Текст книги "Век наивности"

Автор книги: Эдит Уортон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

32

– При дворе Тюильри, – сказал мистер Силлертон Джексон, улыбнувшись своим воспоминаниям, – при дворе Тюильри на такие вещи смотрели сквозь пальцы.

Происходило это в столовой черного ореха в доме ван дер Лайденов на Мэдисон-авеню назавтра после посещения Ньюлендом Арчером Метрополитен-музея. Мистер и миссис ван дер Лайден на несколько дней приехали в город из Скайтерклиффа, куда они стремительно бежали после известия о банкротстве Бофорта. Их уведомили, что замешательство, в которое повергла общество эта прискорбная история, более настоятельно, чем когда-либо, требовало их присутствия в городе. Это было одно из тех событий, когда, по выражению миссис Арчер, «их долг перед обществом» – показаться в опере и даже открыть двери собственного дома.

– Нельзя допускать, чтобы личности вроде миссис Лемюэл Стразерс воображали, что они могут занять место Регины, дорогая Луиза. Именно в такие времена выскочки пытаются пролезть в общество. Той зимою, когда миссис Стразерс впервые появилась в Нью-Йорке, была эпидемия ветряной оспы, и мужчины потихоньку бегали к ней, покуда их жены сидели в детских. Вы и наш милый Генри, Луиза, должны, как всегда, принять удар на себя.

Мистер и миссис ван дер Лайден не могли остаться глухими к такому призыву и неохотно, но самоотверженно приехали в город, сняли чехлы с мебели и разослали приглашения на два званых обеда и один вечерний прием.

В тот вечер, о котором идет речь, они пригласили Силлертона Джексона, миссис Арчер и Ньюленда с женой сопровождать их в оперу, где первый раз в этом сезоне давали «Фауста». В доме ван дер Лайденов ничто не совершалось без церемоний, и, хотя гостей было всего четверо, трапеза началась ровно в семь часов, с тем чтобы можно было без спешки подать все блюда до того, как джентльмены закурят свои сигары.

Арчер не видел жены со вчерашнего вечера. Он рано уехал в контору, где погрузился во множество незначительных дел. Днем его неожиданно задержал один из старших партнеров, и он добрался до дому так поздно, что Мэй, не дождавшись его, уехала к ван дер Лайденам одна и послала за ним карету.

Теперь, на фоне скайтерклиффских гвоздик и массивного столового серебра, она показалась ему бледной и вялой, но глаза ее блестели и она с преувеличенной живостью участвовала в общем разговоре.

Разговор этот, который вызвал вышеозначенное любимое замечание мистера Силлертона Джексона, завела (не без умысла, как подумал Арчер) сама хозяйка. Банкротство Бофорта, или, вернее, поведение Бофорта после банкротства все еще служило неисчерпаемой темой для этого светского моралиста, и, когда оно было надлежащим образом рассмотрено и осуждено, миссис ван дер Лайден обратила свой проницательный взор на Мэй Арчер.

– До меня дошли слухи, будто карету вашей бабушки Минготт видели у подъезда миссис Бофорт. Возможно ли это, милочка? – Примечательно, что она уже не называла преступницу по имени.

Мэй вспыхнула, и миссис Арчер поспешно вмешалась:

– Если это правда, то я уверена, что миссис Минготт об этом не знала.

– Вы так думаете?.. – миссис ван дер Лайден умолкла, вздохнула и посмотрела на мужа.

– Боюсь, что на этот опрометчивый шаг госпожу Оленскую толкнуло ее доброе сердце, – сказал мистер ван дер Лайден.

– Или пристрастие к эксцентричным людям, – сухо вставила миссис Арчер, невинным взором глядя в глаза сыну.

– Мне не хотелось бы думать так о госпоже Оленской, – сказала миссис ван дер Лайден, а миссис Арчер прошептала: – Ах, дорогая… и это после того, как вы дважды приглашали ее в Скайтерклифф!

Вот тут-то мистер Джексон, воспользовавшись удобным случаем, и ввернул свое любимое замечание.

– При дворе Тюильри, – повторил он, видя, что рзоры всего общества выжидательно устремлены на него, – в некоторых отношениях не придерживались слишком строгих правил, и если бы вы спросили, как Морни[181]181
  Морни Шарль-Опост-Луи-Жозеф, граф, герцог де (1811–1865) – сводный брат Наполеона III (см. примеч. 17), известный своим рассеянным образом жизни и участием в рискованных финансовых спекуляциях.


[Закрыть] добывает свои деньги… или кто платит долги некоторых придворных красавиц…

– Надеюсь, дорогой Силлертон, вы не предлагаете нам следовать их примеру, – сказала миссис Арчер.

– Я никогда ничего не предлагаю, – невозмутимо возразил мистер Джексон. – Однако заграничное воспитание госпожи Оленской могло сделать ее менее разборчивой…

– Ах, – вздохнули обе старшие дамы.

– Но держать карету своей бабушки у подъезда банкрота! – возмутился мистер ван дер Лайден, и Арчер подумал, что он с сожалением – вспоминает о корзинах с гвоздиками, которые посылал в маленький домик на 23-й улице.

– Разумеется, я всегда говорила, что она совсем иначе смотрит на вещи, – подвела итог миссис Арчер.

Лицо Мэй залилось краской. Взглянув через стол на мужа, она поспешно заметила:

– Я уверена, что Эллен действовала из лучших побуждений.

– Неосмотрительные люди нередко действуют из лучших побуждений, – сказала миссис Арчер, словно это обстоятельство едва ли могло служить хотя бы частичным оправданием, а миссис ван дер Лайден пробормотала – Если бы она хоть с кем-нибудь посоветовалась…

– Ах, вот уж этого она никогда не делала! – возразила миссис Арчер.

Тут мистер ван дер Лайден посмотрел на жену, которая слегка наклонила голову в сторону миссис Арчер, и блестящие шлейфы всех трех дам скрылись за дверью, а джентльмены тем временем закурили сигары. В те вечера, когда предстояло ехать в оперу, мистер ван дер Лайден угощал укороченными сигарами, но они были так хороши, что заставляли гостей сожалеть о его непоколебимой пунктуальности.

После первого акта Арчер покинул своих спутников и пошел в клубную ложу. Стоя за спинами многочисленных Чиверсов, Минготтов и Рашуортов, он принялся рассматривать ту самую картину, которую наблюдал два года назад, в тот вечер, когда впервые встретил графиню Оленскую. У него даже мелькнула надежда, что она снова появится в ложе старой миссис Минготт, но ложа была пуста, и он неподвижно сидел, не сводя с нее глаз, пока не услышал звучное сопрано госпожи Нильсон: «Любит, не любит…»

Арчер повернулся к сцене, где на знакомом фоне гигантских роз и перочисток анютиных глазок все та же высокая блондинка вот-вот готова была пасть жертвой все того же низенького соблазнителя-брюнета.

Оторвавшись от сцены, взор его скользнул к центру подковы, где между двумя старшими дамами сидела Мэй, – точно так же, как в тот памятный вечер, она сидела между миссис Лавел Минготт и своей вновь прибывшей «иностранной кузиной». Как и тогда, она была в белом, а Арчер, который прежде не обратил внимания на ее туалет, теперь узнал белый с голубым атлас и старинные кружева ее подвенечного платья.

По обычаю старого Нью-Йорка, молодые женщины появлялись в этом дорогом уборе еще год или два после свадьбы, и он знал, что его мать хранит свое подвенечное платье в папиросной бумаге, надеясь, что его еще приведется надеть Джейни, хотя бедняжка уже достигла того возраста, когда жемчужно-серый поплин и свадьба без подружек невесты были бы сочтены более «уместными».

Арчеру вдруг пришло в голову, что после возвращения из Европы Мэй редко надевала свой свадебный наряд, и, удивленный тем, что она в нем появилась, он стал невольно сравнивать ее внешность с внешностью девушки, на которую с такими блаженными предчувствиями смотрел два года назад.

Хотя Мэй чуть-чуть пополнела, к чему всегда склонны женщины, сложенные как античные богини, ее спортивная осанка и девически ясное выражение лица остались неизменными, и, если бы не вялость, которую он в последнее время замечал, она была бы точной копией девушки, игравшей букетом ландышей в день помолвки. Это как бы лишний раз взывало к его состраданию: подобная невинность была трогательной, как доверчивое объятие ребенка. Потом он вспомнил о страстном великодушии, которое скрывалось под этим безмятежным спокойствием. Вспомнился ему и понимающий взгляд, которым она встретила его настойчивую просьбу объявить об их помолвке на балу у Бофортов; он услышал голос, произносивший в саду испанской миссии: «Я не могла бы быть счастливой, причинив кому-нибудь боль или обиду», и им овладело неудержимое желание сказать ей правду, воззвать к ее великодушию и умолить ее дать ему свободу, от которой он тогда отказался.

Ньюленд Арчер был сдержанным и уравновешенным молодым человеком. Подчинение законам его маленького мирка стало чуть ли не второй его натурой. Мысль о том, чтобы совершить какой-либо мелодраматический или экстравагантный поступок, к которому мистер ван дер Лайден отнесся бы с неодобрением, а клубная ложа осудила бы как «дурной тон», была ему глубоко противна. Но клубная ложа, мистер ван дер Лайден и все, что так долго окутывало его теплым покровом привычки, вдруг перестало для него существовать. Он прошел по полукруглому коридору в задней части театра и открыл двери в ложу миссис ван дер Лайден так, словно это были ворота в неизвестность.

– M'ama! – торжествующе пропела Маргарита, и сидевшие в ложе удивленно взглянули на Арчера. Своим появлением он нарушил одно из правил их круга, запрещающее входить в ложу во время сольной партии.

Протиснувшись между мистером ван дер Лайденом и Силлертоном Джексоном, он наклонился к жене.

– У меня ужасно разболелась голова. Поедем домой, только никому ничего не говори, хорошо? – шепнул он.

Мэй бросила на него озабоченный взгляд, шепнула что-то матери, которая сочувственно закивала головой, извинилась перед миссис ван дер Лайден и поднялась как раз в ту минуту, когда Маргарита упала в объятия Фауста. Подавая ей манто, Арчер заметил, что старшие дамы обмениваются многозначительными улыбками.

В карете Мэй робко положила ладонь на его руку.

– Как жаль, что ты нездоров. Ты, наверное, опять переутомился в конторе.

– Нет, нет, не в этом дело… Ты не возражаешь, если я открою окно? – сбивчиво бормотал он, опуская стекло со своей стороны. Выглядывая из окна на улицу, он чувствовал, что жена молча смотрит на него внимательным недоуменным взглядом, и не отрывал глаз от проносившихся мимо домов.

Выходя из кареты, Мэй зацепилась шлейфом за ступеньку и чуть не упала.

– Ты не ушиблась? – спросил он, подставив ей руку.

– Нет, но мое бедное платье, посмотри, как я его порвала! – воскликнула она, нагнулась и, подхватив испачканный шлейф, вошла вслед за Арчером в прихожую. Слуги не ждали их так рано, и газ горел только на верхней площадке..

Арчер поднялся по лестнице, зажег свет и поднес спичку к бра, висевшим в библиотеке по обе стороны камина. Шторы были задернуты, и теплая уютная комната неприятно поразила его, словно знакомое лицо, которое встречаешь, отправляясь по тайному делу.

Заметив, что Мэй очень бледна, он предложил принести ей коньяку.

– Нет, нет! – вспыхнув, воскликнула она, снимая пальто. – Но, может быть, тебе лучше немедленно лечь в постель? – добавила она, заметив, что он открывает лежащий на столе серебряный портсигар и достает из него папиросу.

Арчер бросил папиросу и направился к своему обычному месту возле камина.

– Нет, у меня не настолько болит голова. – Он помолчал. – Кроме того, я хочу сказать тебе что-то… что-то очень важное, и мне надо сказать это сейчас.

Она опустилась на кресло и при этих словах подняла голову.

– Я слушаю тебя, милый, – проговорила она так ласково, что он даже удивился, почему она не выказывает ни малейшего удивления по поводу его предисловия.

– Мэй… – начал он, останавливаясь в нескольких шагах от ее кресла и глядя на нее так, словно небольшое расстояние, отделявшее их друг от друга, было непроходимой пропастью. Голос его жутко прозвучал в уютной тишине дома, и он повторил: – Я должен сказать тебе что-то… про себя…

Она сидела молча, не шелохнувшись, и даже ее ресницы оставались неподвижными. Лицо ее, по-прежнему очень бледное, выражало странное спокойствие, почерпнутое, казалось, из какого-то таинственного внутреннего источника.

Арчер подавил банальные самообвинения, готовые сорваться с его уст. Он решился изложить дело просто и ясно, без ненужных взаимных укоров и извинений.

– Госпожа Оленская… – начал он, но, услышав это имя, Мэй подняла руку, как бы желая его остановить.

При этом свет газовой горелки вспыхнул на ее золотом обручальном кольце.

– Почему мы должны говорить сегодня об Эллен? – спросила она, с легкой досадой надувая губы.

– Потому что мне следовало сказать об этом раньше. Лицо ее оставалось спокойным.

– Но, право, стоит ли, милый? Я знаю, что иногда бывала к ней несправедлива… Наверное, не только я, а вообще все мы. Ты, конечно, понимал ее лучше, чем мы, ты всегда хорошо к ней относился. Но какое это имеет значение, раз все уже кончено?

Арчер изумленно посмотрел на жену. Неужели сковавшее его чувство нереальности сообщилось и ей?

– Кончено?.. Что это значит? – заикаясь, пробормотал он.

Мэй все еще смотрела на него ясными глазами.

– Как что? Разве ты не знаешь, что она скоро возвращается в Европу и что бабушка это одобряет и понимает и распорядилась устроить ее дела так, чтобы она была независима от мужа…

Она умолкла, и Арчер, судорожно ухватившись рукой за угол каминной полки и опершись на нее, чтобы не упасть, тщетно пытался привести в такое же равновесие свои мешавшиеся мысли.

– Я думала, – ровным голосом продолжала его жена, – что ты так поздно задержался в конторе именно из-за этих дел. Все как будто бы решилось сегодня утром. – Она опустила глаза под его невидящим взором, и лицо ее снова на мгновение вспыхнуло.

Он понял, что взгляд его, наверное, непереносим, отвернулся и, опершись локтями о каминную полку, закрыл лицо руками. В ушах у него бешено стучало и звенело, и он не мог понять, биение ли это крови в его жилах или тиканье часов на камине.

Мэй сидела, не шевелясь и не говоря ни слова, пока часы медленно отмеряли пять минут. Кусок угля упал на каминную решетку, и, услышав, как она встает и бросает его обратно, Арчер наконец обернулся и посмотрел ей в лицо.

– Этого не может быть! – воскликнул он.

– Не может быть?

– Откуда ты знаешь… то, что ты мне сейчас сказала?

– Я вчера виделась с Эллен – я же говорила тебе, что встретила ее у бабушки.

– Но ведь она тогда тебе этого не сказала?

– Нет, я сегодня получила от нее записку. Хочешь ее прочитать?

Он пытался ответить, но голос ему отказал; Мэй вышла из комнаты и почти тотчас же вернулась.

– Я думала, ты знаешь, – сказала она просто.

Она положила на стол листок бумаги, и Арчер протянул руку и взял его. Письмо состояло всего из нескольких строчек:

«Дорогая Мэй, мне наконец удалось объяснить бабушке, что мой визит к ней не мог быть не чем иным, как визитом, и она, как всегда, была щедра и великодушна. Она теперь понимает, что, если я вернусь в Европу, я должна жить одна или с бедной тетей Медорой, которая едет со мной. Я спешу обратно в Вашингтон, чтобы уложить вещи, и на будущей неделе мы отплываем. Ты должна быть очень добра к бабушке, когда я уеду, – так же, как ты всегда была добра ко мне.

Эллен.

Если кто-нибудь из моих друзей захочет убедить меня изменить мое решение, пожалуйста, передай им, что это совершенно бесполезно».

Арчер перечитал письмо два или три раза, потом бросил его и расхохотался.

От звуков собственного смеха ему стало не по себе. Он вспомнил ночной испуг Джейни, когда она застала его в приступе непостижимой веселости по поводу телеграммы Мэй, извещавшей, что их свадьбу решено ускорить.

– Почему она это написала? – спросил он, невероятным усилием подавляя смех.

Мэй ответила на этот вопрос со своей непоколебимой прямотой.

– Наверное, потому, что вчера мы все обсудили… – Что вы обсудили?

– Я сказала, что, вероятно, была к ней несправедлива… что не всегда понимала, как ей трудно здесь, одной среди стольких людей, пусть даже родственников, но все равно чужих, которые считали себя вправе осуждать, хотя и не всегда знали обстоятельства… – Она умолкла. – Я знаю, что ты был единственным другом, на которого она всегда могла рассчитывать, и я хотела сказать ей, что мы с тобой единодушны… во всех наших чувствах.

Она поколебалась, словно ожидая, что он заговорит, и медленно добавила:

– Она поняла, почему мне надо было сказать ей это. Я думаю, она вообще все понимает.

Она подошла к Арчеру и, взяв его ледяную руку, порывисто прижала к своей щеке.

– У меня тоже разболелась голова; спокойной ночи, милый, – сказала она и пошла к дверям, а за ней волочился изорванный и перепачканный шлейф ее подвенечного платья.

33

Как с улыбкой сказала миссис Арчер, обращаясь к миссис Велланд, первый званый обед – большое событие в жизни каждой молодой пары. С тех пор как Ньюленд Арчеры зажили своим домом, у них часто бывали гости. Ньюленд любил позвать к обеду троих или четверых друзей, и Мэй, которая во всех домашних делах следовала примеру своей матери, принимала их с лучезарным радушием. Арчер вначале задавался вопросом, приглашала ли бы она кого-нибудь в дом, будучи предоставлена самой себе, но вскоре оставил попытки отделить ее подлинную сущность от внешней формы, которую сообщили ей воспитание и традиции. В Нью-Йорке считалось, что состоятельные пары должны часто принимать у себя, а на представительницу семейства Велландов, вышедшую замуж за одного из Арчеров, обычай налагал двойные обязательства.

Но званый обед со специально нанятым поваром, взятыми на время чужими лакеями, римский пунш, розы от Гендерсона[182]182
  …розы от Гендерсона… – Речь идет об известном американском садоводе Питере Гендерсоне (1823–1890), имевшем в Нью-Йорке большой цветочный магазин.


[Закрыть] и меню на карточках с золотым обрезом – дело совершенно иное и не допускает легкомысленного к себе отношения. Вся разница именно и состоит в римском пунше, заметила миссис Арчер, и даже не столько в нем самом, сколько во всем, что ему сопутствует, а именно – дикая утка или водяная черепаха, два супа, горячее и холодное сладкое, полное декольте при коротких рукавах и соответственно именитые гости.

Когда молодая пара впервые рассылала приглашения от третьего лица, это событие всегда вызывало большой интерес, и даже самые искушенные и известные люди, общества которых все домогались, редко такие приглашения отклоняли. И тем не менее то обстоятельство, что ван дер Лайдены по просьбе Мэй остались в городе ради прощального обеда, который она давала в честь графини Оленской, было сочтено настоящим триумфом.

В этот достопамятный день свекровь и теща сидели в гостиной у Мэй. Миссис Арчер писала меню на карточках самого толстого бристольского картона с золотым обрезом из ювелирной лавки Тиффани,[183]183
  Тиффани Чарлз Льюис (1820–1902) – американский ювелир, владелец самого дорогого ювелирного магазина в Нью-Йорке.


[Закрыть] а миссис Велланд распоряжалась расстановкой пальм и ламп.

Арчер, довольно поздно воротясь из конторы, застал их еще там. Его мать занималась именными карточками для стола, а теща раздумывала о том, можно ли выдвинуть вперед большой позолоченный диван и таким образом устроить еще один «укромный уголок» между окном и роялем.

Они сказали ему, что Мэй пошла в столовую посмотреть, как выглядят розы и адиантум в центре длинного стола и– удобно ли размещены конфеты в серебряных корзиночках между канделябрами. На рояле стояла большая корзина орхидей, которые мистер ван дер Лайден прислал из Скайтерклиффа. Словом, все было так, как и полагается в преддверии столь значительного события.

Миссис Арчер задумчиво пробежала глазами список, отмечая каждую фамилию острым золотым пером.

– Генри ван дер Лайден, Луиза, Лавел Минготты, Реджи Чиверсы, Лоренс Леффертс и Гертруда (да, я думаю, Мэй правильно поступила, что позвала их), Селфридж Мерри, Силлертон Джексон, Вэн Ньюленд с женой (как быстро бежит время! Кажется, только вчера он был твоим шафером, Ньюленд) и графиня Оленская… да, пожалуй, все…

Миссис Велланд ласково посмотрела на зятя.

– Никто не сможет отрицать, что вы с Мэй устроили Эллен прекрасные проводы, Ньюленд.

– Конечно, – сказала миссис Арчер, – мне кажется, Мэй хочет, чтобы ее кузина рассказала за границей, что мы не совсем варвары.

– Я уверена, что Эллен это оценит. Она, кажется, должна была приехать сегодня утром. У нее останется прелестное воспоминание. Вечером накануне отплытия всегда так тоскливо, – весело продолжала миссис Велланд.

Арчер повернулся к дверям, и теща крикнула ему вслед:

– Зайдите полюбоваться столом. И не разрешайте Мэй слишком уставать.

Но он притворился, будто не расслышал, и быстро взбежал по лестнице К себе в библиотеку. Комната взглянула на него словно чужая физиономия, скорчившая вежливую мину, и он заметил, что ее безжалостно «прибрали» и подготовили, согласно заранее обдуманному плану расставив пепельницы и шкатулки из кедрового дерева, чтобы джентльменам было удобно здесь курить.

«Пускай, – подумал он, – все это ненадолго…» – и отправился в свою туалетную комнату.

Прошло десять дней со времени отъезда госпожи Оленской из Нью-Йорка. За эти десять дней она никак не дала о себе знать, если не считать того, что Арчер получил обратно ключ, который был завернут в папиросную бумагу и отправлен к нему в контору в запечатанном конверте с надписанным ее рукою адресом. Этот ответ на его последнюю просьбу можно было истолковать как классический ход в знакомой игре, но молодой человек предпочел придать ему иное значение. Эллен все еще борется с судьбой, но, хоть она и уезжает в Европу, она не возвращается к мужу. Поэтому ничто не мешает ему последовать за нею, и, если он сделает бесповоротный шаг и докажет ей, что шаг этот и в самом деле бесповоротный, она – он был в этом уверен – его не прогонит.

Такая уверенность в будущем помогла Арчеру спокойно играть свою роль в настоящем. Она помешала ему написать ей или каким-либо иным знаком или намеком обнаружить свое разочарование и тоску. Ему казалось, что в их убийственной молчаливой игре козыри все еще у него на руках, и он терпеливо ждал.

Бывали, однако, довольно тягостные минуты, как, например, на следующий день после отъезда госпожи Оленской, когда мистер Леттерблер пригласил его обсудить детали доверенности на распоряжение имуществом, которую миссис Мэнсон Минготт пожелала выдать своей внучке. Арчер часа два изучал документ со своим старшим партнером, и все это время его не покидало смутное ощущение, что если с ним советуются, то отнюдь не по вполне естественной причине родства, и что в конце обсуждения истинная причина непременно раскроется.

– Ну что ж, графиня не может отрицать, что это справедливое решение вопроса, – закончил мистер Леттерблер, невнятно прочитав краткое резюме акта о распоряжении имуществом. – Вообще я должен сказать, что с нею обошлись по всей справедливости.

– По всей справедливости? – несколько иронически повторил Арчер. – Вы имеете в виду предложение ее мужа вернуть ей ее же собственные деньги?

Густые, мохнатые брови мистера Леттерблера поднялись на какую-то долю дюйма.

– Закон есть закон, мой милый, а кузина вашей супруги вступила в брак по французским законам. Следует исходить из предположения, что она знала, что это означает.

– Даже если она знала, то последующие события… – Но тут Арчер умолк. Мистер Леттерблер приложил ручку пера к своему морщинистому носу и посмотрел вниз на его кончик с тем выражением, какое обычно принимают добропорядочные пожилые джентльмены, желая внушить младшим, что неведение отнюдь не добродетель.

– Милостивый государь, я вовсе не хочу оправдывать проступки графа, но… с другой стороны… я бы не дал свою голову на отсечение… что это, если можно так выразиться, не око за око… при участии молодого ходатая… – Мистер Леттерблер отпер ящик стола и положил перед Арчером сложенный лист бумаги. – Вот донесение, итог осторожного наведения справок… – И так как Арчер не сделал попытки ни взглянуть на бумагу, ни отвергнуть предположение, адвокат уже более категорично продолжал: – Заметьте, я не утверждаю, что итог этот неопровержим, далеко нет. Но мелочи порой бывают очень весомы… и вообще, все стороны в высшей степени удовлетворены столь достойным разрешением вопроса.

– О да, в высшей степени, – согласился Арчер, отодвигая от себя бумагу.

Два дня спустя, когда его пригласила к себе миссис Мэнсон Минготт, ему пришлось выдержать еще более тяжкое испытание.

Он нашел старуху удрученной и ворчливой.

– Вы знаете, что она меня бросает? – без всяких предисловий начала она и, не дожидаясь ответа, продолжала: – О, не спрашивайте почему! У нее нашлось столько причин, что я их все позабыла. Мое личное мнение, что она просто боялась умереть со скуки. По крайней мере так думает Августа и мои невестки. И я не уверена, что я всецело ее осуждаю. Оленский – законченный негодяй, но жизнь с ним, наверное, была много веселее, чем на Пятой авеню. Конечно, мои родственники этого не признают, они воображают, будто Пятая авеню – это рай земной и рю де ла Пэ в придачу. А бедная Эллен, конечно, и не думает возвращаться к мужу. В этом она была тверда, как всегда. И потому она поселится в Париже с этой безмозглой Медорой… Разумеется, Париж есть Париж, и там можно буквально за какие-то гроши держать карету. Но она была весела как птичка, и я буду очень без нее скучать… – Две слезинки, скупые старческие слезинки скатились по ее одутловатым щекам и исчезли в необъятных складках ее груди.

– Единственное, чего я прошу, – в заключение сказала она, – это чтоб меня оставили в покое. Пусть мне наконец позволят переваривать мою кашу… – и она с грустным огоньком в глазах взглянула на Арчера.

Именно в этот вечер, когда он приехал домой, Мэй объявила ему о своем намерении дать прощальный обед в честь двоюродной сестры. Со дня бегства госпожи Оленской в Вашингтон они ни разу не произнесли ее имени, и Арчер удивленно посмотрел на жену.

– Обед… зачем? – спросил он. Она вспыхнула.

– Но ведь Эллен тебе нравится. Я думала, что ты будешь доволен.

– Очень мило с твоей стороны. Но я, право, не вижу…

– Я непременно это сделаю, Ньюленд, – сказала она, спокойно вставая, и подходя к своему письменному столу. – Приглашения уже написаны. Мама помогла мне – она тоже считает, что мы обязаны это сделать.

Она умолкла, смущенно улыбаясь, и Арчер вдруг увидел перед собой воплощенный образ семьи.

– Ну, хорошо, – сказал он, невидящими глазами глядя на список гостей, который она вложила ему в руку.

Когда он незадолго до обеда вошел в гостиную, Мэй стояла, наклонясь над камином и пытаясь заставить поленья гореть в непривычном для них окружении безукоризненно вычищенных изразцов.

Все высокие лампы были зажжены, и повсюду красовались орхидеи мистера ван дер Лайдена в разнообразных вместилищах из новомодного фарфора и серебра с шишечками. Гостиная миссис Ньюленд Арчер была единодушно признана великолепной. Позолоченная бамбуковая жардиньерка, в которой аккуратно обновлялись примулы и цинерарии, закрывала доступ к фонарю (где любители старины предпочли бы видеть уменьшенную бронзовую копию Венеры Милосской), обитые светлой парчой кресла и кушетки были картинно размещены вокруг обтянутых плюшем столиков, тесно уставленных серебряными безделушками, фарфоровыми зверьками и фотографиями в рамках с цветочным орнаментом, а среди пальм, словно тропические цветы, высились лампы с абажурами в форме роз.

– Эллен, наверное, ни разу не видела эту комнату при полном освещении, – сказала Мэй, поднимая разгоряченное единоборством с поленьями лицо и окидывая комнату сияющим вполне простительною гордостью взглядом. Грохот от падения медных щипцов, которые она прислонила к камину, заглушил ответ Арчера, и не успел он водворить их на место, как доложили о прибытии мистера и миссис ван дер Лайден.

За ними последовали остальные – все знали, что ван дер Лайдены не любят, когда обед запаздывает. Комната быстро наполнилась гостями, и Арчер как раз показывал миссис Селфридж Мерри маленькую, покрытую густым слоем лака картину Вербекховена[184]184
  Вербекховен Эжен Жозеф (1798–1881) – бельгийский художник-анималист.


[Закрыть] «Этюд с овцами», которую миссис Велланд подарила Мэй на рождество, когда рядом с ним очутилась госпожа Оленская.

Она была очень бледна, и от этого ее темные волосы казались еще более темными и густыми, чем обычно. Эта бледность или, быть может, несколько рядов янтарных бус у нее на шее вдруг напомнили ему маленькую Эллен Минготт, с которой он танцевал на детских праздниках, когда Медора Мэнсон впервые привезла ее в Нью-Йорк.

Оттого, что янтарные бусы никак не гармонировали с цветом ее лица, или оттого, что платье совершенно к ней не шло, лицо ее казалось поблекшим и почти уродливым, но он еще никогда не любил его так, как в эту минуту. Руки их встретились, и ему показалось, будто он услышал, как она сказала: «Да, мы отплываем завтра на „России“…» Потом раздался шум открываемой двери и после короткой паузы голос Мэй:

– Ньюленд! Обед подан! Будь добр, проводи, пожалуйста, Эллен в столовую.

Госпожа Оленская взяла его под руку, и, заметив, что она без перчаток, он вспомнил, как не сводил глаз с ее руки в тот вечер, когда сидел в маленькой гостиной на 23-й улице. Красота, которая покинула ее лицо, казалось, нашла прибежище в лежавших у него на рукаве длинных белых пальцах с еле заметными ямочками, и он сказал себе: «Я готов следовать за нею хотя бы для того только, чтобы смотреть на эту руку…»

Лишь на званом обеде в честь «иностранной гостьи» миссис ван дер Лайден могла смириться с тем, что ее посадили по левую руку хозяина. То обстоятельство, что госпожа Оленская – «иностранка», едва ли можно было подчеркнуть более убедительно, нежели этой прощальной данью, и миссис ван дер Лайден приняла отведенное ей второстепенное место с любезностью, не оставлявшей сомнений, что она это одобряет. Есть вещи, которые необходимо делать, а уж если делать, то делать их надо прилично и достойно – и одна из этих вещей, согласно законам старого Нью-Йорка, состояла в том, что весь клан должен сплотиться вокруг родственницы, которая из него изгонялась. Теперь, когда билет в Европу для графини Оленской был заказан и оплачен, Велланды и Минготты готовы были сделать все на свете, чтоб доказать свою неизменную к ней привязанность, и Арчер, сидя во главе своего стола, дивился тому, как они изо всех сил стараются вернуть ей былой успех, заглушить порицания, посетовать по поводу ее прошлого и озарить одобрением семьи ее настоящее. Миссис ван дер Лайден смотрела на нее со смутно благожелательной улыбкой, выражающей наивысшую степень сердечности, на какую она была способна, а мистер ван дер Лайден со своего места по правую руку Мэй оглядывал стол с очевидным намерением оправдаться за все те гвоздики, которые он присылал ей из Скайтерклиффа.

Арчер, который, казалось, помогал разыгрывать эту сцену, в состоянии странной невесомости витая где-то между люстрой и потолком, всего более удивлялся собственному участию в происходящем. Когда взгляд его переходил с одной безмятежной и сытой физиономии на другую, все эти безобидные с виду люди, уписывающие жареную утку за столом Мэй, представлялись ему шайкой безмолвных заговорщиков, а сам он и бледная женщина справа от него – жертвами их заговора. И, подобно тому как бесчисленные мелкие преломленные лучи, соединившись воедино, внезапно вспыхивают во мгле, его вдруг осенило, что, с их точки зрения, он и госпожа Оленская – любовники, любовники в том недвусмысленном значении, какое это слово имеет в «иностранных» словарях. Он догадался, что уже много месяцев на него смотрит бесчисленное множество тихих внимательных глаз, что к нему терпеливо прислушивается множество ушей; он понял, что каким-то еще неизвестным ему образом его разлучили с соучастницей его преступления и что весь клан сплотился вокруг его жены, молча притворяясь, будто никто ничего не знает, ничего даже и представить себе не может и что поводом для обеда послужило всего лишь естественное желание Мэй сердечно проститься со своей любимой подругой и кузиной.