у окна, на него приветливо смотрел благообразный Семеныч. Смотрел и махал детской ручкой – приглашал.

– Водку будешь пить, Сашок? – спросил Семеныч, добродушно наблюдая за тем, как устраивался в удобном кресле Саша.

– Не сейчас. – Из Семенычевой бутылки Саша налил в чистый фужер минеральной воды и гулко, с видимым наслаждением выпил.

– А сейчас что делать будем? – простодушно полюбопытствовал Семеныч.

– Торговать.

– Ты что, мешок с рисом прямо в «Асторию» приволок?

– Сегодня у меня товар мелкий и очень дорогой. – Саша улыбался.

– Золотишко? Камушки? – заволновался Семеныч.

– Вот, – сказал Саша, из внутреннего кармана вытащил Артурову финку и с силой воткнул ее в стол. – Купи.

Финка твердо стояла. Семеныч не отводил глаз от наборной ручки, на которой отчетливо читалось: «Пуха».

– Гражданин, вы испортили скатерть и портите стол, – строго осудил Сашу подошедший официант. – Вам придется возместить ущерб…

– Семеныч возместит. Возместишь, Семеныч? – Саша смотрел Семенычу в глаза не отрываясь.

– Иди, Гриша. Мы с тобой потом разберемся, – вяло приказал Семеныч, и официант независимо удалился.

– Ну как, покупаешь? – громко, как у глухого, спросил Саша.

– Сколько?

– Пятнадцать тысяч. Сейчас же.

– Я с собой таких денег не ношу.

– Здесь соберешь.

Саша выдернул из стола нож и бережно возвратил его во внутренний карман. Семеныч проследил за этой операцией, подумал недолго и постучал вилкой о фужер. Официант возник как из-под земли.

– Слушаю вас, Михаил Семенович?

– Гриша, Аполлинария Макаровича позови.

– Будет сделано, – официант как сквозь землю провалился. Зато явился монументальный и суровый, как монумент, метрдотель.

– Аполлинарий, мне пятнадцать тысяч нужно, – просто сказал Семеныч.

– Когда? – невозмутимо осведомился вальяжный Аполлинарий.

– Сейчас.

– Двадцать минут имеете? – Аполлинарий обращался только к Семенычу. Сашу он просто не замечал.

– Сашок, двадцать минут потерпишь? – заботливо спросил Семеныч.

– Потерплю. Только сотенными. Чтобы в карман влезли.

– Не рублями же, – презрительно кивнул Аполлинарий Макарович и направился за кулисы. Одновременно откинувшись в креслах, Саша и Семеныч молча смотрели друг на друга. Внезапно лицо Семеныча исказилось, и он застенчиво признался:

– Живот прихватило.

– Без шуток, дядя, – предупредил Саша.

– Да какие шутки? Обделаюсь сейчас! – с неподдельной искренностью завопил Семеныч.

– Пошли, – скомандовал Саша, и они поднялись. В туалете Семеныч ринулся к кабине. Саша придержал дверцу.

– Не запирайся.

– Бога побойся, Сашок! Прикрой хоть слегка!

– Ты меня за фрайера не держи. Если в кабинке после тебя знак какой найду, все тридцать потребую, а в наказание пером пощекочу. Не до смерти. – Саша полуприкрыл дверцу, постоял с отсутствующим видом. Через некоторое время спросил, глядя в потолок: – Все?

– Все, – ответил Семеныч, зашумел водой и вышел, подтягивая брюки.

– Подожди здесь, – распорядился Саша, прошел в кабину и внимательно изучил стены, ящик для туалетной бумаги. Даже бачок осмотрел. Вышел, подмигнул Семенычу, предложил: – Ручки помыть не мешало бы.

Вымыли руки, вернулись в зал и опять откинулись в креслах, изучая друг друга. Наконец подошел Аполлинарий Макарович и, по-прежнему игнорируя Сашу, почтительно положил перед Семенычем увесистый пакет.

– Прошу вас, Михаил Семенович.

– Благодарю, – Семеныч кивнул Аполлинарию Макаровичу, и тот достойно удалился. – Давай перо.

Саша небрежно швырнул на стол нож и притянул к себе пакет.

– Все? – спросил Семеныч. – Ну, тогда я пойду?

Саша с трудом загнал пачку в задний карман бриджей и ответил благодушно:

– Ты же водки предлагал выпить. Вот теперь в самый раз.

Из ресторана они вышли в обнимку. Размягченный водкой, Семеныч признался:

– Вот ограбил ты меня, Сашок, а все равно я тебя люблю. Нравишься ты мне, потому что хорошо ограбил, весело.

– Я все хорошо делаю, – согласился Саша, отпустил Семенычевы плечи, шагнул на проезжую часть улицы Горького и поднял руку: от Охотного ряда шел грузовик. Могучий «додж» затормозил рядом. Саша открыл дверцу, рассмотрел у водителя погоны: – До Сокола подкинешь, сержант?

– Садитесь.

Саша взобрался в высокую кабину и перед тем, как захлопнуть дверцу, обратился к одинокому Семенычу:

– До свидания, старичок!

У Шебашевского он сошел. Темень стояла в переулке. Саша держался ближе к заборам безмолвных домиков и уверенно шагал знакомой с детства дорогой.

Сзади негромко зашумел автомобильный мотор. Саша обернулся. От Ленинградского шоссе, мирно светя кошачьими зрачками прорезей в затемненных фарах, небыстро догоняла его полуторка. Саша остановился, чтобы проводить взглядом машину, но полуторка вдруг дико взревела и, резко выворачиваясь, ринулась прямо на него.

Она промахнулась на несколько сантиметров: дыша бензинным перегаром, нос машины скользнул по Сашиному бедру и с треском сокрушил забор.

Выигрывая время, Саша кинулся в обратную от автомобильного разворота сторону – картофельным полем к Инвалидному рынку. Полуторка ненавистно взвыла, развернулась и помчалась за ним.

Саша успел добежать до рядов. Петляя между ними, он стремился к кирпичным палаткам, которых не сокрушить. Полуторка разломала один ряд, отодвинула другой, пошла на третий, мучительно ноя.

Саша стоял, прижавшись к глухой кирпичной стене. Мотор полуторки заглох. Подождав несколько секунд, Саша осторожно двинулся, скрываясь в тени палаточных крепостей.

Полуторка безжизненно стояла среди раскрошенных рядов. Быстрыми неуловимыми перебежками Саша приблизился к ней и замер. Тишина была всюду, тишина. Резким движением Саша распахнул дверцу. В кабине, упав головой на рулевое колесо, сидел человек. Саша осторожно тряхнул его за плечо, и он откинулся на сиденье. С ножом в горле лежал перед Сашей мертвый Пуха-Артур.

– Я же предупреждал тебя, Артур, – грустно сказал Саша и нажал на клаксон. Машина пронзительно заплакала.

Саша спрыгнул на землю и, услышав трель далекого сторожевого свистка, зашагал к Кочновскому переулку.

– Да заходи ты, заходи! – говорил Сергей. Он стоял на крыльце старого неказистого домика, по ночной прохладе зябко перебирая босыми ногами. Был он в белой рубашке и подштанниках.

– Руки бы помыть, – сказал Саша и двинулся в свет. Сергей вошел за ним в крохотную переднюю, увидел Сашину окровавленную правую руку и спросил спокойно:

– Ты кого-то убил?

– Меня чуть не убили, – ответил Саша, заметив в углу подвесной рукомойник и таз под ним, потянулся туда и торопливо забренчал металлическим соском.

– Но ты убил того, кто хотел тебя убить?

– Нет! – злобно заорал Саша и потише: – Полотенце где?

– Ну, и слава богу! – успокоился Сергей и, сняв с гвоздика висевшее перед Сашиным носом полотенце, протянул ему.

Саша вытер руки, попросил:

– Водки дай.

– От тебя и так несет.

– Водки дай!

Поняв, что спорить бесполезно, Сергей толкнул дверь в комнату.

Невеселый, но по-своему богатый посадский уют: буфет с темно-зелеными в пупырках стеклянными дверцами, громадный диван с надсаженной полочкой и зеркальцем, комод красного дерева, явно приобретенный по случаю, и массивный дубовый стол под зеленым в оборках абажуром.

Стоя у стола, их ждала сожительница Сергея Клава, одетая уже, прибранная.

– Готовь на стол, – приказал ей Сергей. И Саше: – Садись, рассказывай.

Сам стал неспешно одеваться. Саша рассказывал:

– В Шебашевском меня хотели машиной задавить. Сантиметров на пять промахнулись. Потом, как за зайцем, по всему Инвалидному рынку гонялись. Только там меня хрен догонишь. Когда они это поняли, машину бросили. А в машине паренька с ножом в горле. Шофера.

– Дела, – констатировал уже одевшийся Сергей, следя, как Клава ставила на стол миску с капустой, стаканы, хлеб, бутылку водки.

– Да ты того паренька знать должен. Пухой кличут.

– Как же. Холуй Семеныча, – Сергей в догадке вскинул голову. – Семеныч?

– Вряд ли. Я его у «Астории» обрубил, а сам на попутке добрался.

– Ну, а если его машина поблизости ждала?

– Все может быть, – согласился Саша. Помолчали.

 
Хаз-Булат удалой!
Бедна сакля твоя! —
 

раздался вдруг сверху неверный, колеблющийся голос. Пели в мансарде, куда прямо из комнаты вела крутая лестница.

Песня звучала, как волчий вой, вой смертельно раненного волка. И лихость в ней предсмертная была, и отчаяние, и надежда неизвестно на что, и забытье.

Саша, вскочив, отпрянул к стене, требовательно спросил:

– Кто там?

Сергей захохотал, засмеялась и Клава.

– Клавдия, иди успокой его. – Клава стала подниматься наверх, а Сергей объяснил: – Батя ее там. Приехал сегодня с Болшева, ну и выпил лишнего. Заснул вроде, а теперь, видишь, проснулся.

– Всего-то я бояться стал, – Саша жалко улыбнулся и вернулся к столу.

– Руки тебе оторвать за тот мешок с рисом! – жестко сказал Сергей. Саша промолчал: говорить было нечего. Спустилась Клава.

– Он водки просит.

– Прямо как ты, Саша, – Сергей вилкой выдернул из непочатой бутылки залитую сургучом картонную пробку, налил стакан, протянул Клаве. – Отнеси.

– А мне пить что-то расхотелось, – признался Саша. Клава пошла наверх.

Сергей проводил ее взглядом.

– Ты, верно, крупную шайку тронул, Сашок. Как ни охраняют пути, все равно чуть ли не каждую ночь грабеж. Умело орудуют, нахально. На днях вагон американской тушенки, говорят, распотрошили. А ты понимаешь, что такое по сегодняшней жизни вагон тушенки? Надо полагать, и мешок твой с рисом оттуда. В милицию обратиться надо.

Саша поднял голову, криво усмехнулся.

– То-то и оно, – продолжил Сергей. – Замазался ты.

– Артура жалко, – вдруг сказал Саша.

– Какого еще Артура? – раздраженно удивился Сергей. – Ты себя жалей, Сашок.

– Его папа с мамой Артуром назвали. А на рынке он под кликухой ходил. Ай ты, Пуха, Пуха!

– Еще тебе кого жалко? Может, Семеныча? – ядовито поинтересовался Сергей.

– Нет, Семеныча мне не жалко, – рассеянно ответил Саша.

– Ты о себе думай! Как жить будешь, куда пойдешь. Дорожек, тропинок, тропочек перед тобой – не перечесть. А жизнь одна. Выбирай, Сашок, дорогу, выбирай!

– Ну, я пойду, – Саша поднялся.

– Я провожу? – предложил Сергей. – У тебя заночевать могу.

– Так теперь и будешь при мне вечным стражем? Не надо, Серега. Да и здоровье твое не богатырское.

– Это точно, – горько согласился Сергей.

Сверху опять понеслось:

 
Дам коня, дам кинжал, дам винтовку свою!
А за это за все ты отдай мне жену!
 

– Живут же люди! – сказал Саша и направился к дверям.

Дорога от Кочновского по Красноармейской до Мало-Коптевского переулка недалека. Но преодолевал ее Саша долго. Рывками, бросками, через большие остановки, когда он осматривался, проверял, не следят ли, не целятся ли. Как на войне. Как на фронте.

У себя в комнате Саша закрыл на задвижку окно, закрыл на ключ дверь, потушил свет и поднял бумажную штору. Не раздеваясь, плюхнулся на диван, закинул руку за голову и стал слушать ночь. Проблеяла на путях одинокая «овечка». Зашумел где-то рядом автомобиль и, недолго поурчав на холостых оборотах, снова зашумел и удалился. Тишина. Саша лежал с открытыми глазами.

В темной синеве окна незаметно появилось еле различимое пятно. И слабый звук возник. Кто-то пытался открыть окно. Саша беззвучно вскочил, осторожно повернул ключ в двери, приоткрыл ее и метнулся в коридор.

Он обогнул угол, прижимаясь спиной к стене, угрем вывернулся к палисаднику и увидел неясную фигуру, которая громко барабанила в стекло его окна и звала Аликовым голосом:

– Саша! Саша!

Саша бесшумно приблизился к Алику и спросил прямо в ухо:

– Ты что орешь?

Алик присел от неожиданности, но тут же пришел в себя, обернулся, посмотрел на Сашу гордо и ответил сугубо официально:

– Если ты думаешь, что я пришел мириться с тобой, то горько ошибаешься: я не намерен возобновлять дружеских отношений.

– Да ну! – картинно удивился Саша.

– Не «да ну», а вот так.

– Так зачем ломишься ко мне?

– Только что приехал отец, и я ему все рассказал. Он хочет тебя видеть.

– Палыч приехал! – обрадовался Саша. – Так пусть отдыхает! Завтра поговорим!

– Завтра, то есть сегодня, – уточнил Алик, – он уезжает опять.

– Тогда пошли, – решительно сказал Саша, и они пошли. Саша впереди, Алик – воспитанно – сзади.

По деревянной лестнице поднялись на второй этаж. Светила синяя маскировочная лампа. Саша вдруг резко оглянулся. На лице его, синем от лампы, был ужас. Алик мгновенно развернулся к опасности и, получив могучий пинок в зад, покатился к межэтажной площадке.

– Что здесь происходит? – поинтересовался невысокий складный мужчина средних лет в гимнастерке с отложным воротником, к которой по-довоенному были привинчены два ордена Красного Знамени – боевого и Трудового. То был лихой рубака – командир в отряде Сиверса и армии Буденного, председатель контрольной комиссии Орловского губкома в 1924 году, студент Промакадемии с 28-го года, а уже с 31-го – начальник строительства многих и многих военно-промышленных объектов. Отец Алика и Ларки. И Сашин отец. Даже больше, чем отец. Иван Павлович. Палыч.

– Алик поскользнулся! – охотно объяснил Саша и посочувствовал до невозможности фальшиво: – Ты такой неловкий, Алик!

Алик уже встал и снизу смотрел, как они обнимаются. Иван Павлович отодвинул Сашу, полюбовался на награды.

– Пошли на кухню, герой. Все спят, поговорить нам больше негде.

В общей на весь коридор кухне Иван Павлович разжег керогаз, поставил чайник, дождался, пока уйдет принесший хлеб, сахар и банку американской колбасы Алик, спросил Сашу, чинно сидевшего на табурете:

– Так почему же ты все-таки опоздал на трое суток?

– Да билета не мог достать, – беспечно ответил Саша.

– Это ты не мог достать билета? Врешь.

– Ну, тогда как на духу. Загулял.

– Ладно, Сашок. Врать тебе незачем. Милицейское начальство, перед тем как встретиться с тобой, со мной советовалось.

– Вот всегда так, Иван Павлович, – обиженно заканючил Саша, – из меня дурачка делаете…

– А ты?

– Что я?

– Сейчас кто из меня дурака хотел сделать?

– Так я же по службе.

– Что же это за служба такая, старших обманывать?

– Я сейчас всех обманываю, Иван Павлович, – тихо и с тоской признался Саша.

– Ой, смотри, Сашок, как бы тебя не обманули. Схлестнулся ты с большими мерзавцами.

– А что мне, отказываться надо было, да? У милиции на всю Москву одна бригада по борьбе с бандитизмом. Ни настоящей засады устроить, ни крупной операции с серьезной подготовкой провести не с кем и некогда. Мечется этот взвод от одного ЧП к другому. А здесь, вы правильно заметили, большие мерзавцы действуют. Хитрые, злые. Их без связей не зацепишь, без настоящей информации не возьмешь. А я в этом районе и на рынке свой. Сами небось не забыли, из какой компании вы меня вытащили. Я и перышка не испугаюсь, и по фене сботаю. Мне здесь концы искать легче…

– По лезвию ножа ходишь. Ты особо не зарывайся. Это опасно, Саша.

– Я знаю, Иван Павлович.

– Ну, и как дела?

– Поначалу вроде за ниточку ухватился. Сейчас запутался слегка.

– А начальство что говорит?

– Не общаюсь пока.

– Ты из себя Ната Пинкертона не изображай. Советоваться с опытными людьми надо, герой-одиночка!

– Так ведут же все время, Иван Павлович!

– Ну-ка, расскажи подробнее.

– Не могу, не имею права. Подробнее только в отчетах пишу.

– Ясно. Тогда давай чай пить.

Иван Павлович сполоснул заварной чайник, засыпал чаю и налил кипятку. Вдруг, не оборачиваясь, упершись руками в кухонный стол и глядя в закопченную стену, негромко поведал этой стене:

– Ты мне как сын. И потерять тебя здесь, не на войне, для всех для нас – для меня, для Алика, для мамы, для Ларки – будет двойным горем.

– Что же это такое происходит, Иван Павлович? Там каждую минуту гибнут люди, да какие люди! А здесь рвань, шпана, подонки спекулируют, воруют, грабят!

– А ты за время, что здесь, где-нибудь кроме Инвалидного рынка и кабаков бывал?

– Знаю я, что настоящие люди работают до изнеможения, полуголодные ходят, все отдают тем, кто на передовой. Но эти-то существуют, действуют, процветают!

Иван Павлович положил ладонь на сжатый Сашин кулак.

– Вот говорят: такая война, как наша, облагораживает человека. Верно. Только хорошего в своих задатках человека. А человека с душонкой мелкой, завистливой любая война развращает окончательно. Война, Сашок, доводит видимую ценность человеческой жизни почти до абсолютного нуля. И эта трагическая инфляция дает негодяям ощущение вседозволенности.

Саша встал, прошелся по кухне, подошел к двери.

– Ненавижу! И не будет им от меня пощады!

И хрястнул кулаком в дверной косяк.

– Другого от тебя не ждал, – заметил Иван Павлович и спросил неожиданно: – Когда демобилизоваться собираешься?

– В последнюю очередь. Мне здесь еще долго довоевывать придется.

– Понятно. Альку чай пить позовем?

– Я с ним в ссоре.

– Ну а я позову все-таки.

Втроем они молча и истово – по-московски – гоняли чаи. Напившись, Иван Павлович глянул на часы:

– Через четыре часа за мной машина придет. Пойду сосну хоть самую малость.

Ни на кого не глядя, Алик звонко сказал:

– Папа, я хочу знать, могут ли быть у меня какие-нибудь отношения с этим человеком? Папа, он хороший человек?

– Да, сынок, – небрежно ответил Иван Павлович. – Вы тут разбирайтесь, а я – в койку.

И ушел.

Все стало прекрасным оттого, что отец во всем разобрался, все понял и взял его, Алика, сомненья, разочарования и боль на себя. И будто ничего не было, обнаружилась любовь, вернулась нежность, вновь возникла гордость за человека, сидевшего напротив. На глаза накатились слезы, но, шмыгнув носом, Алик убрал их и виновато посмотрел на Сашу.

Человек, которым опять гордился Алик, одним глотком допил остывший чай, злобно звякнул чашкой о блюдце, тоже поднялся, сообщил, ни к кому не обращаясь:

– Этому человеку тоже необходимо поспать.

И зашагал по коридору. От кухонной двери Алик с любопытством наблюдал за его торжественным шествием.

Внезапно церемониальный этот марш плачевно завершился: при выходе на площадку Саша, нелепо взмахнув руками, с грохотом обрушился на пол. Алик в восторге ударил себя по коленкам и возгласил:

– Так будет с каждым, кто унижает достоинство человека подлыми ударами по заднице!

– Большой же ты мерзавец, – жалобно сказал Саша. – Как тебе это удалось?

– Элементарная ловушка для Ларкиных хахалей, – Алик подошел, присел рядом с Сашей на корточки. – Постоянно существующие гвоздики в косяках, над которыми в зависимости от клиента натягиваются или не натягиваются в несколько рядов нитки нейтрального цвета. Сегодня они по некоторым соображениям были натянуты.

– Хулиган несчастный, – констатировал Саша и, кряхтя, поднялся.

– Ты сильно ушибся? – забеспокоился Алик. Они стояли друг против друга.

– Я очень люблю тебя, Алька, – сказал Саша и обнял Алика за плечи.

У того задрожали губы, и он тихо признался:

– А я так измучился, думая, что не имею права любить тебя. И прижался лбом к Сашиному плечу. И беззвучно заплакал.

– Присядем, что ли? – предложил Саша, и они сели на ступеньки. – Почитай стихи, Алик.

– Сейчас, – Алик вздохнул, подумал, нашел:

 
Вашу мысль,
мечтающую на размягченном мозгу,
как выжиревший лакей на засаленной
                                                     кушетке,
буду дразнить об окровавленный сердца
                                                             лоскут;
досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий.
У меня в душе ни одного седого волоса,
и старческой нежности нет в ней!
Мир огро́́мив мощью голоса,
иду – красивый,
двадцатидвухлетний.
 
 
Хотите —
буду от мяса бешеный —
и, как небо, меняя тона —
хотите —
буду безукоризненно нежный,
не мужчина, а – облако в штанах!
 

Пересекая двор, Саша попал в конус слабого синего света от лампы у входа в котельную. Щелкнул пистолетный выстрел, и кусок штукатурки отлетел от грязно-белой стены. Саша упал на землю и выкатился из света во тьму.

Глухой топот донесся из-за забора. Саша вскочил, перемахнул через забор и оказался в Мало-Коптевском переулке. Раздался далекий шум и треск: кто-то уходил дворами. Преследовать было бессмысленно, и Саша закричал вдогонку:

– Кто же из ТТ на тридцать метров бьет? Из ТТ в упор надо, шпана вонючая!

Дома Саша вытянул из-под кровати чемодан, открыл его, со дна вытащил аккуратный, в вощеной бумаге сверток. Хрустя оберткой, развернул его. Под бумагой было нечто замотанное промасленной тряпкой, а уж под тряпкой был большой офицерский парабеллум с пятью запасными обоймами. Саша отвел затвор и нажал на гашетку, проверяя спуск. Четко прозвучал щелчок. Саша удовлетворенно вздохнул, вогнал обойму, передернул затвор, досылая патрон в патронник, и поставил на предохранитель. Пистолет он положил на стул рядом с кроватью, а сам, быстро раздевшись, влез под одеяло и мигом уснул.

И тут же раздался страшный стук в окно. Саша открыл глаза. За окном было яркое утро и Алик. Шлепая босыми ногами по холодному полу, Саша подошел к окну и распахнул створки.

– Слышь, герой! – ликующе заорал Алик. – А наши Берлин взяли!

– Такие пироги! – мрачно сказал Саша и вернулся к кровати натягивать штаны.

– Ты почему не радуешься? – удивился Алик.

– Да так. Парни Берлин взяли, а я – мешок с рисом. – Он в ярости швырнул бриджи на пол. – Они там костьми ложатся, а я здесь, как павлин, в погонах и медалях красуюсь. Все! Я – штатский. Алик, сейчас мы на рынок, гражданское мне покупать.

Перешагнувший подоконник Алик был уже в комнате. Критически осмотрев бушевавшего Сашу, он посоветовал:

– Все-таки штаны натяни. А если в трусах собираешься, то я с тобой не пойду, – и вдруг увидел на стуле пистолет. – Это что – твой?

– Мамин, – раздраженно ответил Саша. – Она им сахар колет.

– Можно посмотреть?

Саша вынул обойму, оттянув затвор, выбросил патрон и протянул парабеллум Алику, который с восторгом ощутил тяжесть оружия.

– А щелкнуть можно?

– Можно. Только в окно целься. И незаряженное ружье раз в год стреляет.

Алик вытянул правую руку и зажмурил левый глаз.

– Tax! Tax! Tax! – в такт холостым щелчкам выкрикивал он.

– Пацаненок, – ласково сказал уже одевшийся Саша. – Ну-ка давай его мне.

Он снова загнал обойму, передернул затвор, поставил на предохранитель и заткнул пистолет за ремень бриджей. Под кителек.

– Зачем он тебе на рынке? – изумился Алик.

– С ним, дорогой Алик, веселей торговаться.

Торжественно о Берлине вещали с высоких деревянных столбов черные колокольчикообразные репродукторы. Но люди уже знали эту новость и знали еще и то, что война не закончена, война продолжается, каждую минуту там, далеко на западе, унося в никуда русских парней – их братьев, сыновей, мужей.

– Про Берлин слыхал? – спросил Петро.

– Слыхал, – пожав руку, Саша озабоченно сообщил ему: – Приодеться мне надо, Петя.

Ничего не изменилось на рынке, будто и не было той ночи. Стояли ряды, бродили продавцы и покупатели.

– Дерьмо тут в основном, Саша, дерьмо и рвань.

– На днях я у кукольников симпатичный пиджачок видал.

– У них товар есть, – подтвердил Петя. – Но продадут ли, вот вопрос.

– А почему им не продать? Я цену дам.

Петро пронзительно свистнул над ухом Алика. Алик болезненно сморщился, хотел сказать что-то ядовитое, но Петро уже обращался к сиюминутно явившемуся на свист шестерке-алкоголику:

– Федя, не в службу, а в дружбу. Здесь где-то Коммерция с Пушком пасутся. Позови их сюда. Скажешь, я прошу.

– Сей момент, – с лихорадочной похмельной бойкостью пообещал алкоголик и исчез.

Петя стал объяснять, почему могут не продать:

– Им, чтобы фраеру куклу всучить, хорошая вещь нужна. Чтобы фраер о ней жалел, а не куклу рассматривал.

Перед ними стояли плотный, солидно одетый мужчина в соку и быстрый, изломанный, в постоянном мелком движении юнец лет восемнадцати.

– Счастлив приветствовать ветеранов в радостный день взятия Берлина! – патетически возгласил мужчина, кличка которому была Коммерция. – Мы в логове зверя!

– Ну, допустим, это я в логове зверя, – Саша насмешливо оглядел живописную парочку. – А вы у себя дома.

– Обижаете, товарищ капитан, – укорил Сашу Коммерция. – А у вас, как я понимаю, до нас дело.

– Приодеться ему надо, Коммерция, – взял быка за рога Петро. – Пиджак, брюки, корочки. В общем, с ног до головы.

– Он нас обижает, а мы его одевай, – заметил юнец и хихикнул.

– Будь выше мелких обид, Пушок. – Коммерция положил руку на плечо Пушка, успокаивая. – Пойми и прости молодого человека. Истрепанные военным лихолетьем нервы, отсутствие женского общества, смягчающего грубые мужские нравы, просто бравада…

– Значит, одеваем? – уточнил деловито Пушок.

– Ну конечно же, друг мой Пушок! – упиваясь красотой слова и глубокими модуляциями своего голоса, объявил Коммерция.

– Тогда попрошу вас встать, товарищ капитан, – предложил Пушок.

Саша соскочил с прилавка, а Пушок, отойдя на несколько шагов, стал внимательно изучать его. Рассмотрев, резюмировал:

– Пиджачок скорее всего пятидесятого размера, брюки – сорок восьмого, четвертого роста.

– Что имеем для молодого человека? Из самого лучшего, конечно, – многозначительно поинтересовался Коммерция.

– Все зависит от того, какими суммами располагает клиент. – Пушок был реалист и прагматик в отличие от Коммерции – романтика и идеалиста.

– Плачу с запроса, – просто сказал Саша. Пушок поднял бровь:

– Имеется лендлизовский пиджак тонкого габардина. Цвет беж. Брюки коричневые, тоже американские. Колеса черные. Довоенный «Скороход». Общий стиль – элегантный молодой человек спортивного типа.

Коммерция прикрыл глаза – мысленно воспроизвел облик элегантного молодого человека спортивного типа – и добавил мечтательно:

– И хорошую рубашку, Пушок. Тоже коричневую. Только более светлых тонов.

– Ну? – спросил у него Пушок.

– Что «ну»? За товаром иди.

– Так не выдадут без вас.

Коммерция, ища сочувствия, обернулся к Петро и Саше, развел руками – ну как с такими неумехами быть! – и зашагал вслед удалявшемуся Пушку.

– Златоусты! – заметил Алик.

– Профессия у них такая, – объяснил Петро.

– Где ребята? – спросил Саша.

– Как где? Серега прихворнул малость, Клава была, сказала, – ответил Петро. Потом зачерпнул из мешка семечек и, высыпав их обратно, добавил: – А Борис с Мишкой уже на работу вышли.

– Понятно, – Саша помолчал, потом заметил между прочим: – И Семеныча не видать.

– Напугал старичка, а теперь горюешь? – подковырнул Петро.

– Его запугаешь, – ответил Саша и увидел возвращающуюся пару.

Порождение рынка и его хозяева, они шли меж рядов и сквозь толпу брезгливо и отстраненно. Они открыто презирали тех, кого легко обманывали, и легко обманывали потому, что высокомерно презирали. Глядя на них, Саша почувствовал накат солдатского гнева и, на миг прикрыв глаза, привычно подавил его.

Пушок положил изящный чемоданчик на прилавок, а Коммерция, открыв его, извлек шикарный бежевый пиджак.

– Да, – вспомнил Коммерция. – Ботинки сорок третьего размера. Подойдут?

– В самый раз, – ответил Саша, не в силах оторвать глаз от пиджака.

– Прошу примерить, – предложил Коммерция.

– Прямо здесь?

– Пиджачок можно, – подбодрил Пушок. Саша потянулся за пиджаком и вдруг заметил на правой руке Коммерции отсутствие двух пальцев – указательного и среднего.