Текст книги "Век наивности"

Автор книги: Эдит Уортон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

– Я хочу быть свободной, я хочу стереть все прошлое!

– Я вас понимаю. Лицо ее смягчилось.

– Значит, вы мне поможете?

– Прежде всего, – нерешительно начал он, – я, вероятно, должен знать немного больше подробностей…

Она казалась удивленной.

– Но вы ведь знаете о моем муже… о моей жизни с ним?

Он утвердительно кивнул.

– Тогда… тогда о чем же еще говорить? Разве в нашей стране такие вещи допустимы? Я протестантка, наша церковь в таких случаях не запрещает развода.

– Разумеется, нет.

Оба опять замолчали, и Арчер мысленно увидел, как между ними возник отвратительно ухмыляющийся призрак графа Оленского. Письмо его, размером всего в полстраницы, было именно тем, что он в разговоре с мистером Леттерблером назвал весьма неопределенным обвинением злобного мерзавца. Но есть ли в нем хотя бы доля правды? На этот вопрос могла ответить только жена графа.

– Я просмотрел бумаги, которые вы передали мистеру Леттерблеру, – проговорил он наконец.

– Можно ли представить себе что-либо более отвратительное?

– Нет.

Слегка изменив позу, она прикрыла рукою глаза.

– Вам, разумеется, известно, – продолжал Арчер, – что, если ваш муж захочет предъявить встречный иск… как он грозится…

– И что тогда?

– Он может сказать что-нибудь… что-нибудь непр… что может оказаться для вас нежелательным… сказать публично, так что это может вызвать толки и повредить вам, даже при условии…

– При каком условии?

– Я хочу сказать – даже при условии, что это ни на чем не основано.

Она погрузилась в долгое молчание, такое долгое, что он, отведя глаза от ее затененного лица, имел достаточно времени, чтобы запечатлеть в памяти форму другой ее руки – той, что лежала на коленях, и подробно изучить надетые на безымянный палец и мизинец три кольца, из которых ни одно не было обручальным.

– Какой вред могут причинить мне подобные обвинения здесь – даже если он произнесет их публично?

С губ Арчера готовы были сорваться слова: «Бедная девочка, гораздо больший, чем где бы то ни было!», но вместо этого голосом, который даже в его собственных ушах прозвучал совсем как голос мистера Леттерблера, он ответил:

– По сравнению с тем миром, в котором вы жили, нью-йоркское общество – узкий мирок. И – вопреки всякой видимости – им управляет маленькая кучка людей с весьма… как бы это сказать… с весьма старомодными понятиями.

Она ничего не ответила, и он продолжал:

– Наши понятия о браке и разводе особенно старомодны. Наше законодательство развод одобряет, наши обычаи – нет.

– Ни при каких обстоятельствах?

– Гм… во всяком случае, если женщина – пусть даже обиженная, пусть даже безупречная – может навлечь на себя хоть малейшее подозрение, если она хоть в чем-то преступила условности и тем дала повод для… для оскорбительных инсинуаций…

Она еще ниже опустила голову, и он снова со страстной надеждой ожидал хотя бы вспышки гнева, хотя бы короткого возгласа негодования. Но ни того, ни другого не последовало.

Возле нее тихонько тикали маленькие дорожные часики, потом, вспыхнув россыпью искр, разломилось надвое горящее полено. Вся затихшая в раздумье комната, казалось, молча ждала вместе с Арчером.

– Да, – прошептала наконец госпожа Оленская, – то же самое говорят мне мои родственники.

Он слегка поморщился.

– Вполне естественно…

– Наши с вами родственники, – поправилась она, и Арчер покраснел. – Вы ведь скоро станете моим кузеном, – мягко добавила она.

– Надеюсь.

– И вы разделяете их мнение?

Вместо ответа он встал, прошелся по комнате, вперил невидящий взгляд в одну из картин, висящих на красном камчатном полотне, и нерешительно возвратился к графине. Разве он мог сказать ей: «Да, если намеки вашего мужа справедливы или если вы не можете их опровергнуть»?

– Скажите искренне… – неожиданно проговорила она, видя, что он собирается что-то сказать.

Он посмотрел в огонь.

– Вполне искренне – что может возместить ущерб, который, вероятно – нет, несомненно, – причинят вам гнусные сплетни?

– Свобода – разве она не стоит того?

В эту минуту у него мелькнула мысль, что содержащееся в письме обвинение справедливо и что она надеется выйти замуж за соучастника своего греха. Как объяснить ей, что, если она и в самом деле строит такие планы, законы государства категорически это запрещают? Даже тень подозрения, что она могла об этом думать, вызвала у него досаду и неприязнь к ней.

– Но вы ведь и без того свободны как ветер, – возразил он. – Кто посмеет вас тронуть? Мистер Леттерблер сказал мне, что финансовый вопрос разрешен…

– Да, да, – безучастно подтвердила она.

– Так зачем же навлекать на себя бесконечные неприятности и страдания? Подумайте о газетах – как они низки! Все это глупо, ограниченно, несправедливо – но ведь общество нам не переделать.

– Нет, – согласилась она, но голос ее прозвучал так слабо и горько, что он вдруг устыдился своих жестоких мыслей.

– Личность в таких случаях почти всегда приносят в жертву так называемой общественной пользе; люди цепляются за любую условность, которая сохраняет семью и защищает интересы детей, если таковые имеются, – скороговоркой бормотал он, нагромождая друг на друга все избитые фразы, которые приходили ему на ум, и страстно желая прикрыть ими уродливую действительность, которую, казалось, обнажило ее молчание. Оттого, что она не хотела или не могла произнести то единственное слово, которое разрядило бы атмосферу, он старался не дать ей почувствовать, будто пытается проникнуть в ее тайну. Лучше осторожно скользить по поверхности в стиле старого Нью-Йорка, нежели рисковать открыть рану, которую он не в силах исцелить.

– Вы понимаете, что я обязан помочь вам увидеть эти обстоятельства в том свете, в каком видят их все, кто вас нежно любит: Минготты, Велланды, ван дер Лайдены, все ваши друзья и родные. Было бы нечестно, если б я не объяснил вам, как они судят о подобных вещах. – Он настаивал, он чуть ли не молил ее, стремясь во что бы то ни стало перекинуть мост через зияющую пропасть молчания.

– Да, это было бы нечестно, – медленно проговорила она.

Угли в камине затянуло серым пеплом, одна из ламп, всхлипнув, потребовала к себе внимания. Госпожа Оленская встала, подкрутила фитиль, вернулась к камину и осталась стоять.

Поза ее, очевидно, означала, что говорить им больше не о чем, и Арчер тоже поднялся.

– Ну что ж, я сделаю так, как вы хотите, – отрывисто произнесла она.

Кровь прилила к лицу молодого человека. Ошеломленный внезапной капитуляцией собеседницы, он неловко схватил ее за руки.

– Я… я очень хотел бы помочь вам… – сказал он.

– Вы и так мне уже помогли. Доброй ночи, милый кузен.

Наклонившись, он коснулся губами ее рук, безжизненных и холодных. Она отняла их, он повернулся к дверям, вышел в прихожую, под тусклым светом газовой горелки отыскал пальто и шляпу и шагнул в зимнюю ночь, полный слов, которых не посмел произнести.

13

Театр Уоллока[108]108
  Театр Уоллока – известный в Нью-Йорке драматический театр, открытый – в 1861 году англо-американским актером и режиссером Джеймсом Уильямом Уоллоком (1795–1864).


[Закрыть] был переполнен. Давали «Шогрэна» Диона Бусико.[109]109
  «Шогрэн» – мелодрама англо-ирландского актера и драматурга Диона Бусико (1822–1890), с 1853 года жившего в США. Премьера ее состоялась в Нью-Йорке в октябре 1874 года.


[Закрыть] Главную роль играл автор, роли любовников – Гарри Монтегю и Ада Диас.[110]110
  Гарри Монтегю (1843–1878) и Ада Диас (1844–1908) – известные американские актеры.


[Закрыть] Популярность великолепной английской труппы достигла апогея, и «Шогрэн» всегда приносил полные сборы. Восторгу галерки не было границ, в партере и в ложах слегка посмеивались над пошлыми сантиментами и рассчитанными на дешевый эффект ситуациями, но наслаждались представлением не меньше, чем на галерке.

Особенно захватила весь театр снизу доверху сцена, в которой Монтегю после грустного, почти односложного прощания с мисс Диас говорит ей «до свиданья» и уходит. На актрисе, которая, глядя в огонь, стояла у камина, было серое кашемировое платье без модных лент и украшений, облегавшее ее высокую фигуру и длинными складками ниспадавшее к ногам. Концы повязанной вокруг шеи узкой черной бархотки спускались на спину.

Когда любовник пошел к выходу, она оперлась о каминную полку и опустила голову на руки. На пороге он обернулся, чтобы еще раз на нее взглянуть, прокрался назад, поднял концы бархотки, поцеловал их и вышел так тихо, что она ничего не слышала и даже не изменила позы. И за этим немым прощанием занавес тотчас опустился.

Ньюленд Арчер всегда ходил на «Шогрэна» только ради этой сцены. Он считал, что последнее прости Монтегю и Ады Диас ничем не уступает игре Круазет и Брессана,[111]111
  Круазет Софи (1857–1901) и Брессан Жан-Баптист-Франсуа (1815–1886) – французские актеры.


[Закрыть] которых он видел в Париже, или Мэдж Робертсон[112]112
  Мэдж Робертсон (ум. 1930) и Лендам У. Г. (1844–1917) – английские драматические артисты.


[Закрыть] и Кендалла в Лондоне; своею сдержанностью и немой скорбью оно трогало его глубже, чем самые неистовые сценические излияния.

Нынче вечером эта сцена приобрела особую остроту, напомнив ему – чем, он не мог бы сказать и сам, – его расставанье с госпожою Оленской после их откровенного разговора неделю назад.

Найти что-либо общее между этими двумя сценами было так же трудно, как уловить сходство во внешности их участников. Ньюленд Арчер никак не мог претендовать на романтическую красоту молодого английского актера, а мисс Диас была высокой рыжей женщиной монументального сложения, чья бледная, забавно уродливая физиономия ничем не напоминала живые черты Эллен Оленской. К тому же Арчер и госпожа Оленская были отнюдь не расстающимися в душераздирающем молчании любовниками, а всего лишь адвокатом и клиенткой, которые разошлись после беседы, оставившей у адвоката прескверное впечатление о деле этой клиентки. В чем же тогда заключалось сходство, которое заставило сердце молодого человека отчаянно забиться при воспоминании об их последнем разговоре? Очевидно, в присущей госпоже Оленской загадочной способности открывать трагические, бередящие душу возможности, таящиеся где-то за пределами повседневной жизни. Она не сказала ему ни единого слова, которое могло бы создать такое впечатление о ней; свойство это скорее составляло часть ее натуры, было отражением ее таинственного, загадочного прошлого или чего-то драматического, страстного и необычного, скрытого в ней самой. Арчер всегда склонялся к мысли, что случай и обстоятельства играют в жизни людей роль весьма незначительную по сравнению с врожденной предрасположенностью к тому или иному повороту событий. Подобную предрасположенность он с первого взгляда почувствовал в госпоже Оленской. Спокойная, почти пассивная, она показалась ему именно такой женщиной, с которой непременно должны происходить всевозможные события, как бы она их ни избегала, как бы ни старалась от них уклониться. Она, очевидно, жила в атмосфере, настолько насыщенной драматическими коллизиями, что ее собственная склонность их вызывать просто осталась незамеченной. Странная неспособность удивляться как раз и внушала ему уверенность, что ее выхватили прямо из водоворота, и то, что она принимала как должное, позволило ему правильно оценить то, против чего она восставала.

Арчер ушел от нее совершенно убежденный, что обвинение графа отнюдь не было необоснованным. Таинственное лицо, которое фигурировало в прошлом его жены под видом «секретаря», едва ли осталось без награды за участие в ее бегстве. Жизнь, от которой она бежала, была невыносима, ее невозможно было описать, невозможно даже себе представить. Она была молода, она была напугана, она была доведена до отчаяния – разве не естественно предположить, что она отблагодарит своего спасителя? К сожалению, с точки зрения закона и света, благодарность эта низводила ее до уровня ее отвратительного супруга. Арчер, как от него и требовалось, дал ей это понять, дал он понять ей также и то, что простодушный и доброжелательный Нью-Йорк, на снисхождение которого она, без сомнения, рассчитывала, был именно тем местом, где она меньше всего могла надеяться на терпимость.

Разъяснить ей это обстоятельство и увидеть, как покорно она с ним примирилась, было ему невыносимо тяжело. Он чувствовал, как его влечет к ней смутное чувство жалости и тревоги за нее, словно, молча признавшись в своей ошибке, она подпала под его власть, униженная, но милая его сердцу. Он был рад, что ее тайна открылась ему, а не холодному испытующему взгляду Леттерблера или испуганным глазам ее родственников. Он немедленно взял на себя миссию убедить и его, и их, что она отказалась от мысли о разводе, что решение ее основано на понимании всей бесполезности этого предприятия, и все они с чувством бесконечного облегчения отвели свои взоры от «неприятностей», от которых она их избавила.

– Я не сомневалась, что Ньюленд сумеет это сделать, – гордо сказала миссис Велланд о своем будущем зяте, а старая миссис Минготт пригласила его для конфиденциальной беседы, похвалила за ум и с досадой добавила:

– Дурочка! Я же говорила ей, что нелепо выдавать себя за старую деву по имени Эллен Минготт, когда она имеет счастье быть замужней дамой и графиней!

Все это так живо воскресило в памяти молодого человека его последний разговор с госпожою Оленской, что, когда вслед за прощаньем обоих актеров занавес опустился, глаза его наполнились слезами, и он встал, намереваясь покинуть театр.

Уходя, он обернулся назад и увидел, что дама, о которой он только что думал, сидит в ложе с Бофортами, Лоренсом Леффертсом и еще двумя или тремя мужчинами. С того вечера он ни разу с ней не говорил, а в обществе старался не оставаться с нею наедине, но теперь их взгляды встретились, а так как миссис Бофорт тоже его узнала и томным жестом пригласила к себе в ложу, он уже не мог туда не пойти.

Бофорт и Леффертс пропустили его вперед, и, обменявшись несколькими словами с миссис Бофорт, которая всегда предпочитала быть прекрасной и молчать, Арчер сел позади госпожи Оленской. В ложе не было больше никого, кроме мистера Силлертона Джексона, который таинственным шепотом рассказывал миссис Бофорт о приеме, состоявшемся в прошлое воскресенье у миссис Лемюэл Стразерс (где, как говорили, были танцы). Воспользовавшись этим обстоятельным рассказом, которому миссис Бофорт внимала, улыбаясь своею ослепительной улыбкой и держа голову под таким углом, чтобы из партера был виден ее профиль, госпожа Оленская обернулась к Арчеру и, бросив взгляд на сцену, тихо спросила:

– Как вы думаете, пришлет он ей завтра утром букет желтых роз?

Арчер покраснел, и сердце его от неожиданности затрепетало. Он лишь дважды был с визитом у госпожи Оленской и оба раза посылал ей коробку желтых роз, причем оба раза без карточки. Раньше она не упоминала о цветах и, как он думал, не знала, что они от него. То, что теперь она вдруг вспомнила о подарке и связала его с трогательным прощанием на сцене, повергло его в приятное волнение.

– Я тоже об этом думал… я хотел уйти из театра, чтоб унести с собой эту картину, – отозвался он.

К его удивлению, лицо ее залилось темным румянцем. Она опустила глаза на перламутровый бинокль, который держала рукою в перчатке, и, помедлив, спросила:

– Чем вы занимаетесь в отсутствие Мэй?

– Работой, – отвечал он, слегка раздосадованный этим вопросом.

По давно установившейся привычке Велланды еще на прошлой неделе уехали в Сент-Огастин,[113]113
  Сент-Огастин (штат Флорида) – старейший город в США, основанный испанцами в 1565 году.


[Закрыть] где они из-за мифической болезни бронхов мистера Велланда всегда проводили конец зимы. Мистер Велланд, добродушный молчаливый человек, не имел никаких мнений, но зато имел множество привычек. Одна из этих привычек, которым никто не смел перечить, состояла в том, что жена и дочь обязаны были всегда сопровождать его в ежегодных поездках на юг. Целостность семейного очага составляла непременное условие его душевного равновесия, и, если бы при нем постоянно не находилась миссис Велланд, он не знал бы, где лежат его щетки для волос и как раздобыть почтовые марки.

Все члены семьи обожали друг друга, но главным предметом их обожания был мистер Велланд, и потому ни миссис Велланд, ни Мэй никогда не пришло бы в голову отпустить его одного в Сент-Огастин, а оба его сына – они служили по юридической части и не могли зимой отлучаться из Нью-Йорка – всегда приезжали к нему на пасху и увозили его домой.

Вопрос о том, должна ли Мэй сопровождать отца, не подлежал обсуждению. Репутация домашнего врача Минготтов в большой степени зиждилась на воспалении легких, которого у мистера Велланда никогда не было, и потому он категорически настаивал на поездках в Сент-Огастин. Вначале предполагалось отложить оглашение помолвки Мэй до тех пор, пока она не вернется из Флориды, и то, что оно состоялось раньше, едва ли могло изменить планы мистера Велланда. Арчер охотно присоединился бы к путешественникам и провел несколько недель на солнце, катаясь на лодке со своею невестой, но и он был связан условностями и обычаями. Если б он – несмотря на необременительность своих служебных обязанностей – вздумал просить отпуска в середине зимы, весь минготтовский клан обвинил бы его в легкомыслии, и он принял отъезд Мэй с покорностью, которая, как он начинал понимать, составляла один из главных элементов супружеской жизни.

Он почувствовал, что госпожа Оленская смотрит на него из-под полуопущенных век.

– Я сделала, как вы хотели… как вы советовали, – отрывисто произнесла она.

– А… я очень рад, – отозвался он, смущенный тем, что она заговорила на эту тему в столь неподходящий момент.

– Я понимаю… что вы были правы, – слегка задыхаясь, продолжала она, – но жизнь порою так тяжела… так запутанна…

– Да, это верно.

– И я хотела сказать вам, что вы действительно были правы и что я вам очень благодарна, – закончила она, быстро поднеся к глазам бинокль, когда дверь отворилась и они услышали зычный голос Бофорта.

Арчер встал и покинул ложу и театр.

Он только накануне получил письмо от Мэй Велланд, в котором она со свойственной ей прямотою просила его в ее отсутствие «быть внимательным к Эллен». «Она так хорошо к вам относится, так вами восхищается, и, знаете, хотя она этого и не показывает, она все еще очень одинока и несчастна. По-моему, бабушка ее не понимает и дядя Лавел Минготт тоже; им кажется, что она гораздо более светская и гораздо больше любит общество, чем на самом деле. А я вижу, что Нью-Йорк должен казаться ей скучным, хотя родственники с этим и не согласны. Я думаю, что она привыкла ко многим вещам, которых у нас нет, – к хорошей музыке, к выставкам картин и к знаменитостям – к художникам, писателям и к другим умным людям, которыми вы восхищаетесь. Бабушка никак не может понять, что ей нужны не только званые обеды и наряды, но я знаю, что вы чуть ли не единственный человек во всем Нью-Йорке, кто может говорить с ней о том, что ей действительно интересно».

Умница Мэй! Как его тронуло это письмо! Однако он не намеревался выполнять ее просьбу – во-первых, он был очень занят, а кроме того, будучи женихом, совсем не хотел слишком уж явно выступать в роли покровителя госпожи Оленской. Он считал, что она сумеет гораздо лучше постоять за себя, чем воображала простодушная Мэй. У ее ног был Бофорт; над ней, словно ангел-хранитель, витал мистер ван дер Лайден, а в отдалении только и ждали удобного случая другие охотники добиться ее благосклонности (в том числе и Лоренс Леффертс).

Но всякий раз, когда он с нею разговаривал или просто ее встречал, он чувствовал, что простодушие Мэй на самом деле граничит с ясновиденьем. Эллен Оленская и впрямь была одинока и несчастна.

14

Вфойе Арчер натолкнулся на своего друга Неда Уинсетта, единственного из всех его «умных людей», как называла их Джейни, в разговорах с которым он пытался проникнуть в суть вещей несколько глубже, чем было принято в клубе и в ресторанах.

Он еще в зрительном зале разглядел потертую спину и покатые плечи Уинсетта и обратил внимание, что тот бросил взгляд на ложу Бофорта. Они пожали друг другу руки, и Уинсетт предложил выпить пива в немецком кабачке за углом. Арчер, отнюдь не расположенный к разговорам, которые наверняка ожидали их там, отказался под предлогом, что ему надо еще поработать дома, и Уинсетт сказал:

– Да, мне, пожалуй, это бы тоже не помешало. Они пошли пешком по улице, и вскоре Уинсетт спросил:

– Послушайте, кто эта смуглая дама,[114]114
  Смуглая дама – намек на героиню «Сонетов» Шекспира (сонеты 127–154).


[Закрыть] которая сидит в вашей шикарной ложе? Если я не ошибаюсь, она там с Бофортами. Та, что поразила в самое сердце вашего друга Леффертса.

Арчер – сам не зная почему – был слегка раздосадован. Какого черта Уинсетту понадобилась Эллен Оленская? А главное, почему он связал ее с Леффертсом? Подобное любопытство совсем не в духе Уинсетта, но ведь он, в конце концов, журналист.

– Надеюсь, вы не собираетесь брать у нее интервью? – засмеялся он.

– Возможно, но не для печати, а для себя лично, – отвечал Уинсетт. – Дело в том, что она живет рядом со мной (довольно странный квартал для такой красавицы) и на днях очень ласково обошлась с моим сынишкой – он гнался за котенком, забежал к ней во двор, упал и сильно порезал ногу. Она примчалась к нам без шляпы, принесла мальчика на руках, перевязала ему колено и была до того добра и очаровательна, что моя жена от изумления даже не спросила, как ее зовут.

У Арчера потеплело на душе. В рассказе Уинсетта не было ничего особенного – любая женщина поступила бы точно так же с соседским ребенком. Но это было уж очень похоже на Эллен – примчаться без шляпы, принести мальчика на руках и до такой степени изумить бедную миссис Уинсетт, что та забыла спросить, кто она такая.

– Это графиня Оленская, внучка старой миссис Минготт.

– Ух ты – графиня! – присвистнул Нед Уинсетт. – А я и не знал, что графини способны на добрососедские чувства. Минготты, во всяком случае, на это не способны.

– Они бы рады, но ведь вы им сами не позволяете.

– А…

Это был их старый вечный спор о том, почему «умные люди» упорно избегают света, и оба знали, что продолжать его бесполезно.

– Интересно, почему эта графиня поселилась в наших трущобах? – вернулся к своему вопросу Уинсетт.

– Потому что ей в высшей степени наплевать на то, где она живет, да и вообще на все наши светские ярлычки, – сказал Арчер, втайне гордясь тем портретом Эллен Оленской, который он сам себе нарисовал.

– Гм… наверняка знавала лучшие времена, – заметил Уинсетт. – Однако мне пора сворачивать. До свидания.

Сутулясь, он перешел на противоположную сторону Бродвея, а Ньюленд остался стоять, глядя ему вслед и раздумывая над его последними словами.

Подобные вспышки прозрения были характерны для Неда Уинсетта; они составляли одну из самых оригинальных его черт и Арчер всегда удивлялся, как он, обладая этим даром, мог спокойно смириться с неудачей в том возрасте, когда большинство его сверстников еще продолжает бороться.

Арчер знал, что у Уинсетта есть жена и ребенок, но никогда их не видел. Они обыкновенно встречались в клубе «Сенчери» или в других излюбленных журналистами и художниками местах вроде кабачка, куда Уинсетт звал его выпить пива. Он как-то намекнул Арчеру, что жена его тяжело больна, – возможно, это соответствовало действительности, а возможно, просто означало, что бедняжка лишена светскости или вечерних туалетов, а скорее и того, и другого. Сам Уинсетт питал непреодолимое отвращение к светским ритуалам. Арчер, который привык по вечерам переодеваться, полагая, что так опрятнее и удобнее, и которому никогда не приходило в голову, что опрятность и удобство – две наиболее дорогостоящие статьи скромного бюджета, считал точку зрения Уинсетта составной частью скучной «богемной» позы – светские люди, которые меняли одежду, не упоминая об этом, и не вели вечных разговоров о том, у кого сколько слуг, казались гораздо более простыми и гораздо менее застенчивыми, чем представители богемы. Несмотря на это, с Уинсеттом ему всегда было интересно; всякий раз, заметив худощавую бородатую физиономию и печальные глаза журналиста, он вытаскивал его из дальнего угла, куда тот забивался, и заводил с ним долгую беседу.

Уинсетт стал журналистом не по доброй воле. Он был прирожденным литератором, который не вовремя родился в мире, не нуждавшемся в литературе. Выпустив сборник коротких и изысканных эссе – его издатели продали сто двадцать экземпляров, роздали тридцать, а остальные (согласно договору) в конце концов уничтожили, чтобы освободить место для более ходкого товара, – он забросил свое истинное призвание и нанялся помощником редактора в женский еженедельник, печатавший моды и выкройки вперемежку с любовными новеллами в стиле Новой Англии и рекламой безалкогольных напитков.

Запас его острот по адресу «Пламени очага» (как называлась эта газета) был неистощим, но за этими шутками скрывалась бесплодная горечь еще не старого человека, который, попытав счастья, сложил оружие. Его речи всегда заставляли Арчера оглянуться на свою собственную жизнь и почувствовать всю ее пустоту, но жизнь Уинсетта, в сущности, была еще более пустой, и, хотя общий запас серьезных и забавных тем придавал их разговорам возбуждающую остроту, взаимный обмен мнениями обыкновенно не выходил за рамки меланхолического дилетантизма.

– Суть в том, что ни ваша, ни моя жизнь ни черта не стоят, – сказал однажды Уинсетт. – Я неудачник, и тут уж ничего не поделаешь. Я могу производить только один товар, но здесь для него нет рынка сбыта и, пока я жив, явно не будет. Но вы свободны и состоятельны. Почему вам не взяться за дело? Единственный путь для этого – заняться политикой.

Арчер тряхнул головой и засмеялся. Слова эти мгновенно раскрыли непроходимую пропасть между людьми, подобными Уинсетту, и другими – такими, как Арчер. В светских кругах всем и каждому было известно, что в Америке «джентльмену не пристало заниматься политикой». Однако он едва ли мог в такой форме объяснить это Уинсетту и потому ответил уклончиво:

– Посмотрите на карьеру честного человека в американской политике. Мы им не нужны.

– Кому это «им»? Почему бы вам всем не собраться и самим не стать «ими»?

Смех Арчера сменился снисходительной улыбкой. Продолжать спор было бесполезно – все знали судьбу тех немногих джентльменов, которые рискнули своим добрым именем, занявшись в Нью-Йорке политикой в масштабе муниципалитета или штата. Те дни, когда это было возможно, давно уже миновали: страна находилась во власти дельцов и иммигрантов, и порядочным людям пришлось отступить в область спорта или культуры.

– Культуры! Да если б она у нас существовала! Конечно, встречаются отдельные полоски тут и там, но они погибают – как бы это получше выразить – от недостатка вспашки и удобрений. Это последние остатки европейских традиций, которые ваши предки привезли с собой. Но вы ничтожное меньшинство, у вас нет ни вождей, ни соперничества, ни аудитории. Вы подобны картине на стене заброшенного дома – «Портрет джентльмена». Никто из вас никогда ничего не добьется, пока не засучит рукава и не залезет прямо в грязь. Либо это, либо эмиграция… О, боже! Если б я только мог эмигрировать…

Арчер мысленно пожал плечами и снова перевел разговор на книги, о которых Уинсетт рассуждал хоть и не совсем уверенно, но всегда занимательно. Эмигрировать! Как будто джентльмен может бросить свою родную страну! Это так же невозможно, как засучить рукава и залезть в грязь. Джентльмен попросту остается сидеть дома и ни в чем не участвует. Но объяснить это человеку вроде Уинсетта невозможно, и поэтому нью-йоркский мир литературных клубов и экзотических ресторанов, с первого взгляда напоминавший калейдоскоп, если его как следует встряхнуть, оказывался всего лишь коробкой гораздо меньших размеров с гораздо более однообразным узором, чем собранные воедино частицы 5-й авеню.

На следующее утро Арчер безуспешно рыскал по городу в поисках желтых роз. Из-за них он опоздал в контору, убедился, что никто этого не заметил, и его вдруг охватило отчаянье от сознания полнейшей тщеты всей своей жизни. Почему он сейчас не на песчаном пляже Сент-Огастина с Мэй Велланд? Относительно служебных обязанностей, которыми он якобы был обременен, решительно никто не обманывался. В старинных юридических фирмах вроде той, которую возглавлял мистер Леттерблер и которые занимались главным образом крупными земельными владениями и «консервативными» вложениями капитала, всегда числилось два-три молодых человека, состоятельных и нисколько не честолюбивых – по нескольку часов в день, сидя у себя за столами, они выполняли мелкие поручения или просто читали газеты. Хотя, по общему мнению, им следовало иметь занятие, все еще считалось, что грубое стяжательство унижает джентльмена, а юриспруденция – как одна из свободных профессий – дело для него более подходящее, нежели коммерция. Впрочем, никто из этих молодых людей не надеялся и даже вовсе не стремился по-настоящему преуспеть на своем поприще, и многие уже начинали зарастать плесенью нерадения.

При мысли, что и он, наверно, тоже зарастает плесенью, Арчер содрогнулся. Конечно, у него были еще и другие вкусы и интересы, он проводил свой отпуск, путешествуя по Европе, дружил с людьми, которых Мэй называла «умными», и вообще старался «не отставать от века», как он сам несколько мечтательно выразился в беседе с госпожою Оленской. Но во что превратится эта узкая полоска настоящей жизни после его женитьбы? Он видел слишком много молодых людей, которые предавались тем же мечтам – хотя, быть может, и менее пылко, чем он, – а потом, по примеру старших, постепенно погрязали в привычном однообразии и роскоши.

Из конторы он отправил с посыльным записку к госпоже Оленской, в которой спрашивал, может ли он посетить ее вечером, и просил послать ему ответ в клуб, но в клубе ничего не оказалось: назавтра никакого письма тоже не было. Это неожиданное молчание почему-то чрезвычайно его оскорбило, и на следующее утро, увидев в витрине цветочного магазина великолепный букет желтых роз, он им пренебрег. Только через два дня пришло по почте коротенькое письмо от графини Оленской. К его удивлению, оно было отправлено из Скайтерклиффа, куда ван дер Лайдены удалились, как только посадили герцога на пароход.

«Я убежала, – отрывисто, без всякого обращения начиналось письмо, – на следующий день после того, как мы виделись в театре, и эти добрые друзья меня приютили. Я хотела успокоиться и все обдумать. Вы были правы, когда говорили, что они очень добры; здесь я чувствую себя в полной безопасности. Я хотела бы, чтобы Вы были здесь с нами». Письмо она закончила обычным «искренне Ваша», ни словом не обмолвившись с дне возвращения.

Тон записки удивил молодого человека. От чего госпожа Оленская бежала и почему она нуждается в безопасности? Сначала он подумал о какой-то смутной угрозе из-за границы, потом ему пришло в голову, что он незнаком с ее эпистолярным стилем, который, возможно, отличается живописными преувеличениями. Женщины всегда преувеличивают, к тому же она не слишком свободно владеет английским языком и речь ее часто звучит как перевод с французского. «Je me suis évadée» – выраженная в такой форме первая фраза письма могла просто означать желание избавиться от скучных приглашений, что, по всей вероятности, вполне соответствовало действительности, – он считал, что она капризна и развлечения быстро ей надоедают.