Текст книги "Век наивности"

Автор книги: Эдит Уортон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)

– Гм… из весьма достоверных источников – точнее, от самой старухи Кэтрин – мне стало известно, что семейство значительно сократило денежное пособие графини Оленской, когда она наотрез отказалась вернуться к мужу, а так как в силу этого отказа она также лишается своего собственного имущества – право распоряжаться которым граф Оленский готов был ей предоставить в случае ее возвращения, – то что, черт побери, хотите сказать вы, мой мальчик, задавая мне этот вопрос? – благодушно отозвался мистер Джексон.

Арчер подошел к камину и, наклонившись, стряхнул туда пепел.

– Я ничего не знаю о личных делах госпожи Оленской, но мне и без того ясно, что ваши намеки…

– Ну, во-первых, они вовсе не мои, а Леффертса, – вставил мистер Джексон.

– Леффертса, который пытался за ней ухаживать и получил отпор! – с презрением воскликнул Арчер.

_ Да что вы? Неужели? – обрадовался его собеседник, словно только и ждал этого ответа, как охотник ждет зверя, на которого расставил капкан. Он сидел сбоку от огня, и его холодные старые глаза не отрываясь смотрели в лицо Арчеру, словно зажав его стальной пружиной.

– Да, очень жаль, что она не вернулась до краха Бофорта, – повторил он. – Если она вернется теперь и если он обанкротится, это лишь подтвердит мнение, которое, кстати, разделяет не один только Леффертс.

– О, она не вернется ни теперь, ни когда бы то ни было!

Не успели эти слова сорваться с уст Арчера, как его снова охватило ощущение, будто именно их мистер Силлертон все время ожидал.

Старик внимательно на него посмотрел.

– Вы так думаете? Что ж, вам лучше знать. Но каждый вам скажет, что те жалкие гроши, которые еще остались у Медоры, находятся в руках Бофорта, и я, по правде говоря, просто себе не представляю, как эти дамы смогут удержаться на поверхности, если он пойдет ко дну. Конечно, не исключено, что госпожа Оленская еще ухитрится задобрить старуху Кэтрин, хотя та больше всех настаивала на ее возвращении, а старуха может назначить ей любое содержание. Однако все мы знаем, что она не любит расставаться с деньгами, а остальным родственникам совершенно незачем удерживать госпожу Оленскую здесь.

Арчер кипел от безрассудной ярости. Он находился именно в том состоянии, когда человек способен совершить любую глупость, все время сознавая, что он ее совершает.

Он видел, что мистер Джексон изумился, узнав, что ему ничего не известно о разногласиях госпожи Оленской с ее бабушкой и другими родственниками. Старик, несомненно, сделал выводы о причинах, по которым Арчера не допустили на семейный совет. Это ясно показало молодому человеку, что ему следует быть настороже, но намеки на Бофорта вывели его из себя. Однако он помнил– если не об опасности, грозящей ему самому, то, во всяком случае, о том, что мистер Джексон находится в доме его матери и, следовательно, является его гостем. Старый Нью-Йорк скрупулезно соблюдал законы гостеприимства, а по этим законам разногласия с гостем ни при каких обстоятельствах нельзя превращать в ссору.

– Не пойти ли нам наверх, к матушке? – отрывисто спросил он, когда мистер Джексон стряхнул остатки пепла со своей сигары в стоящую возле него медную пепельницу.

По дороге домой Мэй хранила непривычное молчание, и даже в темноте он, казалось, видел ее странный, таящий в себе угрозу румянец. Что означала эта угроза, он не мог угадать, но то. что ее вызвало одно лишь упоминание о графине Оленской, уже само по себе служило достаточным предостережением.

Они поднялись наверх, и Арчер направился к библиотеке. Мэй обычно следовала за ним, но на этот раз он услышал, что она направилась в другой конец коридора, к себе в спальню.

– Мэй! – нетерпеливо позвал он, и она, несколько удивленная его тоном, возвратилась назад.

– Лампа опять коптит. Неужели прислуга не в состоянии как следует подрезать фитиль? – раздраженно проворчал он.

– Прости, пожалуйста, это больше не повторится, – отвечала она невозмутимо бодрым тоном, который усвоила от матери, и Арчер с досадой подумал, что она уже начинает его ублажать, словно младшего мистера Велланда. Она наклонилась, чтобы подкрутить фитиль, и, когда свет лампы упал на ее белые плечи и чистые линии ее лица, он подумал: «Как она молода! Сколько бесконечных лет будет продолжаться эта жизнь!»

Он чуть ли не с ужасом ощутил свою собственную молодость и горячую кровь, которая струилась у него в жилах.

– Знаешь. – вдруг сказал он, – мне, наверное, придется на несколько дней съездить в Вашингтон… скоро, возможно, даже на будущей неделе.

Не отнимая руки от лампы, Мэй медленно обернулась к нему. Пламя вновь озарило ее лицо румянцем, но, когда она подняла глаза, Арчер увидел, что оно бледнеет.

– По делу? – спросила она тоном, который подразумевал, что ни о какой иной возможности просто не может быть и речи и что она задает этот вопрос машинально, как бы для того только, чтобы закончить его фразу.

– Разумеется, по делу. Верховный суд будет рассматривать один патент… – Он назвал фамилию изобретателя и принялся перечислять подробности с заученной бойкостью какого-нибудь Лоренса Леффертса, меж тем как Мэй внимательно слушала, время от времени вставляя: «Да, да, понятно».

– Перемена обстановки пойдет тебе на пользу, – просто сказала она, когда он кончил, – и ты должен непременно повидать Эллен.

Улыбаясь своей безоблачной улыбкой и глядя ему прямо в глаза, она произнесла это так, словно просила не пренебречь каким-то неприятным семейным обязательством.

Тем обсуждение вопроса и ограничилось, но на условном языке, которому они оба были обучены, это означало: «Ты, конечно, понимаешь, что мне известны все толки об Эллен и что я от всей души сочувствую стараниям моей родни убедить ее вернуться к мужу. Мне также известно, что по какой-то причине, которую ты предпочел от меня скрыть, ты дал ей совет, противоположный совету всех наших старших родичей, в том числе и бабушки, и что благодаря твоей поддержке Эллен пошла наперекор всем нам и тем дала повод для критических суждений, намек на которые ты, вероятно, услышал сегодня вечером от мистера Силлертона Джексона, что и привело тебя в такое раздражение… Намеков и без того было достаточно, но раз ты не желаешь выслушивать их от других, я намекну тебе сама, в той единственной форме, в какой благовоспитанные люди, подобные нам, могут сообщать друг другу неприятные вещи, а именно дам тебе понять, что я знаю о твоем намерении повидаться с Эллен в Вашингтоне, равно как и о том, что это, вероятно, единственная цель твоей поездки, а раз ты все равно ее увидишь, я хочу, чтобы ты сделал это с моего полного одобрения и воспользовался возможностью объяснить ей, к чему может привести ее поведение, которое ты поощряешь».

Рука ее все еще лежала на лампе, когда до него дошло последнее слово этой безмолвной речи. Она подкрутила фитиль, сняла стекло и подула на темное пламя.

– Если их задувать, они не так сильно пахнут, – пояснила она бодрым тоном заботливой хозяйки. На пороге она обернулась и остановилась в ожидании его поцелуя.

27

На следующий день с Уолл-стрита поступили более утешительные сведения о положении Бофорта.

Сведения были не очень определенные, но обнадеживающие. Говорили, будто в критический момент у него была возможность прибегнуть к помощи влиятельных лиц, что он с успехом и сделал, и в тот же вечер, когда миссис Бофорт появилась в опере со своею прежнею улыбкой на устах и с новым изумрудным ожерельем на шее, общество с облегчением вздохнуло.

Нью-Йорк неумолимо осуждал безнравственность в деловых отношениях. До сих пор не было исключений из неписаного закона: тот, кто совершил бесчестный поступок, должен за это поплатиться, и все знали, что даже Бофорт и жена Бофорта будут безжалостно принесены в жертву этому принципу. Однако пожертвовать ими будет не только неприятно, но и неудобно. Исчезновение Бофортов оставит значительную брешь в их тесном кружке, и те, кого в силу их неведения или равнодушия этот моральный крах едва ли заставил бы содрогнуться, уже заранее оплакивали потерю лучшего бального зала в Нью-Йорке.

Арчер твердо решил ехать в Вашингтон. Он ожидал только начала слушания дела, о котором рассказывал Мэй, чтобы приурочить свою поездку к этой дате, но в следующий вторник мистер Леттерблер сообщил ему, что дело скорее всего будет отложено на несколько недель. Тем не менее в этот вечер он пришел домой с намерением во что бы то ни стало завтра же выехать. Он рассчитывал, что Мэй, которая не имела понятия о его служебных делах и никогда ими не интересовалась, не узнает, что дело отложено, а если даже при ней упомянут фамилии тяжущихся, наверняка их не вспомнит, и во всяком случае он не мог больше откладывать встречу с госпожою Оленской. Слишком многое ему надо было ей сказать.

В среду утром, приехав в контору, он застал мистера Леттерблера чрезвычайно подавленным. Оказалось, что Бофорт не сумел «выкарабкаться», но, распустив слух, будто ему это удалось, обнадежил вкладчиков, и крупные суммы продолжали поступать в банк до вчерашнего вечера, когда опять начались тревожные толки. Вследствие этого все бросились изымать свои вклады, и еще до конца дня следует ожидать закрытия банка. Люди всячески поносили Бофорта за его подлый маневр, и крах его банка обещал стать одним из самых постыдных событий в истории Уолл-стрита.

Размеры бедствия привели мистера Леттерблера в полную растерянность.

– Мне приходилось видеть скверные вещи на своем веку, но это, пожалуй, хуже всего. Все наши знакомые так или иначе пострадают. А чем помочь миссис Бофорт?

И можно ли ей помочь? Но особенно мне жаль миссис Мэнсон Минготт – неизвестно, чем может кончиться такая история для человека ее возраста. Она всегда верила в Бофорта, она даже сделала его своим другом! И потом как быть с Далласами – ведь несчастная Регина сродни вам всем. Единственное, что ей остается, – это уйти от мужа, но как можно ей это советовать? Ее долг – быть рядом с ним, и, к счастью, она, по-видимому, всегда была слепа к его личным слабостям.

В дверь постучали, и мистер Леттерблер раздраженно обернулся.

– Кто там? Я просил мне не мешать.

Клерк подал Арчеру письмо и вышел. Узнав почерк жены, молодой человек распечатал конверт и прочитал: «Не можешь ли ты поскорее приехать? У бабушки ночью был легкий удар. Она каким-то непонятным образом раньше всех узнала эту ужасную новость о банке. Дядя Лавел уехал на охоту, а бедному папе мысль о позоре так подействовала на нервы, что у него поднялась температура, и он должен сидеть дома. Ты очень нужен маме, и я надеюсь, что ты сможешь сразу же уйти и поехать прямо к бабушке».

Арчер протянул записку своему старшему партнеру и уже через несколько минут медленно полз в северную часть города на переполненной конке. Добравшись до 14-й улицы, он пересел в один из высоких тряских омнибусов, которые ходили по 5-й авеню. Был уже первый час пополудни, когда этот трудолюбивый экипаж высадил его возле дома миссис Минготт. В окне гостиной первого этажа, где старуха обычно восседала, виднелась отнюдь не способная заменить ее миссис Велланд, которая, заметив Арчера, печально его приветствовала, а у дверей его встретила Мэй. В прихожей царил противоестественный беспорядок, возникающий в образцово содержащихся домах, когда кто-нибудь внезапно заболевает, – на стульях валялись брошенные в спешке шубы и шали, а на столе рядом с пальто и чемоданчиком доктора высилась кучка забытых карточек и конвертов.

Мэй была бледна, но улыбалась – доктор Бенкоум, который только что приехал вторично, на этот раз высказался в более утешительном духе, а непреклонная решимость миссис Минготт остаться в живых и выздороветь уже благотворно повлияла на ее родственников. Мэн провела Арчера в гостиную, раздвижные двери которой, ведущие в спальню, были закрыты и завешены толстыми портьерами из желтого штофа, и здесь миссис Велланд испуганным шепотом поведала ему подробности несчастья. Оказалось, что накануне вечером произошло нечто таинственное и ужасное. Около восьми часов, сразу после того, как миссис Минготт закончила пасьянс, который она всегда раскладывала после обеда, раздался звонок, и дама под такой густой вуалью, что слуги не сразу ее узнали, попросила миссис Минготт ее принять.

Лакей, услышав знакомый голос, распахнул двери гостиной, возвестил: «Миссис Джулиус Бофорт» и снова закрыл их, оставив обеих дам наедине. Они пробыли там, как ему показалось, около часа. Когда миссис Минготт позвонила, миссис Бофорт успела уже незаметно выскользнуть из дома, и хозяйка, бледная, разбухшая и страшная, сидела одна в своем огромном кресле. Она попросила лакея проводить ее в спальню. В это время она, хотя, по-видимому, чрезвычайно расстроенная, была еще ь полном здравии и рассудке. Мулатка-горничная уложила ее в постель, подала ей, как обычно, чашку чая, прибрала комнату и ушла, но в три часа ночи снова раздался звонок, и слуги, поспешиз на непривычный зов (старуха Кэтрин всегда спала крепко, как дитя), увидели, что хозяйка сидит в постели, откинувшись на подушки, криво улыбаясь и бессильно уронив толстую руку с крошечной ладонью.

Удар, очевидно, был легкий, ибо она могла объяснить, что ей нужно, и вскоре после первого визита доктора вновь обрела способность управлять лицевыми мышцами. Но тревога была велика, и не менее велико было возмущение, когда из отрывочных фраз миссис Минготт выяснилось, что Регина Бофорт явилась просить – неслыханная наглость! – просить поддержать ее мужа, выручить или, как она выразилась, «не оставить» их в беде, то есть, иными словами, склонить всю семью покрыть и предать забвению их чудовищный позор.

– Я ей говорю: «В доме Мэнсон Минготтов честь всегда была честью, а честность – честностью, и так оно и будет, пока меня не вынесут отсюда ногами вперед», – заикаясь, рассказала старуха своей дочери хриплым шепотом, каким говорят полупарализованные. – И когда она сказала: «Тетя, но как же мое имя, ведь мое имя Регина Даллас», я ей ответила: «Когда он осыпал тебя драгоценностями, твое имя было Бофорт, Бофорт оно должно остаться и теперь, когда он покрыл тебя позором».

Все это, всхлипывая и задыхаясь от ужаса, сообщила Арчеру миссис Велланд, бледная и удрученная печальной необходимостью в конце концов обратить свой взор на нечто неприятное и постыдное.

– О, если б только я могла скрыть это от вашего тестя! Он всегда говорит мне: «Ради всего святого, Августа, не разрушай моих последних иллюзий». Но как мне помешать ему узнать про все эти ужасы? – безутешно причитала она.

– Ах, мама, ведь он ничего не увидит, – вставила ее дочь, на что миссис Велланд со вздохом отвечала:

– Слава богу, нет, он благополучно лежит в постели, и доктор Бенкоум обещал держать его там, пока бедной маме не станет лучше, а Регину куда-нибудь не спровадят.

Арчер сел у окна и тупо уставился на пустую улицу. Было совершенно очевидно, что от него требуется не помощь, а лишь моральная поддержка убитых горем дам. Мистера Лавела Минготта вызвали телеграммой, а родственникам, живущим в Нью-Йорке, разослали записки с посыльным, и теперь оставалось только вполголоса обсуждать последствия позора Бофорта и непростительного поступка его жены.

Миссис Лавел Минготт, писавшая записки в соседней комнате, вскоре пришла и присоединилась к разговору. В былое время, сказали старшие дамы, жена человека, который нечестно вел свои коммерческие дела, думала только об одном – как бы стушеваться и вместе с ним скрыться с глаз.

– Например, бедная бабушка Спайсер, твоя прабабушка, Мэй. Конечно, – поспешила добавить миссис Велланд, – денежные затруднения твоего прадеда были чисто личными – он не то проигрался в карты, не то подписал чей-то вексель – я так никогда и не узнала, потому что мама никогда не желала об этом говорить. Но она выросла в провинции, потому что позор – неважно, в чем он заключался, – заставил ее мать покинуть Нью-Йорк, и они зимой и летом жили одни на берегу Гудзона, пока маме не исполнилось шестнадцать лет. Бабушке Спайсер никогда не пришло бы в голову просить родню ее «поддержать» – так, сколько я поняла, называет это Регина, хотя позор в частной жизни – ничто по сравнению с бессовестным разорением сотен ни в чем не повинных людей.

– Конечно, Регине следовало бы спрятать свое лицо, а не просить других помочь ей его «сохранить», – согласилась миссис Лавел Минготт. – Говорят, изумрудное ожерелье, в котором она явилась в оперу в прошлую пятницу, было прислано на пробу от Белла и Блэка. Интересно, получат они его обратно или нет.

Арчер равнодушно внимал безжалостному хору. Понятие о безупречной честности в финансовых делах как главном законе кодекса джентльмена вошло в его плоть и кровь настолько глубоко, что никакие сентиментальные соображения не могли его поколебать. Авантюрист, подобный Лемюэлу Стразерсу, мог заработать миллионы на своей сапожной ваксе посредством темных махинаций, но для финансистов старого Нью-Йорка безукоризненная честность была делом чести. Судьба миссис Бофорт тоже не особенно трогала Арчера. Разумеется, он жалел ее больше, чем ее возмущенные родственники, но и ему казалось, что узы, соединяющие мужа и жену, которые в дни преуспеяния можно порвать, в несчастье должны оставаться неразрывными. Как выразился мистер Леттерблер, когда муж попал в беду, жена должна быть рядом с мужем, но общество вовсе не должно быть с ним рядом, и хладнокровная уверенность миссис Бофорт в обратном ставила ее чуть ли не в положение его сообщницы. Самая мысль, что женщина может обратиться к родне с просьбой покрыть финансовое бесчестье мужа, была недопустима, ибо именно этого семья, как общественный институт, сделать не могла.

Мулатка-горничная позвала миссис Лавел Минготт в прихожую, и та сейчас же вернулась, озабоченно нахмурив брови.

– Она просит меня послать телеграмму Эллен Оленской. Я, конечно, написала Эллен и Медоре, но теперь этого, как видно, недостаточно. Мне велено телеграфировать, чтобы она приехала сюда одна.

Эта новость была встречена общим молчанием. Миссис Велланд смиренно вздохнула, а Мэй встала и принялась собирать разбросанные по полу газеты.

– Я думаю, что это следует сделать, – продолжала миссис Лавел Минготт, словно надеясь услышать возражения.

– Конечно, это следует сделать, – сказала Мэй, оборачиваясь к собеседницам. – Бабушка знает, чего она хочет, и мы должны выполнять все ее желания. Хотите, я составлю телеграмму, тетя? Если отправить ее немедленно, Эллен, может быть, поспеет завтра на утренний поезд.

Она произнесла имя Эллен так отчетливо, словно позвонила в два серебряных колокольчика.

– Но ее никак нельзя отправить немедленно – Джаспера и мальчика уже послали с записками и телеграммами.

Мэй с улыбкой обернулась к мужу.

– Но ведь здесь Ньюленд. Он готов оказать любую услугу. Ты отправишь телеграмму, Ньюленд? Тебе как раз хватит времени до ленча.

Арчер встал, невнятно пробормотав что-то утвердительное, и Мэй уселась за розовый Bonheur du Jour[170]170
  Маленький письменный столик, бюро (фр.).


[Закрыть] старухи Кэтрин. Написав своим крупным детским почерком телеграмму и аккуратно промакнув чернила, Мэй отдала ее Арчеру.

– Как досадно, что вы с Эллен разминетесь! – сказала она. – Ньюленд должен ехать в Вашингтон по делу о патенте, которое слушается в Верховном суде, – пояснила она матери и тетке. – Я надеюсь, что дядя Лавел завтра к вечеру вернется, а раз бабушке стало лучше, мне кажется, Ньюленду незачем отказываться от важного поручения фирмы, правда?

Она остановилась как бы в ожидании ответа, и миссис Велланд поспешно подхватила:

– Да, да, конечно, милочка. Твоя бабушка ни за что бы на это не согласилась.

Выходя из комнаты с телеграммой, Арчер услышал, как его теща, очевидно, обращаясь к миссис Лавел Минготт, продолжает:

– Не понимаю, зачем ей понадобилось просить вас телеграфировать Эллен Оленской… – а ясный голос Мэй говорит:

– Возможно, она хотела еще раз внушить ей, что ее долг – быть возле мужа.

Закрыв за собою двери, Арчер вышел из дому и торопливо зашагал в телеграфную контору.

28

– Ол… Ол… что-то я не разберу, – сказала бойкая молодая особа, которой Арчер протянул телеграмму жены через медную стойку конторы «Вестерн юнион».

– Оленская. О-л-е-н-с-к-а-я, – повторил он, забирая листок обратно, чтобы написать иностранную фамилию печатными буквами над размашистым почерком Мэй.

– Весьма необычная фамилия для нью-йоркской телеграфной конторы – во всяком случае, в этой части города, – произнес вдруг чей-то голос, и, обернувшись, Арчер увидел стоящего у него за спиной Лоренса Леффертса, который невозмутимо крутил свой ус, притворяясь, будто не смотрит на текст.

– Хэлло, Ньюленд, я так и думал, что поймаю вас здесь. Только что узнал об ударе старой миссис Минготт, по дороге домой увидел, как вы свернули в эту улицу, и помчался за вами. Вы ведь оттуда?

Арчер кивнул и просунул телеграмму под решетку.

– Что, плохо дело, раз вы телеграфируете родственникам? Уж наверно плохо, если даже вызывают графиню Оленскую, – продолжал Леффертс.

Арчер сжал губы – его охватило бешеное желание ударить кулаком эту длинную, благообразную, самодовольную физиономию.

– С чего вы взяли? – спросил он.

Леффертс, известный тем, что он предпочитал никогда не вступать в споры, поднял брови в иронической гримасе, долженствующей предупредить собеседника о присутствии любопытной девицы за решеткой. Взгляд его напомнил Арчеру, что выражать свой гнев в общественном месте – весьма «дурной тон».

Арчер никогда не был более равнодушен к требованиям хорошего тона; однако желание отколотить Лоренса Леффертса было лишь мимолетным. Судачить с ним об Эллен Оленской в такое время и по какому бы то ни было поводу было просто немыслимо. Он расплатился за телеграмму и вместе с Леффертсом вышел на улицу. Там к нему снова вернулось самообладание, и он сказал:

– Миссис Минготт гораздо лучше, доктор не видит оснований для тревоги, – а Леффертс, многословно выразив свое облегчение, спросил, известно ли ему, что о Бофорте снова ходят чертовски скверные слухи…

В этот день все газеты поместили сообщение о банкротстве Бофорта. Оно затмило весть об ударе миссис Минготт, и лишь те немногие, кто слышал о таинственной связи между этими двумя событиями, могли приписать болезнь старухи Кэтрин чему-либо, кроме тяжкого бремени лет и плоти.

Весь Нью-Йорк был омрачен историей позора Бофорта. Как сказал мистер Леттерблер, ничего хуже не случалось ни на его памяти, ни даже на памяти того далекого Леттерблера, который основал фирму. Банк продолжал принимать деньги еще целый день после того, как крах стал неминуем, а поскольку многие из клиентов Бофорта принадлежали к тому или иному правящему клану, его двоедушие казалось вдвойне циничным. Если бы миссис Бофорт не заявила, что подобные несчастья – «испытание дружбы» (ее собственное выражение), сочувствие к ней, быть может, смягчило бы общее негодование против ее мужа. Но теперь – особенно когда стала известна цель ее ночного визита к миссис Мэнсон Минготт – все сочли, что ее цинизм превосходит даже цинизм Бофорта, а поскольку она не могла сослаться на «иностранное» происхождение, ей нечем было оправдаться, а ее хулители приобретали лишний повод для злорадства. Кое-кто (из тех, чьи ценные бумаги не пострадали) мог утешаться мыслью, что Бофорт как раз и есть иностранец, но в конце концов, если представительница южнокаролинских Далласов принимает его сторону и многоречиво распространяется о том, будто он скоро «опять встанет на ноги», этот довод терял свою остроту, и оставалось лишь принять это отвратительное свидетельство нерасторжимости брачных уз. Общество должно будет впредь обходиться без Бофортов, и на том поставили точку все – кроме, разумеется, злополучных старых барышень Лэннинг и еще нескольких введенных в заблуждение дам из хороших семейств, которые, если б они только послушались мистера Генри ван дер Лайдена…

– Лучшее, что могут сделать Бофорты, – заключила миссис Арчер таким тоном, словно ставила диагноз и назначала курс лечения, – это поселиться в маленьком Регинином поместье в Северной Каролине. Бофорт всегда держал скаковых лошадей, вот пусть теперь и займется разведением рысаков. По-моему, у него есть все качества, необходимые удачливому барышнику.

Все с ней согласились, но никто не снизошел до вопроса, что же Бофорты и впрямь собираются делать.

На следующий день миссис Мэнсон Минготт почувствовала себя гораздо лучше: она вновь обрела дар речи и запретила упоминать при ней о Бофортах, а когда явился доктор Бенкоум, осведомилась у него, почему родственники подняли такой шум по поводу ее здоровья.

– Если в мои годы ужинать салатом с курицей, та чего можно ожидать? – вопросила она, и, как только доктор прописал ей более подходящую диету, удар превратился в несварение желудка.

Однако, несмотря на свой решительный тон, старуха Кэтрин уже не смогла вновь обрести прежнего отношения к жизни. Хотя растущий старческий эгоизм и не умерил ее любопытства к делам соседей, он притупил и без того не слишком живое сочувствие их бедам, и она, казалось, без труда выбросила из головы катастрофу Бофорта. Но зато она впервые погрузилась в изучение симптомов своей болезни и начала трогательно интересоваться некоторыми членами семьи, которыми раньше пренебрегала.

Особенного ее внимания удостоился мистер Велланд. Из всех своих зятьев она наиболее упорно не замечала именно его, и ответом на все попытки миссис Велланд изобразить мужа человеком твердого характера и выдающегося ума («О, если бы он только захотел!») был иронический смешок. Теперь, напротив, его феноменальные немощи сделали его предметом величайшего интереса, и миссис Минготт приказала ему явиться пред ее царственные очи, как только у него понизится температура, – ибо теперь старуха Кэтрин охотно признала, что с температурой необходима величайшая осторожность.

Спустя сутки после вызова мадам Оленской пришла телеграмма с известием, что она приедет из Вашингтона вечером следующего дня. На завтраке у Велландов, где случайно присутствовали молодые Арчеры, немедленно возник вопрос, кто встретит ее в Джерси-Сити,[171]171
  Джерси-Сити – город на западном берегу Гудзона, ныне фактически часть Большого Нью-Йорка. В XIX веке был крупным центром железнодорожного сообщения, связанным с Нью-Йорком паромами.


[Закрыть] и семейство принялось так оживленно обсуждать эту трудную задачу, словно вокзал в Джерси-Сити был отдаленным форпостом на Диком Западе. Все согласились, что миссис Велланд никоим образом ехать не может, ибо в тот день она должна сопровождать мужа к старухе Кэтрин; коляску тоже занимать нельзя, потому что, если мистер Велланд «расстроится», увидев тещу в первый раз после ее болезни, его нужно будет немедленно отвезти домой. Младшие Велланды будут, конечно, заняты в деловой части города. Мистер Лавел Минготт как раз в это время должен вернуться с охоты, и минготтовская карета будет отправлена за ним; что же до Мэй, то едва ли кому-нибудь придет в голову посылать ее зимним вечером одну на паром, пусть даже и в собственной карете. Между тем не встретить госпожу Оленскую на вокзале значит нарушить законы гостеприимства и пойти наперекор недвусмысленному желанию старухи Кэтрин.

– Как это похоже на Эллен – поставить всю семью в такое затруднительное положение, – усталым голосом сказала миссис Велланд. – Беда никогда не приходит одна, – сетовала бедняжка, раз в кои веки позволив себе возроптать на судьбу. – Я начинаю опасаться, что мамино положение серьезнее, чем это хочет признать доктор Бенкоум. По-моему, только этим можно объяснить ее нездоровое желание немедленно вызвать сюда Эллен при том, что ее совершенно некому встретить.

Слова эти, произнесенные в пылу досады, были весьма необдуманны, и мистер Велланд тотчас же за них ухватился.

– Августа, – сказал он, бледнея и откладывая вилку, – есть ли у тебя еще какие-либо основания полагать, что доктор Бенкоум уже не достоин прежнего доверия? Быть может, ты заметила, что он уже не так добросовестно следит за моим здоровьем или за здоровьем твоей матушки?

Теперь, когда перед миссис Велланд раскрылись неисчислимые последствия ее оплошности, она в свою очередь побледнела, но все же сумела рассмеяться и взять себе вторую порцию запеченных в раковинах устриц, после чего, вновь облачившись в испытанную кольчугу бодрости, возразила;

– Милый, как это могло прийти тебе в голову? Я всего лишь хотела сказать, что после того, как мама решительно заявила, что долг Эллен – вернуться к мужу, кажется странным, что ей вдруг ни с того ни с сего вздумалось ее вызвать, когда тут имеется не менее полдюжины других внуков и внучек. Но мы не должны забывать, что, несмотря на свою поразительную энергию, мама – очень старая женщина.

Чело мистера Велланда все еще было нахмурено, и его взволнованное воображение сосредоточилось на этих последних словах.

– Да, твоя мать – очень старая женщина, а Бенкоум, возможно, вовсе не умеет лечить очень старых людей. Как ты выразилась, дорогая, беда никогда не приходит одна, и лет через десять или пятнадцать передо мной, очевидно, возникнет приятная необходимость искать себе другого доктора. Всегда лучше произвести такую перемену заранее. – Приняв столь спартанское решение, мистер Велланд твердой рукою взялся за вилку.

– Однако, – снова начала миссис Велланд, поднимаясь из-за стола и направляясь в дебри лилового атласа и малахита, известные под названием дальней гостиной, – однако мне до сих пор непонятно, как Эллен доберется сюда завтра вечером, а я предпочитаю уладить все не менее чем за сутки вперед.

Арчер оторвал завороженный взгляд от небольшой картины в восьмиугольной рамке из слоновой кости с ониксовыми медальонами, на которой были изображены два пирующих кардинала.

– Может быть, ее встречу я? – предложил он. – Я могу уйти из конторы и возле парома сесть в коляску, если Мэй отправит ее туда.

Сердце его при этих словах взволнованно забилось.

Миссис Велланд с облегчением вздохнула, а Мэй, которая тем временем отошла к окну, повернулась к мужу и одарила его сияющей улыбкой.

– Вот видите, мама, все и уладилось за сутки вперед, – проговорила она и, наклонившись, поцеловала озабоченно нахмуренный лоб матери.

Экипаж Мэй стоял возле дома, и она должна была отвезти Арчера на Юнион-сквер, где, пересев на бродвейскую конку, он мог добраться до конторы. Устроившись в углу коляски, она сказала:

– Я не хотела огорчать маму новыми вопросами, но мне не совсем понятно, как ты можешь завтра встретить Эллен и привезти ее в Нью-Йорк, если ты едешь в Вашингтон.

– Я никуда не еду, – отвечал Арчер.

– Не едешь? Что-нибудь случилось? – голос Мэй звучал звонко, как колокольчик, и был полон супружеской заботы.

– Дело отменено. То есть отложено.

– Отложено? Как странно. Я сегодня утром видела записку от мистера Леттерблера, в которой он пишет маме, что завтра едет в Вашингтон, чтобы выступить в Верховном суде по важному патентному делу. Ты ведь говорил именно про патентное дело?