Текст книги "Век наивности"

Автор книги: Эдит Уортон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 23 страниц)

Ничто не могло яснее показать, насколько изменился мир. Теперь люди были слишком заняты – заняты реформами и «движениями», всякими культами, кумирами и кутерьмой, – чтобы чрезмерно интересоваться своими ближними. Да и какое значение может иметь чье-либо прошлое в гигантском калейдоскопе, где все общественные атомы вращаются в одной и той же плоскости?

Ньюленд Арчер, глядя из окна отеля на горделивое оживление парижских улиц, чувствовал в сердце волнение и жар молодости.

Сердце его давно уже не билось и не трепетало под его свободным жилетом с такою силой, словно оно вот-вот выскочит из груди, заставив кровь волною прилить К голове. Любопытно было бы узнать, ведет ли себя так же сердце его сына в присутствии Фанни Бофорт, подумал он и решил, что нет. «Оно, без сомнения, бьется не менее сильно, но совсем в ином ритме», – размышлял он, вспоминая холодную сдержанность, с которой молодой человек объявил о своей помолвке, считая само собою разумеющимся, что семья ее одобрит.

«Эта молодежь уверена, что она получит все, чего только пожелает, тогда как мы почти всегда были уверены, что не получим ничего, и в этом вся разница. Любопытно, однако, узнать, может ли сердце так бешено биться от чего-то, в чем человек уже заранее твердо уверен?»

Дело происходило назавтра после их приезда в Париж, и весеннее солнце удерживало Арчера у открытого окна, из которого открывался серебристый простор Вандомской площади. Единственное – почти единственное – условие, которое он поставил, когда согласился поехать с Далласом за границу, что его не заставят жить в одном из пресловутых новомодных «дворцов».

– Да, конечно, – добродушно согласился Даллас. – Мы поедем в какое-нибудь славное старомодное местечко – ну, скажем, в «Бристоль», – и отец его онемел, услышав, как вековую резиденцию императоров и королей нынче называют старомодным заведением, где останавливаются ради забавных неудобств и застарелого местного колорита.

В первые, беспокойные годы Арчер не раз мысленно рисовал себе картину своего возвращения в Париж, но постепенно мечты его тускнели, и он пытался увидеть город лишь как фон, на котором проходила жизнь госпожи Оленской. Ночами, одиноко сидя в библиотеке, когда все домашние давно уже спали, он воскрешал в памяти лучезарный приход весны на окаймленные каштанами проспекты, цветы и статуи в общественных садах, аромат сирени, несущийся с тележек цветочниц, величавое течение реки под большими мостами, толпу художников, артистов и студентов, до краев заполняющую все городские артерии. Теперь это зрелище во всем своем великолепии предстало его взору, и, любуясь им из окна, он чувствовал себя робким, старомодным, неполноценным – всего лишь жалкой серой тенью, ничем не похожей на того блестящего молодого человека, каким он некогда мечтал быть…

Даллас весело похлопал его по плечу.

– Ну как, папа! Правда, здорово? – Некоторое время они молча любовались видом, а потом молодой человек продолжал: – Кстати, у меня есть для тебя приятная новость – в половине шестого нас ждет графиня Оленская.

Он произнес это небрежно, равнодушно, словно сообщал что-то не особенно важное, например, в котором часу отходит завтра их поезд во Флоренцию. Арчер посмотрел на сына, и ему почудилось, будто в веселых глазах юноши блеснула озорная искорка его прабабушки Минготт.

– Разве я тебе не говорил? – продолжал Даллас– Я обещал Фанни сделать в Париже три вещи – раздобыть ей последние пьесы Дебюсси[192]192
  Дебюсси Клод (1862–1918) – французский композитор.


[Закрыть] в переложении для фортепьяно, сходить в Гранд-Гиньоль[193]193
  Гранд-Гиньоль – небольшой театр на Монмартре, где в конце XIX – начале XX века ставились преимущественно одноактные «пьесы ужасов».


[Закрыть] и повидать госпожу Оленскую. Понимаешь, она столько сделала для Фанни, когда мистер Бофорт послал ее из Буэнос-Айреса в монастырский пансион Успения пресвятой девы. У Фанни не было ни друзей, ни знакомых в Париже, и госпожа Оленская была очень к ней добра и во время каникул показывала ей город. Она, кажется, дружила с первой миссис Бофорт, и потом она ведь нам родня. Сегодня утром перед уходом я ей позвонил и сказал, что мы с тобой здесь и хотим к ней зайти.

Арчер не сводил с него удивленного взгляда.

– Ты сказал ей, что я здесь?

– Конечно, почему же нет? – Даллас вопросительно поднял брови. Не получив ответа, он взял отца под руку и красноречиво стиснул ему плечо. – Слушай, папа, а какая она была?

Арчер почувствовал, как под бесцеремонным взглядом сына кровь бросилась ему в лицо.

– Да уж признайся, вы ведь с ней были большие друзья. Говорят, она была прехорошенькая.

– Прехорошенькая? Не знаю. Она была не такая, как все.

– Вот-вот, в этом-то все дело! Когда она является, она не такая, как все, и ты сам не знаешь почему. Точно так же и у меня с Фанни.

Отец отступил от него, высвобождая руку.

– С Фанни? Ну что ж, мой милый… я очень рад. Однако я не вижу…

– Да перестань, папа, что ты за ископаемое! Ведь она когда-то была… твоей Фанни, правда?

Даллас телом и душой принадлежал к новому поколению. Он был первенцем Ньюленда и Мэй Арчер, но никто никогда не мог внушить ему ни капли скромности. «Какой смысл из всего делать секреты? Это приводит лишь к тому, что люди стараются их разнюхать», – возражал он, когда его призывали к сдержанности. Однако теперь, встретив насмешливый взгляд сына, Арчер прочитал в нем сочувствие.

– Моей Фанни?

– Ну да, женщиной, ради которой ты готов был бросить все на свете… но только ты не бросил, – продолжал его непонятный сын.

– Нет, не бросил, – с некоторой торжественностью подтвердил Арчер.

– Да, старина, но мама сказала…

– Мама?

– Да, за день до смерти. Помнишь, она позвала к себе меня одного? Она сказала, что с тобой мы не пропадем, потому что очень давно, когда она тебя попросила, ты отказался от того, чего хотел больше всего на свете.

Арчер молча выслушал это странное сообщение. Невидящий взор его по-прежнему был прикован к людной, освещенной солнцем площади под окном. Наконец он тихо произнес:

– Она никогда меня об этом не просила.

– Ну да, я забыл. Вы ведь никогда ни о чем друг друга не просили, правда? И никогда ничего друг другу не говорили. Вы просто сидели, смотрели друг на друга, и каждый гадал, что происходит у другого внутри. Сумасшедший дом для глухонемых! Впрочем, надо отдать справедливость вашему поколению – вы знали о тайных мыслях друг друга гораздо больше, чем когда-нибудь узнаем мы – у нас просто не хватит на это времени. Слушай, папа, ты на меня не сердишься? – внезапно прервал свою речь Даллас. – Если да, то давай помиримся и пойдем позавтракаем у Анри. Мне надо еще успеть в Версаль.

Арчер не поехал с сыном в Версаль. Он предпочел провести день в одиноких скитаниях по Парижу. Ему нужно было избавиться сразу от всех невысказанных сожалений и подавленных воспоминаний долгой бессловесной жизни.

Вскоре он перестал сокрушаться по поводу нескромности Далласа. Казалось, с его сердца сняли железный обруч – так легко стало ему, когда он узнал, что кто-то все-таки догадался, кто-то его пожалел… А то, что это была его жена, бесконечно его тронуло. Далласу, при всей его чуткости, этого не понять. Для мальчика этот эпизод был, наверное, всего лишь грустным примером несбывшихся надежд и напрасно растраченных сил. Но неужели это не было чем-то большим? Арчер долго сидел на Елисейских полях и думал, а поток жизни между тем катился мимо…

Всего несколько улиц, всего несколько часов отделяли его от Эллен Оленской. Она так и не вернулась к мужу, а когда он несколько лет назад умер, никак не изменила своего образа жизни. Теперь ничто уже не могло разлучить ее с Арчером – и сегодня вечером он ее увидит.

Он встал и через площадь Согласия и сад Тюильри прошел к Лувру. Госпожа Оленская как-то говорила ему, что часто туда ходит, и ему захотелось провести оставшееся время там, где она, возможно, совсем недавно была. Часа два он бродил по залитым ярким светом галереям, и картины одна за другой ослепляли его своим полузабытым великолепием, переполняя душу долгими отзвуками красоты. Ведь жизнь его, в сущности, была так пуста..

Очутившись перед одним из блистательных полотен Тициана,[194]194
  Тициан (Тициано Вечеллио) (1477–1576) – знаменитый живописец венецианской школы.


[Закрыть] он вдруг поймал себя на мысли: «Но ведь мне всего только пятьдесят семь…» – и отвернулся. Для летних снов, пожалуй, уже поздно, но ведь не поздно же еще для дружбы и товарищества в блаженной осенней тишине ее близости.

Он вернулся в отель, где должен был встретиться с Далласом, и вдвоем они еще раз прошли через площадь Согласия и через мост, ведущий к Палате депутатов.

Даллас, не подозревая о том, что творится в душе отца, без умолку рассказывал о Версале. Во время одной из коротких каникулярных поездок в Париж он пытался разом охватить как можно больше достопримечательностей, которые ему раньше не удалось увидеть из-за того, что семейство вместо Франции отправилось в турне по Швейцарии, и теперь неумеренные восторги и самонадеян* ные критические замечания, с молниеносной быстротой сменяя друг друга, сыпались с его уст.

Слушая его, Арчер чувствовал, как в нем растет сознание своей неполноценности и немоты. Он знал, что мальчик не лишен чуткости, но отличается беспечностью и самоуверенностью, свойственными людям, которые не склоняются перед судьбой, а, напротив, готовы померяться с ней силами. «В том-то и дело – они знают, чего хотят, и не намерены никому уступать», – раздумывал он, рисуя себе сына как выразителя идей нового поколения, которое смело все старые межевые знаки, а заодно с ними указатели и сигналы опасности.

Вдруг Даллас остановился как вкопанный и, схватив отца за руку, воскликнул:

– Вот это да!

Они подошли к обширному скверу перед Домом инвалидов.[195]195
  …перед Домом инвалидов. – Имеется в виду здание парижской богадельни для ветеранов-солдат, построенное знаменитым французским архитектором Жюлем Мансаром (1645–1708) и славящееся своим куполом и фасадом церкви.


[Закрыть] Воздушный купол Мансара парил над распускающимися деревьями и длинным серым фасадом здания; вобрав в себя все лучи предвечернего света, он возвышался перед ними как зримый символ славы великого народа.

Арчер знал, что госпожа Оленская живет близ одной из улиц, расходящихся лучами от Дома инвалидов, и этот квартал представлялся ему тихим и даже глухим – он совершенно упустил из виду блеск, который придавал ему его великолепный центр. Теперь по какой-то причудливой ассоциации все, что ее окружало, озарилось для него этим золотым светом. Жизнь ее, о которой он странным образом знал так мало, почти тридцать лет проходила в этой насыщенной атмосфере, уже казавшейся ему слишком густой и слишком возбуждающей для его легких. Он подумал о театрах, в которые она ходила, о картинах, которыми она любовалась, о сумрачной роскоши старинных особняков, в которых она бывала, о людях, с которыми она беседовала, о непрерывной смене идей, образов и ассоциаций, которые рождались в этом живом, общительном народе, и поныне сохранившем нравы и манеры былых времен, и ему вдруг вспомнились давние слова молодого француза: «О, интересный разговор! Есть ли на свете что-либо равное ему?»

Арчер почти тридцать лет не видел мосье Ривьера и ничего о нем не слышал, и уже по одному этому можно было судить, как мало ему известно о госпоже Оленской. Более половины жизни отделяло их друг от друга, и она провела этот долгий промежуток среди людей, которых он не знал, в обществе, о котором он имел лишь самое смутное представление, в условиях, которых он никогда до конца не поймет. Все это время он прожил со своим юношеским воспоминанием о ней, но ведь у нее, наверное, были другие, более реальные связи. Быть может, и в ее воспоминаниях ему отводилось совершенно особое место, но, если так, его образ был, вероятно, чем-то вроде реликвии в маленькой полутемной часовне, где за недостатком времени молятся далеко не каждый день…

Отец и сын пересекли площадь Инвалидов и зашагали по одной из широких улиц, окаймляющих здание. Несмотря на всю свою славную историю и великолепие, квартал этот и впрямь был тихим, и это помогало понять, какими богатствами обладает Париж, если такие картины – достояние лишь немногих и равнодушных.

День угасал в мягкой солнечной дымке, пронизанной кое-где желтым светом электрических фонарей, и на маленькой площади, куда они теперь вышли, почти никого не было. Даллас опять остановился и взглянул наверх.

– Наверное, это здесь, – сказал он, взяв отца под руку таким ласковым движением, что Арчер хоть и смутился, но не отпрянул, и оба некоторое время постояли, молча рассматривая дом.

Это было ничем не примечательное современное здание со множеством окон и красивых балконов по широкому кремовому фасаду. На одном из верхних балконов, расположенном намного выше закругленных верхушек каштанов в сквере, была все еще опущена маркиза, как будто солнце только-только оттуда ушло.

– Интересно, на каком этаже? – задумчиво проговорил Даллас; подойдя к воротам, он просунул голову в привратницкую и вернулся со словами: – На пятом. Должно быть, там, где маркиза.

Арчер стоял неподвижно, не сводя глаз с окон верхнего этажа, словно цель их паломничества была достигнута.

– Знаешь, уже около шести, – заметил наконец сын. Отец посмотрел на пустую скамейку под деревьями.

– Я, пожалуй, посижу тут немножко, – сказал он.

– Что с тобой? Ты плохо себя чувствуешь? – встревожился Даллас.

– Нет, нет, прекрасно. Но ты, пожалуйста, поднимись наверх без меня.

Даллас остановился перед ним в полном недоумении.

– Слушай, папа, ты что, совсем туда не пойдешь?

– Не знаю, – медленно проговорил Арчер.

– Но ведь она обидится.

– Иди, сынок, может быть, я приду позже.

Даллас окинул его долгим взглядом сквозь сумерки.

– Но что мне сказать?

– Ты, мой милый, по-моему, всегда найдешь, что сказать, – с улыбкой отвечал отец.

– Ладно. Я скажу, что ты придерживаешься старомодных взглядов и предпочитаешь идти пешком на пятый этаж, потому что не любишь лифтов.

Отец снова улыбнулся.

– Скажи, что я придерживаюсь старомодных взглядов; этого будет довольно.

Даллас еще раз на него посмотрел, потом недоверчиво махнул рукой и скрылся под сводами подъезда.

Арчер сел на скамейку и продолжал смотреть на завешенный маркизою балкон. Он подсчитал, сколько времени потребуется сыну, чтобы подняться на лифте на пятый этаж, позвонить, войти в прихожую, подождать, пока о нем доложат, а потом проведут в гостиную. Он представил себе, как Даллас быстрым, решительным шагом входит в комнату, увидел его обаятельную улыбку и подумал: интересно, правы ли те, кто говорит, что мальчик «весь в него».

Потом он попытался представить себе людей, собравшихся в комнате, ведь в этот гостеприимный час их там, наверное, будет несколько – и среди них смуглая дама, бледная и смуглая, – она быстро поднимет голову, привстанет и протянет Далласу длинную тонкую руку с тремя кольцами… Она, скорее всего, сидит в углу дивана возле камина, а позади нее столик с цветущими азалиями…

– Для меня это более реально, чем если бы я поднялся наверх, – внезапно услышал он свой голос, и опасение, что эта последняя тень реальности может внезапно рассеяться, приковала его к месту, а минуты меж тем уходили одна за другой.

Он долго сидел на скамейке в сгущающихся сумерках, не сводя глаз с балкона. Наконец в окнах зажегся свет, и спустя мгновенье на балкон вышел слуга, поднял маркизу и закрыл ставни.

И, словно это был сигнал, которого он ждал, Ньюленд Арчер медленно поднялся и в одиночестве пошел обратно к себе в гостиницу.