Текст книги "Век наивности"

Автор книги: Эдит Уортон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

23

На следующее утро, сойдя с фолл-риверского поезда,[163]163
  …сойдя с фолл-риверского поезда… – Фолл Ривер – город в штате Массачусетс, имеющий пароходное сообщение с Ньюпортом.


[Закрыть] Арчер очутился в душном летнем Бостоне.

По привокзальным улицам, пропахшим пивом, кофе и гнилыми фруктами, с непринужденностью жильцов пансиона, шагающих по коридору в уборную, сновали обыватели в одних рубашках.

Арчер нашел извозчика и поехал завтракать в Сомерсет-клуб. Самые аристократические кварталы имели неопрятный домашний вид, до какого даже в тропический зной никогда не опускаются города Европы. Сторожихи в ситцевых платьях лениво сидели у подъездов богатых домов, а парк Коммон напоминал общественный сад наутро после масонского пикника. Если бы Арчер попытался представить себе Эллен Оленскую в каком-нибудь невероятном окружении, то ничего хуже, чем этот изнывающий от зноя, покинутый всеми Бостон, он бы придумать не смог.

Он завтракал методично и со вкусом, начав с куска дыни и в ожидании яичницы с гренками просматривая утреннюю газету. С той минуты, как он накануне вечером объявил Мэй, что у него есть дело в Бостоне и что нынче же ночью он сядет на пароход, идущий в Фолл-Ривер, а завтра к концу дня отправится в Нью-Йорк, он был полон новых сил и энергии. Все знали, что в начале недели он должен возвратиться в город, и поэтому письмо из конторы, волею судьбы очутившееся на столике в холле к его приезду из Портсмута, оказалось вполне достаточным основанием для внезапной перемены в его планах. Он даже устыдился, до того легко все это сошло ему с рук, и на какую-то долю секунды почувствовал отвращение, вспомнив хитроумные уловки, с помощью которых Лоренс Леффертс гарантировал себе свободу. Однако это беспокоило его недолго – сейчас он менее всего был склонен к размышлениям.

После завтрака Арчер выкурил папиросу и заглянул в «Коммершиэл адвертайзер».[164]164
  «Коммершиэл адвертайзер» – бостонская газета.


[Закрыть] В это время в столовую клуба вошло двое или трое его знакомых, с которыми он обменялся обычными приветствиями – ведь, в конце концов, жизнь шла своим чередом, несмотря на охватившее его странное чувство, будто он выскользнул из сети времени и пространства.

Посмотрев на часы и убедившись, что уже половина десятого, он встал, прошел в соседнюю комнату, сел за письменный стол, написал несколько строчек, велел посыльному на извозчике отвезти записку в Паркер-хаус и дождаться ответа, после чего снова спрятался за газетой и попытался вычислить, за сколько времени извозчик доберется до гостиницы.

– Госпожа вышла, сэр, – внезапно раздался голос лакея у него за спиной.

– Вышла? – пробормотал он, словно ему сказали это на незнакомом языке, после чего встал и отправился в холл. Это, наверное, ошибка – она не могла выйти в такой ранний час. Он даже покраснел от досады на собственную глупость – почему было не послать записку тотчас же по приезде?

Захватив шляпу и трость, Арчер вышел на улицу. Город внезапно стал таким чужим, пустым и огромным, словно он был путешественником, который приехал сюда из дальних стран. С минуту помедлив на пороге, Арчер решил отправиться в Паркер-хаус. Что, если посыльного ввели в заблуждение, и она все еще там?

Он зашагал по парку Коммон[165]165
  Коммон – большой парк в центре Бостона.


[Закрыть] и на первой же скамейке в тени дерева увидел се. Она сидела под раскрытым зонтиком из серого шелка – как он только мог вообразить, что зонтик у нее розозый? Когда он подошел ближе, его поразила безжизненность ее позы – она сидела так, словно ей больше нечего делать. Он увидел ее поникший профиль, низко заколотый узел волос под темными полями шляпы и длинную измятую перчатку на руке, державшей зонтик. Он приблизился еще на два шага, и тут она обернулась и посмотрела на него.

– О… – проговорила она, и он впервые заметил на ее лице испуганное выражение, которое, впрочем, мгновенно сменилось улыбкой удивления и радости.

– О… – снова прошептала она уже совсем другим тоном.

Он все еще стоял, глядя на нее сверху, и она подвинулась, освобождая ему место на скамейке.

– Я здесь по делу, только что приехал, – пояснил Арчер и, сам не зная почему, сделал вид, будто изумлен их встречей. – Но что делаете в этой пустыне вы?

Он едва ли понимал, что говорит; ему казалось, будто он кричит ей что-то через бесконечные пустые дали, и она может снова исчезнуть, и уж тогда ему ее не догнать.

– Я? Я здесь тоже по делу, – отвечала она, повернув голову, так что они оказались лицом к лицу. Смысл слов доходил до него с трудом, он слышал только ее голос и удивлялся, что в его памяти не сохранилось ни малейшего о нем воспоминания. Он даже не помнил, что голос у нее низкий и что она чуть хрипловато произносит согласные.

– У вас другая прическа, – сказал он, чувствуя, что сердце у него бьется так сильно, словно он произнес нечто непоправимое.

– Другая? Нет, просто это лучшее, на что я способна без Настасии.

– Без Настасии? Разве она не с вами?

– Нет, я одна. Не было смысла привозить ее сюда на два дня.

– Одна в Паркер-хаусе?

Она взглянула на него с искоркой прежнего лукавства.

– Вы находите, что это опасно?

– Нет, не опасно… но…

– Но не совсем обычно? Да, наверное, это так. – Она на минутку задумалась, – Это не приходило мне в голову, потому что сейчас я сделала нечто еще более необычное. – В глазах ее мелькнула ирония. – Я только что отказалась принять назад деньги… мои собственные деньги.

Арчер вскочил и отошел на несколько шагов в сторону. Госпожа Оленская закрыла зонтик и принялась рассеянно чертить узоры на гравии. Вскоре он вернулся и остановился перед нею.

– Кто-нибудь… кто-нибудь приехал сюда говорить с вами?

– Да.

– С этим предложением? Она кивнула.

– И вы отказались – из-за поставленных условий?

– Я отказалась, – помедлив, отвечала она. Он снова сел с нею рядом.

– В чем заключались эти условия?

– О, ничего обременительного, всего лишь время от времени сидеть во главе его стола.

Снова наступило молчание. Сердце Арчера – как уже случалось с ним раньше – вдруг остановилось, словно в груди у него захлопнули дверь, и он тщетно пытался найти слова.

– Он хочет, чтобы вы вернулись, и готов заплатить любую сумму?

– Да, сумма весьма значительная. Во всяком случае, для меня.

Он снова умолк, ломая себе голову над тем, в какие слова облечь вопрос, который ему хотелось задать.

– И вы приехали сюда встретиться с ним? Изумленно посмотрев на него, она расхохоталась.

– Встретиться с ним? С моим мужем? Здесь? Это время года он всегда проводит в Каусе или в Бадене.

– Он кого-нибудь прислал?

– Да.

– С письмом?

Она покачала головой.

– Нет, просто с поручением. Он никогда не пишет. По-моему, я получила от него всего лишь одно письмо. – Воспоминание об этом письме вызвало румянец у нее на щеках, и этот румянец тотчас отразился на лице Арчера.

– Почему он никогда не пишет?

– Зачем тогда секретари?

Молодой человек покраснел еще больше. Она произнесла это слово так, как будто в нем содержалось не более смысла, чем в любом другом. На языке у него вертелся вопрос: «Значит, он послал своего секретаря?», но воспоминание о единственном письме графа Оленского к жене было слишком живо в его памяти. Он снова умолк, после чего предпринял еще одну отчаянную попытку.

– И этот человек?..

– Посланец? – все еще улыбаясь, продолжала госпожа Оленская. – Посланец, по-моему, мог бы уже уехать, но он решил подождать до сегодняшнего вечера… на случай, если… если вдруг появится какая-то возможность…

– И вы пришли сюда, чтобы обдумать эту возможность?

– Я пришла сюда подышать свежим воздухом. В гостинице невыносимая духота. Я возвращаюсь дневным поездом в Портсмут.

Они молча сидели, глядя не друг на друга, а прямо перед собою, на прохожих, идущих по дорожке. Наконец она обернулась к нему и сказала:

– А вы все такой же.

Ему хотелось ответить: «Я был таким же, пока не встретил вас снова», но вместо этого он решительно поднялся и оглядел грязный и знойный парк.

– Здесь отвратительно. Почему бы нам не пойти к заливу? Там дует прохладный ветерок. Мы могли бы съездить на пароходе в Пойнт-Арли, – сказал он и в ответ на ее нерешительный взгляд добавил: – В понедельник утром на пароходе не будет ни души. Мой поезд уходит только вечером, я возвращаюсь в Нью-Йорк. Почему бы нам не поехать? – настаивал он, глядя на нее, и вдруг у него вырвалось: – Разве мы не сделали все, что могли?

– О… – снова прошептала она, встала, раскрыла зонтик и огляделась вокруг, словно желая найти в окружающей картине доказательство того, что оставаться здесь дальше невозможно. Потом снова посмотрела ему в лицо. – Вы не должны говорить мне таких вещей.

– Я буду говорить вам все, что вы хотите, или вообще ничего. Я не раскрою рта, пока вы мне не прикажете. Кому это может повредить? Я хочу только слушать вас, – заикаясь бормотал он.

Она достала маленькие золотые часики на эмалевой цепочке.

– О, не думайте о времени, – воскликнул он, – подарите мне этот день! Я хочу увезти вас от того человека. В котором часу он придет?

– В одиннадцать, – вновь заливаясь краской, отвечала она.

– Тогда вы должны немедленно уйти.

– Вам нечего бояться – если я не уйду.

– Вам тоже – если вы уйдете. Клянусь вам, я хочу только узнать о вас, о том, что вы делали все это время. Мы не виделись сто лет – и может пройти еще сто лет, прежде чем мы увидимся снова.

Она все еще колебалась, с тревогой глядя на него.

– Почему вы не пришли за мной на берег в тот день, когда я была у бабушки? – спросила она.

– Потому что вы не оглянулись – потому что вы не знали, что я там. Я поклялся, что не подойду, если вы не обернетесь. – Он засмеялся, пораженный детской наивностью своего признания.

– Но ведь я не обернулась нарочно.

– Нарочно?

– Когда вы подъезжали, я узнала ваших пони. Поэтому я и пошла на берег.

– Чтобы уйти от меня как можно дальше?

– Чтобы уйти от вас как можно дальше, – тихо повторила она.

Он снова рассмеялся, на этот раз с мальчишеской радостью.

– Вот видите, все напрасно. А дело, которое привело меня сюда, заключалось в том, чтобы разыскать вас. Однако нам пора, иначе мы пропустим наш пароход.

– Наш пароход? – удивленно нахмурилась она, потом с улыбкой добавила: – Да, но мне надо сначала вернуться в гостиницу – я должна оставить записку…

– Хоть десять. Вы можете написать ее тут. – Он достал бумажник и вечное перо, из тех, что только начали входить в моду. – У меня есть даже конверт – теперь вы видите, что все заранее предопределено. Вот – положите бумажник на колени, а я приведу в действие перо. С ним надо уметь обращаться, подождите… – он постучал рукой с пером по спинке скамейки. – Это очень просто – все равно что сбить ртуть на термометре. А теперь попробуйте…

Она засмеялась и, склонившись над листом бумаги, начала писать. Арчер отошел на несколько шагов, невидящими сияющими глазами глядя на прохожих, которые в свою очередь удивленно наблюдали непривычное зрелище – модно одетую даму, которая писала записку у себя на коленях на скамейке в парке Коммон.

Госпожа Оленская вложила записку в конверт, написала на нем фамилию, сунула в карман и тоже встала.

Они пошли по направлению к Бикон-стрит, и возле клуба Арчер заметил обитую плюшем извозчичью карету – так называемый «гердик», на которой возили его записку в Паркер-хаус и кучер которой отдыхал от этого непосильного труда, поливая лицо водой из пожарного крана на углу.

– Я вам говорил, что все предопределено! Вот извозчик! Видите?

Оба рассмеялись, изумленные редкостной удачей – наткнуться на общественный экипаж в такой час, в самом неподходящем месте и притом в городе, где стоянки извозчиков все еще считались «иностранным новшеством».

Взглянув на часы, Арчер убедился, что до отправления парохода они еще успеют заехать в Паркер-хаус. «Гердик» загромыхал по жарким улицам и остановился у дверей гостиницы.

Арчер протянул руку за письмом.

– Прикажете отнести? – спросил он, но госпожа Оленская. покачав головой, выскочила из экипажа и исчезла за стеклянной дверью. Не было еще и половины одиннадцатого, но вдруг посланец, нетерпеливо ожидая ответа и не зная, чем себя занять, уже сидит среди путешественников, распивающих прохладительные напитки в холле, – Арчер заметил их, когда она входила в гостиницу.

Он ждал, шагая взад и вперед возле гостиницы. Юноша-сицилиец с глазами, как у Настасии, предложил почистить ему башмаки, а толстая ирландка – купить у нее персиков; двери поминутно отворялись, выпуская потных мужчин в сдвинутых на затылок соломенных шляпах, которые, проходя, окидывали его взглядом. Он подивился тому, что двери так часто отворяются и что все выходящие из них люди так похожи друг на друга и так похожи на всех остальных потных мужчин, которые в этот час беспрестанно входят и выходят сквозь двустворчатые двери гостиниц по всей стране.

Внезапно перед ним возникло лицо, которое он никак не мог соотнести с остальными. Он заметил его лишь мельком, потому что в эту минуту как раз находился в самой дальней точке своего дозора, и, поворачивая обратно к гостинице, среди множества типичных физиономий – худых и усталых, круглых и удивленных, добродушных и угрюмых – увидел это лицо, которое выражало одновременно нечто гораздо большее и притом совершенно иное. Это было лицо молодого человека, тоже бледное и осунувшееся от жары, или забот, или от того и от другого вместе, однако почему-то более живое, подвижное, более осмысленное; но, быть может, это лишь казалось – потому что сам он был совершенно не таким, как остальные. Арчер на миг ухватился за тонкую ниточку памяти, но она тотчас порвалась и уплыла вместе со скрывшимся из виду лицом – по всей вероятности, какого-то иностранного коммерсанта, который в этом окружении казался вдвойне иностранным. Оно исчезло в потоке прохожих, и Арчер снова двинулся в свой обход.

Он не хотел, чтобы его видели перед гостиницей с часами в руке, и, пытаясь наугад определить, сколько времени он ждет, решил, что если госпожа Оленская так долго задержалась, значит, она либо встретила посланца, либо он ее подстерег. При этой мысли его опасения сменились душевной болью.

– Если она сию минуту не вернется, я пойду и найду ее, – сказал он себе.

Двери снова отворились, и она очутилась рядом с ним. Они уселись в экипаж, и, когда он тронулся, Арчер посмотрел на часы и увидел, что она отсутствовала всего три минуты. Неплотно вставленные стекла так дребезжали, что разговаривать было невозможно, и, громыхая по ухабам неровной булыжной мостовой, они поехали к пристани.

Сидя бок о бок на скамейке в полупустом пароходе, они вдруг поняли, что им почти нечего сказать друг другу, или, вернее, то, что они хотят сказать, лучше всего можно выразить блаженным молчанием одиночества и свободы.

Когда гребные колеса начали вращаться, а суда и причалы постепенно растворились в знойной дымке, Арчеру показалось, будто весь знакомый привычный мир тоже стал растворяться. Ему очень хотелось спросить госпожу Оленскую, нет ли у нее чувства, будто они отправились в дальние края, откуда нет возврата. Но он боялся сказать это или что-либо другое, что могло бы оборвать тонкий волосок, на котором держалось ее доверие к нему. Он не хотел обмануть это доверие. В прошлом бывали дни и ночи, когда воспоминание об их поцелуе горело у него на губах, и даже накануне, по дороге в Портсмут, мысль об Эллен как огонь разливалась в его крови, но теперь, когда она была рядом и они уплывали в этот неведомый мир, между ними, казалось, возникла такая глубокая духовная близость, которую может нарушить даже самое легкое прикосновение.

Когда пароход вышел из гавани в открытое море, подул легкий ветерок и по заливу побежали длинные маслянистые волны с пеною на гребешках. Душный сырой туман все еще висел над городом, но впереди простирался прозрачный мир беспокойных, покрытых рябью вод и освещенных солнцем маяков на далеких мысах. Госпожа Оленская, откинувшись на поручни, полураскрытыми губами впивала морскую прохладу. Она обернула шляпу длинной вуалью, но лицо ее оставалось открытым, и Арчер был потрясен ее безмятежным оживлением. Казалось, она принимала их путешествие как нечто само собою разумеющееся и не только не боялась неожиданных встреч, но (что гораздо хуже) выказывала неуместный восторг по поводу такой возможности.

В скромной гостиничной столовой, где, как он надеялся, они будут одни, сидела крикливая компания безобидных на вид молодых людей и девиц – как пояснил хозяин, это были приехавшие на каникулы учителя, – и у Арчера упало сердце от мысли, что им придется разговаривать при таком шуме.

– Это безнадежно, я попрошу, чтобы нам дали отдельную комнату, – сказал он, и госпожа Оленская, ни словом не возразив, ждала, пока он вернется.

Комната выходила на длинную деревянную веранду, а из окон виднелось море. Здесь было прохладно и пусто; посреди стола, накрытого грубой клетчатой скатертью, красовалась банка пикулей и черничный пирог под стеклянною крышкой. Никогда еще ни одной искавшей уединения паре не доводилось найти убежище в столь незатейливом cabinet particulier,[166]166
  Отдельный кабинет (фр.).


[Закрыть] и Арчеру почудилось, будто он прочитал чувство облегчения в едва заметной насмешливой улыбке, с которой госпожа Оленская села за стол напротив него. Женщина, сбежавшая от мужа – и, по слухам, с другим мужчиной, – наверняка владеет искусством непредвзято смотреть на вещи, но в самообладании госпожи Оленской было нечто такое, что притупило иронию Арчера. Ее спокойствие, умение ничему не удивляться и простота помогли ей пренебречь условностями и внушить ему, что желание остаться наедине вполне естественно для двух старых друзей, которым нужно так много сказать друг Другу…

24

Они обедали неторопливо и спокойно, временами прерывая стремительный поток разговора, – когда наваждение рассеялось, у них нашлось множество тем для беседы, но беседа порой становилась лишь аккомпанементом к долгим молчаливым диалогам. Арчер не говорил о себе – не умышленно, а просто потому, что не хотел пропустить ни единого слова из ее повествования, и, опершись подбородком о сложенные на столе руки, она рассказывала ему про те полтора года, что протекли с их последней встречи.

Ей надоело так называемое «общество». Нью-Йорк был снисходителен, он был просто угнетающе гостеприимен, она никогда не забудет, как радушно он ее встретил, но упоенье новизной вскоре сменилось сознанием, что она, по ее выражению, «совсем другая», и потому ей не нужно то, что нужно Нью-Йорку. Тогда она решила попытать счастья в Вашингтоне, где существует гораздо большее разнообразие людей и мнений. И вообще ей следует, вероятно, обосноваться в Вашингтоне и взять к себе бедняжку Медору, которая истощила терпение остальных родственников как раз в тот момент, когда она больше всего нуждается в заботах и в защите от опасных матримониальных поползновений.

– А как же доктор Карвер? Разве вы не боитесь доктора Карвера? Говорят, он тоже живет у Бленкеров?

– О, эта опасность миновала, – улыбнулась она. – Доктор Карвер – человек очень умный. Он ищет богатую жену, которая бы финансировала его затеи, а Медора служит просто хорошей рекламой в качестве неофита.

– Неофита? Чего?

– Всяких новых и безумных социальных реформ. Но. на мой взгляд, они интереснее, чем слепое подражание традициям – чужим традициям, – которое я наблюдаю среди наших друзей. Стоило ли открывать Америку лишь для того, чтоб превратить ее в точную копию другой страны? – Она с улыбкой посмотрела на него через стол. – Как вы думаете, стал бы Христофор Колумб брать на себя столь тяжкий труд ради того только, чтобы пойти в оперу с семейством Селфридж Мерри?

Арчер покраснел.

– А Бофорт… Ему вы это тоже говорите? – отрывисто спросил он.

– Я его давно не видела. Но раньше говорила, и он меня понимает.

– Ах, это как раз то, что я всегда вам твердил: мы вам не нравимся. А Бофорт нравится – потому что он так на нас не похож. – Арчер обвел взглядом пустую комнату, пустое взморье и безупречно белые деревенские домики, ровным рядом вытянувшиеся вдоль берега. – Мы невыносимо скучны. Мы лишены характера, разнообразия, красок. Не понимаю, почему вы не уезжаете назад?

Глаза ее потемнели, и он ждал негодующего ответа. Но она сидела молча, слозно обдумывая его замечание, и он испугался, как бы она не сказала, что и сама этого не понимает.

Наконец она проговорила:

– Думаю, что из-за вас.

Вряд ли можно было сделать признание более бесстрастно или тоном, который менее льстил бы тщеславию того, к кому оно относилось. Арчер покраснел до корней волос, но не смел ни шелохнуться, ни заговорить. Казалось, слова ее – какая-то редкостная бабочка, которая при малейшем движении встрепенется и улетит, но если ее не трогать, соберет вокруг себя всю стайку.

– Во всяком случае, – продолжала она, – именно вы помогли мне увидеть за этой скукой нечто столь тонкое, возвышенное и прекрасное, что многие вещи, которые я в другой своей жизни особенно ценила, кажутся мне по сравнению с этим дешевыми и ничтожными. Не знаю, как это лучше выразить, – сказала она, озабоченно нахмурив лоб, – но мне кажется, я никогда прежде не понимала, какой жестокостью, низостью и бесчестьем приходится порой платить за самые изысканные наслаждения.

«Изысканные наслаждения – о, они стоят того!» – чуть было не вырвалось у Арчера, но немая мольба в ее глазах помешала ему говорить.

– Я хочу быть абсолютно честной по отношению к вам и к самой себе, – продолжала она. – Я всегда надеялась, что рано или поздно мне представится возможность сказать вам, как вы мне помогли, что вы из меня сделали…

Арчер исподлобья смотрел на нее и наконец, рассмеявшись, прервал ее речь.

– А известно ли вам, что вы сделали из меня?

– Из вас? – спросила она, бледнея.

– Да. Ведь я – ваше произведение в гораздо большей степени, чем вы – мое. Я – человек, который женился на одной женщине, потому что так приказала ему другая.

Бледность ее на мгновение сменилась румянцем.

– Я думала… вы обещали… Вы не должны говорить мне об этом сегодня…

– Как это по-женски! Ни одна из вас не способна смотреть в глаза горькой правде!

– Неужели это горькая правда – для Мэй? – тихо промолвила она.

Стоя у окна, он барабанил пальцами по стеклу, каждой клеточкой ощущая проникновенную нежность, с которой она произнесла имя двоюродной сестры.

– Мы всегда должны помнить, что важны не слова, а дела. Разве вы сами не подали мне пример?

– Подал вам пример? – машинально повторил он, все еще не сводя безучастного взгляда с моря.

– А если нет, – продолжала она, с мучительной настойчивостью развивая свою мысль, – если не стоило отказываться от всего, чтобы избавить других от разочарования и горя, – тогда все, ради чего я вернулась домой, все, по сравнению с чем та моя жизнь казалась такой пустой и убогой, потому что там никто об этом не думает, значит, все это – фальшь и химера…

Он обернулся, не двигаясь с места.

– Ив этом случае ничто на свете не может помешать вам вернуться? – закончил он за нее.

В полном отчаянии она не спускала с него глаз.

– О, неужели и вправду ничто?

– Нет, если вы пожертвовали всем ради моего семейного счастья. Мое семейное счастье едва ли удержит вас здесь! – вне себя вскричал он и, так как она ничего не ответила, продолжал: – К чему все это? Благодаря вам я впервые в жизни смог хоть краем глаза увидеть настоящую жизнь, но вы тотчас же велели мне и дальше довольствоваться фальшью. Терпеть это – свыше сил человеческих… вот и все.

– О, не говорите так, ведь я это терплю! – вырвалось у нее, и глаза ее наполнились слезами.

Она уронила руки на стол и, словно забыв обо всем на свете в минуту смертельной опасности, открыла его взгляду свое лицо. Оно выдавало ее так, как будто перед ним было все ее существо, вся ее душа. Арчер молча стоял, потрясенный тем, что оно внезапно ему сказало.

– Как – и вы? И вы тоже? Все это время? Ответом были лишь слезы, которые наполнили ее глаза и медленно потекли по щекам.

Чуть ли не половина комнаты все еще отделяла их друг от друга, и ни один из них не сделал ни малейшего движения. Арчер был как-то странно равнодушен к ее физическому присутствию, он даже едва ли бы его заметил, если бы рука, которую она уронила на стол, не привлекла к себе его взгляд, как в тот день, когда в маленьком домике на 23-й улице он не сводил глаз с ее руки, чтобы не смотреть ей в лицо. Теперь его воображение металось вокруг этой руки, словно по краю водоворота; но он все еще не сделал попытки приблизиться. Он знал любовь, которая питается ласками и питает их, но эта страсть поразила его до мозга костей, и было ясно, что легко и бездумно ее не удовлетворить. Он страшился лишь одного – как бы не сделать чего-нибудь, что могло бы стереть звук и значение ее слов, думал лишь об одном – теперь он никогда не будет совсем одинок.

Но уже в следующее мгновенье его охватило чувство безысходности и невозвратимой утраты. Вот они оба здесь – так близко, так надежно укрытые от посторонних взоров, и тем не менее каждый так крепко прикозан к своей одинокой судьбе, как если бы их отделял друг от друга весь мир.

– К чему это все – если вы вернетесь обратно? – вырвалось у него, а за словами стоял безнадежный вопль: «Какими силами я могу вас удержать?»

Она сидела неподвижно, опустив глаза.

– О… Я пока не вернусь!

– Пока? Значит, потом, и вы уже назначили срок? В ответ она подняла на него ясный взор.

– Я обещаю вам – я не уеду до тех пор, пока вы будете держаться. До тех пор, пока мы сможем прямо смотреть в глаза друг другу – так, как сейчас.

Он рухнул на стул. Ответ ее значил одно: «ЕсХи вы шевельнете хоть пальцем, вы прогоните меня обратно – обратно ко всем мерзостям, о которых вы знаете, и ко всем соблазнам, о которых вы можете только догадываться». Он понял все это так ясно, как если бы она выразила это словами, и эта мысль удерживала его за столом в какой-то растроганной благоговейной покорности.

– Что за жизнь это будет для вас! – простонал он.

– О, ничего страшного – до тех пор, пока эта жизнь будет частью вашей!

– А моя – частью вашей? Она утвердительно кивнула.

– И это будет все – для нас обоих?

– Но ведь это так и есть – разве я ошибаюсь? При этих словах он вскочил, забыв обо всем на свете, кроме ее прелестного лица. Она тоже поднялась – не за тем, чтобы пойти к нему навстречу или от него бежать, а спокойно, словно самое трудное уже позади и теперь ей остается только ждать, так спокойно, что, когда он приблизился, ее протянутые руки его не оттолкнули, а, напротив, повели. Взяв его за руки, она мягко отстранила его на такое расстояние, откуда ее отрешенное лицо могло договорить остальное.

Они стояли так очень долго или, быть может, всегс лишь мгновенье, но вполне достаточно для того, чтобы ее молчание поведало все, что она хотела сказать, а он понял, что важно только одно. Он не должен делать ничего такого, чтобы эта встреча стала последней, он должен вверить ей их будущее и просить лишь о том, чтобы она не выпускала его из рук.

– О, вы не должны быть несчастливы, – прерывающимся голосом промолвила она, отнимая руки.

– Вы не вернетесь, вы не вернетесь туда? – отозвался он, словно это было единственное, чего он не в силах перенести.

– Нет, не вернусь, – ответила она, отстранилась, открыла дверь и прошла в общую столовую.

Шумливые учителя собирали свои пожитки, готовясь всем скопом ринуться на пристань. На взморье у причала стоял белый пароход, а над солнечным заливом полосою дымки смутно вырисовывался Бостон.